Два дня спустя все оставшиеся в живых нумантийцы покинули «Октагон» и направились к позициям нумантийских войск под Пендой, где должен был состояться обмен пленными. Путешествие совсем не запечатлелось у меня в памяти. Кажется, было холодно и сыро, но мне было все равно. Нас сопровождали солдаты того же самого 3-го королевского Таэзлийского Кавалерийского полка, так как их форма показалась мне знакомой.
      Я был крошечным Дамастесом, плавающим в околоплодном море большого Дамастеса, сотворенного азазом и королем Байраном. Я мог смотреть, слушать, действовать до тех пор, пока мысли о стоящей передо мной задаче не поднимались на поверхность.
      Свальбард поинтересовался, что произошло с Карьяном. Не помню, что я ему ответил. Великан как-то странно посмотрел на меня и спросил, в чем дело. Мне — настоящему мне — удалось довольно резко ответить, что все в порядке, и отправить Свальбарда заниматься своими делами. Вскинув сжатый кулак к плечу, великан удалился. Когда он ушел, я ощутил, что другой, фальшивый Дамастес в ярости. Мне стало ясно, что я только что спас Свальбарду жизнь, ибо, если бы он настаивал, ему пришлось бы умереть. Ни секунды не колеблясь, я бы убил своего второго друга, как убил Карьяна.
      Это мгновение вселило в меня, в настоящего меня, искорку надежды. Власть другого Дамастеса надо мной не была полной. Я вспоминал пузырьки, поднимавшиеся в дрожжевом тесте, которое готовила кухарка у нас дома. Только о таких мелочах мне и позволялось думать. Если эти мысли всплывут на поверхность и лопнут, другой Дамастес, Дамастес-убийца, поймет, что я не всецело подчиняюсь ему, и постарается загнать меня еще глубже, до тех пор, пока я не утону и не перестану существовать. И тогда гибель императора станет неизбежной.
      По мере того как мы день за днем продвигались на север, у меня в голове складывались вместе крохотные обрывки мыслей, которые я тщательно скрывал от другого Дамастеса. На самом деле это были даже не мысли, а отчаянная надежда, скорее всего совершенно призрачная. Но я цеплялся за нее, цеплялся изо всех сил, не давая заметить эти «пузырьки» другому Дамастесу, в чьем теле плавал. Тот Дамастес ел, спал, отдавал необходимые приказания, но на самом деле тоже находился в каком-то оцепенении и должен был очнуться, лишь представ перед императором.
      Я машинально отмечал, что вокруг нас постоянно были солдаты — новобранцы, бывалые вояки, и все они направлялись на север, к местам боев. Другое сохранившееся у меня воспоминание — мирные майсирцы, движущиеся против этого потока людей в военной форме, на юг, в глубину Майсира, как можно дальше от войны, как можно дальше от солдат. Они ехали в набитых битком повозках и шли пешком, таща на себе свои самые ценные пожитки, надеясь найти тихую гавань.
      Скоро должен был наступить Сезон Бурь, и этих согнанных с насиженных мест бедняков хлестал холодный дождь со снегом, рвал пронизывающий ветер. Повсюду вдоль дороги, по которой мы двигались, валялись распростертые тела, присыпанные милосердной порошей.
      Мне не было холодно, не было сыро; я ощущал себя младенцем, который вот-вот должен родиться, но не хочет появляться в этот жестокий мир. Но мне было суждено родиться, для того чтобы сразу же умереть, ибо как только я убью императора, со мной самим тотчас же безжалостно расправятся.
      "Ну и что? — равнодушно думал я. — Жизнь превратилась в непосильное бремя. Я потерял все — любимых женщин, государя, уважение, друга, а теперь смертельная угроза нависла над моей честью, ибо кто поверит, что я совершу тягчайший грех и убью отца нации, находясь под заклятием? Все будут перешептываться, что коварный майсирский король подкупил Дамастеса, заставив его убить своего лучшего друга и повелителя. Возможно, когда я вернусь на Колесо, мне будет дарована небольшая передышка, прежде чем Сайонджи воздаст по заслугам чудовищу, цареубийце и предателю — а в этом я не сомневался — и вернет меня на землю в виде какой-нибудь жуткой формы жизни искупать свои страшные грехи.
      Я все еще был в достаточной степени жив, чтобы ощутить приближение к Пенде, к местам боев. Почувствовав кровь, острый запах опасности, я расшевелился и немного очнулся. Другой Дамастес, поняв это, силой запихнул меня назад. Я сделал вид, будто подчиняюсь, и укутался в покрывало бесчувственности. Потом мы добрались до передовой — кругом грязно-серый снег, груды трупов, изувеченные деревья, разрушенные строения.
      Начались переговоры о том, чтобы позволить нам пройти в Пенду. Мне не было до этого никакого дела. Другой Дамастес притворялся, изображая радость. Как только обмен пленными был осуществлен, он обратился к руководителю этой процедуры, моему другу трибуну Линергесу, и сказал, что у него очень важное срочное сообщение лично для императора.
      — Твои желания совпадают с полученными мной приказаниями, — улыбнулся Линергес, — ибо император повелел, чтобы тебя без промедления доставили к нему.
      Другой Дамастес сделал вид, будто обрадован, и мы прошли мимо мест боев, мимо позиций наших войск, по улицам разоренной Пенды, в самое сердце города, во дворец наместника, где разместил свою штаб-квартиру император.
      Я был без оружия, но какое это имело значение? Такого щуплого человека, как Тенедос, я и голыми руками мог убить сотней различных способов, прежде чем мне успели бы помешать.
      Мое зрение немного прояснилось, и все же я видел окружающий мир словно отраженным в полированном бронзовом зеркале. Все было красным, желтым, оранжевым. Меня охватила паника. Я пытался найти свой шанс, свой единственный шанс, но пока не находил его, а времени у меня оставалось все меньше.
      Мы вошли в просторное помещение, заставленное столами, на которых были разложены карты. В камине ярко горел огонь, а около него стоял император Тенедос. Он был одет как простой солдат, но только его мундир был сшит из лучшего плотного шелка, а начищенные сапоги сверкали словно зеркала.
      Я попытался было преклонить колено, но Тенедос поднял руку.
      — Нет-нет, Дамастес, мой лучший друг. Добро пожаловать домой, добро пожаловать на свободу.
      Встав, я направился к нему, убыстряя шаги. На лице императора мелькнула тревога. Я вскинул руки, готовый вцепиться ему в горло, смутно услышав, как где-то позади вскрикнул от ужаса Линергес.
      Но я, настоящий я, был слишком хитер для другого Дамастеса, для его творца азаза и его повелителя, короля Байрана. Прежде чем мои руки сомкнулись на горле императора, я метнулся в сторону, к камину, где бушевал яркий огонь.
      Я почувствовал, как другой Дамастес вскрикнул от ужаса, но гудящие языки пламени уже потянулись ко мне, заключили в объятия, и не осталось ничего, кроме обжигающей красной агонии, а затем вообще ничего.
      Я ожидал, что, очнувшись, увижу перед собой лицо Сайонджи или одного из ее проявлений или, что было бы лучше всего, вообще не очнусь, выскользнув из ее когтей в вечное забвение. Вместо этого я ощутил под собой мягкую простыню, сверху теплое одеяло, а мне в лицо пахнуло благовониями.
      Открыв глаза, я увидел, что нахожусь в просторной спальне, лежу в кровати царских размеров под балдахином. У изголовья кровати сидел император Тенедос.
      — С возвращением, друг мой Дамастес, — мягко произнес он.
      Неужели мне...
      — Нет, тебе это не снится, — сказал император. — И ты не умер.
      Но я прекрасно помнил огонь, невыносимый жар вокруг. Меня захлестнула волна страха — я испугался единственного, чего не стыдно бояться любому солдату: вдруг я остался искалечен, изувечен, лишился ноги или руки, покрылся таким количеством шрамов, что собственная мать в ужасе отшатнется от меня. Я видел людей, побывавших в объятиях Шахрийи, но оставшихся живыми, — их плоть съежилась, словно топляк, долго пробывший под водой, и малейшее движение причиняло им жуткую боль. Но боли не было. Я непроизвольно поднял руку, ощупывая свое лицо, и почувствовал мягкую, теплую, здоровую кожу, не изуродованную шрамами.
      — Не бойся, — продолжал император, — лицо твое не обезображено. — Он мрачно усмехнулся. — Об этом позаботилась моя магия.
      — Но каким образом?
      — Ты хочешь это узнать? Тебе действительно интересно? — Я пожалел о том, что кивнул. — Мы захватили трех пленниц. Благородного происхождения, или, по крайней мере, они себя за таковых выдавали. Майсирок. Стервы притворились, что воспылали страстью к двум моим домициусам, и у тех хватило глупости им поверить. Мерзавки подсыпали яду в кушанья, и мои солдаты нашли вместо любви смерть.
      Первоначально я намеревался предать виновных страшной казни, на какую я обрекаю любого гражданского, посмевшего поднять руку на моих офицеров. Затем, после того как ты попытался... после того как ты сделал то, на что тебя обрекла майсирская магия, мне пришла в голову другая мысль. Я сотворил кое-какие заклятия, и все три женщины были освежеваны живьем. Их кожа заменила твою, погибшую в огне; кроме того, теперь в твоих жилах частично течет кровь этих майсирок.
      Это было очень черное деяние, но меня не терзают угрызения совести. Надо мной тяготел другой, еще более страшный долг, но и его я с радостью заплатил сполна, не только как твой император, но и как твой друг. Ты нужен мне, Дамастес. И я тебе очень многим обязан.
      Когда я услышал слова императора, меня передернуло от отвращения, и в то же время во мне вскипела ярость. Я снова нужен Тенедосу? И как он собирается предать меня на этот раз?
      Но император продолжал:
      — Почти пятьдесят дней Сезона Бурь ты лежал без движения, словно труп, едва дыша, питаясь одним бульоном, и то крайне редко. Настоящее чудо, что ты поправился так быстро. Мне известно все, Дамастес а'Симабу. Пока ты качался между двумя мирами, между жизнью и смертью, я сотворил другое заклинание, открывшее мне ужасное заклятие, наложенное на тебя королем Байраном и его приспешником. Я узнал, что ты убил своего верного Карьяна и должен был убить меня.
      Это было просто чудовищно, и две свиньи с лихвой заплатят за свое преступление, ибо война только началась. С возвращением домой, Дамастес. Сейчас я призываю тебя для еще более великих свершений, и мы вместе с тобой стяжаем величайшую славу.
      Тенедос встал.
      — Да, — продолжал он, — Ты нужен мне, чтобы вести нашу армию к победе. Так как мы прочно застряли в этой проклятой Пенде. Но обратного пути нет. Конец только один — или Майсир, или Нумантия будут уничтожены.
      И тебе предстоит позаботиться о том, чтобы это была не Нумантия.
      Не дожидаясь ответа, император стремительно вышел из комнаты.
      Какие чувства я испытал после разговора с Тенедосом? Лучше спросите меня, каких чувств я не испытал. В течение нескольких часов мои мысли бурлили. Я был жив, и мне следовало бы радоваться. Но я по-прежнему чувствовал боль, и какая-то частица меня по-прежнему хотела забвения, а не возвращения к жизни. Я был признателен Тенедосу, однако понимал, что служению ему не будет конца, что он вернет меня из могилы — в общем-то, именно это только что и произошло, — чтобы обеспечить воплощение в жизнь своих видений, выходящих за рамки реальности и граничащих с безумством.
      Но у меня не было выбора, поэтому я сосредоточился на восстановлении сил. Я был здоров, но очень слаб. Здоров — однако, взглянув в зеркало, я увидел произошедшие со мной перемены. Самой очевидной из них были мои волосы, от которых теперь, после того как я словно факел горел в огне, осталась короткая щетина. Я боялся, что они больше никогда не отрастут до былого великолепия. Кожа моя действительно стала прекрасной, нежной, гладкой, и я вздрагивал, когда кто-то опрометчиво шутил: «Как у женщины». Однако в уголках глаз появились морщины, и в целом выражение моего лица теперь казалось другим — более холодным, более жестким.
      Я по-прежнему находился в каком-то оцепенении; мне ни до чего не было дела. У меня в душе осталась лишь одна искорка — призрачная надежда найти Алегрию. А из этого следовал страшный вывод: единственный способ снова встретить Алегрию заключался в том, чтобы выполнить волю императора. То есть одержать победу в войне.
      Я не знал тогда, не знаю и сейчас, было ли известно Тенедосу о существовании Алегрии, о том, какое действие оказывает на меня любовь. Возможно, было, ибо он был достаточно хитер, чтобы узнать о случившемся в Джарре. А я постепенно убеждался, что император ради того, чтобы добиться своей цели, мог использовать любого человека, любое средство.
      Кроме того, я дал клятву. И это не в меньшей степени, чем все остальное, вернуло меня к жизни.
       Мы служим верно.
      Отлично. Мне не было позволено умереть, мне не было позволено утонуть в забвении. В таком случае, мрачно решил я, этот удел я оставлю другим. Похоже, именно этого хочет Ирису. Ирису — или, что вероятнее, Сайонджи, ее воплощение Смерти.
      Замечательно, я беру это воплощение в жены, призываю Смерть на белом коне, с высоко поднятыми мечами, с ухмыляющимся под черным капюшоном безносым лицом.
      Теперь нас будет трое, император, я и Сайонджи.
      И пусть весь мир кричит от мук и ужаса.

      На тринадцатый день Сезона Пробуждения нумантийская армия прорвала линию обороны противника под Пендой, нанося удар на юг. Перед нами стояли три цели: уничтожить майсирскую армию, захватить столицу Майсира Джарру и, хотя явно об этом никто не говорил, свергнуть с престола короля Байрана или превратить его в вассала нашего императора.
      С начала войны прошел уже почти целый год, и более половины этого срока наша армия проторчала под Пендой. Как только я смог вставать с больничной койки, меня захлестнули самые разнообразные проблемы и причины, их породившие. Первым делом я приказал всем своим подчиненным, кружившимся вокруг меня словно москиты, оставить меня в покое и обращаться ко мне, только если я сам их вызову или в случае крайней необходимости.
      Затем, с одобрения императора, я созвал всех трибунов и генералов. Моя речь, обращенная к ним, была очень краткой и четкой. Мы ведем войну. Мы должны одержать победу в этой войне. Если понадобится, я сам одержу победу, убив последнего майсирца головой последнего генерала, имевшего дерзость оспаривать мои приказания.
      Это замечание вызвало ухмылки у тех, кого я хотел видеть улыбающимися. Остальные просто таращились на меня. Я мысленно отметил это и решил приглядывать за ними внимательнее.
      Йонг и Ле Балафре задержались.
      — Неужели мы наконец будем драться? — спросил Йонг. — Или мне сказать своим людям, чтобы они начали сеять кукурузу рядом с теми дырами, где живут?
      За меня ответил Ле Балафре:
      — Мы будем драться.
      — Хорошо, — криво усмехнулся Йонг. — Но мы победим?
      — Не думаю, что у нас есть выбор, — сказал я.
      — Выбор есть всегда, —возразил кейтянин. — Просто бывает, что альтернатива никому не нравится.
      — Пораженец, — ухмыльнулся Ле Балафре.
      — Нет, — парировал Йонг. — Реалист.
      — Убирайтесь отсюда, — приказал я. — Пора приниматься за работу.
      На самом деле мы упустили драгоценное время. По сути своей проблемы, стоящие перед нами, были простыми, и начинались они — а в этом не было ничего неожиданного — с самого верха, с императора. Одно дело приказать роте атаковать холм, открытый как на ладони, или даже приказать корпусу двигаться к пересечению дорог, видимому с уютного наблюдательного пункта генерала, устроенного на пригорке. Совсем другое — командовать армией, растянувшейся по фронту длиной пятнадцать миль в окрестностях убогого, полуразрушенного города. И не только армией, но и неизбежными прихлебателями. Император полностью потерял контроль над происходящим. По иронии судьбы именно за это он сам ругал своего зятя Агина Гуила на маневрах гвардейского корпуса.
      Все силы императора уходили на то, чтобы вернуть управление войсками. Проводя наступление, он забывал самое основное правило: выбрать одну цель и нанести по ней удар всеми силами. Император постоянно метался из стороны в сторону, не придерживаясь какого-то одного определенного плана, и все время терпел неудачу. В результате нумантийских солдат гибло больше, чем майсирских. Но в то время как Майсир мог жертвовать людьми, мы не могли себе это позволить.
      Я боялся, что произойдет нечто подобное, еще тогда, когда до нас, пленников «Октагона», дошли известия о пассивности нашей армии. Но теперь мне оставалось только давать себе мысленную клятву, что я больше никогда не позволю императору оказаться в подобной ситуации. Именно для этого и были нужны мы, его трибуны и генералы. Я считал, что вина за неправильные действия императора лежит не столько на нем самом, сколько на нас. В конце концов, он монарх, повелитель, а не военачальник, хотя война постоянно занимает его мысли. Но у всех нас бывают неосуществимые мечты.
      Мне это было известно лучше, чем кому бы то ни было, потому что большинство моих мечтаний лежали похороненные в сожженном замке под названием Ирригон, а единственная оставшаяся мечта находилась в сердце вражеской территории. Отгоняя прочь мысли об Алегрии, я сосредоточился на своих проблемах.
      У императора, как я успел заметить, был еще один недостаток, о котором раньше я только смутно догадывался. Подобно всем монархам, он выбирал себе фаворитов, но те пользовались его благосклонностью лишь считанные дни, а то и часы. После этого фавориты сменялись, и тем, кто впадал в немилость, приходилось распроститься с надеждами возвыситься. Прежде я считал это следствием непостоянства Тенедоса, но тут мне стало понятно, что он делает это умышленно; правда, я так и не пришел к выводу, отдает ли он себе отчет в своих действиях. До тех пор пока придворный упивается мгновением величия, он не будет замышлять что-то против своего повелителя. Разумеется, ни о каком заговоре не могло быть и речи, но, полагаю, сидящие на троне никогда не могут быть уверены, что за улыбками приближенных не скрывается заговор. В который раз я порадовался, что никогда не мечтал ни о чем, кроме карьеры простого солдата.
      Эта проблема казалась неразрешимой, но, поняв, в чем дело, я нашел способ ее обходить. Я просто претворял в жизнь свои планы, регулярно докладывая о ходе дел императору, и не обращал внимания на то, кто из генералов ужинал вместе с Тенедосом вчера вечером и почему я не получил приглашения.
      В первую очередь я занимался кадрами. Три моих капрала — Свальбард, Курти и Маных — были произведены в легаты, и к черту тех, кто перешептывался об их «грубых манерах, недостойных офицера». Нам были нужны воины, а не учителя танцев. Я также назначил Балка, ретивого молодого легата из Каллио, командовать моими Красными Уланами и укрепил полк, хладнокровно отобрав лучших солдат из других частей.
      Занимаясь проблемами личного характера, я не мог не думать о своей бывшей супруге. Однако я понимал, что, как бы осторожно я ни заводил разговоры на эту тему, кто-нибудь обязательно обратил бы на это внимание и покачал бы головой, жалея бедного Дамастеса, все еще тоскующего по ней.Поэтому я воздержался от расспросов. Мне было известно лишь то, что было известно всем: Маран по-прежнему находилась в ссылке в Ирригоне. Над ней насмехались за хладнокровную попытку завлечь в свои сети императора, закончившуюся провалом.
      Больше всего меня мучило убийство Карьяна. Несмотря на то что рассудком я понимал, что действовал, подчиняясь чужому влиянию, что моя воля была парализована, я терзался стыдом и раскаянием. Я долго гадал, сможет ли кровь смыть эти чувства, и принял твердое решение непременно проверить это на деле. И все же постепенно, по мере того как я погружался в другие заботы, воспоминания об этом кошмаре тускнели, отступали на задворки моего сознания.
      В прошлом году урожай в Нумантии был собран скверный; провиант подвозился к нам бесконечно долго, и очень часто оказывалось, что он испортился в дороге.
      То же самое можно было сказать о пополнении. Наша армия перешла границу Майсира, имея численность почти два миллиона человек. Общие потери — убитыми, ранеными, пропавшими без вести — составили около ста пятидесяти тысяч человек. Нам нужно было не просто получить подкрепления, чтобы вернуть армии былую силу, — мы должны были увеличить численность наших войск, чтобы прорвать фронт под Пендой. Вновь созданные гвардейские корпуса должны были завершить обучение, на какой бы стадии оно ни находилось, и двинуться вместе с остальной армией на юг, неся потери. Наша армия, перейдя границу, не предпринимала почти никаких попыток наладить добрые отношения с майсирскими крестьянами. Наоборот, в полном соответствии с имперской политикой, солдаты «подкармливались» за счет местного населения.
      В результате у нас в тылу, где должны были царить спокойствие и порядок, плодились «бандитские» отряды, ибо что еще остается делать крестьянину, у которого угнали весь скот, вытоптали поля, опустошили погреб и к тому же — к моему великому стыду — обесчестили жену? Законы Нумантии запрещали подобное варварство, но кто спешил их выполнять, если вся армия жила организованным грабежом?
      Подобные преступления породили у нас в тылу партизанское движение, к которому примкнули негареты, слишком умные, чтобы сразиться с нашей армией в открытом бою. Вместо этого они совершали набеги на караваны, доставляющие нам продовольствие. А что касается пленных — за офицеров, людей состоятельных, брали выкуп. Иногда. Но простые солдаты были обречены. В лучшем случае их продавали в рабство.
      Новые части, не имеющие боевого опыта, обречены погрязнуть в бесконечных стычках, теряя каждый раз по нескольку солдат. Подобно лошади, обезумевшей от оводов, наша армия, продвигаясь на юг, будет лихорадочно метаться из стороны в сторону, и майсирские крестьяне, познав на себе ее гнев, сделаются бандитами.
      Я не смог придумать ничего лучше, чем отряжать кавалерийские отряды —таким образом нарушая мое второе правило: держать всю конницу в одном кулаке, — чтобы они сопровождали новобранцев и обозы с продовольствием в пути между укрепленными пунктами, обороняемыми пехотой. Эти тыловые подразделения ослабляли то, что я считал «своей» армией. Правда, в виде компенсации мы получали возросший поток пополнения и припасов. В результате мы постепенно набирались сил.
      Я лично проводил рекогносцировку, разъезжая вдоль наших позиций. Мне нужно было найти слабое место. Император хотел атаковать неприятеля в лоб на всем протяжении фронта, что, как и другие его безумные предприятия, гарантированно должно было окончиться провалом. Порой в спорах мы переходили на крик, и в конце концов мой крутой нрав уроженца Симабу дал о себе знать, и я взорвался:
      — Какого черта тебе нужно? Ты хочешь отправить всю свою армию прямиком на Колесо, мать твою? Если так, ищи себе другого дурака командовать войсками!
      С этими словами я стремительно вышел. Тенедос догнал меня, когда я уже садился на коня, и упросил вернуться назад.
      Его отношение ко мне резко изменилось. Он словно снова превратился в простого чародея, а я стал его главным помощником. Это напомнило мне былые дни. Тенедос налил себе рюмку бренди и предложил мне стакан сока, показавшегося бесконечно вкусным после отвара из сушеных фруктов на колодезной воде. Он заговорил, стараясь не выдать своего недовольства:
      — В таком случае, где же мы будематаковать?
      Разглядывая карту окрестностей Пенды, я вспомнил про холм, вдающийся в позиции майсирской армии, представляющие собой не более чем цепочку вырытых в спешке неглубоких окопов. За этим холмом я смогу незаметно накопить любое количество солдат, если только магия императора укроет их от майсирских чародеев.
      — Вот здесь, — сказал я, ткнув в карту пальцем.
      — Пусть будет так, — согласился Тенедос.
      — Как говорят майсирцы: «Слушаю и повинуюсь», — ответил я.
      Начались бесконечные совещания, всегда проводившиеся в обстановке строжайшей секретности, что было вызвано страхом как перед шпионами, ибо в Пенде до сих пор оставалось немало майсирцев, так и перед магией. Император клятвенно заверил нас, что он вместе с Чарским Братством сможет пресечь любые попытки майсирийских колдунов, хотя затем грустно добавил, что действительно эффективное заклинание может быть наложено так искусно и скрытно, что обнаружить его будет невозможно.
      Как только план предстоящего наступления был составлен, в него были посвящены военачальники высшего ранга, и со всех была взята клятва о неразглашении тайны. Затем наши части начали выдвигаться на исходные позиции. Я пошел на риск и вернул в Пенду всю кавалерию, выделенную для охраны обозов с припасами. Мне были нужны каждый человек, каждая лошадь.
      Мой замысел был прост. Первыми вступают в бой разведчики Йонга, затем три корпуса Имперской гвардии, сосредоточенные на плацдарме, начинают наступление на позиции неприятеля, имея задачу прорвать линию обороны и повернуть направо, чтобы заставить майсирцев растянуть фронт. В образовавшуюся дыру я собирался бросить половину своей кавалерии, которой теперь командовал Нильт Сафдур, и она должна была ударить майсирцам в тыл. Тем временем пехота, ринувшись в прорыв, укрепит позиции гвардейских корпусов. После этого вслед за передовыми частями двинутся наши главные силы, и, как хотелось бы надеяться, вся неприятельская армия начнет отход.
      Я приказал Йонгу ввести свои штурмовые отряды в брешь в позиции противника и стремительно продвинуться вперед так далеко, как он только сможет. Следом за ним будут идти тяжелая кавалерия и драгуны. Йонгу предстояло продолжать наступление до тех пор, пока он не начнет нести большие потери, после чего в атаку будут брошены свежие части. Затем он должен был перейти к набегам на тылы и коммуникации неприятеля, причиняя ему как можно больше беспокойства.
      — Ты хочешь сказать, что действительно не собираешься уничтожить моих разведчиков вплоть до последнего человека, бросая их на майсирские окопы? — одобрительно усмехнулся Йонг. — Мне по душе твой план.
      — Да на тебя мне наплевать, — огрызнулся я. — Просто слишком накладно обучать новых диверсантов.
      — Ну наконец-то! — воскликнул Йонг. — Наконец-то у нашего верховного командования появилась первая искорка разума. Трепещи, весь мир! Скоро тебе настанет конец. Умар очнется от сна, Ирису достанет свою голову из задницы, а Сайонджи обретет новое воплощение в виде богини ягнят и цветов.
      Я рассмеялся.
      — Ты свободен.
      Колдуны Чарского Братства сотворили свои заклинания. Если бы магию можно было увидеть глазами, наши позиции выглядели бы так, словно перед ними разожгли дымовые шашки; густые, непроницаемые тучи потянулись в сторону майсирцев, скрывая линию фронта от их чародеев.
      Наступление началось перед самой полуденной трапезой.
      Наверное, это было жуткое зрелище: плотные ряды нумантийских солдат спустились вниз по склону холма, неся смерть. Тучи стрел поднялись в небо, воздух вспороли копья и дротики, и наши воины стали падать. Но бреши тотчас же заполнялись, и страшный вал катил дальше. Майсирские позиции были прорваны.
      Мы с императором стояли на командном пункте, наблюдая за тем, как наше войско вливается в кровавое море. Вот наши первые знамена запестрели позади неприятельских окопов. Я подозвал ординарца.
      — Отправляйся к трибуну Сафдуру и передай ему приказ с божьей помощью начинать атаку.
      — Слушаюсь, сэр!
      Свальбард стоял неподалеку, держа в поводу моего коня.
      — Ваше величество, сейчас я должен быть впереди, — сказал я.
      — Я так и думал, — недовольно буркнул Тенедос. — Бросаешь меня здесь одного. Придется от безделья сотворить пару заклинаний.
      — Такая уж у меня натура, ваше величество. Всегда думаю только о себе.
      Мы улыбнулись друг другу, и на мгновение я забыл о двойном предательстве. Но тотчас же воспоминания нахлынули с новой силой, и я, быстро развернувшись, вскочил в седло. У меня был великолепный пятнадцатилетний каштановый жеребец с белым пятном на лбу, еще недавно украшавший конюшни какого-то майсирского вельможи. Но он пока что не успел привыкнуть к звукам боя и нервно переступал с ноги на ногу. Конь был великолепный, но все же ему было далеко до Лукана и до Кролика. Я назвал его Казематом.
      У командного пункта ждали мои Красные Уланы, надевшие поверх своих алых мундиров куртки пехотинцев, чтобы скрыть мое присутствие на передовой. По моему сигналу капитан Балк подал команду, и уланы вскочили на коней, скидывая с себя маскировку. Вероятно, мне следовало бы оставаться сзади, стараясь следить за ходом наступления, но я все равно не смог бы долго обманывать себя. У меня — точнее, у императора есть знающие свое дело трибуны и генералы. Теперь пришло время переложить ответственность на них.