Кораблекрушение у острова Надежды

— Дьяк большого приказа… — начал было Михайла Нагой.

И вдруг бросился к Оське Волохову:

— Негодяй, кто позволил со свайкой забавляться? Я говорил тебе, упреждал…

Он схватил лежавший на земле прут и принялся без жалости лупить Оську Волохова.

— Больно! — взвыл юноша. — Больно!..

Боярыня Волохова встала на защиту сына. Михайла Нагой бросил прут, плюнул.

— Еще раз увижу — прикажу псарям на конюшне выдрать!

Несмотря на раннее утро, Михайла Нагой был пьян. От него тянуло густым перегаром.

— Пойдем во дворец, Степан Гурьев, поговорим. Расскажешь, зачем из Москвы прискакал.

— Дожидайтесь меня в приказной избе, — сказал Степан товарищам и пошел вслед Михайле Нагому.

Через маленькую дубовую дверь на западной стороне дворца они поднялись на средний этаж. По всему этажу проходил коридор, освещенный одним окном.

Михайла Нагой привел Степана в обширную горницу. По стенам ее шли дубовые скамьи, обитые красным сукном. На тяжелом резном столе стояла сулея с хмельным медом, серебряные чаши, блюдо с пряниками и другое — с очищенными орехами.

Михайла Федорович усадил Степана Гурьева за стол, налил ему большую чашу меда. Не обделил и себя. Когда они выпили, Нагой сказал:

— Рассказывай без утайки.

— Мне таить нечего. Правитель приказал посмотреть, куда идут царские деньги, те, что удельному дадены. Если лишнее окажется, отобрать велел в казну, если не хватает — прибавить.

— Как лишним деньгам быть?! — закипел Нагой. — За два года стрельцам не плачено, по приказам ропот пошел. Откуда брать деньги, не знаем. В прошлом годе… — Нагой остановился и посмотрел на Степана: — Поклянись перед иконой, что не подослан от Бориски Годунова на вред царевичу.

— Клянусь, — сказал государев дьяк, взглянув на икону богоматери в углу, — что не с плохим из Москвы приехал и к царевичу зла не держу.

— Спасибо тебе, — вздохнул Нагой. — От души отошло. Ну, так слушай. В прошлом годе приезжал от Бориски Годунова человек, ходил, вынюхивал и вышло по его, что половина денег, от казны положенных, у нас лишняя. А у нас и тогда не хватало. Нарочно Бориска так сделал, чтобы стрельцов к нам озлобить. А недавно прислал правитель лекаря-немца для царевича. Ему деньги платить надобно. Ведь он при московском дворе жалованья двести рублев в год получал. Всякий месяц хлебных харчей на семью и слуг. И сверх того шишнадцать возов дров, четыре бочки меда, четыре бочки пива. Всякий день полторы кварты крепкого вина и уксусу полторы кварты. Всякий день половину туши свиной. Царь Федор подарил ему пять лошадок. На прокорм ихний давай и сено и солому… Ну-ка сосчитай, дьяк, сколько на него денег надобно, а разве они у нас есть? И я отослал обратно того лекаря, одного нам хватит. Но это еще полбеды! Главное — из Москвы нам верные люди передали, будто Бориска Годунов задумал царевича Дмитрия со света убрать…

— Нет, — твердо сказал Степан, — неправда. Не может правитель дит„ невинное смерти предать.

— Может. Не знаешь ты годуновскую породу… Откуда сам, из каких местов?

— Мореход. При царе Иване Васильевиче в корсарах был. И золотой от него за морские победы. — Степан Гурьев показал на шапку, которую держал в руках.

— Вот как! Значит, отец нашего Дмитрия золотым тебя пожаловал. — Михайла Нагой пальцем потрогал золотой на шапке морехода.

— Выходит, так.

Михайла Федорович снова потрогал золотой, подумал, посмотрел на Степана:

— Ежели тебе, царский корсар, отец милость оказал, должон ты сыну помочь?

— От всей души помогу, — не задумываясь, ответил мореход.

— Дело грозное, не сразу скажешь… Надо еще раз на иконе богоматери клятву дать, что не выдашь Бориске Годунову… Нипочем бы не рассказал, однако ты мне по сердцу пришелся. Сразу видно — человек хороший. — Михайла Нагой икнул и перекрестил рот.

Степан Гурьев недолго думал. Вспомнил отрока на княжьем дворе…

— Давай икону!

Он принял икону из Михайловых рук и сказал строго:

— Клянусь сохранить в тайне все, что сейчас услышу, — и поцеловал ризы богоматери и младенца.

— Теперь слушай, — тихо сказал Нагой. — Хотим мы Дмитрия, законного сына царя Ивана Васильевича, посадить на престол, и в том нам нужна твоя помощь.

— А царь Федор Иванович?

— Царь Федор Иванович вовсе без ума. Ему государить не мочно.

Степан Гурьев сразу все понял. Михайла Нагой решил вовлечь его в заговор против законного царя. Дьяк большого приказа не хотел и думать о таком деле. Ему было все равно, кто сидит на московском престоле, и совать голову в огонь не имело смысла.

— Помилуй, Михайла Федорович! И слушать не хочу. Не могу в таком деле помогать. Я на государевой службе дьяк, против царя не пойду… Забудь про свои слова, и я о них позабуду. «Недаром послал меня Борис Федорович в Углич, — мелькнуло в голове, — ох, недаром».

Михайла Нагой набычился, нахмурил густые брови.

— Подумай, дьяк, не ошибись. Много будешь награжден от царевича Дмитрия.

— Нет, не проси, не могу… А царевичу Дмитрию желаю счастья и здоровья на многие лета. — Степан Гурьев налил полную чашу хмельного меда. — За царевича Дмитрия!

Михайла Федорович Нагой подумал мгновение, налил и свою чашу:

— За царевича Дмитрия!

И Степан Гурьев и Михайла Нагой испили до дна.

— Беда на нас глядит, — сказал Нагой, вытерев усы. — Страшные слухи по Москве ходят. Мы теперь глаз с Дмитрия не спускаем. Без кормилицы и шагу ему шагнуть не даем. Царица Марья из своих рук царевича кормит и поит… Умный отрок, писать и читать умеет, жалко, ежели что…

Михайла Нагой неожиданно громко всхлипнул и долго вытирал глаза вышитым полотенцем.

Глава тридцать седьмая. НЕ ОСУЖДАЙ ПРОСТУПОК, НЕ ЗНАЯ, ПОЧЕМУ ОН СОВЕРШЕН

Клешнин Андрей Петрович приехал в Углич через три дня после приезда Степана Гурьева. Он остановился в лесу недалеко от города и послал своего слугу узнать, где поселился царский дьяк. Близ полуночи, когда на посаде все спали, Клешнин въехал в земляной город, нашел царского дьяка и велел его разбудить.

Степан Гурьев удивился приезду окольничего Клешнина, да еще в глухую ночь. Андрей Петрович осмотрел горницу, выглянул за дверь и, убедившись, что поблизости никого нет, снял с пальца перстень. В бледном свете луны сверкнуло золото.

— Узнаешь? — с усмешкой сказал окольничий.

— Перстень Бориса Федоровича Годунова!

— Тише! — Клешнин испуганно оглянулся. — Теперь слушай: правитель приказал убить царевича Дмитрия, он вносит смуту в государство. Мамка Василиса Волохова наш человек. В остальном поступай как знаешь. Однако без особливого приказа царевича не трогай. Готовься и жди гонца. Понял?

— Я должон убить царевича Дмитрия? — сорвался на крик Степан. — Но ведь Борис Федорович не говорил мне об этом!

— Тише!.. Он сказал о перстне. Кто покажет тебе перстень правителя, тот передаст его приказ.

Степан Гурьев понял. Так вот что задумал Борис Годунов. Дьяк хотел отказаться. Но тут же ему пришло в голову, что таким поступком он подпишет себе смертный приговор. Человек, узнавший великую государскую тайну, не может жить на свете. Правитель, защищая себя, должен уничтожать таких, как Степан Гурьев… Надо согласиться. Потом увидим, что делать. Окольничий Клешнин страшный человек: убить для него так же просто, как плюнуть.

— Ты прав, Андрей Петрович. Я должен выполнить приказ правителя.

— Уразумел… Мамке Василисе Волоховой откройся, посули деньги. Вот двести рублев. — Клешнин бросил туго набитый кошелек на стол. — Она скажет, как прикончить змееныша. Правитель выручит из любой беды. Но боже тебя сохрани назвать кому-нибудь его имя… Никто не должен знать, что я был в Угличе, — добавил окольничий, вставая.

— Сколько дней я могу…

— Никто об этом не знает. Прискачет гонец с перстнем. Ну, будь здоров. — Клешнин, скрипя сапогами, вышел из горницы.

Степан Гурьев слышал, как на дворе фыркнула лошадь, звякнула сбруя. Вскоре на улице раздался топот лошадиных копыт.

Когда все затихло, Гурьев разбудил Федора Шубина, спавшего в хлеву на сеновале, рассказал ему о ночном госте и о приказе боярина Годунова.

— Что делать, дай совет, — спросил царский дьяк. — Однако царевича я убивать не согласен, на дит„ руки не подниму.

— Само собой, — отозвался Федор Шубин, — не об том речь. Убить дит„ ты не можешь, а не убьешь, тебя убьют. Так я понимаю?

— Так, Федор.

— Значит, надо думать, как нам свои жизни уберечь?

— Правильно.

— Бежать отсюда.

— Куда? Наши приметы везде знают.

— А ежели на север? В Холмогоры и далее на студеные моря?

— В Холмогорах, пока в море уйдешь, нас воевода схватит, закует в железа — и в Москву.

— Твоя правда.

Друзья пригорюнились: и так и эдак выходило плохо. Прятаться в лесах и жить разбоем не хотелось.

— Вот что, — оживился Степан. — В прошлом годе из низовских мест Днепра казаки приезжали в Москву к царю Федору Ивановичу. Просили денег, пороху, огнестрельного оружия и других припасов. Обещали царскую службу править… Сотник один там был, Остап Секира, хороший человек. Познакомились мы, не однажды мед пили. Помог я ему кое в чем. Когда время пришло уезжать, он мне сказал: «Ежели нужда случится, Степан, приезжай ко мне, встречу, как родного». Дом у него под Киевом и хозяйство свое. Жонка и дети… Вот разве на Днепр махнуть, там никто нас не тронет.

— А дети твои?

— Что ж дети. Проживут в Сольвычегодске. Деньги у Арины есть, баба она верная. А там, как бог приведет. Для тебя, Федор, и другая дорога есть… Ты ничего не знаешь, не ведаешь.

— Оставь, пустое. — Шубин махнул рукой. — У меня ни жены, ни детей. Вдвоем нам способнее. А с другой стороны посмотреть, так ведь они на дыбу меня поднимут, про тебя будут пытать.

— Могут и так.

— Как бежать думаешь? По дороге не перехватят?

— Побережемся.

— Дело, — сказал Шубин, предложение ему понравилось. — А сейчас давай спать, до утра времени много.

Степан Гурьев долго не мог заснуть. Он перебирал в уме все, что слышал за последнее время в Москве о царевиче Дмитрии. Он представил себе умного, хитрого правителя Бориса Годунова, не торопясь шагавшего к своей заветной цели. Правитель хочет быть на царском престоле, об этом в Москве шептались многие.

Борису Годунову подчинен московский двор, тысячи вооруженных стрельцов. Боярская дума да и сам царь Федор Иванович не может шевельнуть пальцем без его позволения. А здесь, в Угличе, кто может защитить царевича Дмитрия от наемных убийц правителя? Никто. Царевич обречен на смерть. И не только он, вряд ли Нагие избегнут опалы и ссылки… На душе у Степана сделалось тяжело, он жалел беззащитного царевича…

Потом он вспомнил разговоры с приезжими казаками. За чашей меда Остап Секира рассказывал, что по всей Приднепровской Украине властвует гетман запорожского войска Христофор Косинский, защитник простого народа. Он ополчился против польских панов и всех русских дворян, кто изменил православию и принял католическую веру. Из слов атамана Остапа Секиры мореход понял, что простой народ любит гетмана и бежит к нему с украинных земель в Сечь. Как большую тайну рассказал Остап Секира, что гетман Косинский ради спасения от польских панов предлагает царю Федору Ивановичу взять под свою высокую руку все Приднепровье.

«Что ж, — думал Степан, — гетману Косинскому сейчас нужны люди. За православную веру воевать не грех… Только бы добраться до Киева. Ну ничего, хуже бывало».

Однако не так легко для Степана снова ломать свою жизнь. И не молод он. Не много ли навалила судьба на плечи одного человека? Вспомнилась деревня Федоровка, гибель сыновей. Первые шаги в студеных морях. Страдания Анфисы в татарском плену. Битвы с татарами, раны. Встреча с женой и выздоровление… Наступила спокойная жизнь, снова появились дети. Но опять крутой поворот. Смерть Анфисы, страдания на острове Надежды и на песчаном острове. Черная неблагодарность Строгановых и ласка Годунова. Служба в приказе понравилась Степану, захватила его. Захотелось принести пользу родной земле, о себе, о детях подумать. И вдруг…

Далеко, где-то у ворот земляного города, тоскливо завыла собака. Начался дождь. Крупные капли застучали по крыше дома…

Степан Гурьев видел сон, как он плывет вниз по Днепру на большой раскрашенной барке. А по берегам идет война. Горят города и села, гремят выстрелы из пушек и пищалей.

За ночь дождь превратил непросохшие весенние дороги в сплошное месиво.

Мореход не слышал, как Ванька Пузырь, старший конюх царицыной конюшни, с последними петухами вернулся в Углич. Он долго отмывал и очищал ноги и брюхо своей кобылы от налипшей грязи, ругая и проклиная ночной дождь.

Поздним утром Степан Гурьев и Федор Шубин завтракали на хозяйской половине. Жена Ондрюшки Мочалова, глухонемая баба Прасковья, накормила постояльцев яичницей, поставила на стол горшок кислого молока. Мореходы отрезали ломти душистого ржаного хлеба с хрустящей корочкой и, круто посолив, заедали кислым молоком.

То Степан, то Федор, брезгливо морщась, сбрасывали со стола нахального рыжего таракана, кусавшего хлеб. Это было не удивительно, тараканы водились в каждом доме.

Хозяйка появлялась словно тень, приносила еду, убирала посуду. Сквозь белый пузырь, заменявший в маленьком окне слюду, проникали лучи весеннего солнца. В хлеву мычала корова, громко мурлыкал кот, ходивший у ног Степана Гурьева.

Потолок горницы был увешан вениками из сухих трав и пучками кореньев. Вдоль стены поставлены полки, а на них громоздилась глиняная и стеклянная посуда с настойками разного цвета и запаха. Много трав сушилось и на чердаке. Чем только не лечил Ондрюшка! От всякой хвори у него было свое лекарство. Летом и весной он целыми днями пропадал в лесу и на лугах, разыскивал лечебные травы. Он знал, из каких цветов мед бывает целебным, знал его на вкус и на запах. Пчелы Ондрюшку не кусали. Он помогал людям от заговоров и от худого глаза, он мог накликать беду и приворотить любовь. Знал, как лечить скот, как увеличить надой молока у коров. Знал Ондрюшка, как делать чучела из птиц и животных. В горнице на сучках, воткнутых в стену, сидели хищные птицы: сова, орел, сокол, ястребы. На полу бежал волк, закинув на спину ягненка.

Знал горбун еще немало страшных и тайных дел.

Словом, горница у колдуна Ондрюшки была не как у всех людей и, сказать правду, пугала посадских мужиков и баб.

Налево от входа стояла большая печь. На лежанке в овечьих шкурах в холодные ночи спали хозяин с хозяйкой. В красном углу у иконы пресвятые богородицы теплилась синяя лампадка. За икону прощали посадские мужики темные Ондрюшкины дела.

Как-то боком в горницу вошел хозяин. На нем, как всегда, монашеская черная ряса, подпоясанная широким ремнем. Страдальческое лицо его было бледно, под глазами темные круги. Он перекрестился, глянув на иконы, поклонился мореходам:

— Хлеб да соль.

— Спасибо, хозяин.

— Хочу с вами словечком перемолвиться, как поедите.

— Мы сыты, хозяин.

— Вот-вот, и я про то. — Горбун переминулся с ноги на ногу. — Ночью был у тебя, Степан, плохой человек, Клешнин, тезка мой, — собрался он с духом. — Молчи, молчи, я все знаю, — заторопился хозяин, увидев, что Степан Гурьев шевельнулся. — Не говори ничего, не пачкай душу. Я все знаю… Окольничий Клешнин убить царевича велел… именем правителя Бориса Годунова. Не убивай младенца. Не смей, не смей, грех тяжелый!

Мореходы испуганно переглянулись. Дело принимало неожиданный и опасный оборот.

Горбун Ондрюшка знал, что затевается убийство царевича, назвал имя правителя Годунова.

— Откуда ты про то знаешь? — после молчания спросил Степан Гурьев.

— Откуда?! Я ночью окольничего Клешнина видел и разговор слышал.

— Где ты был?

— На чердаке. Там над горницей дыра в подволоке. Вот и слышал.

Степан вспомнил, что над головой слышался шорох, когда окольничий уходил из горницы. Горбун говорил правду.

— Обвиноватил ты меня зря, Ондрей Максимович. Не собирался я убивать царевича Дмитрия. — Степан решил говорить откровенно.

Глаза горбуна были чисты и правдивы. Да и выхода другого не было. Собственно говоря, выход был: немедленно прикончить слишком любопытного хозяина. Но Степан Гурьев не хотел грязнить руки. Да и как все могло окончиться, трудно было предположить. Конечно, Борис Годунов сильный человек, но до Москвы далеко, а Нагие близко. Горбун Ондрюшка был своим человеком у Нагих. А самое главное — Степан вовсе не хотел быть исполнителем воли правителя.

— Вот что, Ондрей Максимович. Если хочешь спасти царевича Дмитрия, давай вместе думать. Я сразу приметил: человек ты не простой. Мы с другом, — Степан кивнул на Федора Шубина, — не хотим проливать невинную кровь и решили бежать из Углича. Однако Клешнин все равно найдет согласного, деньги все могут сделать.

— Да, да, — сказал Ондрюшка и вытер глаза.

— Вот и думай, как избавить от смерти мальчонку.

Ондрюшка Мочалов любил царевича, привязался к нему. Мальчик часто болел, и царица Марья много раз посылала за кудесником. Своих детей у него не было.

— Хотел порешить тебя и друга твоего, — хрипло произнес Ондрюшка, сноровисто выхватив из-за голенища длинный нож. — Не пожалел бы, — не сегодня, так завтра убил. Однако сердце на тебя не показало, — он швырнул нож на пол, — верю тебе… Думаете, не смог бы? Не двуязычен я, — блеснул глазами Ондрюшка. — Гляди. — Он поднял нож и, почти не целясь, бросил его в чучело совы. Нож пробил совиное чучело как раз посредине.

— Ого! Молодец, хозяин! Однако убить человека просто. Вот вернуть ему жизнь?!

— Да, да. Помогите мне спасти царевича. Он малец хороший, добрый… Нищих не забывает.

— Слушай, а ежели ты… — Степан остановился, — ежели ты дядьям царевичевым на мамку, боярыню Волохову, укажешь? При людях и при царице Марье… вроде нашло на тебя знамение. А, Ондрей Максимович? Пусть пуще глаза берегут царевича…

— Думал об этом… Пожалуй, так и сделаю. Однако противник силен, ох силен! Москва против Углича. Правитель Борис против Ондрюшки. Но я похлопочу, жизни не пожалею. Сегодня их пугну, после обедни. А вам, государи, я ладанки дам против зла всякого и колдовства, со святой водой, заговоренные. — Хозяин снял со стены маленькие кожаные мешочки и подал мореходам. — Не сумлевайтесь, пусть на гайтане вместе со крестом висят.

После завтрака мореходы отправились на княжий двор. Дорога размякла, земля прилипала к сапогам. В иных местах грязь — по ступицу тележного колеса. Пришлось вернуться и седлать коней.

Ондрюшка Мочалов снял сапоги и, подобрав рясу, пошел босиком.

Обедня в соборной церкви закончилась.

Как всегда, первым на паперть выбежал царевич Дмитрий и стал раздавать монетки нищим. За ним выбежала кормилица Орина, молодая женщина с добрым лицом. Показалась величественная царица Марья. За ней братья Нагие. Позади всех шествовала мамка Василиса Волохова, хитрая толстая баба, ссужавшая деньги в долг под великое лихо без зазрения совести.

Она часто крестилась на ходу и шевелила губами.

— Стойте! — раздался вдруг пронзительный голос. — Стойте, я вам говорю!

На площади появился горбун Ондрюшка Мочалов. Лицо его было необычайно бледным, глаза сверкали, сам он едва держался на ногах. Босые ноги и подол черной рясы были облеплены жидкой грязью.

— Оберегайте царевича, всяко оберегайте! — продолжал вопить горбун. — Злодейство близ его ходит… Вижу страшного человека. Оберегайте царевича, как бы дурна какого не вышло! Людей к нему, окромя кормилицы, не подпущайте. — Горбун стал вертеться на одном месте и приплясывать. — Митенька, государь Дмитрий Иванович, оглянись, вокруг тебя вороги ходят! — снова закричал он. — Вот кого, Нагие, бережитесь. — Горбун показал пальцем на подошедшую разъевшуюся и разряженную боярыню Волохову: — Неверная служанка, неверная служанка, гоните ее в шею отселева, гоните!..

Нагие оглянулись на Ондрюшку. Остановились, внимательно его слушали. Стали подходить хлынувшие из церкви люди.

— Что ты бормочешь, дьявол! — злобно отозвалась боярыня Волохова. — Белены объелся? Ежели кого гнать со двора, так тебя метлой поганой!

Нагие, окружив царевича Дмитрия, мрачно смотрели на мамку. Царица Марья молча подошла к сыну и, взяв его за руку, повела во дворец.

За царицей двинулись братья Нагие.

Ондрюшка Мочалов не стал спорить с боярыней Волоховой, повернулся и, прихрамывая, ушел с площади.

— Ну, гадина ползучая, — закричала мамка, — не прожить тебе долго! За чернокнижие и колдовство вот ужо в Москве шкуру спустят. Скажу стрельцам, чтобы в кремль тебя не пущали.

Десятка два посадских мужиков собрались возле боярыни.

— Не забижай Ондрюшку, — строго сказал купец из мясного ряда, — божий он человек, народ лечит, и не по черным книгам, а со святым крестом.

Боярыня плюнула, подобрала юбку и, отдуваясь, полезла на красное крыльцо. У двери она повернулась к посадским мужикам и погрозила им кулаком.

Апрельское солнышко пригревало. На кремлевском дворе на угреве пробивалась травка. Бродили куры и собаки.

Пономарь Огурец, забравшись на колокольню, подремывал одним глазом, а другим посматривал на баб и мужиков, сновавших из поварни в погреб.

Вечером, ссылаясь на болезни и семейные неполадки, выехали в Москву два стольника и спальник царевичева дворца вместе со своими семьями и всеми пожитками. Они почуяли грозные события, стоявшие у порога.

Словно дым от пожара, наносило на Углич беду.

На следующее утро дьяк Степан Гурьев вместе с Федором Шубиным отправились на княжий двор. У Никольских ворот им встретилась боярыня Волохова. Она шла на торг. Впереди две дворовые девушки несли большие плетеные корзины.

— Здравствуйте, государь Степан Елисеевич, — поклонилась она государеву дьяку в пояс. — Прослышала, что приехал ты, батюшка, из Москвы, от самого правителя. Так ли сие?

— Так, боярыня, — ответил Гурьев. — А тебе что за нужда?

— Словом перемолвиться надоть, Степан Елисеевич, дело у нас большое, тайное. — Василиса Волохова игриво подмигнула мореходу: — Укажи время, я приду к тебе.

Степан Гурьев понял, что боярыня Волохова знает о тайном приказе Бориса Годунова.

— Что ж, боярыня, в скором времени жди от меня вестей, — перемогая отвращение к пышнотелой царевичевой мамке, ответил Степан.

Кланяясь и улыбаясь, Волохова поспешила вслед за девушками.

— Гадина! — посмотрев ей вслед, сказал Степан. — Вот что, Федор, мы сделаем тако… Через два дня скажу городовому приказчику, что отлучусь в Москву за делом и через неделю буду обратно. Триста семьдесят верст — дорога не дальняя. На ямских двое суток. А там до Смоленска на своих конях верхами. От Смоленска по Днепру на барке поплывем. Когда нас в Москве хватятся, далеко будем, не достанут. А мамка Василиса пусть ждет…

Глава тридцать восьмая. НИКТО ЖЕ ПЛОТЬ СВОЮ ВОЗНЕНАВИДИТ, НО ПИТАЕТ И ГРЕЕТ ЕЕ

Погода в славном городе Киеве стояла по-весеннему пригожая. Синяя барка, груженная солью, под парусом подошла к пристани, недавно сколоченной из желтоватого дубового теса. Степан Гурьев и Федор Шубин, поручив кормщику уплату городских сборов и пошлин, сошли на берег.

От реки в город вели узкие кривые улицы, густо поросшие травой. Маленькие домики, крытые камышом и соломой, скрывались в зелени садов. Вместо привычных в Москве высоких заборов тянулись приземистые плетни. Дома низкие, либо деревянные, либо сплетенные из прутьев и промазанные глиной. У иных домов на стенах намалеваны синей и зеленой краской грубые изображения животных и птиц.

Мореходы обогнали десяток высоких возов, груженных мешками с зерном и глиняной посудой, их неторопливо тащили рогастые серые быки. По узким мосткам перешли мелкую речушку. Несколько баб, согнувшись у воды, полоскали белье.

Впереди за высокими глиняными стенами поднимались купола деревянных церквей.

И стены были деревянные, от пожаров покрытые толстым слоем глины. Местами глина обвалилась, обнажив прогнившее дерево. Опытный глаз мореходов приметил в крепостной стене много изъянов. На ближайшей башне не было крыши, рядом с воротами стена просела и наклонилась внутрь…

Городские ворота давно открыты. У иконы пресвятые богородицы горела синяя лампада, молились ранние прохожие, звякали деньги, падая на дно большой церковной кружки. Нищие громко, нараспев призывали к милосердию.

Церковь Петра и Павла на торговой площади оказалась маленькой, деревянной. Однако приход считался богатым. Здесь молились купцы о даровании прибылей и в случае удачи расплачивались с богом щедро.

Отец Иоанн, древний старичок с изжелта-белой бородкой, приветливо принял мореходов. Остапа Секиру поп знал давно, еще с тех времен, когда тот бегал в церковь босоногим мальчишкой.

Посоветовавшись с попом, мореходы решили продать соль и барку, купить лошадей и на следующий день еще до света выехать на хутор к Остапу Секире.

— В Киеве вам делать нечего, здесь всякого народу много, — сказал на прощание поп. — А поедете, миленькие, на Белую Церковь. Смотрите, куда дорога поворачивает. Через сорок верст развилка будет: вправо дорогу возьмите. Близ леса хаты увидите да заборы, там и хутор Остапа Секиры.

Утром, еще не слышно было птичьего щебета, Степан Гурьев и Федор Шубин выехали из Киева. Они с любопытством поглядывали по сторонам. Многое казалось им необычайным, не таким, как в московских землях. Вместо елей и осины высились темные дубовые леса, вместо песков и суглинков перед глазами расстилались жирные черные земли, покрытые зеленой травой и цветами. В иных местах густо поднималась яркая зелень пшеницы, но больше всего встречались брошенные нивы, заросшие сорными травами. Ни сел, ни деревень. Изредка попадались прохожие. Встретились купцы, ехавшие в Киев. Их товары, увязанные на возах, охраняли вооруженные всадники.

На полпути слева и справа от дороги стали встречаться соломенные крыши, словно грибы, торчавшие из-под земли.

Степан подумал, что это погреба. Однако из-под крыш выбивался дым, а неподалеку резвились малые дети.

— В ямах живут, — сказал странник, бредущий в Киев, заметив удивление мореходов. — Хорошей хатой заводиться будто ни к чему: либо ляхи, либо крымцы, либо свои православные наедут, ограбят до исподнего, а хаты спалят, вот и живут люди в земле, как черви. Крышей прикроются и живут.

За крышами-грибами виднелись огороды, колодцы с высокими журавлями. И люди разглядывали мореходов, прикрывая от солнца глаза.

Вот и развилка. Мореходы повернули вправо.

Хутор был огражден высоким деревянным забором. Слуги не сразу открыли тяжелые ворота. Позвали хозяина. Остап Секира узнал Степана Гурьева, дубовые ворота со скрипом открылись, и мореходы попали в крепкие объятия казацкого атамана.

— Рад дорогим гостям. Гость в дом — бог в дом, — целуясь, приговаривал Остап.

Хозяин повел гостей к опрятному глиняному дому с высокой соломенной крышей. Справа и слева виднелись амбары, конюшни, постройки для слуг и казаков.

Через низкую дубовую дверь гости вошли в обширные сени, чисто выбеленные мелом. Здесь было полутемно, сени освещались небольшим продолговатым окном над дверью.

Степан Гурьев разглядел много всякого оружия, висевшего по стенам и стоявшего в углах. Сени разделяли дом на две половины. Хозяин распахнул правую дверь. Первое, что увидел в светлице Степан, была большая печь с запечьями и лежанками. Стены обширной светлицы были окрашены в темно-красную краску и увешаны цветистыми коврами. На коврах красовалось дорогое оружие, добытое хозяином в боях.

В красном углу под образами стоял могучий дубовый стол. По стенам — лавки, покрытые чистым рядном. Вверху вокруг стен шли деревянные полки, уставленные глиняной и серебряной посудой, кувшинами, серебряными кубками, позолоченными чарками.

Пировать с гостями пришли боевые товарищи атамана Секиры: сотники Иван Сковорода, Зиновий Зуб и четыре атаманских сына — рослые, плотные молодцы. Все выпили по большой чарке игристого меда за православное воинство, другую — за русскую церковь, третью — за Сечь Запорожскую… а дальше пошли вразнобой, кто во что горазд.

Атаман Секира и его товарищи сетовали на тяжелую жизнь. Над русскими землями, подпавшими под тяжелую руку католической церкви, нависла беда. В украинных областях по обе стороны среднего Днепра стали водворяться польские чиновники, а под их покровительством двинулась и польская шляхта. Шляхтичи приобретали украинные земли, перенося на них польское крепостное право.

Для русского дворянства право жизни и смерти над своими крестьянами, дарованное им короной, было мощным средством, толкавшим к ополячиванию.

Находиться под властью Польши было особенно выгодно могучим русским панам, державшим в своих руках богатство и власть. Русские дворяне, изменившие родине, забывали свой язык и принимали католичество.

Простой народ не хотел добровольно надеть на себя ярмо рабства. Не хотел менять религию и говорить на чужом языке. Когда терпеть унижения и издевательства больше не было сил, мужики убегали от своих панов и вливались в вольное казачество, обосновавшееся в Запорожье.

Остап Секира не хотел знать польских порядков, был прост в обращении, хранил веру предков и знал только русский язык.

— Что ни день, то все хуже и хуже, — говорил хозяин. — Мы надеялись на выборы нового короля. Думали, королем станет русский царь Федор Иванович! Но наше вельможное панство не захотело… Был бы над нами московский царь, было бы иначе.

— Государь наш христианский, — осторожно подтвердил Степан Гурьев, — богобоязненный и милосердный.

— Был я в Варшаве, когда короля нового выбирали, — вмешался сотник Зиновий Зуб. — Помню как сейчас. На поле поставили три знамени: московского царя — Мономахова шапка, австрийского эрцгерцога Максимилиана — немецкая шапка, шведского принца — сделанная из воска селедка. Под московскую шапку встало большинство людей… А дальше пошло все наперекос, и уж не знаю, как выбрали шведского принца Жигимонда. А он католик и наплодил иезуитов видимо-невидимо, дьяволов в человеческом образе…

И вот пришел черед Степану Гурьеву рассказать, почему он оказался в гостях у Остапа Секиры.