Глава тридцать шестая. И НЫНЕ СИБИРСКОЕ ЦАРСТВО В ГОСУДАРЕВОЙ ВЛАСТИ

Время шло. Не так давно Москва с торжеством встречала царя Федора как победителя шведского короля Юхана. Патриарх Иов, окруженный духовенством, с крестами выехал его встречать за двадцать верст от Москвы. Первосвятитель благодарил великого государя от отечества и церкви за изгнание неверных с русской земли, за восстановление церквей истинного бога в Иван-городе и в древних владениях ильменских славян.

Долго и радостно трезвонили колокола всех московских церквей. Однако шведский король Юхан обвинил своего полководца Карла Горна в малодушии и отверг перемирие, дарованное ему царем Федором Ивановичем. Уступчивость Бориса Годунова ни к чему не привела. Вскоре шведский генерал Мориц Грип вступил в Новгородскую землю, сжег и разграбил многие селения близ Ямы и Копорья. Русские воеводы, удивленные неожиданным нападением шведов, послали к нему гонцов, спрашивая, знает ли он о подписанном договоре. «Не знаю», — ответил Мориц Грип и продолжал жечь и грабить мирные поселения. Не дойдя до Новгорода Великого пятидесяти верст, он узнал, что многочисленные русские полки приготовились к битве. Мориц Грип побоялся встречи и повернул обратно. По дороге он растерял свое войско, истребленное болезнями и зимней стужей.

Царь Федор снова предлагал перемирие или мир. Однако шведский король Юхан и его сын польский король Сигизмунд надеялись на содействие татарского хана Казы-Гирея, обещавшего летом напасть на Москву, и отказывались заключить договор.

Русской боярской думе не очень понравилось новое обстоятельство. Отец и сын угрожали с двух сторон. Однако и польско-шведский родственный союз не слишком страшил окрепшее Московское государство. Словом, воевать не воевали, но и мира настоящего не было.

В конце марта царь Федор Иванович принимал посла царя Александра. Великий государь восседал на своем кресле в большой палате, молчал и улыбался.

На лавках по стенам сидели безмолвные бояре, окольничие и думные дьяки. Борис Годунов, как всегда, стоял у царского кресла, и на лице его изображались угодливость и внимание.

— Наш высокий и светлый царь Александр, — говорил посол, — целовал крест тебе, великий государь и царь земли русской, вместе с своими сыновьями Ираклием, Давидом и Георгием, вместе со всею землею, быть в вечном неизменном подданстве. Мы будем отныне иметь одних врагов и друзей с русским народом, с тобой, великий государь, с твоими детьми и наследниками и служить тебе усердно до издыхания… Наш светлый царь Александр молит тебя восстановить православные храмы на грузинской земле, молит защитить от турок.

— Построй им православные храмы, Бориска, — с трудом вымолвил царь Федор, повернув голову к шурину, — пусть боженька возрадуется.

— Сделаю, великий государь.

— Мы будем присылать ежегодную дань: пятьдесят золототканых камок персидских и десять ковров с золотом и серебром либо в их цену собственные узоречья земли Иверской.

Посол низко поклонился, слуги поднесли и положили перед великим государем все, что он перечислил.

Федор Иванович оживился, посмотрел на ковер с золотыми птицами, посмотрел на правителя, вздохнул.

— Великий государь с благодарностью принимает дары царя Александра и обещает новым подданным защиту, обещает восстановить православные храмы и крепости на его земле и послать святителей.

Прием был коротким: царь чувствовал недомогание и жаловался Борису Годунову на головную боль.

От царя Александра шли добрые вести. Воевода Андрей Иванович Хворостинин, посланный ему в помощь с дружинами стрельцов, взял в свои руки Терской городок и укрепил его. Он утвердил власть России над князьями черкесскими и кабардинскими, давними присяжниками московских царей. Другое русское войско, из Астрахани, завладело берегом Каспийского моря и усмирило дагестанского князя Шавкала.

С этого времени царь Федор Иванович стал писаться в титуле государем земли Иверской, грузинских царей и Кабардинской земли, черкесских и горских князей.

Полностью взять под свою защиту все земли царя Александра русское правительство не могло, однако удачные действия воевод значительно ослабили напор турок и дали возможность вздохнуть грузинскому народу.

В Москве опять наступила весна, прилетели ласточки. Солнце светило ярко. Снега осталось совсем мало, только там, где зимой высились сугробы. На улицах у заборов зеленели кусты крапивы, сквозь бревна мостовых прибивалась зеленая трава. Давно распустились почки, и деревья стояли душистые, будто покрытые зеленым пухом. Отзвонилась веселая пасхальная неделя, а ребятки на улицах все еще катали с пригорков желтые и красные яйца.

В день Зосимы-пчельника Степан Гурьев сидел в приказной избе и вел оживленную беседу с только что приехавшим из Тобольска Федором Шубиным!

Новоявленный дьяк вызвал из Холмогор к себе на помощь старого друга и посылал его в самые тяжелые места. Царские доходы из Сибири, Печоры и Перми стали постепенно увеличиваться. В прошлом году только Сибирь дала царской подати тысячи отличных собольих шкурок, не говоря о прочих мехах.

— Надо так сделать, чтобы через Лозвинский городок ехали все, кто в Сибирь дорогу держит, — горячо убеждал друга Федор Шубин. — И воеводы, торговые и служилые люди и прочий народ.

Лозвинский городок только что был построен, и находился он как раз на большой дороге в Сибирь. Из Московского царства до него добирались зимой на санях, там дожидались весны и на построенных в городке дощаниках и лодках плыли по Тавле и Тоболу до самого Тобольска.

— Почему так?

— Тогда мы все будем знать. Кто и какие товары с собой в Сибирь везет… Купцы и служилые люди мед в Сибирь волокут, хмельную брагу варят да за брагу лучшего соболя выменивают. Запретить надобно. И другое знать будем: кто без царского дозволения, без пошлины на Русь соболей везет. И заморного зуба моржового много из Сибири идет… Назначай меня к воеводам дьяком — хвоста соболиного не пропущу. Вся сибирская торговля через наши руки пойдет, Степан. Увидишь, доходы сразу вдвое прибудут.

— Правда, — согласился Степан. — Ежели ты в Лозвинском городке сядешь, казне в прибыток.

— Ин ладно. Скажи, Степан, где детки твои, свояченица Аринушка, не в Москве ли?

— Нет, Федор. Пока в Сольвычегодске живут. На будущую зиму привезу… На Тверской улице дом хочу купить, давно приглядываюсь.

— В самый раз тебе домком обзавестись… А жонку нову брать думаешь?

— Нет, Анфису забыть не могу. Каждую ночь, почитай, во снах вижу.

— Хорошая баба была, добрая, умная, упокой, господи, ее душу.

— А в Тобольске как? — помолчав, спросил Степан.

— Да что в Тобольске. Городок махонький, на высоком берегу Иртыша построен. Стены деревянные, за стенами церковь да избы приказных людей. Десяток купеческих лавок. Посада нет. Кругом леса дремучие.

— Как воевода?

— Ворует, как и все.

— Спокойно в городках служилые живут?

— С оглядкой да с осторожкой. Однако, как хана Сейдяка в полон взяли, легче стало. Многие сибирские людишки ясак добровольно приносят.

— Куда больше торговые и промышленные люди едут, не примечал?

— Как же, примечал. Где лесов больше и пушного зверя вдосталь — на восток и север. И народу лесного живет там мало, бояться некого.

— Рад я, Федор, тебя живым и здоровым видеть. Сегодня домой пораньше уйдем. Вином аглицким угощу, крепкое. Помнишь, Карстен Роде его любил.

— Помню.

Приятели похлопали друг друга по плечам и только хотели погрузиться в сладкий туман воспоминаний, как в горницу Степана Гурьева вошел Иван Волков.

— Степан Елисеевич, — поклонился Волков, — тебя большой боярин требует.

— Что ж, ты подожди, Федор, я справлюсь мигом.

Степан Гурьев надел шапку и, взяв в руки подготовленный указ, над которым работал, отправился к Борису Годунову.

Он любил и уважал правителя, считал его умным и честным человеком. Степан слышал и наговоры многих людей. Шептали, что Борис Годунов властолюбив не в меру, мстителен и зарится на царское кресло. Но Гурьев был далек от тайных дворцовых дел и Годунову был предан всей душой.

Прежде чем вызвать Степана Гурьева, правитель долго думал. Он решил послать его в Углич и поручить расправу с царевичем Дмитрием.

«Гурьев умный человек, бывший морской разбойник, на душе его лежит много человеческих жизней, он пролил много крови… Что для него стоит жизнь царевича Дмитрия?! Он получит мой приказ и выполнит его». Однако Борис Годунов не хотел открыть все карты сразу. «Пошлю его в Углич, — думал он, — будто для царских дел. Пусть поглядит, куда на уделе царские деньги идут. Поживет, поосмотрится, а через недельку я к нему верного человека пошлю с приказом. Тогда ему деваться некуда, хочет не хочет, а сделает».

Обошелся он со Степаном радушно, ласково. На это правитель был большой умелец. Он встретил дьяка у порога, взял его за руку и подвел к деревянному креслу.

— Садись, Степанушка, не в ногах правда… Большое государево дело я решил тебе поручить. Если выполнишь все, как велю, думным дьяком сделаю.

— Готов для тебя, Борис Федорович, все сделать, что могу и умею. А придет нужда, и жизнь отдам.

— Хорошо. Верю тебе. В Угличе на уделе царевича Дмитрия расходы непомерные. Куда деньги идут? — Борис Годунов развел руками. — А оттуда, из Углича, Нагие вс„ больше и больше просят. Денег не жалко, ежели на дело, а коли бездельно али на воровство? Поезжай в Углич, Степан Елисеевич, поживи, посмотри, как и что. Вызнай порядки ихние. На тебя, как на себя, надеюсь. Закончишь в Угличе — и обратно к себе в приказ.

— Что ж, я готов, Борис Федорович.

— Добро. — Годунов подумал. — Завтра и трогай с богом.

— Сделаю, Борис Федорович… Сегодня Федор Шубин приехал из Сибири, много поведал занятного, нужно для дела. — И Степан Гурьев принялся рассказывать то, о чем они говорили с Шубиным.

— Добро, добро, — согласился правитель, выслушав дьяка. — Вернешься из Углича, указ изготовим, и будет так, как задумал. Да, забыл тебя упредить, Степан Елисеевич: в Углич я к тебе человека пошлю с моим приказом. Кого, не знаю. Смотри на перстень. — Годунов показал золотое кольцо на безымянном пальце: два алмаза и между ними огненный рубин. — Запомнил?

Степан Гурьев кивнул головой.

— Кто покажет тебе в Угличе этот перстень, тот послан мной. Он передаст приказ… — Правитель подумал, что с товарищем Степану Гурьеву будет способнее, и добавил: — Возьми друга с собой, морехода.

Город Углич открылся к полудню. Темно-синяя лента Волги разрезала его на две части. Правобережные посады охватывал подковой высокий земляной вал, упиравшийся в берега Волги.

Степан Гурьев увидел тысячи деревянных домов, столпившихся возле крепости, множество церквей и монастырей. В Угличе сходились ямские дороги из торговых городов русского государства.

А вокруг посада — холмы и долины, покрытые дремучим хвойным лесом.

Всадники въехали через ворота земляного вала. Многочисленные церкви звонили к заутрене. На улицах встречались люди всякого звания. Пока пробирались по узким улицам к крепости, Степан Гурьев насчитал три десятка хлебных амбаров и много погребов для рыбы. У Никольских ворот угличского города расположились торговые ряды и гостиный двор, обнесенный дощатым забором.

Северная стена крепости шла по берегу Волги, западная — по реке Шелковке, восточная — по Каменному ручью. У южной стены прокопан глубокий ров, соединяющий реку Шелковку и Каменный ручей, а через ров опущен дубовый подъемный мост.

Крепость рублена в две стены из тесаных сосновых бревен. Для снабжения водой во время осады в северо-западном углу города выкопан пруд, соединявшийся с Волгой.

По стенам города ходили вооруженные стрельцы в зеленых кафтанах с золочеными петлями и пуговицами.

На башнях виднелись дозорные.

Никольские ворота врезаны в шестиугольной башне. Степан Гурьев насчитал десять крепостных башен, из которых семь были на шесть углов, остальные квадратные.

Кони простучали копытами по деревянному мосту, переброшенному через ров. Стрелец в зеленом кафтане, стоявший у ворот, преградил секирой всадникам дорогу. На его зов вышел пятидесятник в лихо заломленной шапке. Степан Гурьев показал приказ правителя Годунова.

С царским дьяком приехали в Углич Федор Шубин, подьячий Костька Конюхов и двое вооруженных слуг. Всадники спешились и привязали лошадей у коновязи.

Обширный княжий двор в обеденный час был пустынен и тих. В глубине двора Степан заметил дворец, кирпичные восьмискатные палаты и воеводские хоромы. Напротив виднелись две соборные церкви, а слева — ветхий девичий монастырь. У самых ворот прислонилась караульная изба, где готовились приказы и наряды стрельцам.

В брусяной дьячей избе, что с виду была покрепче и поновее, писцы скрипели перьями. Подьячий, неряшливо и бедно одетый, с густой черной бородой, что-то ел, причмокивая губами, из глиняной миски.

Увидев приезжих и опознав начальство, подьячий перестал есть и, сунув миску в лубяной короб, спросил:

— Откедова, государи?

— Из Москвы.

— По что? Ко двору царевича Дмитрия?

— Мне повидать бы приказчика Русина Ракова.

— Нет его в приказе, на посад обедать пошел. Пойду государю Михайле Федоровичу доложу. Как ему сказать?

— Царский дьяк Степан Гурьев с товарищами.

Степан Гурьев вышел из избы, проводил глазами подьячего, шмыгнувшего в боковую дверь дворца.

— Церковь Спаса перед тобой, Соборная, — сказал один из слуг Степана Гурьева; недавно он служил при удельном дворце истопником и знал все. — После службы царевич Дмитрий первый выходит на паперть и раздает нищим деньги. А город в незапамятные времена основан, — продолжал он. — Говорят, был боярин Ян родом пскович, близкий родственник княгини Ольги. Вот он и воздвиг… Много в нем удельных князей поперебывало. Перед Дмитрием сидел Юрий Васильевич, родной брат царя Ивана Васильевича. Юрий был убогий, юродивый. Жил больше в Москве. Умер молодым. После себя жену оставил, Ульяну. Она не захотела светской жизни, постриглась в монастырь. А через шесть лет Иван Васильевич повелел утопить ее в реке Шексне. Погодя утопленницу выловили и похоронили… И вот теперь удельный князь в Угличе царевич Дмитрий.

Солнце поднималось все выше и выше. День был ясный, радостный. С Волги доносились выкрики бурлаков и казаков, грузивших дощаники и баржи. На торгу за воротами шумели и ругались люди.

С каменного дворцового крыльца спустился долговязый юноша, за ним мальчик лет семи-восьми, его вела за руку миловидная молодая женщина, вслед за ними семенила краснощекая толстуха, разодетая ярко и нарядно.

— Царевич Дмитрий тот, махонький, с кормилицей. С ним мамка Василиса Волохова. Вишь, как ее распирает от хорошей жизни, — рассказывал слуга. — Юноша рослый — сын Василисы Оська Волохов.

Степану Гурьеву захотелось поближе посмотреть на царевича, и он подошел к княжескому крыльцу.

Дворец располагался вдоль северной стены кремля в виде буквы «П», один конец которой примыкал к каменному собору Спаса, а другой — к стольной палате. Занимая около трети северной стены, каменный дворец поднимался тремя этажами над берегом реки. Во дворец вели несколько дверей, а посередине, где был главный вход, высилось кирпичное крыльцо, недавно выбеленное мелом. Справа от стольной палаты стояла Елено-Константиновская церковь. За церковью начинался княжеский сад.

Оська Волохов очертил на земле круг, подал царевичу свайку. Началась игра в тычку. Надо ловко бросить свайку, чтобы она вонзилась в землю точно в круге. Свайка была маленькая и легкая.

Увидев нарядно одетого Степана Гурьева, царевич перестал играть, подошел к нему.

— Откуда приехал?

— Из Москвы, государь Дмитрий Иванович, — низко поклонился Степан.

— Вызнать, как мы живем в Угличе, и Бориске Годунову донести?

Царевич был худ и бледен. Черные глаза, темные волосы, тонкий крючковатый нос Рюриковичей. Лицо умное.

«Похож на Ивана Васильевича Грозного. Его сын, — мелькнуло в голове у Степана. — Моему сыну Николеньке пошел бы двадцать пятый год. — Он вспомнил деревню Федоровку. — Царь Иван убил моих сыновей». В душе поднялось чувство горечи и тоски.

— Я послан узнать, всем ли вы довольны в Угличе на уделе своем. Ты, царевич Дмитрий, и царица Марья, твоя матушка. Вдосталь ли кормов и другого прочего.

— А правда ли, меня Бориска Годунов отравить хочет, а сам на царский престол сесть?

— Что ты, государь, что ты! Разве возможно, чтобы такое у Бориса Федоровича в мыслях было! Любит он тебя и добра желает. И царь Федор Иванович любит тебя, да продлит господь ему жизнь.

— Стану царем, все равно прикажу посадить Бориску Годунова на кол, — упрямо нахмурив брови, сказал царевич Дмитрий.

Заметив своего дядю Михайлу Нагого, он отошел и снова стал бросать ножик.

К Степану Гурьеву приблизился тучный, небольшого роста придворный в красном кафтане с золотым шитьем.

— Я Михайла Федорович Нагой, дворецкий, дядя царевича Дмитрия. Ты кто таков?

Степан Гурьев поклонился:

— Царский дьяк большого приказа Степан Елисеевич Гурьев, — сказал он, подчеркнув свое право называться полным отчеством.