Он не успел остановить молниеносного выпада, и острый клинок глубоко вонзился в живот Салопа. Тот разинул рот, хватая воздух в агонии, уцепился обеими руками за лезвие, и только потом его глаза широко раскрылись, словно он не мог поверить в случившееся, и он упал, чуть не вырвав оружие из руки своего командира.
Но у меня не было времени для того, чтобы выхватить покоившееся в ножнах оружие Салопа или достать мой собственный кинжал. Эрн стиснул зубы так, что они заскрипели.
— Значит, тебе удалось убить самого лучшего из моих солдат… — прошипел он. — От этого история станет еще правдоподобнее.
Он приближался ко мне легкими шагами опытного фехтовальщика, и я понял, что обречен.
Я знал солдат, славившихся своей яростью в бою; их в это время охватывало нечто вроде безумия, под влиянием которого они думали только о том, как уничтожить своих врагов, пусть даже ценой собственной жизни. Во время нашего поражения в Камбиазо я тоже познал эту лихорадку в крови, когда пребывал в полном отчаянии, видя, что весь мой мир рушится.
Теперь это состояние снова пришло ко мне после долгих месяцев заключения, страхов и безнадежности. Предмет моей ненависти находился прямо передо мною: человек, который продал все, что люди считают дорогим для себя, начиная от собственной чести и кончая своей страной. Я рассмеялся от чистой радости. Все было легко, все было мне по силам.
Выражение ликования на лице Эрна сменилось страхом, и он принялся размахивать клинком из стороны в сторону, разом забыв обо всем, что должен был усвоить, обучаясь фехтованию: о спокойствии, о необходимости контролировать направление. Он лишь пытался защититься от меня движущейся сталью.
А у меня в запасе было много времени; я отступил, уклоняясь от беспорядочного движения оружия, и сильно ударил тыльной стороной кулака по клинку, который, казалось, висел передо мной неподвижно.
Стальное лезвие разлетелось на три части, которые, беспорядочно крутясь в воздухе, медленно разлетелись в стороны, а Эрн тупо уставился на обломок меча, зажатый в его кулаке.
Потом он бросил его и потянулся за кинжалом, но было уже поздно, слишком поздно, и я схватил его за горло, сдавив шею с обеих сторон, ощущая пульсацию крови; мои пальцы смыкались все сильнее, как когти орла, а его лицо вдруг налилось кровью, рот раскрылся, и язык вывалился наружу; а я поднял его — человека, почти не уступавшего мне ростом, — над полом и потряс, как затравленный медведь трясет слишком дерзко приблизившуюся к нему собаку.
Я услышал хруст позвонков, голова Эрна обвисла набок, и сразу же вокруг распространился резкий запах дерьма, которое выпустило из себя его мертвое тело. Опустив труп на пол, я отступил назад.
Красный гром, стучавший в моих висках, утих, и я посмотрел на трупы двоих мужчин, занимавших высшие военные посты в Нумантии.
Теперь у меня не оставалось выбора.
3
ПОБЕГ
Лучше быть убитым во время бегства, как обычно бывает с кабанами, чем принимать благородную оборонительную стойку наподобие оленя. Я расстегнул форму Салопа, стянул ее с мертвеца и, пытаясь не обращать внимания на влажное темное пятно спереди, надел на себя.
Я проверил кошельки у обоих и выругался сквозь зубы, обнаружив, что у Эрна ничего нет. Зато у Салопа было полно золота и серебра. Командир миротворцев был, наверно, из тех чванливых типов, которые считают, что платить — занятие для черни. Хотя, возможно, он был просто неисправимым охотником пожить за чужой счет.
Я взял и свои собственные монеты, кинжал, который дал мне Перак, а обманчиво невинную с виду смертоносную железную дужку сунул в карман.
Потом я надел оружейную перевязь Салопа, отодрал аксельбант от мундира Эрна, связал им ботинки Салопа, повесил себе на шею и был готов двинуться в путь. Затем я спохватился, взял украшенный драгоценными камнями кинжал Эрна и, еще немного подумав, эфес его шпаги, спрятав и то и другое под полу куртки.
Последнее, что я забрал с трупов, была оружейная перевязь Эрна. Я отцепил от нее ножны и повесил ее петлей себе на шею. Обдумав все три варианта побега, я выбрал тот, который казался мне самым простым, хотя именно этот путь грозил наибольшей опасностью для жизни.
Судя по положению солнца, мне предстояло выжидать еще более получаса, и я лишь надеялся на то, что Дубатс не придет, чтобы осведомиться, не нужно ли что-нибудь его командиру. Но Эрн вполне мог приказать не беспокоить его во время свидания с узником до особого распоряжения, поскольку ему, конечно, совершенно не хотелось, чтобы кто-нибудь пялил глаза на то, как он будет убивать заключенного.
Раздался сигнал горна, извещавший о том, что сейчас охранники соберутся во внутреннем здании и начальник тюрьмы начнет объявлять о взысканиях, поощрениях и всяких служебных мелочах, примет отчет ночной смены; затем произойдет проверка и смена постов, и свободная от караула часть гарнизона разойдется по столовым, находившимся в верхней части внутреннего здания. Но им еще предстоит узнать о моем бегстве и решить, как меня ловить, так что мне было бы лучше слишком не задерживаться.
Я выбрался из окна ногами вперед и начал спускаться по стене, сложенной из больших, грубо обработанных камней и походившей на настоящую скалу. Камни отделялись один от другого широкими щелями — поэтому я и выбрал этот вариант спуска. Кожа на пальцах рук и ног сразу же оказалась ободранной, но я старался не обращать на это внимания. Какой-нибудь хиллмен, скажем Йонг, смог бы пробежаться вверх и вниз по подобной скале, будучи в стельку пьяным, обнимая одной рукой похищенную девицу и, в придачу ко всему, распевая государственный гимн Кейта.
С меня хватило и того, что я не срывался, и это было лишь одной из тех забот, которые владели мною. Второй, куда более серьезной, было то, что кто-нибудь мог взглянуть на башню, увидеть там одетого в серое дурака, который вот-вот должен свалиться вниз, и поднять тревогу. Во всяком случае, солнце снижалось, и меня прикрыла тень. Однажды я решился взглянуть вниз и увидел на берегу Латаны мальчишку, пялившего на меня глаза. Я взмолился про себя, чтобы это оказался противный маленький бездельник, рассчитывающий увидеть, как я разобьюсь о камни, а не добрый почитатель Ирису, благословенная душа которого заставит его помчаться к сторожевому посту перед башней и сообщить о том, что происходит над головами у охранников.
Вероятно, он действительно, как я и надеялся, оказался более кровожадным, нежели бдительным, ибо до моего слуха не донеслось никаких тревожных криков, так что я решил выкинуть его из головы и полностью сосредоточился на спуске: вытягиваю одну ногу вниз, шарю там в поисках щели, обнаруживаю ее, затем переношу вес на эту ногу, убедившись предварительно, что пальцы не соскользнут, сгибаю ее и принимаюсь нашаривать следующую точку опоры другой ногой.
Прошло три или четыре столетия, прежде чем я решился снова посмотреть вниз. Я находился футах в тридцати надо рвом, и от воды меня отделяла полоса гладко отполированного камня, благодаря которой я в свое время решил, что мне не стоит волноваться из-за опасности нападения с этой стороны.
Грязно-зеленая вода производила поистине отталкивающее впечатление, и я очень надеялся на то, что никому не пришло в голову еще больше обезопасить башню, напустив в ров ядовитых водных змей. Но даже если никаких змей там не было, вид все равно был неприятным, и я как можно крепче вогнал пряжку ременной перевязи в трещину, чтобы отыграть у высоты еще несколько футов, спустился на руках до конца, глубоко вздохнул, посильнее оттолкнулся от стены и разжал руки.
Шум, сопровождавший мое падение в воду, мог бы соответствовать разве что грохоту, который издает играющий в океане кит, обрушиваясь в волны после высокого прыжка. Я пошел в глубину, не думая ни о грязной воде, ни о ее возможных обитателях. Падая, я сжался в комок, как поступал, когда еще мальчиком бездумно прыгал в незнакомые реки, не удосужившись проверить, нет ли там подводных камней, и быстро начал подниматься к поверхности.
Я находился примерно в тридцати футах от опущенного разводного моста, на котором торчали двое стражников. Они не могли не слышать моего падения.
— Помогите! — крикнул я сквозь воду, надеясь, что зеленая тина скроет мое лицо. — Помогите… я упал… я не умею плавать… — с этими словами я подплывал все ближе к ним, бестолково размахивая руками.
Один из стражников подошел к краю, наклонился, протянул мне руку — я вцепился в нее, как настоящий утопающий, — и вытащил меня на сушу, как пойманную рыбу. Но эта рыба не намеревалась попасть на сковородку; я перекатился, ударил спасителя ногой, и тот растянулся.
Второй, сообразив, кто находится перед ним, потянулся к своему оружию, но я, не теряя ни мгновения, вонзил кинжал Перака ему под ребра по самую рукоятку. Он разинул рот, но, не успев издать ни звука, умер. Я тут же обернулся и перерезал горло его напарнику, прежде чем тот успел прийти в себя. Вложив кинжал в ножны, я спрятал его под куртку. В одной руке я держал меч Салопа, а в другой его кинжал — он был подлиннее.
На другом конце разводного моста находились еще двое стражников, и они уже бежали ко мне, нащупывая на ходу рукояти мечей. Я сделал обманное движение мечом, проткнул живот первого кинжалом и, уже падающего, толкнул его под ноги товарищу. Тот подался назад, увидел угрожающее движение моего клинка, заверещал, как попугай, которого ухватили за хвост, и спрыгнул в ров.
Пока что все шло неплохо. Я миновал сторожевую будку, торопливо отодвинул засов на воротах, вышел наружу — сзади все еще не было слышно никаких криков — и даже потратил несколько мгновений на то, чтобы задвинуть засов на место, и даже несколько раз стукнул по петлям эфесом кинжала, надеясь, что это хоть немного заклинит ворота.
И вот я оказался на свободе — пусть хотя бы на мгновение, — на свободе на улицах Никеи! Я увидел того самого мальчишку, который все так же не сводил с меня глаз, почувствовал, что мне хочется кинуть ему монету за то, что он не вмешался, и пробежал мимо него. Он повернулся и стал глядеть мне вслед, все так же сохраняя безмолвие, а я успел мельком подумать: то ли он немой, то ли просто очень уж медлительный.
Этот рукав Латаны был узким. В нескольких сотнях ярдов от того места, где я находился, через нее был перекинут горбатый мостик, ведущий к городскому центру. Я устремился к нему, заметно удивив своей поспешностью горстку горожан, прогуливавшихся в сумерках. Обратив на это внимание, я взял себя в руки и пошел не спеша, как подобало хранителю мира, надеясь, что никто не обратит внимания на то, что на голове у меня нет шлема, с мундира на мостовую льется вода, на животе пятно — даже в полумраке нельзя было не узнать кровь, — а в обеих руках обнаженные клинки.
Тут я наконец-то услышал крики, грохот лошадиных копыт и оглянулся. Три всадника в сером обмундировании хранителей мира выехали на набережную, явно намереваясь поймать меня. Я не впал в панику, а, напротив, продолжал идти размеренным шагом.
Сзади послышались крики:
— Эй ты, стой! Держите его! — А затем лошади ударились в быстрый галоп.
Всадники были вооружены копьями и на скаку направили их на меня. Я не знал, было ли им приказано убить меня, равно как и не имел понятия, представлял ли я действительно серьезную ценность для их Великого Совета, но время для того, чтобы выяснять этот вопрос, сейчас было явно неподходящим.
В общем-то, пеший имеет немного шансов устоять против нападающего конника, но если пеший не паникует и не пускается наутек, словно жирный гусь, которого насаживают на вертел, чтобы изжарить, позволяя противнику пронзить себя копьем, то он может и победить в этом сражении.
Трое против одного… Какие у меня были преимущества? Во-первых, я имел дело с необученными кавалеристами: у всех троих ноги свешивались с седел под нелепыми углами, они неправильно держали свое оружие, а острия копий мотались из стороны в сторону, вместо того чтобы точно нацелиться на выбранный объект. Во-вторых, их было трое, и каждый стремился убить меня; так что они должны были помешать друг другу.
Когда они оказались в тридцати футах от меня, я отскочил в сторону, как будто собирался прыгнуть в реку. Ближайший из преследователей дернул узду влево, отчего его лошадь преградила путь следующей. Вторая лошадь вскинулась, чуть не упала, и первый был вынужден отпустить поводья. Третий тем временем приблизился ко мне почти вплотную, так что я сместился в сторону и, ударив мечом по копью, направил его вниз, в булыжники, которыми была вымощена набережная. Острие воткнулось между камнями, а всадник вылетел из седла, описал в воздухе высокую дугу, громко завопил и упал как раз на мой подставленный клинок. Первый заставил свою лошадь сделать круговой поворот на месте, но я изловчился и вонзил клинок ему в бок. Глухо вскрикнув, он свалился с лошади.
Последний из нападавших, похоже, лучше умел ездить на лошади, да и острие его копья почти не колебалось. Я выжидал, пока он пустит лошадь в галоп, и стоял неподвижно, позволяя ему атаковать меня первым, а сам старался в это время успокоить дыхание. Я не боялся, зная, что мое тело само найдет способ отразить любую атаку.
Но мой противник неожиданно повернул лошадь и галопом помчался обратно к башне, издавая бессвязные испуганные вопли.
Я поспешно направился в другую сторону, не забыв на сей раз убрать оружие в ножны. Переходя через мост, я пытался сообразить, что же мне делать дальше. Справа от меня располагался богатый район, в котором, как я вспомнил со щемящей болью, я жил со своею покойной женой. Впереди и слева раскинулись рабочие районы Никеи, и я решил направиться именно туда.
Дважды мне повстречались городские стражники, но, заметив пятна на моей форме, они поспешно заходили в первые попавшиеся лавки, явно не имея ни малейшего желания выяснять, в каком кровавом деле я был замешан.
Я дошел до рыночной площади — захудалого места, где лишь в нескольких лавках торговали новыми товарами по высоким ценам, а во всех остальных можно было найти лишь предметы первой жизненной необходимости. Над одной из дверей я заметил вывеску «Мы покупаем старую одежду» и решил зайти туда.
Лавочник, тощий лысый человек в грязной одежде, бросил лишь один взгляд на мою окровавленную униформу и оружие и сразу поднял обе руки.
— Я вас не видал. Честно. Берите все, что п'желаете… Вы никогда туточка не были, а я-то как раз подышать вышел…
— Стой, где стоишь, — приказал я. — Я не сделаю тебе ничего плохого.
— К'нешно, к'нешно. Я и подумать-то не мог, что вы можете сделать чегой-то худое… — бормотал лавочник.
— Отвернись.
— К'нешно, к'нешно. Только не бейте меня в спину, сэр, я вам клянусь, что никому никогда ни словечка… только, п'жалста, не убивайте меня. У меня жена, трое, нет, уже четверо детишек, не оставляйте их нищими, — продолжал причитать он, глядя в стену.
Я слушал его вполуха, торопливо перебирая сложенную стопками одежду.
Мне попались темно-коричневые мешковатые брюки, довольно близкий по цвету шерстяной пуловер, предыдущий владелец которого, возможно, даже помылся разок-другой на протяжении этого столетия, шляпа, в которой я должен был казаться сущим болваном, и, что самое главное, мешок с пришитыми вручную лямками, с которым мог бы бродить бедный торговец из глухой провинции. Я скинул свою униформу, велел владельцу не поворачиваться, чтобы он не смог заметить, что я выбрал, и поспешно переоделся. Свою главную примету — длинные белокурые волосы — я укрыл шляпой, положил оружие в мешок и бросил на пол две золотые монеты.
— Жди столько времени, сколько нужно, чтобы песок в часах пересыпался полностью, — приказал я. — А если не послушаешься, то готовься к самому худшему!
— Нет, сэр, ни в к'ем случае, сэр, я не повернусь, у вас будет столько времени, любые часы-весы… сп'сибо, что вы не лишили меня м'ей жалкой жизни, что жена с д'тишками не пр'падут с голоду… — Под эти непрерывные причитания я вышел из лавки и направился прочь, думая о каких-то совершенно невинных вещах.
Я дошел до середины площади и собрался было свернуть в узкий переулок, когда позади раздались крики:
— Вор! Вор! Держи вора! Он ограбил м'ня, украл м'ё серебро! Держи его! — Это был, конечно, торговец одеждой.
Я выругался про себя, пожалев, что не зарезал его, юркнул в переулок, вышел на другую улицу, свернул на улицу пошире, ведущую в более респектабельный район, и постарался принять как можно более беззаботный вид. За квартал от себя я увидел кучку стражников, направлявшихся в мою сторону, пристально рассматривая каждого прохожего. Возможно, это была всего лишь обычная проверка, а может быть, и нет…
Я искал магазин, галерею, переулок, в который можно было бы свернуть, но ничего подходящего не попадалось. По обеим сторонам улицы тянулись высокие дома, некогда принадлежавшие богачам, а теперь обветшавшие, как и вся Никея. Однако на противоположной стороне улицы я заметил нечто вроде ниши, в которой стояли три женщины.
Может быть, одна из них жила в этом доме и могла бы из сострадания помочь мне… Я пожалел, что выбрал самую простую одежду: сейчас мне не помешало бы выглядеть более преуспевающим горожанином. Приблизившись, я понял, что передо мной три проститутки, стоявшие здесь в ожидании первого клиента на эту ночь. Взглянув на меня, одна из них заученно проговорила:
— Похоже, что вам нужна подружка.
Вторая рассмеялась, видимо, поняв, что такой бедняк, каким я был с виду, не мог бы позволить себе нанять даже самую дешевую шлюху, а третья промолчала.
Похоже, мне выпал еще один шанс.
— Очень может быть, — решительно ответил я.
Та, что заговорила первой, и та, что смеялась, занимались этим делом уже не первый год, и улица оставила на их облике неизгладимый след. Третья была самой молодой — ей, похоже, еще не исполнилось двадцати — и вы глядела гораздо чище своих подружек. Не кажись она столь несчастной, то она была бы даже симпатичной. Девушка была одета в голубое платье с высоким стоячим воротничком, напомнившем мне о форме, которую носили в женских лицеях. Платье первоначально было длинным и имело расклешенную юбку, но сейчас юбка была укорочена до середины бедер, и вдобавок на платье был вырезан круг, обнажавший почти весь живот.
Я улыбнулся ей. Она была в первый момент ошеломлена, а затем ответила мне принужденной улыбкой.
— Я ничего не имел бы против такой подружки, как ты, — сказал я, стараясь копировать провинциальный диалект, который хорошо помнил по разговорам моих воинов. — Ежели, конечно, у тебя неподалеку найдется местечко, куды можно было бы пойти на ночь.
Девушка глубоко вздохнула и вышла из ниши.
— Ты все делаешь не так, Линтон, — сказала та женщина, которая смеялась. — Вспомни-ка, чему мы тебя учили: коли парень небогат с виду, сперва проверь, какого цвета у него серебро.
Девушка, которую назвали Линтон, остановилась.
— Вы сможете заплатить? — послушно спросила она. Я порылся во внутреннем кармане куртки, вытащил несколько медяшек, а затем неохотно, как и подобает страннику, демонстрирующему все свое достояние, извлек пару серебряных монет.
Обе шлюхи постарше явно удивились.
— Знаете, — сказала первая из них, — раз уж у вас есть такие деньги, то вы можете взять двоих из нас… а то и всех трех. Ежели пожелаете добавить еще одну монетку к этим двум.
— Не, — вяло ответил я. — Я не из тех парней, которым нравится так веселиться. Мне нужно самую малость: кто-нибудь, чтобы согреть мне постель, да еще, пожалуй, маленько пожрать.
— У меня есть подходящее место, — с легким нетерпением в голосе сказала Линтон. — И, если хотите, мы можем по дороге зайти к бакалейщику. — В отличие от своих подружек, она говорила заметно культурнее.
— Зайдем, — согласился я.
— Молодым везет, — пробормотала вторая из женщин. — Может быть, нам тоже повезет, и мы найдем интересных господ.
Я одной рукой обхватил Линтон за плечи; в первый момент она невольно напряглась, но затем пересилила себя и послушно прижалась ко мне. Мы пошли навстречу стражникам, а они лишь мельком окинули нас взглядами, когда мы с ними поравнялись. Неизвестно, кого они искали, но дурно одетый человек в компании местной гулящей девицы нисколько их не заинтересовал.
Мы миновали два квартала, и девушка остановилась возле бакалейной витрины.
— Это лучшая лавка в округе, — сказала она. — Или, может быть, вы хотите найти что-нибудь подешевле?
— Это мне годится, — ответил я, покупая хлеб (он оказался настолько свежим, что я, казалось, мог бы по запаху найти печь, где его испекли), немного копченой колбасы, пару кусков сыра различных сортов, свежие помидоры с огурцами и хорошее оливковое масло — все то, что хотя и редко, но попадало в мою тюрьму на острове.
— Вы забыли вино, — удивленно заметила девушка.
— Я не пью, — ответил я, и это была чистая правда, поскольку алкоголь всегда оказывал на меня одно и то же воздействие: лишал меня сообразительности, заставлял совершать дурацкие поступки, а по утрам я больше всего желал покончить с собой и с трудом терпел муки до тех пор, пока мне не становилось лучше.
К груде покупок я добавил мыло и зубную щетку и расплатился, не позволив ни Линтон, ни лавочнику заметить мое золото. Мы вышли на улицу, миновали еще несколько кварталов и дошли до довольно внушительного здания, которое, похоже, сохранилось гораздо лучше, чем соседние дома. Миновав три марша лестницы, мы оказались на площадке, на которую выходили только три двери, из чего я сделал вывод, что некогда этот дом принадлежал весьма состоятельным жильцам. Девушка постучала в одну из дверей два раза, а затем еще три.
— Здесь полно воров, — объяснила она.
Дверь открыл немолодой мужчина с седыми щетинистыми усами. Он взглянул на меня, крепко стиснул зубы и быстро отвел взгляд.
Я был рад, что он не стал меня рассматривать, так как узнал его. Это был домициус Берда — я не мог вспомнить его первое имя, — командовавший пехотным полком во время восстания Товиети, суровый служака, мало склонный к милосердию, но, в отличие от очень многих солдат, чрезвычайно справедливо относившийся как к тем, кого вешал на фонарных столбах, так и к тем, кого освобождал.
Я вошел внутрь и порадовался тому, что квартира — она оказалась примерно такого размера, как я и ожидал, — была погружена в полумрак, так что узнать меня было почти невозможно. В комнате было совсем немного мебели: кушетка с приставным столиком, три лампы, огромный буфет, в котором я заметил лишь несколько блюд, и любовно отполированный длинный стол, годящийся для банкета человек на двадцать. На стенах до сих пор висело несколько картин, но я разглядел и темные пятна, оставшиеся на месте снятых.
На кушетке сидела хрупкая женщина, жена Берды, с большими грустными глазами и изможденным лицом. Она пристально посмотрела на меня, но не сказала ни слова.
Над головой у нее, на стене, висел старый меч Берды.
Тут не требовалось никаких объяснений. Я еще на острове услышал о том, что все солдаты, уцелевшие после императорских войн, были уволены из армии без какого-либо пособия или пенсии от Совета, предоставлены своей собственной судьбе и каждый выкручивался как мог. А какими талантами, помимо готовности страдать и терпеть, обладало большинство солдат, от рядовых до генералов? Мало-помалу домициус Берда продал все, что имел, и теперь стремительно скатывался к нищете.
На меня нахлынул приступ ярости. Правда, я не знал, против кого она обращена. Против Берды, разрешившего дочери пойти на панель? Против его жены? Против поганцев из Великого Совета? Против императора? Или, может быть, против самих богов? Я поторопился взять себя в руки.
Линтон, очевидно, ожидала от меня каких-нибудь слов, и мое молчание встревожило ее.
— Пойдемте, — прошептала она. — Тут, рядом, моя комната.
Я последовал за нею, и мой гнев прошел, как только я вошел в детскую — да, это была настоящая детская маленькой девочки, где на полках еще сидели куклы, лежало несколько разноцветных мелков, которые так любят дети. Со всем этим совершенно не вязалась огромная двуспальная кровать, вероятно, появившаяся здесь после того, как Линтон начала торговать своим телом.
За окнами заметно потемнело, и девушка зажгла две свечи, взяла у меня свертки и принялась разворачивать их.
— Я принесу для вас тарелку, — все так же шепотом сказала она. — И чего-нибудь попить.
— Воды, — попросил я и уставился на деликатесы, которые, по моим расчетам, должны были послужить прекрасным ужином. Весь мой аппетит куда-то пропал. Линтон возвратилась с хрустальным бокалом прекрасной работы, но с треснувшим основанием, и с другой посудой.
— Присаживайтесь, — предложила она. — Вот, давай те я нарежу вам колбасу.
— Погоди. Скажи-ка мне сперва кое-что, — остановил я ее, заранее зная ответ. — Эти люди в той комнате — твои родители, не так ли?
Она кивнзула.
— А что у них будет на обед?
Линтон откровенно удивилась.
— Мы… у них есть еще немного хлеба, оставшегося со вчерашнего дня. А мама два дня назад сварила суп.
— Отнеси им вот это, — сказал я, кивнув на разложенную на столе снедь. — И вот еще. — Я достал из кармана серебряную монетку. — Если твой отец пьет вино, то пусть купит себе бутылку.
— Но… вы сами…
— Я внезапно вспомнил, что сегодня день одного из наших семейных богов, — не моргнув глазом солгал я. — Когда собираешься распутничать в такой день, то не стоит вызывать их гнев, учитывая при этом, что я много чего успел натворить в жизни.
Линтон застыла, не зная на что решиться.
— Шевелись, девочка, — мягко приказал я, и она повиновалась.
Я улегся на кровать, спрашивая себя, что же мне делать дальше. Она скоро возвратилась, посмотрела на меня и улыбнулась.
— Мы благодарим вас, — сказала она. — Вы хороший человек.
— Нет, — возразил я, мотнув головой и стараясь, что бы в моем голосе не было слышно гнева. — Боюсь, что таких в наши дни совсем не осталось.
Она села на кровать и положила ладонь мне на бедро.
— Нет, они еще остались, — ласково сказала она, а потом встала и начала медленно расстегивать платье. — Я вам понравлюсь, — пообещала она. — Уверяю вас. Я сделаю все, что вы только пожелаете, и… и мне это тоже понравится. Все, что угодно.
Платье упало к ее ногам, и она переступила через него. Под платьем у нее оказался только крохотный лифчик; легкое движение пальцев — и он тоже мягко упал поверх платья. Ее обнаженное тело было еще совсем свежим, с маленькими грудями и чуть заметно курчавившимися волосами на лобке.
Мое орудие напружинилось так, что, казалось, могли лопнуть штаны. Это было… я не мог вспомнить, сколько же лет прошло с тех пор, как я в последний раз был с женщиной. Когда же?.. О великие боги, я занимался любовью с Алегрией в ту ночь, когда она умерла, давно и далеко, в заледеневших суэби Майсира. Странно, я был уверен в том, что воспоминания умерят мой пыл, но этого не произошло. Алегрия, самая большая любовь в моей жизни; Маран, моя бывшая жена; Амиэль Кальведон, которая любила нас обоих, — все они промелькнули в моей памяти, и я осознал, что с тех пор прошло очень много времени и воспоминания о них сейчас имеют надо мной не больше власти, чем любые другие.
Я очень хотел встать, скинуть свою крестьянскую одежду и овладеть этой девушкой, этой обнаженной женщиной, которая стояла, ожидая моих дальнейших действий.
Вместо этого я взял ее за руку и заставил сесть рядом с собой. Потом сам встал, подошел к моему мешку, вынул оттуда две обещанные серебряные монеты и добавил третью.
— Я один из тех, — обратился я к ней, — кому нравится разнообразие.
Линтон попыталась скрыть испуг, промелькнувший в ее взгляде, и нервно облизала губы.
— Я сказала: все, что угодно, и именно это имела в виду, — ответила она.
— Больше всего я люблю смотреть на спящих женщин, — сообщил я.
— Что?
— Когда я был мальчиком, — принялся я на ходу сочинять историю, — мне очень нравилось подсматривать сквозь дырку за соседской девушкой. Она была намного старше меня и, конечно, совершенно не обращала на меня внимания. Каждую ночь она готовилась отходить ко сну, расчесывала волосы — они были темными, как у тебя, — а потом ложилась, голая, и рассматривала что-то такое, чего я не видел. Возможно, это был портрет человека, в которого она была влюблена. Я не знаю. Затем ее глаза закрывались, и она засыпала.
— И вот это вы любите? Я кивнул.
— Вы даже не собираетесь что-нибудь делать… после того, как я засну?
Я покачал головой.
— Это… — она осеклась.
— Странно?
— Да.
— Зато мне это нравится. — Я вложил ей в ладонь монеты.
Я встал, подошел к стоявшему поблизости стулу и уселся. Девушка продолжала глядеть на меня, наверняка ожидая, что я вытащу хлыст или что-нибудь в этом роде, а затем поджала ноги и легла на спину.
— Может быть, вы хотите, чтобы я поиграла сама с собой?
— Нет.
Линтон еще несколько секунд лежала неподвижно.
— А что потом случилось с этой девушкой?
— Она убежала с солдатом, — сказал я. — Когда мне было всего лишь десять лет.
— Вы женаты?
— Да, — ответил я. — У меня трое ребятишек и четвертый на подходе.
— И вам все равно нравится…
— Да. Когда глаза у тебя закрыты.
Девушка промолчала, а я сидел неподвижно. Ее глаза открылись еще раз-другой; она посмотрела на меня, а потом веки плотно сомкнулись, дыхание стало ровным, но я все еще ждал. Потом она начала посапывать. Я укрыл ее одеялом, нашел среди кукол ту, которую, как мне показалось, девушка должна была особенно любить, и положил рядом с нею.
Я выпил воду из бокала, улегся скрючившись на полу, попытался подсчитать, сколько раз я за сегодняшний день свалял дурака, и вскоре тоже уснул.
Я всегда мог проснуться точно в то самое время, которое назначал себе. Вот и в этот раз я раскрыл глаза примерно за час до рассвета. Линтон крепко спала, прижимая к себе куклу, которая перебралась под одеяло.
Я решил еще раз свалять дурака и, вынув все золото, которое оказалось в кошельке Салопа, положил его на кровать рядом с нею. Потом я бесшумно покинул квартиру и вышел под моросящий утренний дождь.
