Мои служебные обязанности отнимали у нас все больше времени. В казармы Никеи прибывали потоки новых людей, которых затем срочно направляли на юг, в новый учебный центр, в провинцию Амур.
      Среди них были как закаленные в боях ветераны, так и новобранцы, обладающие, с точки зрения вербовщиков, достаточным рвением для службы в гвардии. Естественно, кое-кто из командиров частей, действуя в соответствии с древними армейскими традициями, сплавил нам самых неспособных и ленивых. Такое пополнение быстро выявляли и без долгих церемоний отсылали назад.
      Много беспокойства мне доставлял офицер, назначенный командовать Первым полком Имперской гвардии. Он был выходцем из конной пехоты, домициус по имени Агин Гуил. Я опасался, что император выбрал его не столько за его способности, сколько за то, что Гуил ухаживал за принцессой Дални, причем был встречен настолько благосклонно, что сестра императора разогнала всех остальных своих ухажеров. По словам Мируса Ле Балафре, Гуил отличался личной храбростью, но в сложных ситуациях терял самообладание.
      По крайней мере, в Майсире, несмотря на подозрения императора, было тихо. Король Байран сдержал свое слово и отвел солдат на расстояние двухдневного перехода от границы. Наши шпионы, засылаемые на территорию соседнего государства, не замечали никаких признаков военных приготовлений.
      Не то чтобы на границах было спокойно. Император приказал половине разведчиков Йонга разделиться на небольшие отряды и направил их в провинцию Думайят патрулировать границы. Остальные подразделения 20-го полка Тяжелой Кавалерии также передислоцировались к Думайяту и разбили полевой лагерь к северу от границы, готовые оказать помощь разведчикам, если те подвергнутся нападению. Не проходило ни дня без вооруженных стычек, но нашим солдатам приходилось иметь дело не с регулярной майсирской армией, а с отрядами хиллменов.
      Лани, выдвинутому по предложению Кутулу на должность регента Каллио, удавалось поддерживать мир и порядок в этой беспокойной провинции, поэтому император отозвал 10-й Гусарский полк и мой 17-й Уланский полк, усиленный элитными подразделениями Баранской гвардии, назад, в лагерь в Юрее. Восстановившим силы частям было приказано держать в постоянном напряжении нашего южного соседа, Кейт.
      Формально император стремился усмирить хиллменов и обеспечить безопасный проход по Сулемскому ущелью, исконному торговому пути из Нумантии в Майсир. Отчасти это было так. Но были и другие причины. Караванная дорога являлась единственным возможным путем вторжения в Майсир. Только таким образом большая армия могла быстро перевалить через горы, пройти пустыню и осадить Джарру. На меня не произвели особого впечатления попытки императора скрыть свой истинный замысел — несомненно, король Байран быстро догадается, с какой целью в Юрее наращиваются военные силы.
      Другое действие, предпринятое против Майсира, было более тонким, поскольку я не смог разгадать его истинный смысл. К западу от нагорья Урши располагалось приграничное отсталое государство, королевство Эбисса.
      У Нумантии там не было практически никаких интересов, поскольку большую часть Эбиссы занимают бесплодные горы, а низменные равнины покрыты непроходимыми джунглями. Давным-давно Эбисса славилась своими свирепыми воинами. Однажды они вторглись глубоко в пределы Майсира, но потом все же были изгнаны назад в свои горы. Но до сих пор Эбисса предъявляла притязания на территории, которыми владела лишь несколько лет. В действительности это было не больше чем заносчивое бахвальство карликового государства, на которое никто не обращал внимания. Но вдруг император Тенедос неожиданно объявил, что собирается внимательно изучить этот вопрос, так как, по его мнению, претензии Эбиссы имеют под собой веские основания. В том случае, если он найдет их законными, Тенедос был готов защищать интересы маленького королевства. Я видел в этом заявлении лишь попытку разозлить короля Байрана. Но император был дипломат, а я — лишь солдат, выполняющий его приказы.
      В те дни я часто встречался с Тенедосом. Я был очень занят, но он был занят еще больше. Тенедос избрал башню, в которой мы укрывались во время восстания Товиети, местом своего колдовского уединения. Башня была обнесена высокой каменной стеной, сверху утыканной битым стеклом, и охраняла ее стража из солдат, отобранных лично императором. Кроме того, Тенедос наложил также самые сильные защитные заклятия. Иногда, возвращаясь домой поздно ночью, я проезжал мимо этой башни. Однажды я увидел рядом с ней бушующий огонь. Языки пламени, поднимавшиеся выше башни, имели такой цвет, какой невозможно описать словами; при этом, находясь рядом, я различал на самом верху башни, на крыше, крохотную точку, громогласно взывающую к небесам. С расстояния в полмили я отчетливо слышал каждое слово императора, произнесенное на незнакомом мне языке. Этот обряд жрецы называют «Призыв и ответ»: на каждое размеренное песнопение императора приходил еще более громкий, зычный ответ, исходивший, казалось, от самой земли.
      Лукан заржал от страха, пускаясь вскачь, и мне с большим трудом удалось его сдержать.
      Если Нумантии предстоит воевать, на нашей стороне будут сражаться еще более страшные демоны, чем те, кого призвал император, борясь с Чардин Шером. Я вздрогнул, вспоминая оживший лес, вцепившийся в каллианских солдат, и демона, поднявшегося из-под последнего оплота Чардин Шера, — и снова задумался над вопросом, заданным прорицателем Хами: какую плату запросил за свои услуги этот демон?
      Я лежал в кровати и смотрел на то, как Амиэль расчесывает Маран волосы, наслаждаясь отблесками пламени в камине, танцующими на черном прозрачном шелковом платье моей жены, и предаваясь ленивым сладострастным размышлениям о том, что произойдет, когда через несколько минут женщины присоединятся ко мне.
      Амиэль почувствовала на себе мой взгляд.
      — Знаешь, Дамастес, — сказала она, — после новогоднего праздника меня больше ни к кому не тянет. Твой капитан Ласта, например, замечательный парень. Еще совсем недавно я бы подмигнула, заманила его в укромное место, и пусть бы он думал, что соблазнил меня. Но сейчас у меня больше не возникает никаких желаний. Мне достаточно того, что происходит между нами. Почему?
      — Наверное, главное — это шестнадцатидюймовый язык, — предположила Маран.
      — Ты меня опередила, — пожаловался я. — Я хотел сказать то же самое.
      — У вас, сэр, есть другая, не менее длинная штуковина, которой вы можете гордиться, — возразила моя жена. — А на мои достоинства прошу не посягать.
      — Успокойтесь, — серьезным тоном остановила нас Амиэль. — Неужели из этого следует, что Пелсо просто не мог дать мне все необходимое — с самого первого и до последнего дня моего замужества? Или это означает, что я полюбила впервые в жизни — полюбила вас обоих?
      Маран задумчиво посмотрела на подругу.
      — Не знаю, — сказала она. — Но одно могу сказать точно: я тебя люблю. И хочу поцеловать.
      Их губы встретились, слились воедино. А я, в свою очередь, подумал о том, какие чувства испытываю к Амиэль. И к своей жене.
      Как-то вечером Маран вошла ко мне в кабинет со свертком в руках.
      — К Амиэль это не относится, — сказала она. — Это касается только нас двоих. Сегодня утром я получила эту посылку от своего брата Праэна. — Маран вывалила все из свертка мне на стол. Сверток содержал один исписанный листок и три шелковых шнурка, которые я сразу же узнал, — такими душат свои жертвы Товиети. — Праэн обнаружил это в наших владениях, — продолжала моя жена. — Своим бывшим хозяевам эти шнурки больше не понадобятся. Праэн добавил, что кроме этой троицы еще двенадцать их дружков также были вознаграждены по заслугам.
      Я ощутил прилив злости. Значит, Праэн не внял моим предостережениям и вместе со своими друзьями создал собственную полицию.
      — Дамастес, по-моему, ты никак не можешь взять в толк одну простую вещь, — продолжала Маран. — Да, я частенько злюсь на своих братьев. Да, порой своими выходками они меня просто бесят. Но из этого не следует, что я не одна из Аграмонте.
      — Я в этом не сомневался, — заверил ее я.
      — Вот и отлично. В таком случае, ты понимаешь, что для меня означает присутствие этого отребья на моихземлях, да? Ведь мерзавцы подстрекают к неповиновению моихлюдей.
      Ее щеки заалели, глаза вспыхнули.
      В кои-то веки я подумал, прежде чем заговорить.
      — А тебе не приходило в голову, — произнес я как можно мягче, — что Праэн мог совершить ошибку? Что один, а то и несколько человек из тех, которых он судил и предал казни, не виновны? В этом случае Праэн поступил как самый настоящий тиран, поправ их права.
      —  Права!— воскликнула Маран. — У меня тоже есть права. У меня есть право на спокойствие, право на жизнь, у меня есть право на свою землю. И каждого, кто попытается лишить меня этого... извини, я врежу ему изо всех сил. И так же поступают мой брат и его друзья.
      — Ты не ответила на мой вопрос.
      — Не ответила, — согласилась Маран. — Возможно, Праэн и ошибся, хотя как, по-твоему, поступил бы с этим сбродом мировой судья? В конце концов, у этих пятнадцати человек были обнаружены жуткие шелковые шнурки. Разве имперское правосудие обошлось бы с ними более милосердно?
      Я вспомнил патрули, переходившие от дома к дому, от квартала к кварталу и без жалости расправлявшиеся с мужчинами, женщинами и даже с детьми на основании единственной улики: желтого шелкового шнурка или какой-нибудь вещи, возможно ворованной. Именно так Тенедос усмирял Никею.
      — Нет, — честно признался я. — Но имперское правосудие — это система, система работоспособная, подкрепленная текстом законов, а не основанная на чьей-то прихоти. И с этой системой согласно большинство граждан Нумантии. В противном случае Тенедос не то что не смог бы так долго удерживать власть — он даже не взошел бы на престол, какая бы многочисленная армия, какое бы сильное колдовство его ни поддерживали.
      — Дамастес, — продолжала настаивать Маран, — мы, Аграмонте, столетиями управляли своими землями как суверенные монархи, пока Совет Десяти спотыкаясь брел неизвестно куда. Неужели ты думаешь, что мы доставляли преступников в Никею и предавали их суду? Помню, отец вершил правосудие на площади перед Ирригоном в окружении своей дружины. Иногда виновных наказывали кнутом, иногда высылали с нашей земли. Иногда, очень редко, человека уводили в неизвестном направлении, и больше я его никогда не видела. Какая разница между этим и тем, чем занимается Праэн?
      Разницы не было никакой, что я и пытался доказать. Но ссориться мне не хотелось.
      — Маран, — осторожно произнес я. — Если честно, больше всего меня выводит из себя не то, что делают Праэн со своими дружками. Но почему он так настойчиво старается втянуть меня во всю эту грязь? Он что, действительно хочет, чтобы я, как и грозился, пошел жаловаться императору?
      — Разумеется, нет, — поспешила заверить меня Маран. — Быть может, черт побери, он просто хочет, чтобы ты раскрыл наконец глаза и увидел, кто ты есть на самом деле. Дамастес, ты не просто мой муж, ты граф Аграмонте. Рано или поздно у нас появятся сыновья, и ты будешь рассказывать им, почему этим нужно гордиться.
      Тебе придется учить их, что они принадлежат к сильныммира сего и вольны распоряжаться жизнью и смертью своих людей, что бы там ни говорили законы далекой Никеи. Праэн пытается показать тебе, чем ты должен стать!
      Посмотрев на свою жену, я увидел огромную пропасть, пропасть идей, воззрений, жизненных ценностей, обусловленную нашим несоизмеримым общественным положением, властью, богатством. Эту разделяющую нас пропасть я никогда не смогу понять, признать, преодолеть. От моего гнева не осталось и следа, и внезапно я, к своему изумлению, поймал себя на том, что мне хочется плакать.
      По столице ходило все больше слухов насчет майсирцев: как они жестоко обращаются с бедными; как под каблуком солдатского сапога стонут покоренные земли; как они осквернили нашу единую религию человеческими жертвоприношениями и надругательством над девственницами; каким порокам и разврату предается правящий класс Майсира, в первую очередь король Байран, — и так далее, и так далее. Не имеет смысла повторять и пересказывать эти глупые вымыслы, обычную попытку очернить перед началом войны будущего врага.
      На густонаселенную приморскую провинцию Гермонасса, расположенную к западу от Дары, обрушилась беда: эпидемия чумы. Человек просыпался утром, терзаемый приступами кашля. Затем у него начиналась лихорадка, сопровождаемая резкими болями в области живота. Далее следовали кровотечение, конвульсии, и к вечеру жертва умирала. Все, общавшиеся с заболевшим, также заражались и, как правило, умирали. Считанным единицам удавалось выздороветь, но, оправившись от болезни, они жалели о том, что остались в живых.
      Сегодня чума наносила свой удар здесь, на следующий день в десяти шагах отсюда, а еще через день в противоположном конце провинции. Ничто не могло остановить болезнь. Гермонассу охватила паника, быстро перебросившаяся через границу в соседнюю Дару и докатившаяся до Никеи. Все со страхом ожидали прихода чумы. Многие бежали из столицы, спасаясь от неизлечимой напасти. Но чума так и не перекинулась за границы Гермонассы; по-видимому, с нее хватило разорения одной провинции.
      Следом за ней пришла еще более страшная болезнь — эпидемия глупости и некомпетентности. Глава провинции Гермонассы вместе со всем своим окружением умер в первые дни чумы. Пришедшие на смену случайные люди оказались не готовы взвалить себе на плечи такой груз ответственности за управление провинцией. Лекарства, направленные в провинцию по приказу Тенедоса, расхищались или исчезали бесследно. Колдунов и лекарей задержали дожди, размывшие дороги, и караванщики, отказывавшиеся ехать в Гермонассу, несмотря на самые щедрые посулы и самые страшные угрозы.
      Нумантия всем сердцем откликнулась на беду, направив в пострадавшую провинцию провиант, одежду и рабочих. Но до Гермонассы, похоже, не доходило абсолютно ничего. Зерно гнило на складах или портилось в дороге. Одежда посылалась куда-то в другую сторону, где ее следы терялись. Даже императорские декреты игнорировались или выполнялись спустя рукава, и Тенедос бесился от собственного бессилия.
      Гермонассу захлестнули беспорядки и массовые волнения, и я был вынужден ввести в провинции чрезвычайный режим. Даже армия оказалась поражена этим бичом некомпетентности, и закаленные в боях части рассыпались, словно нестройные ряды новобранцев, впервые увидевших неприятеля. Офицеры неправильно истолковывали приказы, подчинялись им скрепя сердце или вовсе отказывались повиноваться.
      Отобрав лучших домициусов — старых служак с сердцами твердыми как камень, — я направил их в войско с приказом любыми средствами восстановить порядок. Безудержная жестокость принесла свои плоды, и пришедшие в себя армейские части были переброшены в Гермонассу.
      Постепенно эпидемия прекратилась, осталась в прошлом. Однако чума унесла жизни более полумиллиона нумантийцев. Мы принесли жертвы всем богам, в том числе внушающей ужас Сайонджи, но ни одному прорицателю не удалось выяснить, кто наслал на нас это проклятие, чем Нумантия и Гермонасса заслужили такую страшную кару.
      Никто не знает этого и по сей день. Никто, кроме меня; и мне потребовалось много времени, чтобы найти разгадку ужасной тайны.
      Наконец из Майсира пришло кое-что более достоверное, чем слухи. Король Байран выслал из страны трех членов нумантийского посольства в Джарре за шпионскую деятельность. В ответ император Тенедос закрыл все майсирское посольство, и его сотрудников сопровождала до границы вооруженная охрана.
      Охваченный любопытством, я поехал посмотреть на отъезд майсирцев. Последним уезжал сам посол, барон Сала.
      Подойдя к небольшому флагштоку, он лично спустил флаг Майсира. Его подчиненные склонили головы. Аккуратно свернув флаг, как поступают с армейскими знаменами, посол направился к своей карете.
      Увидев меня, он остановился. Наши взгляды встретились. У барона был усталый, измученный вид. Ни он не поздоровался со мной, ни я с ним. Барон Сала сел в карету, лакей, закрыв за ним дверцу, вскочил на запятки, и экипаж тронулся.
      Литавры войны звучали все громче.
      — Я жду, — весело заметил император, — что твоя гвардия произведет на меня впечатление, но не слишком потрясающее.
      Было тепло. Сезон Туманов подходил к концу, вот-вот должен был начаться Сезон Пробуждения. Ласковый ветерок трепал бороду Тенедоса и мои распущенные волосы.
      Мы стояли на носу только что спущенного на воду быстроходного корабля «Канан», несущегося на всех парусах к Амуру, где нам с императором предстояло присутствовать на первых полномасштабных боевых учениях Первого корпуса Имперской гвардии.
      —  Моягвардия? — переспросил я.
      — Разумеется, сейчас это твоягвардия, — сказал Тенедос. — Я готовлюсь к худшему. Вот если все пройдет хорошо, если корпус будет действовать как отлаженный часовой механизм, он станет моейгвардией. Разве ты еще не знаком с армейской иерархией, не разбираешься, в какую сторону течет дерьмо?
      — Кстати, а кто будет играть роль противника? — спросил император.
      — Новобранцы, прошедшие курс начальной подготовки, объединенные во временные части, — объяснил я. — Офицеров и уоррент-офицеров я набрал из двух полков разведчиков Йонга.
      — Не представляю себе, как этот необученный сброд сможет оказать серьезное сопротивление элитным частям.
      — Если честно, ваше величество, от новобранцев никто ничего и не ждет.
      — Вот как?
      — Впервые объезжая коня, опытный всадник не рвет ему рот в кровь уздечкой, — сказал я. — Я хочу, чтобы гвардейцы ушли с первых маневров, гордые сознанием того, что чему-то научились. Ну, а потом наставники Петре покажут, чему им еще предстоит выучиться.
      — Хорошо. Очень хорошо, — усмехнулся император. — Тогда настоящее сражение научит их, что они, в конце концов, абсолютно ничего не знают.
      Грустно усмехнувшись, я кивнул.
      — В таком случае, через три дня твоягвардия станет моейгвардией, — сказал император.
      Рассмеявшись, он лениво потянулся.
      — О Дамастес, друг мой, и мне, и тебе очень полезно на время вырваться из пустой суеты Никеи. Клянусь, в последнее время я только и делал, что отбивался от придворных, копошащихся вокруг меня, словно крысы, и слушал свой собственный монотонный голос, денно и нощно читающий заклинания. Иногда я задумываюсь, ради чего мы приказали Совету Десяти посыпать задницы перцем и уносить отсюда ноги?
      Этой шуткой Тенедос напомнил мне того очаровательного плута, которому уже столько лет назад я поклялся служить верой и правдой.
      — Значит, все ваше время занято придворными и заклинаниями? — постарался как можно более невинным тоном произнести я. — О боги, по ночами вам, должно быть, просто ужасноскучно.
      Император вопросительно поднял брови.
      — Первый трибун, тебе не подобает заглядывать в окна чужих спален. Во-первых, глаза наливаются кровью. Кроме того, если судить по дошедшим до меня слухам, — хитро добавил он, — у тебя нет оснований ханжески относиться к тому, чем занимается человек, удалившийся в свои покои.
      Значит, император проведал о нашей тройственной связи. Я пожал плечами, и Тенедос похлопал меня по спине.
      — Кстати о дворе, — снова заговорил он, теперь уже совершенно серьезным тоном. — Насколько я понимаю, кое-кто считает, что в моем дворце царствуют раболепство и разврат. Да, я приблизил к себе слишком много проходимцев в золотом шитье и шлюх в шелках. Но я знаю, что делаю. Простой народ любит зрелища, и я считаю, очень важно в этом его ублажать. К тому же мне принадлежит огромная империя, равной которой никогда не было; по-моему, величие и внешний блеск являются неотъемлемой частью власти. Неужели нам следует обитать в лачугах и носить одежду из грубой домотканой холстины?
      — Нет, — ответил сам себе император. — Знатные вельможи, живущие в роскоши, подают вдохновляющий пример всем, в первую очередь тем, с кем судьба обошлась не так благосклонно. В этом отношении их можно сравнить с размеренным барабанным ритмом и грохотом армейских сапог. Человек, чья кровь не закипает при виде марширующих на параде солдат, мертв душой и должен с нетерпением ждать той минуты, когда вернется на Колесо.
      К счастью, нас прервал домициус Отман, адъютант Тенедоса, обратившийся к императору с каким-то неотложным вопросом, иначе я мог бы ответить на эту тираду. Пусть я воин, но мне прекрасно известно, что большинство простых людей слушают барабанную дробь со страхом и ужасом, мысленно представляя реки крови, поднимающиеся к небу языки пламени на месте мирных городов и деревень, жен, оставшихся без мужей, и детей, оставшихся без родителей, — все то, что приносит бог войны Иса, воплощение Сайонджи.
      Мне стало страшно, что мой император, потеряв связь с действительностью, как и подобает истинному поклоннику Сайонджи, полюбил войну.
      Учения окончились полным провалом — для гвардии. План маневров был прост: гвардейский корпус должен был наступать тремя колоннами и войти в боевое соприкосновение с «противником». Обычная тактика требовала, чтобы первая колонна завязала бой, сковывая неприятеля, а вторая и третья обошли его с флангов и полностью уничтожили.
      Но я разработал другую стратегию, более подходящую для стремительной, подвижной войны на бескрайних просторах Майсира. Первой колонне по-прежнему предстояло сковывать неприятеля, но вторая и третья, заходя противнику в тыл, должны были наносить удар по обозам и ставке. В этом случае неприятель или складывал оружие, или вынужден был организовывать круговую оборону. Ударные отряды получали возможность беспрепятственно двигаться дальше, оставляя уничтожение очагов сопротивления регулярным частям, идущим следом.
      На практике первая колонна вместо того, чтобы стоять на месте, попятилась назад. Вторая наткнулась на первую, а третья все-таки совершила обходной маневр, но отклонилась так далеко в сторону, что заблудилась и не смогла принять участия в сражении.
      Мы с императором, стоя в шатре командира корпуса Агина Гуила, наблюдали за тем, как генерал теряет контроль над пятнадцатью тысячами солдат. Безнадежно устаревшие карты были покрыты никому не понятными значками; бестолково суетились ординарцы; перебивая друг друга, кричали вестовые; а генерал Гуил растерянно стоял посреди шатра, беззвучно шевеля губами.
      Ему следовало бы рявкнуть на своих подчиненных, заставив их замолчать, а самому минут на пять выйти из шатра, подышать свежим воздухом и успокоиться. Тогда он смог бы представить себе поле боя, мысленно увидеть, где находятся его войска и где они должны были бы находиться, после чего вернуться в шатер и навести порядок.
      Но Гуил беспомощно стоял на месте, открывая и закрывая рот, словно вынутая из воды рыба. Мне неудержимо хотелось вмешаться, но я понимал, что делать это нельзя. Если Гуил хочет стать настоящим полководцем, он должен научиться принимать решения, не рассчитывая на то, что я приду на помощь в трудную минуту, когда ситуация выйдет из-под контроля, — что неизбежно случится через пять минут после начала сражения.
      Однако император этого не понимал.
      — Тихо! — гаркнул он, и тотчас же умолкли все, кроме одного капитана, бормотавшего еще несколько мгновений и лишь потом осознавшего, что звучит только его голос. — А теперь, — продолжал Тенедос, — мы должны попытаться исправить положение дел. Позовите сюда... Как зовут домициуса, командующего Первой колонной?
      — Домициус Танагра, ваше величество.
      — Отлично. Вестовые! Вот ты, скачи во весь дух по дороге до тех пор, пока не увидишь знамена домициуса Танагры. Передай ему...
      Мы так и не узнали, что хотел приказать Танагре император. Послышались громкие крики, топот копыт, и в ставку ворвались с саблями наголо полсотни всадников. Перепуганные часовые бросились врассыпную. Соскочив с коня, предводитель всадников ворвался в шатер и крикнул:
      — Вы взяты в плен! Сдавайтесь, или умрете!
      Я узнал в нем одного из легатов Йонга. Вбежавшие следом за офицером «противника» три лучника направили на нас тупые стрелы.
      — Черта с два я сдамся! — взревел Гуил, выхватывая меч.
      Ему в грудь с глухим ударом ткнулась стрела.
      — Прошу прощения, сэр, — сказал легат, но в его голосе не чувствовалось сожаления, — вы убиты. — Он повернулся к нам с императором. — А теперь вы двое... — узнав монарха, ошеломленный легат осекся. Он чуть было не пал пред ним ниц, но тут вспомнил свою роль. — Ваше величество! Не двигаться! Вы взяты в плен.
      Тенедос побагровел. Его глаза сверкнули.
      — Это, — начал он, и его голос прозвучал словно раскат грома, — переходит все границы! Я...
      Я непроизвольно покачал головой, и император, судя по всему, увидел мое движение. Он мгновенно взял себя в руки. Гневный оскал превратился в улыбку; раздался смех. Вероятно, я один понял, насколько он фальшивый.
      — Это переходит все границы, — повторил император. — Отлично сработано, легат! Похоже, ты одержал победу в этом сражении и, полагаю, во всей войне. Черт побери, мало какая армия сможет продолжать воевать, если ее император попадает в плен. Ты именно этого добивался?
      — Так точно, мой государь.
      — С этого дня ты капитан. Верхней половины. Мы проиграли это сражение, но победа в тот день осталась за императором.
      — Гвардейцы, слушайте своего императора! — разнесся над полем зычный голос Тенедоса.
      Император стоял на небольшой трибуне, возвышавшейся на десять футов над выстроенным Первым гвардейским корпусом.
      — Я пришел посмотреть, какие из вас вышли солдаты, — продолжал император. — Вы считаете, у вас получилось отвратительно, и в какой-то степени это так. Но кровь, пролитая сегодня, не была настоящей. Погибшие не отправились к Сайонджи.
      Если мы пожелаем, то сможем переиграть это сражение и одержать победу. Главное, за последние несколько дней вы осознали, кто вы есть. Вы молоды, вы сильны, вы учитесь. Все мы — и вы, и я — не можем обойтись без ошибок. Вчера была допущена большая ошибка. Посмейтесь над ней, ибо она того стоит. Но также учитесь на ней, ибо это хороший вам урок.
      Вы первые, кто будет носить гордое имя Гвардия. За вами последуют другие. Теперь вы должны заниматься упорнее, работать усерднее. Отныне, доколе в Нумантии будет армия, доколе в армии будет Гвардия, каждый солдат будет знать, что высшая честь, которую он может заслужить, — это сражаться так доблестно, как сражаетесь вы. Я приветствую вас, гвардейцы Нумантии. Вы мои дети... а я ваш отец.
      Сегодняшний день — это только начало. А впереди нас ждут слава и честь.
      Император приветственно поднял руку, и гвардейцы ответили несмолкаемым восторженным ревом. Они кричали так громко, что я начал опасаться, как бы у них не разорвались легкие, — словно позор можно было похоронить в неистовых криках.
      Я понял императора: он рассчитывал, что это глупое поражение во время маневров в пустынной провинции должно было закалить Первый гвардейский корпус прочнее, чем победа.
      — Мне следовало бы превратить этого безмозглого кретина в жабу, — проворчал император.
      — Не знал, что вы обладаете подобной властью, — заметил я.
      — Не обладаю. Но ради такого случая я подыщу подходящее заклинание.
      — Кстати, о ком мы говорим? О легате?
      — И о нем тоже. Но я имел в виду Гуила. Надеюсь, Сайонджи, призвав его назад на Колесо, поджарит ему шкуру на очень жарком пламени.
      — Вы хотите снять его с должности? — спросил я. Последовало долгое молчание. Наконец император вздохнул.
      — А как, по-твоему, следует поступить?
      — Не знаю, — сказал я. — В этом сражении Гуил потерял полководческое чутье. Но я не знаю ни одного человека, с кем бы этого не происходило. К несчастью для него, произошло это при весьма постыдных обстоятельствах.
      — Вот уж точно, постыдных, клянусь своими яйцами, — буркнул император. — Мерзавец опозорил меня, выставил на всеобщее посмешище.
      — В первую очередь он опозорил меня, — поправил его я. — Впредь буду умнее и не стану заходить в шатер следом за вами.
      Император вспыхнул, но тотчас же у него переменилось настроение, и он расхохотался.
      — Ладно, не будем его снимать, — решил он. — Моя сестра перед тобой в долгу. Но проследи за тем, чтобы этот Гуил хорошенько усвоил урок. Я не хочу, чтобы подобное повторилось.
      — Не повторится, — заверил его я. — Ни с Гуилом, ни с его проклятой Гвардией. Я попрошу Мерсию Петре и его наставников гонять их до тех пор, пока у них кровь не начнет сочиться из глаз и из-под ногтей на ногах. Соответствующий приказ я отдам, как только мы прибудем в Никею.