Король-Демон

      По-моему, в Джарре началось всеобщее сумасшествие. Гуляли все, от аристократических верхов до последнего бедняка; даже незнакомые люди на улице встречали друг друга улыбками и теплыми приветствиями. Храмы не могли вместить всех желающих; благодарственные молитвы возносились Умару, Ирису, богам-хранителям Нумантии и Майсира и всем прочим небожителям.
      Кроме Сайонджи. Никто не вспоминал ее белого коня, ее сверкающего меча.
      Пролетели еще три недели, и из Никеи пришли плохие новости. Пираты, терзавшие набегами побережье Тикао, морской провинции, граничащей с моим родным Симабу, объединили свои силы и высадились сразу в нескольких местах. Это уже был настоящий завоевательный поход. Пираты заявили об основании независимого государства. На их стороне действовали два могущественных чародея, и императору Тенедосу пришлось лично возглавить снаряженную в Тикао экспедицию.
      Послание было полно извинений. Император заверял нас, что ничего страшного не произошло. Как только с захватчиками будет покончено, он вернется в Никею и подпишет договор, после чего гонцы без промедления повезут его на юг.
      Я передал это послание королю Байрану и лигабе Сале, показав им оригинал расшифрованного текста, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений, хотя на самом деле причин для беспокойства не было. Даже задержка на целый Сезон не могла помешать установлению мира.
      Лорд Боконнок объявил, что в четвертый день Сезона Пробуждения в посольстве состоится праздник, на который приглашаются все желающие отведать блюда нумантийской кухни. На самом деле это был лишь предлог вспомнить дом, родину. Еду, по которой мы все соскучились, должны были готовить из майсирских продуктов, а также запасов, хранящихся в посольстве.
      В тот вечер к нам в посольство пришло не больше десяти — пятнадцати гостей-майсирцев. Всех встречал в главной зале сам посол Боконнок, предлагая выпить перед праздничным ужином бокал варанского вина. Я, разумеется, как всегда, пил только воду. Алегрия нашла варанское вино чуть терпким — в Майсире вина делают слаще, чем в Нумантии, — но попросила еще один бокал.
      Улыбнувшись, я отправился исполнять ее просьбу, но тут двери распахнулись настежь, и в зал ворвались вооруженные солдаты. За ними следовали лучники. Рассыпавшись вдоль стен, они положили стрелы на тетивы, поднимая луки. Наступила полная тишина, только испуганно всхлипнула какая-то женщина.
      В зал вошел король Байран. Он был в черных доспехах и сжимал в руке обнаженный меч.
      — Что... в чем... — выдавил посол Боконнок.
      — Семь дней назад армия Нумантии без объявления войны пересекла майсирскую границу, — прогремел король Байран. —Мы только сегодня получили известие об этом подлом предательстве. Также нам стало известно, что майсирский город Занте захвачен и разграблен вашими варварами.
      Это гнусный и подлый поступок. Вы, нумантийцы, предали нас, и в первую очередь вы, Дамастес а'Симабу, разглагольствуя о вечной дружбе, давая лживые клятвы о том, что ваш пес-император хочет мира.
      Такое поведение недостойно ни воинов, ни дипломатов, ни вообще цивилизованных людей. Так поступать могут только бандиты с большой дороги. Поэтому вы, как простые преступники, будете подвергнуты суду так же, как и ваш изменник-император, после того, как мы разгромим его войско.
      Но никто из вас не доживет до этого дня. Уведите их!

Глава 20
ПРОКЛЯТИЕ АЗАЗА

      Если бы не прочные решетки на окнах и балконах, мою камеру можно было бы принять за роскошные, хотя и сильно обветшавшие апартаменты.
      По приказу короля Байрана все сотрудники посольства, как нумантийцы, так и майсирская прислуга, были довольно грубо брошены в повозки и провезены через всю Джарру. Не знаю, кто и когда успел предупредить жителей столицы, но почти все население высыпало на улицы, выкрикивая в наш адрес ругательства и угрозы и бросая в нас гнилыми фруктами. Дважды разбушевавшаяся толпа пыталась прорваться к повозкам, требуя нашей смерти, но ее отгоняли кнуты стражников. Я как никогда радовался собственной любви к роскошной одежде. Сняв с себя ремень, я несколько раз обмотал его вокруг руки. Пряжка представляла собой почти фунт чистого золота, а кожа ремня была проклепана золотыми бляхами. Первому безумцу, которому удалось бы прорваться к нашей карете, пришлось бы заказывать себе новое лицо. Но солдаты сдерживали толпу всю дорогу до Моритона.
      Джарра изобилует тюрьмами; их здесь даже больше, чем в Никее. Нас доставили в «Октагон», самую страшную, из которой нельзя было бежать. За восемью каменными стенами с камерами проходила совершенно непреодолимая стена, состоящая из причудливо изогнутых острых стеклянных осколков. Дальше был ров с отвесными стенами глубиной больше тридцати футов, со толстым слоем ила на дне, засасывающим все живое. На внешней стене на расстоянии пятидесяти футов друг от друга стояли часовые, меняющиеся каждые два часа. Немногие, входящие в ворота «Октагона», выходили оттуда. Именно здесь томились заклятые враги Байрана в ожидании того, когда король решит, на какие муки их обречь, чтобы выразить свое недовольство.
      Кареты въехали в ворота наружной стены, мы вышли, и вокруг нас тотчас же сомкнулось плотное кольцо стражников. Нас провели по узкому мостику, переброшенному через ров и изогнувшемуся дугой над осколками стекла, и наконец мы попали собственно в «Октагон». Я искал взглядом Алегрию. Меня не оставляла надежда, что в суматохе ей удалось бежать или спрятаться, но я опасался худшего: король мог наказать ее лишь за связь со мной.
      Комендант «Октагона», которого звали Шикао, худой седовласый мужчина со зловещей усмешкой на лице, рассказал нам о внутренних порядках тюрьмы, оказавшихся весьма простыми, несмотря на то что ему потребовалось монотонно бубнить полчаса, чтобы их перечислить: беспрекословное выполнение всех приказов любого стражника, в противном случае будет очень плохо.
      Меня спросили, есть ли у меня слуга. Я колебался, думая о том, не навлеку ли я своим признанием гнев на ни в чем не повинных людей. Но пока я размышлял, что сказать, Карьян вышел вперед и громко крикнул:
      — Я его слуга!
      Шикао подал знак, и стражник подтолкнул Карьяна ко мне. Затем нас развели по камерам. Я оказался на последнем этаже пятиэтажного здания тюрьмы. Остальных нумантийцев разместили на этом и нижних этажах. «Наших» майсирцев отвели в подземелье здания напротив.
      К этому времени ко мне вернулась способность трезво мыслить, и я внимательно следил за всем происходящим, ибо заключенный должен постоянно думать о побеге. Но поскольку меня вряд ли можно считать опытным преступником, ничего хоть сколько-нибудь полезного для себя я так и не увидел. Больше того, не знаю, что бы я делал, если бы мне подвернулась какая-либо возможность бежать: вокруг был город, населенный враждебно настроенными людьми, а от спасения меня отделяли три сотни лиг пути через недружественную территорию, не говоря о том, что я все равно не смог бы бросить в беде своих собратьев.
      Для того чтобы попасть из коридора в мою камеру, нужно было пройти через две двери, разделенные пространством футов в десять. Стражники отперли наружную дверь и ввели нас с Карьяном внутрь. Только после того, как была заперта наружная дверь, они отперли внутреннюю. Камера оказалась настоящими апартаментами: вытянутая в длину просторная гостиная, две небольшие спальни, уборная и комнатенка для Карьяна. Уборная и комната для прислуги были отделены занавесками. Все комнаты были обставлены дорогой, но старой и сильно изношенной мебелью. На стенах висели выцветшие гобелены. Во внутренний двор тюрьмы выходили три зарешеченных окна и два балкона. В непогоду балконы закрывались складывающимися деревянными дверьми. Вот таким стал весь мой мир до той поры, когда король Байран сочтет возможным дать мне свободу.
      Мне следовало бы потребовать перо и бумагу и немедленно настрочить протест королю по поводу нашего несправедливого и, согласно дипломатическим нормам, незаконного задержания. Однако меня беспокоило другое, в частности второе предательство императора Тенедоса. Но если в первый раз я терялся в догадках, как мог так поступить человек, называвший меня своим другом, сейчас объяснение поступку императора лежало на поверхности.
      Что нисколько не остужало мой гнев. Император Лейш Тенедос совершенно сознательно подставил меня, чтобы обмануть короля Байрана, лигабу Салу и даже азаза.
      Моя безукоризненная честность, неспособность лгать и притворяться были известны всем. Тенедос сказал, что больше всего хочет мира, и я поверил ему как своему другу и императору. Кроме того, я был первым трибуном Нумантии, самым прославленным командиром конницы, верховным главнокомандующим нумантийской армией. Только полный дурак мог, готовясь к войне, отправить такого человека в логово врага. Вот так Тенедос расставил ловушку, в которую попался Майсир.
      Конечно, я корил самого себя за собственную тупость. Ну почему я не обратил внимания на то, что император, в течение нескольких месяцев бряцавший оружием и требовавший справедливости по отношению к королевству Эбисса, вдруг круто развернулся в противоположную сторону? Сколько времени его агенты трубили на всех перекрестках о том, что Майсир является воплощением зла? Не странно ли, что всего одна ночь магических откровений, великих открытий заставила изменить свои взгляды мастера заклятий, могущественного чародея?
      Помимо воли я вынужден был признать изобретательность Тенедоса, нашедшего новый путь вторжения, когда наступающая армия сможет получать все необходимое от майсирских поселенцев, согнанных в суэби. Император мастерски разыграл эту карту, особенно после того, как эскадрон 20-го Гусарского полка был атакован и уничтожен во время разведывательного рейда по территории Майсира.
      Тенедос наращивал свои силы в Юрее, чтобы король Байран беспокоился только по поводу традиционного пути из Нумантии в Майсир, проходящего через Кейт, и не обращал внимания на происходящее в провинциях Думайят и Рова. Моя искренность пришлась по душе Байрану, стремившемуся к миру, и он отвел свои войска от границ. Таким образом, майсирийские дозоры не могли заметить приготовления нумантийской армии к войне.
      Все действия Тенедоса, притворившегося, что вслед за королем Байраном он также отводит войска от границы, беспокоившегося по поводу хода переговоров, отражавшего «высадку» пиратов в Тикао, были направлены только на то, чтобы выиграть время и собрать армию для вторжения в Майсир.
      Я с горечью гадал, какой еще услуги потребует от меня император. Разумеется, умереть в застенках Джарры и стать символом мученичества. Что ж, я умру, верный своей клятве, данной Тенедосу, ибо девиз моего рода гласит: «Мы служим верно».
      В конце концов, у меня не осталось ничего, кроме доблести, поскольку единственный человек, знающий о том, что моя честь сохранилась незапятнанной, находился от меня за тысячу лиг и плел очередную сеть.
      И снова я похвалил себя за страсть к пышным нарядам. Оторвав от пояса золотую бляху, я отдал ее Карьяну. Тот подкупил одного из стражников и выяснил, что Алегрию отвезли назад к далриадами. Ее мгновение «свободы» окончилось. Отныне ее жизнь снова ограничивалась мрачными стенами монастыря и обществом сестер. Но, по крайней мере, она была жива.
      Через час после утренней трапезы наших слуг-майсирцев согнали во внутренний двор тюрьмы. Десятка три мужчин и женщин испуганно жались друг к другу, тревожно оглядываясь по сторонам. Но все вокруг было тихо, и слуги потихоньку начали успокаиваться. До меня донеслись их недоуменные голоса.
      Вдруг ворота с лязгом распахнулись, и во двор въехало человек сорок вооруженных всадников. Один из слуг шагнул им навстречу, о чем-то спрашивая. Сверкнула сталь, и лезвие меча вонзилось ему в грудь. Дворик огласился криками и мольбами о пощаде. Но солдаты оставались глухи к жалобам несчастных. Мечи и топоры неумолимо поднимались и опускались.
      Я слышал, как нумантийцы, выйдя на балконы, осыпали мясников проклятиями, уверяли их, что слуги ни в чем не виноваты. Но жуткая бойня продолжалась. Никто из убийц даже не удосужился поднять взгляд вверх. Крики затихли, и теперь слышались стоны и плач. Солдаты переходили от одного распростертого тела к другому, добивая раненых кинжалами. Через некоторое время тишину нарушали лишь смех и шутки убийц. Они крючьями утащили трупы, и на каменных плитах двора остались только алые лужи крови, быстро чернеющие на солнце.
      Мы ждали новых ужасов, но, похоже, король на время утолил жажду мести. Или, что вероятнее, его мысли были поглощены происходящим на севере.
      Для нас началась размеренная тюремная рутина: пробуждение, завтрак, прогулка по двору, обед, попытки найти, чем занять долгие вечера, ужин и молитвы о том, чтобы небо ниспослало сон.
      Кормили нас сносно, но однообразно: по утрам хлеб и чай, в полдень жидкая овощная похлебка, вечером то же самое, но только с маленьким кусочком мяса или рыбы. Мы с Карьяном развлекались тем, что подробно, блюдо за блюдом, вспоминали самые пышные пиршества, на которых нам доводилось присутствовать. Но проходила неделя за неделей, и это развлечение становилось все болезненнее.
      Мы старались поддерживать физическую форму: без конца расхаживали по камере, боролись друг с другом, разминали мышцы, придумывали новые упражнения, используя вместо снарядов друг друга. А не дать засохнуть нашим мозгам помогала игра, придуманная Карьяном. Поскольку мы уже столько времени были вместе и принимали участие во многих кампаниях, один из нас начинал описывать какое-нибудь место, сражение, парад, человека и продолжал до тех пор, пока другой не ловил его на неточности. Награда победителю: кружка пива Карьяну, экзотическая сладость для меня — разумеется, когда нас освободят. После этого тот, кто слушал, начинал рассказ о том же предмете и продолжал его до первой ошибки. Вот таким простым и незатейливым способом мы поддерживали свою память и гибкость ума.
      Война чувствовалась постоянно. До нас доносился отдаленный топот марширующих колонн, звуки армейских оркестров, стук колес повозок по булыжной мостовой, ржание лошадей и цокот копыт.
      Даже через толстые каменные стены до нас доходили известия о войне. Карьян завел дружбу с одним заключенным-майсирцем, работавшим на кухне, и тот передавал нам все свежие новости о ходе сражений.
      Вначале боевые действия разворачивались для Нумантии хорошо. Наша огромная армия стремительно пересекла Дикие Земли и углубилась на осваиваемые территории.
      Трудно было по обрывочным сведениям определить, насколько хорошо дрались майсирские солдаты. Конечно, ходили истории о случаях невероятного героизма, но после того, как какие-то подразделения и части упоминались в хвалебных реляциях, больше о них ничего не было слышно. Я радовался своей прекрасной памяти, потому что, веди я дневник, наказание, вне всякого сомнения, было бы страшным.
      Повар-майсирец передавал Карьяну, что потери были огромные с обеих сторон, но Майсиру приходилось тяжелее. Иногда наши солдаты сражались как демоны; бывали случаи, что появления одного нумантийца оказывалось достаточным для того, чтобы целые отряды майсирцев бросали оружие и обращались в бегство. Что касается боевой магии, о ней я так и не смог разузнать ничего определенного.
      Когда пала Пенда, столица округа, в Джарре был объявлен траур. Сражение за город было жестоким и беспощадным. Майсирцы защищались упорно, обороняя каждую улицу, каждый дом, но наши войска все же сломили их сопротивление и заняли Пенду.
      Кое-кто из моих собратьев по несчастью радовался успехам нашей армии, но я, наоборот, был очень обеспокоен, ибо она продвигалась вперед слишком медленно. Никто — ни император, ни остальные трибуны, ни военачальники, похоже, не отдавали себе отчета, каким страшным врагом для нас являются погодные условия Майсира. Нумантийская армия надолго застряла в Пенде. Возможно, ей требовалось отдохнуть после изнурительных боев. Затем до нас дошли известия, что император Тенедос лично возглавил армию, и наши войска снова двинулись вперед. Но земли, по которым им приходилось продвигаться, были не похожи на все то, с чем они сталкивались до этого. За Пендой обработанные сельскохозяйственные поля закончились, и началась суэби.
      Жаркое лето подошло к концу, и наступил Сезон Дождей. Майсирцы перешли в контрнаступление. Нумантийская армия, утонув в непроходимой грязи, вынуждена была отступить в Пенду, где оказалась окружена с трех сторон. В «Октагоне» воцарилось отчаяние. Я же был не столько огорчен, сколько разгневан. Император должен был продолжать наступление, ибо до начала зимы оставался лишь один сезон. Но нумантийская армия торчала в Пенде, завязнув в кровопролитных, но бесполезных стычках в предместьях разоренного города.
      Первым нумантийцем, которого Сайонджи забрала на Колесо, стал лорд Суса Боконнок. Смерть его не была красивой, но, с другой стороны, от политика и не требуют такого мужества, как от солдата. С первых же дней заключения Боконнок замкнулся в себе, поседел и постарел. Встречаясь с ним во время прогулок по двору тюрьмы, я пытался его подбодрить, но он говорил только о своем поместье в дельте реки Латаны и о планах его переустройства после окончания войны.
      Зловещая барабанная дробь, начавшаяся с рассветом, гремела не переставая несколько часов. В «Октагоне» ничто, выходящее за рамки повседневной рутины, не предвещало хорошего. В полдень над тюрьмой был поднят флаг, и во внутренний двор выкатили передвижной эшафот. На него поднялись два стражника: один сгибался под тяжестью массивной плахи, другой нес черный футляр. Широкоплечий мужчина в коротком красном плаще и черной полумаске остановился у лестницы на эшафот, скрестив руки на груди.
      Как только начали стучать барабаны, все заключенные прильнули к зарешеченным окнам своих камер, ожидая увидеть кошмар, который сейчас последует. Через дверь моей камеры из коридора донеслись слабые крики и мольбы о помощи. Один из моих собратьев-нумантийцев был обречен. Внизу с грохотом распахнулась дверь во двор, и два стражника вытащили лорда Боконнока. Бывший посол, оцепенев от ужаса, едва мог самостоятельно передвигаться. Увидев палача, Боконнок, взвыв, попытался вырваться, но стражники держали его крепко. Втащив несчастного по лестнице на эшафот, они бросили его на плаху.
      Раскрыв футляр, палач достал большой страшный топор и начал медленно подниматься по ступеням. Боконнок взмолился о пощаде, но в этот день ее было ждать не от кого.
      Один из стражников, схватив обреченного за волосы, с силой дернул, укладывая его шею на плаху. Топор поднялся и опустился. Боконнок испустил жуткий вопль. Лезвие, не попав в цель, раскроило бывшему послу череп. Послышался зловещий треск, будто лопнула перезрелая дыня. Тело Боконнока забилось в страшных судорогах. Освободив топор, палач нанес второй удар. На этот раз он прицелился точнее, и обезображенная голова Боконнока упала на эшафот. Из перерубленной шеи брызнул фонтан крови.
      Не было ни суда, ни оглашения приговора. Только смерть.
      Я понял, что стану следующим.
      Но следующим был не я. По каким-то неизвестным мне причинам выбор пал на капитана Ательны Ласту, моего помощника, командира моих Красных Уланов. Он умер героем. Не так, как «умирают достойно» аристократы, произнеся благородную речь, которую потом повторяют в веках. Ласта умер как воин.
      Опять два стражника выкатили эшафот; снова палач застыл в ожидании у лестницы. Дверь во двор распахнулась, и появился Ласта со связанными за спиной руками, под конвоем двух стражников. Но мой боевой друг шел с высоко поднятой головой, как и подобает мужественному солдату.
      Вырвавшись из рук стражников, он быстро взбежал на эшафот, как человек, стремящийся скорее испить чашу мучений, приготовленную ему судьбой.
      — Да здравствует император! — крикнул Ласта, и стены тюрьмы содрогнулись от восторженных воплей.
      Разъяренные стражники стали подниматься на эшафот, чтобы положить его на плаху. Первый из них, ожидавший встретить покорную жертву, получил удар головой в живот и распластался на эшафоте. Опустившись на колени, Ласта вытащил у стражника из-за пояса кинжал и неуклюже вонзил его ему в горло.
      Один.
      Второй стражник бросился на Ласту, выхватывая свой кинжал. Но ему пришлось иметь дело с закаленным в боях солдатом. Отскочив в сторону, Ласта взмахнул ногой, сбрасывая стражника с эшафота. Тот рухнул головой вниз на булыжник и остался лежать неподвижно.
      Два.
      Палач, взревев словно бык, схватил футляр, рывком раскрывая его. Достав топор, он начал взбираться по лестнице, но, посмотрев вверх, остановился и вскрикнул от ужаса. Ласта освободился от пут и держал кинжал в руке, готовый к бою. Топор со звоном упал на брусчатку. Палач отшатнулся, воя от страха, подняв руки в тщетной попытке защититься от надвигающейся смерти.
      Я никогда не умел хорошо кидать ножи, но Ласта частенько развлекался тем, что бросал первый подвернувшийся под руку предмет с заостренным концом, и тот практически с любого расстояния вонзался в указанное место. Отнятый у стражника кинжал, перевернувшись в воздухе один раз, погрузился по самую рукоятку палачу в живот, как раз под нижнее ребро. Взревев от невыносимой боли, палач выдернул кинжал из раны. На брусчатку красновато-серыми кольцами вывалились его кишки. Согнувшись пополам, заплечных дел мастер упал в свои собственные внутренности и затих.
      Три.
      Спрыгнув с эшафота, Ласта подхватил с земли топор палача и повернулся к двум оставшимся стражникам. Те бросились к запертым воротам, прося о помощи, в отчаянии царапая прочные дубовые створки. Ласта безжалостно расправился с ними.
      Четыре и пять.
      Дверь тюрьмы распахнулась, и во внутренний двор выбежали человек десять стражников, вооруженных мечами и шпагами. Отразив выпад, Ласта погрузил топор в грудь одного из нападавших, затем присел, уворачиваясь от удара другого, снова взмахнул своим оружием — и голова еще одного стражника покатилась по брусчатке.
      Шесть и семь.
      Я громко кричал от радости, не замечая текущие по щекам слезы. Ласта уложил восьмого противника и вдруг пронзительно вскрикнул, получив удар мечом в бедро.
      Девятый враг умер, пытаясь проткнуть Ласту шпагой в грудь. Отшатнувшись назад, мужественный боец вырвал оружие из рук нападавшего и, собрав остаток сил, ударил его топором в лицо, после чего рухнул на колени. Тотчас же вокруг него сомкнулось кольцо майсирцев, и какое-то время мы видели только мечи, поднимающиеся и опускающиеся с безумной яростью.
      Выбежавший во двор офицер выкрикнул какую-то команду. Его подчиненные неохотно расступились, открывая страшную картину.
      Тело Ласты было распростерто на трупе девятой жертвы, а руки его даже после смерти сжимали горло десятой. Полузадушенный стражник, с трудом освободившись, заковылял прочь.
      Во двор вбежал разъяренный Шикао, выкрикивающий бессмысленные приказания, что только усиливало общее смятение.
      Постепенно наши восторженные крики стихли. Карьян повернулся ко мне.
      — Он забрал с собой девятерых, — хрипло произнес он. — Этот храбрец высоко поднял планку.
      Так или иначе, я решил умереть так же достойно, как капитан Ласта. Кроме того, я дал обет, что, если у меня когда-нибудь будет сын, я назову его в честь героя-капитана.
      За мной пришли на рассвете. Проснувшись, я скатился с койки и увидел в камере дюжину людей в черном. Двое бросились на меня, но я уложил их ударом кулака.
      Карьян тоже проснулся и вступил в драку. Я слышал звуки ударов, крики и ругань, затем глухо стукнула дубинка, и Карьян упал.
      Я ткнул одному из нападавших пальцем в глаз, другой ударил меня ногой в живот, и я согнулся вдвое, но все же успел ногой разбить ему коленную чашечку, и негодяй, взвыв от боли, отлетел прочь. Кто-то ударил меня по плечу дубинкой, и я едва не свалился на пол, но сумел развернуться и вырвать дубинку из рук нападавшего.
      Воткнув ее рукояткой в живот бывшему владельцу, я собрался ударить еще кого-то в лицо, но тут тяжелый кулак обрушился мне на затылок, и больше я ничего не помнил.
      Придя в себя, я не сразу понял, что сижу привязанный к стулу. Голова трещала и раскалывалась. Меня вырвало, и мне тут же плеснули в лицо холодной водой из ведра. Меня снова стошнило, и снова я едва не утонул. Постепенно мир вокруг перестал вращаться, желудок тоже успокоился, и я с трудом открыл глаза.
      Я находился в просторной комнате, а напротив меня стоял массивный дубовый стол, освещенный двумя восковыми свечами в напольных канделябрах. За столом сидел азаз.
      На полу были выведены мелом таинственные символы; из бронзовых светильников в сырой воздух поднимался струйками дым. Мне показалось, мы находимся глубоко под землей.
      Азаз не отрывал от меня равнодушного немигающего взора.
      — Мы с королем долго обсуждали, Дамастес а'Симабу, каким должно быть твое наказание.
      — Чем я провинился? с огромным трудом выговорил я. — Тем, что верой и правдой служил своему императору?
      Разумеется, ни за что на свете я бы не посвятил врага в то, как бесчестно предал меня Тенедос.
      — Тем, что по твоей вине погибнут многие тысячи майсирцев, быть может целый миллион, — ответил азаз. — Если тебе угодно, ты понесешь наказание за убийство.
      — Если судить по таким законам, любого вашего солдата, любого генерала также можно обвинить в этом «преступлении».
      — Возможно, — согласился азаз. — Однако есть одно существенное отличие. Ты в наших руках, поэтому правила устанавливаем мы.
      — Довольно пустых препирательств, — раздался у меня за спиной грозный голос, и к столу подошел король Байран. — Достаточно того, что этот мерзавец сделал зло Майсиру. Он должен сполна заплатить за это зло.
      — Приношу свои извинения, ваше величество. Конечно, вы правы.
      Король остановился передо мной, скрестив руки на груди. Он был одет во все темное; на поясе у него висел кинжал в ножнах.
      — Простая смерть была бы для тебя слишком мягким наказанием, — сказал азаз. — Конечно, мы могли бы предать тебя таким мучительным пыткам, что и через тысячу лет о них рассказывали бы испуганным шепотом.
      Он говорил глупости. Человека можно истязать лишь до тех пор, пока он не наберется мужества прокусить себе язык — или же он сделает это от полной безысходности, — после чего быстро наступит тихая смерть от потери крови.
      — Но это, — вставил король Байран, — не принесло бы нам никакой пользы — разве несколько остудило бы мой гнев.
      — Поэтому мы придумаем для тебя... кое-что поинтереснее, — злорадно произнес азаз. — Приготовьте его!
      Два человека в рясах с низко опущенными капюшонами, так что я не мог разглядеть их лиц — если это вообще были люди, — разорвали на мне тунику и схватили за руки, не давая пошевелиться. Встав из-за стола, азаз подошел ко мне, держа в руках странное приспособление. Оно было похоже на маленький нож с узким лезвием, но только сделанный из стекла. Внезапно азаз резким движением полоснул меня этим ножом по груди наискосок от плеча к бедру, затем еще раз, написав кровью огромную букву "X".
      Потом он опять поднес лезвие к моей груди, не прикасаясь к порезам, и мне показалось, у него в руках горящий факел. Я попытался сдержаться, но не смог. Кончик лезвия заалел, и скоро все оно стало кроваво-красным. Азаз отступил назад, но невыносимый жар продолжал жечь мне грудь.
      — Ваше величество — сказал он, поворачиваясь к королю, — для блага нашей державы вам лучше удалиться на некоторое время. На мой взгляд, вам ничто не угрожает, и все же рисковать не стоит. В эту годину суровых испытаний Майсиру без вас не обойтись.
      Байран прошел мимо меня. Где-то сзади открылась дверь.
      Азаз обошел комнату, поочередно подходя к длинным свечам из разноцветного воска, установленным в настенных канделябрах. Он подносил к фитилю свой странный нож, и свеча загоралась. Когда азаз вернулся к столу, горело пять свечей. Выйдя на середину комнаты, он произнес какую-то непонятную фразу. От свечей клубами повалил дым — белый, синий, зеленый, черный, красный, — но воздух в комнате оставался прозрачным, и я не задыхался.
      Азаз снова заговорил, и мир изменился. Все вокруг стало серым или черным, но самые темные предметы превратились в самые светлые. Азаз начал распевать заклинания, но я не мог разобрать слов. Его голос звучал ровно и монотонно.
      Азаз прикоснулся странным ножом к каменным плитам пола, и оттуда хлынула кровь — моя кровь. На том месте, где он стоял, вспыхнуло пламя высотой до самого потолка. Азаз вышел из огня совершенно невредимый и отступил вбок. Он произнес одно-единственное слово, и пламя двинулось на меня, превращаясь из желто-красного в иссиня-черное.
      Дрожащие огненные языки прикоснулись к кровоточащим ранам, и по всему моему телу снова разлилась страшная боль. Пламя дважды прошло по моей груди, и я едва не потерял сознание.
      Теперь слова азаза стали мне понятны:
      Отныне ты принадлежишь ему Отныне ты принадлежишь мне Подобно глине Подобно воску Я приказываю Ты подчиняешься.
      Последние два предложения повторялись снова и снова, становясь громче, и наконец заполнили весь мой мир, стали моей Вселенной. Затем они затихли, и их отголоски растаяли в тишине. Я был замурован в глыбу стекла, словно муха в куске янтаря. До ближайших предметов было очень далеко, хотя я смотрел своими глазами. Звуки, запахи доходили до меня, но очень слабые.
      — Встань, Дамастес, — сказал азаз.
      Стряхнув оцепенение, я повиновался. Мне казалось, я нахожусь под водой, движусь сквозь прозрачную трясину.
      — Отлично, — сказал азаз. — Зовите короля. Снова открылась и закрылась дверь, и передо мной оказался король Байран. Подойдя вплотную, он осмотрел меня так, словно перед ним было диковинное животное.
      — Удалось?
      — Да, ваше величество, удалось.
      — Я бы хотел получить подтверждение.
      — Разумеется. — Азаз задумался, — Как насчет той далриады, что вы ему подарили?
      Король презрительно фыркнул.
      — Это ничего не докажет. Ни одному мужчине нет никакого дела до простой шлюхи, тем более рабыни.
      Я ощутил гнев, но отдаленный, словно кто-то посторонний описывал свои чувства.