Кораблекрушение у острова Надежды

А мерзкое сватовство царя Ивана, ее венчанного мужа, к племяннице английской королевы Марии Гастингс!.. Хотя английские дела держались в тайне, но о них знала вся царская дворня. Одни жалели царицу, другие насмехались над ее горем. Засылать сватов при живой жене! Да есть ли что-нибудь хуже этого?.. Боже милостивый, и это тяжкое оскорбление пришлось ей вынести! А если бы царь не успел умереть и сватовство увенчалось успехом? К приезду в Москву английской невесты царица Марья была бы пострижена в дальний монастырь.

И после всего ей пришлось причитать над покойником, как над любимым мужем, целовать мертвые руки и ноги его.

Царица Марья еще раз от всего сердца поблагодарила бога за то, что он сделал ее вдовой, и спокойно уснула.

Когда Богдан Бельский, выпятив живот, важно шествовал по дворцовым палатам, стояла глухая ночь. Однако во дворце было людно, встречались вооруженные боярские дети из дворцовой охраны, бояре, думные дьяки. В паникадилах и ставниках горели свечи.

Бояре и дети боярские собирались в кучки, разговаривали полушепотом, замолкали, когда кто-нибудь проходил мимо.

— Таковой царь был, не божий слуга, но диавол, и не царь, а мучитель, — услышал Бельский, обладавший острым слухом.

В другое время он знал бы, как поступить с крамольником, сказавшим такие слова, но сейчас…

Из горницы, где стоял гроб с покойным царем, доносился громкий голос попа, четко произносившего слова молитвы.

Оружничий замечал перемену по отношению к себе. Некоторые смотрели на него снисходительно и дерзко. Некоторые вообще не замечали царского любимца. А еще сегодня утром все старались угодить ему, ловили его взгляд.

И во дворце стало неуютно, не так, как раньше. Царь Иван любил тепло, и печи всегда были натоплены. А сейчас со всех сторон дули пронизывающие сквозняки, и в палатах было как на улице. Казалось, кто-то чужой вошел в дом и растворил все двери.

— И этот угождал государю в злодействах и сраме, — донеслось до слуха Бельского, — он тоже в числе неугодных?

— Нет, он дядька царевича Дмитрия и дружок Годунова, его не тронут.

Эти слова сразу заставили оружничего насторожится.

У выхода из Грановитой палаты он столкнулся нос к носу с думным дьяком Андреем Щелкаловым.

После утреннего знаменательного разговора больше они не встречались. Бельский подумал, что с тех пор прошла целая вечность.

— Не стало великого государя, сирые мы! — скорбно, со слезой сказал дьяк.

Богдан Бельский посмотрел на него с удивлением. Хороший-де притвора.

Но дьяк помнил про тайный разговор.

— Пойдем-ка в уголок, — сказал он другим голосом.

Вместе с оружничим они отошли в сторону и уселись на лавку.

— Расскажи, как расправились? — спросил дьяк.

— О чем речь, Андрей Яковлевич?

— Да о том самом. Как царя-батюшку в райские кущи отправил, забыл, что ли?

— Отправил в райские кущи? Да ты что, с ума спятил? — удивился Бельский, да так похоже, что дьяк испугался. Оружничий даже привстал с лавки и вылупил глаза. — Ах, вспомнил теперя! Это ты меня научал нашего государя до времени в райские кущи отправить, да я не таков… Для тайных разговоров здесь место плохое, однако скажу тебе, Андрей Яковлевич, тако: ежели ты меня заденешь, худо мне учинишь, я боярской думе поведаю, как ты меня учил царя со света сжить. И тогда смотри, кабы тебе язык вместе с глоткой не вырвали. Понял меня, Андрей Яковлевич? Коли не поп, так и не суйся в ризы.

Дьяк сразу понял, что произошла осечка.

— Богдан Яковлевич, — со смирением произнес он, — в ризы я не суюсь. Ежели сказал что не так, прости бога для. Не хотел я плохого. И знать ничего не знаю, и ведать не ведаю. — Но подумал: «Уж больно ты хитер, помогать такому не буду».

— Ладно, что было, то прошло, ссоры с тобой не хочу.

— Пойду по делам, Богдан Яковлевич.

Проводив глазами квадратную фигуру дьяка Щелкалова, Бельский снова задумался. Он был уверен в победе.

Никто не ждет удара со стороны Нагих. «Бояре и князья подозревают друг друга, но только не меня. Для них я слишком низок». Нагие вообще не шли в расчет. От них хотели избавиться, отправить подальше, но подозревать, что сегодня ночью они захватят власть в свои руки и посадят на московский престол царевича Дмитрия?! Нет, таких мыслей ни у кого не было. «Сейчас вся власть у меня в руках, стоит пошевелить пальцем».

Богдан Бельский, как оружничий и близкий царю Ивану человек, ведал охраной Кремлевского дворца, и караульные стрельцы были у него под началом. У красного крыльца под Грановитой палатой, в подклетях, находился главный кремлевский караул в числе трехсот стрельцов, а у колымажных ворот еще двести. Караульными стрельцами распоряжался стрелецкий полковник. Увидев неподалеку стрелецкого пятидесятника, он поманил его:

— Ты знаешь, кто я?

— Как не знать, знаю. Ты царский оружничий.

— Так иди в караульную избу и призови ко мне стрелецкого полковника Истому Совина.

Стрелецкий пятидесятник, топоча тяжелыми сапогами, пошел за полковником. Богдан Бельский решил посмотреть, что делают думные бояре и главные царские советники.

В хоромах рядом с горницей, где лежал мертвый царь Иван, собрались первые люди русского государства. Все оставались на местах. Бельский увидел Никиту Романовича Юрьева, Ивана Федоровича Мстиславского с сыном, Ивана Петровича Шуйского. С ними сидели еще с десяток бояр и окольничих, братья князья Шуйские, Годуновы. В уголке, скромно поджав ноги, прислушивался к словам старших молодой боярин Борис Годунов.

По мыслям царя Ивана, опекунам, названным по завещанию, должна принадлежать вся власть в государстве… Но слишком разными были эти люди, чтобы вместе вершить дела. Никита Романович Юрьев был в преклонных летах, и время, когда он бурно откликался на события, давно миновало. Он знал, что не станет противодействовать Борису Годунову, а если придет необходимость, то и поможет ему. «Мы все-таки родственники, — думал старый боярин, — и Борис не задумает зла Федору, мужу своей сестры. А раз так, то и мне зла от него не будет. А как дядя царя он, Никита Романович, всегда будет на первом месте среди бояр… А еще Годунов страшной клятвой поклялся помогать моим сыновьям».

Иван Федорович Мстиславский, старший боярин в думе, был другого мнения. Он признавал бесспорное первенство Никиты Романовича Юрьева, но всех остальных считал значительно ниже себя. За ним была порода, высокое звание и родство с царем.

На Бориса Годунова он смотрел как на выскочку и готов был поддержать всякого, кто пойдет против него. Он стоял за расторжение брака Федора с Ориной как единственное средство убрать с дороги Годунова, тем более что будущей царицей могла стать его дочь Ксения.

В жилах Ивана Петровича Шуйского текла царственная кровь Рюриковичей. Он ненавидел Бориса Годунова и твердо решил убрать его с дороги. Его поддерживали все князья Шуйские, Воротынские, Головины, Колычевы. Если дядя царя Юрьев был старшим в царском семействе, то Шуйский после обороны Пскова пользовался большой известностью в народе. Имя его было знаменито. Еще больше ненавидели Шуйские бывшего опричника, оружничего Богдана Бельского. У царя Ивана он пользовался правом тайных докладов в спальне. Теперь любимчик царя мог держаться на поверхности только с помощью Бориса Годунова. С другой стороны, Богдан Бельский подпирал Бориса Годунова и этим был опасен Шуйским. Борьбу с Годуновым нужно начинать ударом по Бельскому.

Бориса Годунова больше всего беспокоил Савелий Фролов, перебеливший духовную грамоту царя Ивана. Теперь он, Борис, был в руках у ничтожного дьяка и каждую минуту мог погибнуть.

Он знал, что среди опекунов двое будут стоять за него, двое против. Предстоит жестокая схватка. Главное, сберечь сестру Орину — на нее будут направлены все стрелы… Но сестра потом, а сейчас главное — Савелий Фролов.

Увидев Бельского, первый по родству с царем Никита Романович Юрьев спросил:

— Где пропадал, Богдан Яковлевич? Мы важные дела решали, пообедать домой сойти времени не было.

— В дозоре, по стрелецким караулам, так ли, как надобно, стрельцы стерегут.

— Добро, добро.

— Не будет ли от вас, государи, приказа?

— Нет, приказа не будет. — Никита Романович посмотрел на бояр.

— Тогда я пойду. Как вы решите, я с вами.

«Недолго вам осталось скамьи просиживать. Ужо поужинаете. Обвыкли, дьяволы, на большие места садиться», — подумал он зло.

Оружничий медленно шел по Грановитой палате, прикидывая, как все должно произойти:

«Вот здесь будет стоять Афанасий Нагой с золотым крестом. На этом стуле сядет дьяк и будет записывать всех, кто целовал крест царевичу Дмитрию. Здесь поставим престол, посадим на него царицу Марью с младенцем царевичем… А здесь место святителей: митрополита, архиепископов и епископов».

— Государь оружничий, — услышал Бельский.

Возле него стоял стрелецкий пятидесятник. Полковника не было.

— Где Истома Совин?

— Полковник Истома Совин отправлен в Можайск.

— В Можайск? Зачем?

— Не знаю, государь.

— Без моего ведома? Кто отправил? — вспыхнул оружничий.

— Боярин Никита Романович Юрьев.

«Раньше того не было, чтобы боярин Юрьев распоряжался дворцовой стражей», — подумал Богдан Бельский. Его сердце почуяло недоброе. С другой стороны, Юрьев сейчас первый человек в государстве. И Бельский решил испытать судьбу до конца. Поправив на боку саблю, приняв неприступный вид, он зашагал в караульную избу.

Стрелецкий полковник, начальник караула, рослый детина с лицом, изрытым оспой, расстегнув кафтан, развалился на лавке.

— Кто таков? — строго спросил оружничий.

— Стрелецкий голова Иван Мертваго.

— Я оружничий Бельский. Почему не пришел по моему зову?

— Мне велено выполнять приказы только одного человека — Никиты Романовича Юрьева.

— Кто велел?

— Бояре приговорили.

Все было правильно, спорить не о чем. Богдан Бельский понял, что проиграл. Теперь бояре не дадут присягнуть Дмитрию. Из поднебесных высот оружничий свалился на землю. Однако он был живуч, и надежда не совсем оставила его. Бельский снова стал прикидывать, что можно сделать. Ссутулившись, склонив голову, он вернулся во дворец. Только один бог знает, что он передумал за это время.

В Грановитой палате Богдан Яковлевич услышал бряцание оружия и топот тяжелых сапог. Его ждал новый удар. Подняв голову, он увидел два десятка стражников с обнаженными саблями, окружавших кучку растерявшихся людей в богатых одеждах.

Прежде всего он узнал краснолицую кормилицу Орину с царевичем Дмитрием на руках, увидел плачущую навзрыд царицу, ее вели под руки братья Григорий и Михаил. Понурив голову, шли Афанасий Нагой и дядя царицы Андрей. Среди заговорщиков Бельский заметил родственников и близких к семейству Нагих.

Оружничий остановился.

— Богдан Яковлевич, — услышал он сиплый голос старика Федора Нагого, — заступись, погубят нас злодеи.

— Не тявкай! — крикнул десятский в нарядном шитом кафтане. Сделав страшное лицо, он ткнул старика кулаком.

Стрельцы увели семейство Нагих из дворца. Затихли топот сапог и бряцание оружия. Снова наступила тишина. Над Москвой стояла глухая ночь. Из комнаты, где лежал мертвый царь, по-прежнему доносился густой голос, четко выговаривающий слова молитвы.

Ударил тяжелый колокол в Успенском соборе.

Богдан Бельский все еще не мог оправитья от нанесенного ему удара. Может быть, он спал и видел плохой сон?

Нет, все происходило наяву… Выходит, теперь не до дружка, а до своего брюшка. Оружничий был коварным царедворцем и выходил победителем из многих дворцовых схваток. «Меня мог обскакать только Андрей Щелкалов. Неужели он? Нет, он умный человек и не сделает этого… Если бы был жив тот, кто лежит мертвым в соседней горнице… Одно мое слово, сказанное ему, сразу бы повернуло дело. Но что делать сейчас? Не готовят ли они, государи-бояре, узилище и мне, а может быть, и смерть… Нет, меня, дядьку царевича Дмитрия, названного в духовной грамоте, они не тронут… пока не тронут, не осмелятся».

И Богдан Бельский, подняв голову, направился в хоромы к боярам.

В предутренней тишине гулко раздавались шаги оружничего. Бояре сидели по-прежнему, никто из них не покинул горницы. Когда вошел Бельский, все подняли на него глаза. В это тревожное время все должны быть вместе. Все следили друг за другом, и отсутствующий несомненно должен был вызвать подозрение.

— Государи, — сказал Бельский, — идя сюда, я встретил Нагих, царских свойственников… их вели стражники, обнажив сабли. Кто посмел поднять на них руку? — возвысил он голос. — Зачем меня, дядьку царевича, единственного, кому царь Иван Васильевич доверил воспитание младшего сына, никто не спросил? Волею почившего царя я спрашиваю вас, бояре: кто посмел оскорбить царское семейство?

— Мы узнали, — произнес после краткого молчания боярин Юрьев, — что злые люди готовили смерть младенцу Дмитрию, сыну Иоаннову. Они говорили, будто он рожден не по закону православной церкви. Всем Нагим смерть готовилась. И мы скопом приговорили: для спасения царского сына и свойственников царя Ивана Васильевича перевести их для жительства в удобное для сбережения место и приставить к ним стражу. А в скором времени отправить всех в Углич на удел, как сказано в царской духовной грамоте… Так, государи?

— Так, так, Никита Романович, — закивали головами все находившиеся в горнице. — По царской духовной грамоте отправить царевича Дмитрия и всех Нагих на удел в Углич. А до тех пор охранять бережно.

Против такого приговора спорить нельзя. Бельский вытер лоб от пота и уселся на скамью рядом с тучным боярином Иваном Петровичем Шуйским.

Богдан Бельский прошелся взглядом по вельможам, сидевшим в комнате. Борис Годунов по-прежнему скромно сидел в уголке, поджав ноги. Однако ему-то, своему дружку, Бельский мог быть благодарен за провал заговора. Это Годунов, заботясь о царевиче Дмитрии и о Нагих, царских свойственниках, предложил для лучшего бережения приставить к ним стражу.

— Государи, — продолжал боярин Юрьев, — на сегодня все дела окончены. Осталось нам всем, ближним царским людям, на кресте поклясться новому царю и великому князю всея Руси Федору Ивановичу. Пока все крест не поцелуют, никому из дворца ходу нет… Так я говорю, государи?

— Так, так, мы все согласны.

В царских покоях вокруг митрополита Дионисия, задержавшего крест, столпились думные бояре, окольничие, епископы, архиепископы, царские дворовые… Все хотели поскорее присягнуть на верность новому царю Федору. Первым поцеловал крест дядя царя Никита Романович Юрьев. И за ним пошло. Не было человека, колебавшегося в присяге.

А новый царь Федор, в тяжелой золотой одежде, едва держался на ногах. Его с обеих сторон поддерживали спальники. На бледном, опухшем лице Федора, залитом слезами, торчал крючковатый ястребиный нос, топорщились редкие усики. Он был небольшого роста, а в длинной золоченой одежде казался совсем маленьким.

Запели вторые петухи, когда бояре, дворяне и святители, постукивая посохами, расходились по домам.

Борис Годунов остался и долго сидел один в царском кабинете. Тишину дворцовых покоев нарушал только густой голос, читавший молитвы над покойником. На душе у Годунова было тревожно, не верилось, что царя Ивана нет в живых. Казалось, что он вот-вот проснется и призовет к себе.

Годунов не выдержал. Он решил еще раз посмотреть на усопшего. С волнением и страхом, крестясь и кланяясь, он подошел к гробу и долго рассматривал мертвое лицо царя. «Нет, он больше не призовет меня».

Борис Годунов приложился к худым рукам, сложенным на груди, поцеловал край черной одежды схимника и, радуясь своей жизни, вышел из спальни.

Уже светлело и на востоке бродили красноватые тени, когда Борис Годунов спустился с царского крыльца и пошел к своему дому.

За углом дворца он встретился с дьяком Андреем Щелкаловым.

— А у нас несчастье, — сказал дьяк. — Умер Савелий Фролов, скоропостижно. Не успел и ко святому причастию.

— Своей смертью умер? — вырвалось у Бориса Годунова.

Щелкалов немного помедлил, кашлянул:

— Пришел домой, лег в постель и умер.

— Царствие ему небесное!

Борис Годунов обнял Щелкалова. Они расцеловались.

Когда взошло солнце, из ворот Кремля выехали дети боярские и поскакали во все концы русского государства с вестями о смерти царя Ивана Васильевича Грозного и о крестном целовании новому царю, Федору Ивановичу.

Несмотря на дружную присягу новому царю и принятые меры, покой не приходил, и высокие вельможи чувствовали себя во дворце словно в осажденной крепости. Кто-то продолжал мутить воду. Слухи об обидах, учиненных царице Марье и ее братьям, вс„ ползли и ползли, проникая во дворец со всех сторон. Слишком часто повторялось имя царевича Дмитрия.

Наступил месяц апрель. Ближним боярам стало известно, что чьи-то людишки на торгу и близ больших храмов именем царевича смущают простой народ. И тогда царские душеприказчики решили, не откладывая и часу, выслать из Москвы опасного младенца. Пришлось долго уговаривать царя Федора Ивановича, он никак не хотел расставаться с младшим братцем. Бояре думали, что вместе с царевичем Дмитрием в Углич отъедет и его предприимчивый дядька, Богдан Яковлевич Бельский, но оружничий не хотел и слышать об угличской ссылке.

Нагим разрешили держать двор в своем уделе. Царь Федор отпустил кое-кого из своих бояр и вельмож. В Углич ехали стольники и стряпчие, много московских дворян и простых слуг. Среди них были верные люди Бориса Годунова и князей Шуйских.

Достоинство и честь царского имени были соблюдены. Для оберегания Дмитрия указом царя были назначены четыре приказа московских стрельцов: приказ конных и три приказа пешихnote 2.

Старик Федор Нагой да и все Нагие отъезду в Углич не противились. Да и воля Грозного царя не нарушалась: удел Углич был записан в духовной грамоте.

Обнадеживал их и дядька Богдан Бельский. Он успел шепнуть старику Федору Нагому:

— Ждите и надейтесь. Мое слово свято.

Перед самым отъездом, когда все было готово к дороге, младенца Дмитрия принесли к Федору Ивановичу попрощаться.

Морщась от боли, царь сполз с высокого кресла. По малости роста он спустил на пол сначала одну ногу, а затем вторую и, пошатываясь, подошел к царице Марье, державшей на руках сына.

Провожание было обставлено торжественно. По стенам палаты выстроились бояре, князья и ближние люди. У трона застыли с секирами в руках рослые телохранители.

Царь Федор Иванович взял мальчика к себе и, прижав к груди, заплакал. Собравшиеся почтительно слушали царские всхлипывания. Поуспокоившись, он погладил царевичу головку.

— Иди, братец мой, с богом, — произнес царь едва слышно. — Дай бог тебе возмужать, а мне царствовать. Ежели бог продолжит живота моего, ты поспеешь царством владеть, и я тогда тебе поступлюсь престолом, а сам в тихости пребуду и как бог захочет, понеже не вельми желаю власти. Жалко мне тебя, братец родненький, ох, как жалко!.. — Царь снова жалобно всхлипнул.

Кроме Бориса Годунова, стоявшего близ царя, и дьяка Андрея Щелкалова, никто не понял ни слова из царской речи. А для Годунова царские слова были неожиданны и неприятны.

— Мамка, боюсь! — вдруг закричал царевич, упершись ручонками в грудь Федору Ивановичу. — Мамка, возьми меня!

— Великий государь, — тихо, но твердо сказал Борис Годунов, пригнувшись к царскому уху, — дорога царевичу предстоит дальняя, разреши отъезд.

— Иди, свет мой здрав, в путь, — передавая царице оравшего во всю глотку младенца, заторопился Федор Иванович. — Чтоб мне радостно было и впредь видеть тебя. — Он несколько раз поспешно перекрестил Дмитрия. — Возьми просфирку свяченую в дорогу. Мало ли что может приключиться, просфирка-то и поможет.

Вручив просфирку царице, Федор Иванович, прихрамывая, вышел из Грановитой палаты. Он спешил на колокольню Успенского собора. Колокольный звон радовал душу Федора Ивановича, и он почитал за праздник потрезвонить вместо пономаря. Но не всегда советники разрешали ему позабавиться…

За царем последовали духовник и Борис Годунов. Остальные бояре, покачивая высокими меховыми шапками, потянулись к сеням.

…Богдан Бельский поджидал царицу Марью у низкой двери, едва заметной в глубокой нише. В теплой накидной шубе из черных соболей, разукрашенной узорами и каменьями, она появилась перед оружничим. Царицу поразил необычный вид дядьки. Он был одет так богато и красиво, как никогда не одевался, и, пожалуй, убранством не уступал ни Борису Годунову, ни Ивану Глинскому. На плечах его ловко сидел кафтан из тонкого сукна с золотыми петлями и пуговицами. Зеленые сафьяновые сапоги с высокими каблуками. На саблю глазам глядеть больно, вся она в сверкающих драгоценных камнях. А шапке, украшавшей голову оружничего, по цене не было равной во всей Москве.

— Государыня, — сказал Богдан Бельский, склонив голову, — не забудь холопа своего Богдашку на уделе в Угличе. Тошно мне будет не видеть лица твоего.

Царица удивилась еще больше. Подобных слов она не ждала от оружничего. Однако они были ей приятны. Сердце ее забилось сильнее, лицо порозовело.

— Приезжай к нам в Углич, Богдан Яковлевич, — поборов смущение, сказала царица. — Буду тебя ждать… И царевич соскучится без пестуна своего. — И еще раз подумала, что жалеть о смерти мужа она не будет.

— Говоришь ты, государыня, аки соловей щебечет, — низко поклонился оружничий. — Мне здесь и свет божий без тебя не мил, — добавил он совсем тихо, сам удивляясь своей смелости. — И во снах ты все снишься.

Царица Марья, покраснев еще больше, не сказав в ответ слова, вышла на крыльцо.

Но оружничий и не нуждался в словах, он понял, что царица к нему милостива, и решил раздуть слабый огонек.

«Когда я захвачу власть и она будет моей, мы вместе достигнем многого».

Он вспомнил Елену Глинскую, оставшуюся вдовой после смерти великого князя Василия, отца Ивана Грозного. У нее был любимец Иван Телепнев. Он правил Москвой ее руками. «Я хочу сам сесть на престол, и царица Марья поможет мне в этом».

При жизни царя Ивана оружничий Богдан Бельский боялся взглянуть на царицу, а теперь он в мыслях называл ее своей.

На Ивановской площади снег был грязный. За долгую зиму сажа из печных труб осыпала кремлевские сугробы. Дорога, желтая от конского навоза и мочи, местами протаяла, показались деревянные плахи.

Царский каптан с черными орлами, намалеванными по бокам, в котором езживал еще Иван Грозный, стоял у самого крыльца. На площади поодаль дожидались оседланные, застоявшиеся лошади дворян и крытые возки отъезжавших вельмож.

В огромных сосульках, свисавших с кровли царских хором, сверкало весеннее солнце.

Шестерка ухоженных серых лошадей рванула, как только царица Марья уселась в мягкие подушки. Мимоходом она успела заметить вороного коня под оружничим Богданом Бельским. Такой красоты царица еще не видывала: освещенное солнцем, на коне сверкало и горело золотое убранство. Каптан тронулся с места, ездовые закричали на лошадей, захлопали бичами. Загикали возницы бояр и вельмож и стали приворачивать возки на дорогу вслед царскому каптану.

«Началась новая жизнь, — думала царица Марья, обняв царевича Дмитрия. — Что сказал мне Богдан Яковлевич, как он смотрел на меня?!»И царица погрузилась в приятные воспоминания. О том, что ждет ее в Угличе, она больше не задумывалась.

На звоннице Успенского собора звонко ударили колокола, государь Федор Иванович приступил к любимому делу. Стая воронья, вспугнутая большим звоном, поднялась выше царского дворца и закружилась над Кремлем.

Глава третья. ПОВАР ВЫСМАТРИВАЛ В КИПЕЖЕ РАССОЛА, КОГДА В НЕМ РОДИТСЯ СОЛЬ

В июле разлив рек приостановился и пошел на убыль. Полые воды нанесли немалый вред жителям Сольвычегодска. Пострадали и строгановские варницы: снесло несколько изб, размыло много заготовленных для выварки соли сухих дров.

Солеварный приказчик Макар Шустов собрал всех оказавшихся под рукой работных людей. Солевары, соленосы, дрововозы и грузчики, подгоняемые жестоким приказчиком, исправляли печи, чинили размытые водой лари и избы. Купцам Строгановым был дорог каждый час: оставшееся после наводнения летнее время особенно благоприятно для выварки соли.

Рваные и босые, работали гулящие люди, собравшиеся в Сольвычегодске к половодью в надежде заработать на кусок хлеба. Приказчики подбирали всех людей подчистую, даже тех, кто давно валялся в ярыжках по кабакам. И сейчас Сольвычегодск был похож на растревоженный муравейник: везде копошились люди.

С берега Вычегды к варницам взад и вперед двигались одноконные и двуконные телеги дрововозов. Хозяева солеварен торопились подвезти сухие дрова. Неподалеку от входа в варничный двор дрова сгружались и складывались в дровяные плотбища.

Погода благоприятствовала людям. На чистом небе, словно умытом сильными дождями, сверкало солнце, освещавшее мутные пенистые воды Вычегды. Вместе с грязной пеной река несла вырванные с корнями деревья, кусты, бревна, а иногда и срубы деревянных изб.

Редкие кудрявые облака медленно проплывали на север. Ветра не было, солнце пригревало спины работающих людей.

Знатный и богатый город Сольвычегодск стоял при впадении реки Усолки в Вычегду. На Никольской, строгановской стороне сверкала белая громада новопостроенного Воскресенского храма.

Храм утверждал своим величием и мощью богатства и силу купцов Строгановых. Им принадлежали в Сольвычегодске почти все рассололивные трубы и варницы. Купцы Строгановы занимались не только солеварением. Они добывали на своих землях железо и медь, вели со многими русскими городами обширную торговлю хлебом, вывозили много товаров в заморские страны, владели морскими и речными судами. И, наконец, вели выгодную торговлю в Сибирских землях. Драгоценные соболиные шкурки неслыханно обогащали Строгановых.

За собором виднелись жалкие курные избушки и рассололивные трубы с насосными устройствами для откачки рассола. Между ними чернели варничные дворы и отдельные варницы.

Сразу у северной стены храма начинались строгановские хоромы, огражденные бревенчатыми крепостными стенами с бойницами и башнями. К западу от собора зеленела светлая сосновая роща; за рощей лес срубили, и из земли торчали обгорелые пни.

А на севере, за варницами и болотами, чернел густой еловый лес. В лесной чащобе водились дикие звери. Лоси, волки и медведи забредали иногда по ночам в посад и пугали жителей.

К востоку, за рекой Усолкой, расположилась Троицкая сторона со своей соборной церковью, ямским двором и обширной торговой площадью.

От Сольвычегодска вели три главные дороги: по реке Сухони — на Великий Устюг и Вологду, по Двине — в Холмогоры и новый Архангельский город, по реке Вычегде — в Сибирские земли.

На варочном дворе близ рассололивной трубы «Благодатной», принадлежавшей Семену Аникеевичу Строганову, сыну знаменитого купца, заканчивали починку рассольного ларя. Ларь был большой: в длину семь сажень, в ширину — четыре, высотой — полторы сажени. Строили его из толстых тесаных брусьев, как строят речные баржи.

Холмогорец Васька Чуга, огромный, как медведь, мужик, вместе с подварком Тимохой стучали деревянными молотками, вбивая конопатку в пазы между брусьями. Прежде Васька плавал на морских лодьях и конопатить был большой мастер. Не успели они закончить последний верхний паз, а уж ярыжки стали наливать в ларь рассол, принося его в бадейках из рассололивной трубы.

— Скорея, ребята, скорея! — приговаривал Макар Шустов. — Ежели седни в варницах огни заложим, всех угощаю.

— Раздобрился! — с ненавистью сказал Васька Чуга, пристукивая молотком. — За противное слово с работного человека кожу готов содрать. Посмотри-ка на Макарку, левое ухо у него как лопух. Кровосос! Бог вора метит.

— Тише! — отозвался Тимоха. — Услышит — со света нас сживет.

— Авось не сживет, — гудел мореход.

Будто услышав Васькины слова, Макар Шустов оглянулся и внимательно посмотрел на него. Он хотел что-то сказать, но промолчал и отвернулся.

Васька Чуга работал у Строгановых кузнецом-цыренщиком. Закончив конопатку ларя, он осмотрел железный цырен, висевший над печью. Под его наблюдением работники очистили от накипи дно и стенки цырена. К этому времени печь привели в порядок, и повар Никифор Босой, перекрестясь, самолично стал ее растапливать. Повар — главное лицо при варке соли, от него зависит многое. И зарабатывает он не в пример остальным солеварам — три рубля в месяц.

Васька Чуга, закончив работу и почесывая в густой бороде, наблюдал, как в печи дружно загорались сухие смолистые дрова. Цырен стал нагреваться, и повар послал на него ярыжек с зелеными березовыми вениками — выметать сор. Огромный противень состоял из нескольких частей и «сшивался» железными заклепками. Очистив цырен, ярыжки получили по куску ржаного теста и промазали все швы.

Васька Чуга слыхал от подварка Тимохи, что тесто следует обязательно разжевать, а не размачивать водой, ибо от слюны, как говорил Тимоха, у теста делается некоторая против воды способность.

Цырен нагревался все сильнее, тесто на пазах подсохло.

— Напущай рассол! — зычно крикнул повар.

Ярыжки стояли наготове с деревянными бадейками, полными рассола, и, услышав приказ, вылили его в цырен. Рассол из ларя носили непрерывно, пока Никифор Босой не велел перестать.

Началась варка соли, или «варя», как говорили в Сольвычегодске. Густые испарения поднимались из цырена с кипящим рассолом. Люди в варнице задыхались. Через час задымила и вторая варница на строгановском варничном дворе, близ рассололивной трубы «Благодатной».

Тихо катилось солнце по синему, ясному небу. Незаметно время подошло к обеду.

— Ребята, — завопил, ворвавшись в варницу, качальщик при рассололивном насосе Федька Мошкин, — мертвых везут! Завалило бревнами!

Варничные люди продолжали работать. Стоявший рядом с поваром садильщик железными граблями водил в кипящем рассоле, препятствуя образовавшейся соли «леденцами» осесть на дно и бока цырена: там, где сядет «леденец», цырен быстро прогорит. Повар, не отрывая глаз, смотрел, что происходит в цырене. Подварок Тимоха следил за горением дров в печи. Ярыжки стояли с бадейками, готовые по приказу повара подлить свежего рассола. Каждый понимал, что кипение рассола остановить нельзя, иначе Строгановы понесут немалые убытки. А за убытки купцы не милуют.