Кораблекрушение у острова Надежды

Правитель низко поклонился и поцеловал руку сестре.

— Оставьте нас одних, — нахмурясь, сказал он.

Верховная боярыня и все остальные придворные женщины, не медля ни минуты, покинули царицыну горницу.

— Сестра, — Годунов тяжело вздохнул, — пришло время испытаниям… Меня хотели убить, я чудом спасся. — Он повернулся к одной из икон и широко перекрестился. — В доме Ивана Федоровича Мстиславского князья Шуйские решились на подлое дело. Бог спас меня. Если не вырвать с корнем измену, всем будет плохо. Тебя разведут с государем и постригут, а то и отравят. Мне голову с плеч, всем нашим родным и близким плаха и опала. На тебя одна надежда.

— Что я могу сделать, брат мой, я, слабая женщина?

— Ты не забыла клятву, что давала перед замужеством?

— Я помню клятву.

— Ты должна уговорить своего мужа, великого государя, на казнь всех заговорщиков.

— Царь не даст согласия. Как только он слышит слова «предать смерти», — сразу начинает плакать и молиться. Он не послушает меня.

— Что же делать, Орина? Смерть грозит всем нам. Они-то не заплачут, когда будут рубить нам головы.

Царица молча перебирала тонкими пальцами белый платок.

Великий боярин подумал, что следует склонить царя хотя бы к ссылке и пострижению в монастырь. А там можно найти выход. Долой заговорщиков из Москвы! Пусть не мутят народ.

Он взял руку сестры в свои мягкие руки и еще раз поцеловал.

— Орина, скажи государю, что заговорщиков, посягнувших на жизнь твоего брата, надо сразу удалить из Москвы и постричь в монастырь. Пусть отмаливают там свои грехи.

— Недавно он сказал, что насильно постригать грех.

— Но ведь ты знаешь, что царь слаб умом.

— Неправда, ума у него достаточно.

— Для того, чтобы звонить в колокола или читать молитвы.

Царица отвернулась и надула губы.

— Если бы среди бояр не было подлых и грязных свар, Федор Иванович царствовал бы превосходно, — наконец сказала она. — Но у кого хватит ума распутывать все тайные козни?

— Государь Иван Васильевич, отец нашего государя, прекрасно мог это делать.

— Ты же сам говорил, что довольно проливать кровь!

— Говорил, но когда у тебя хотят отнять голову… Ведь другой головы господь бог нам не даст. Иногда приходится поступать строго, на этом стоит государство… Нам, всем Годуновым, угрожает злая смерть, если мы сами себя не спасем, — повторил Годунов.

Царица Орина продолжала молчать, комкая в руках платок и смотря на подол платья. Она была простой, доброй женщиной, любила мужа и во всем верила брату.

— Хорошо, я упрошу государя постричь в монастырь заговорщиков. Я расскажу ему, сколько зла они приносят людям. Может быть, он поверит мне.

— Иди к нему сейчас, торопись, время терять нельзя. Может быть, они готовят мятеж, я не знаю, на что решились Шуйские.

— Хорошо, дожидайся у царской спальни. Государь Федор Иванович позовет тебя.

— Спасибо, сестра, спасибо! — Борис Годунов опять стал целовать руки царицы. — Ты спасешь всех нас, спасешь от разрухи государство.

Орина поцеловала брата, и они вместе вышли из горницы.

Правитель долго ждал в передней. Как всегда при новом царе, здесь было немноголюдно. У дверей стояла стража. На скамьях дремали разомлевшие, сытно пообедавшие вельможи. Перебирая четки, сидели монахи.

Наконец в дверях появился царский стольник князь Морткин и пригласил Годунова.

Царь Федор стоял у дверей. Он сделал заплетающимися ногами несколько шагов, с трудом взобрался в кресло.

— Подойди, почему далеко встал? — И царь Федор поманил Годунова рукой.

Правитель подошел, поклонился еще ниже, приложился к царской руке, пахнущей воском и лампадным маслом.

— Не надо, не надо! — Царь Федор потряс руку, словно от ожога. — Тебе голову хотели срубить? Оринка мне все рассказала… Твоя голова на плечах осталась, а другие головы ты сам откусить хочешь. Нет, не дам, не дам кровь проливать!.. — Выпученные глаза царя уставились на великого боярина. Он замолчал, нижняя губа у него отвисла, тонкой струйкой потянулась слюна. — В монастырь, в монастырь, постричь в монахи, пусть на Оринку не замахиваются. Хоть и не по своей воле, а все богу лишняя молитва за нас, грешных… И тебе, шурин, Иисусову молитву надо творить… не забывать господа нашего. Власть — богомерзкое дело, нечистый тебя по все дни сторожит. Сколько раз в день Иисусову молитву читаешь?

— Сто раз, великий государь, больше и времени недостанет.

— Три тысячи молитв творить приказываю. И утром, и днем, и вечером, и перед сном. Добрее станешь и крови человеческой не захочешь проливать… Слышишь, что я сказал?

— Слышу, великий государь.

— Скажи, скоро ли в Успенскую церковь новый колокол, на сто пудов, привезут, что я заказывал?

— Скоро, великий государь, к празднику покрова божьей матери обещают мастера закончить.

Царь Федор склонил голову и задумался.

— Принеси икону чудотворца Николая, спроси Оринку, она знает.

Борис Годунов сходил в спальню, принес большую древнюю икону с облупившейся краской.

— Целуй чудотворца, целуй, целуй… Поклянись мне в том, что крови человеческой не будешь проливать, за свою голову мстить.

Борис Годунов смиренно поцеловал икону.

«Вот ведь как, — думал он. — Плох был царь Иван Васильевич, грозен, плакали от него кровавыми слезами, но и такой царь — не царь».

— Ну, иди к себе пока, а я помолюсь. — Федор с кряхтением стал сползать с высокого кресла. — Ох, ноженьки мои болят, наказал господь за грехи! Борюшка, — вдруг сказал царь другим голосом, — я босеньким хочу ходить, а спальники не дают. Скажи спальникам…

— Негоже великому государю босому быть.

— Зачем Федьке Богомольцу можно, — плаксиво продолжал царь, — он и зимой и летом босой по Москве ходит. Мне бы только в горницах…

— Негоже великому государю, чести поруха.

— Ноженькам в сапогах тяжко, болят у меня ноженьки.

— Не токмо государю, но псарю без сапог ходить негоже, — внушительно произнес Борис Годунов. — И государыня Орина Федоровна того не захочет.

— Ну, тогда иди, — махнул рукою царь Федор. — Злой, злой! Заладил одно: негоже, негоже. Привык с боярами своеволить.

В дверях Борис Годунов столкнулся с митрополитом Дионисием и смиренно подошел под благословение.

— Я все знаю, — сказал владыка. — Шуйских не трогай, они не виноваты… Успел царя известить? Небось головами просил их выдать?

— Не просил, а надо бы, — пробурчал правитель. — Мою-то голову, владыка, во что ценишь?

— Разговор о твоей голове особый… Многие хотят ударить челом государю, дабы развелся он с неплодною супругой, сестрой твоей, отпустил ее в монастырь. Наследник престола нужен для спокойствия державы. Ты же велик царицей, потому слов сих не приемлешь.

Борис Годунов молчал, обдумывая, что сказать. Он угождал митрополиту, честолюбивому, сладкоречивому человеку, рассуждал с ним, оказывая знаки уважения, благосклонно слушал, но всегда действовал по-своему… Непреклонностью своей воли Годунов изрядно досаждал святителю. А главное, он мешал вырвать у царя новые поблажки для церкви.

— Правда ли сие, отче?

— Истину говорю, правда.

— Каким аршином ты меришь правду? — спросил Годунов и усмехнулся.

Дионисий удивленно поднял брови.

— Если я своим аршином мерю, выйдет правда, а другой со своим сунется — кривда получится, — продолжал Годунов.

— Бог на правду всегда укажет, — отрезал митрополит.

— Развод супругов есть беззаконие, отче, не божеское дело! Ты преступаешь церковные законы, у Федора еще могут быть дети. Государыня молода, здорова, добродетельна. Во всяком случае, трон не останется без наследников — царевич Дмитрий живет и здравствует… По мне, даже лучше, если у великого государя Федора Ивановича не будет детей, ибо может произойти междоусобие с его детьми и дядей их Дмитрием.

Владыко Дионисий почитал Бориса Годунова сильным и умным человеком и знал, что он держится у трона не только благодаря сестре-царице. Ссориться с ним даже митрополиту было опасно.

— И я и Шуйские виноваты только в том, что беспокоились за судьбу государства, — миролюбиво сказал он. — Послушай, Борис Федорович, я даю слово не поддерживать развод. Даю за всех… Не трогай только Шуйских, не мсти виноватым.

— Что ж, — подумав, сказал Годунов, — для тебя, отче, я всегда рад поступиться. Шуйских не трону. Но князя Ивана Мстиславского велит государь постричь в монастырь. И дочь его Ксению тоже в монастырь. Так будет спокойнее. Но если Шуйские снова поднимут на меня руку, то расправлюсь без снисхождения.

Владыка взглянул на Годунова. В глазах правителя была твердость.

— Согласен, отче?

— Благословляю.

Великий боярин покорно склонил голову и поцеловал святительскую руку.

Глава восьмая. НЕТ НИЧЕГО ТАЙНОГО, ЧТО НЕ СТАЛО БЫ ЯВНЫМ

Купец Джон Браун, разбогатевший на русской торговле, занимал две большие горницы в новом гостином дворе, совсем недавно построенном в городе Архангельске. Выполняя волю усопшего царя Ивана, московские воеводы Нащокин и Волохов поставили возле древнего Архангельского монастыря крепостные стены и башни. Место было удобное, берег возвышенный. Новый город ближе к морю, чем Холмогоры, путь к нему преглуб, годен для любого корабля.

Сегодня Джон Браун отправил в Лондон два корабля с полным грузом пеньковых канатов и решил отдохнуть вечером от забот. В гостях у него сидел купец — меховщик Ричард Ингрем. Приятели плотно поужинали и, развалясь в мягких креслах, пили пиво и лениво беседовали.

На улице дул пронизывающий морской ветер. Окна занавешены темными занавесями. Горели две свечи в серебряном подсвечнике.

— Наступил июль, а холодно, будто осенью, — передернув плечами, сказал гость.

Джон Браун молча поднялся и бросил в камин несколько сухих еловых поленьев. Дрова затрещали, посыпались искры. Пламя блеснуло на гладкой лысине хозяина.

— О, благодарю, мой друг, теперь я согрею свои старые кости.

— А вот, представьте, русские переносят холод отлично. Они месяцами живут на льдах. Зимой, при лютом морозе.

— Да, да, — кивал головой гость. — Они достают во льдах тюленьи шкуры и ворвань… Послушайте, господин Браун, вы не уступите мне свою кухарку? Она превосходно печет мягкие сдобные хлебцы.

— О-о, но мне тоже нужно пить и есть, господин Ингрем. В этих местах трудно найти хорошую кухарку, а у меня больной желудок.

— Я вам отдам свою, господин Браун, она так хорошо готовит жаркое и прилично говорит по-английски.

Джону Брауну очень не хотелось отдавать свою кухарку даже лучшему другу. Он догадывался, что не только мягкие хлебцы привлекают к ней господина Ингрема. Однако купец-меховщик был необходим для его торговых дел. Таких знатоков мехового товара немного в Лондоне.

— Давайте немного повременим, господин Ингрем, — подумав, отозвался Браун. — Я должен подобрать для себя приличного человека. Посмотрим, поищем… Вам ведь не к спеху, дорогой друг?

— О да, конечно, я мог бы подождать немного… Но не будем больше об этом говорить. — Меховщик почувствовал себя немного обиженным.

Некоторое время приятели сидели молча и смотрели на яркое пламя в камине.

— Скажите, господин Ингрем, — нарушил молчание хозяин, — много ли хороших мехов вам удалось купить в этом году?

— О-о! В этом году мне повезло, я купил много отличных соболей. На здешней ярмарке в Холмогорах меховой товар гораздо лучше, чем в Москве.

— Ах, так! Но почему такая странность? Ведь Москва — столичный город.

— Очень просто, дорогой Браун. Весь меховой товар в Москве осматривают царские люди и самое лучшее отбирают для царского двора. А уж что осталось, русские купцы предлагают нам.

— О-о! Но ведь и здесь царские люди осматривают меха.

— Осматривают. Но далеко не вс„. Многое проходит мимо казны. Ведь за хорошего соболя я плачу дороже, чем русский царь… А потом, и царские люди делаются добрее, если сделать подарок. Игра стоит свеч. Ха-ха!.. — засмеялся купец. — С царскими людьми у меня наладились неплохие отношения. Много мешают нашим людям купцы Строгановы. Им еще покойный царь Иван Васильевич, отец теперешнего царя, поручил следить за аглицкими купцами. А Строгановы наши конкуренты в меховой торговле да и во всех предприятиях. Они следят за нами, не спуская глаз, и чуть что — жалуются молодому царю. Однако после смерти государя Ивана Васильевича многое стало гораздо проще. Русские люди перестали бояться.

Приятели опять помолчали. Хозяин подбросил еще несколько поленьев в камин.

— Вы не могли бы, мой добрый друг, угостить меня сдобными хлебцами, я их так люблю, — попросил гость.

— Прошу вас. Эй, Прасковья!

В горницу вошла полная женщина с румяным лицом, в чистом холщовом платье и встала у порога.

— Угостите нас, Прасковья, сдобными хлебцами. Господин Ингрем их очень любит.

— О да, я очень люблю сдобные хлебцы, госпожа Прасковья, — залебезил Ричард Ингрем. — Пожалуйста, дайте ваших хлебцев.

Повариха молча поклонилась и вышла.

Вернувшись с грудой круглых хлебцев с подрумяненной корочкой на серебряном блюде, Прасковья поставила их на стол.

— К вам, господин Браун, человек приехал. Говорит, из Москвы, от купца Джерома Горсея.

— О-о, из Москвы?! Пусть заходит. — Браун заволновался, встал с места и подошел к дверям.

В дверях появился Богдан Лучков.

Купец Браун сразу узнал русского приказчика московской купеческой конторы, попросил его раздеться и сесть к огню.

— Пожалуйста, угощайтесь с дороги, — сказал он, наливая в кружку пенистого пива. — Положите ноги на решетку, ближе к огню, вам станет теплее. Я вас сразу узнал, господин Лучков.

Богдан Лучков уселся в кресло и отхлебнул пива.

— Хозяин просил передать вам, господин купец, вот это письмо. — Лучков вытащил бумагу из-за пазухи.

Джон Браун углубился в чтение. Несколько раз он неопределенно хмыкнул.

— Итак, господин Лучков, — сказал он, отложив письмо, — вам поручили большое дело. Я буду помогать всем, чем смогу. Что вам удалось сделать?

Богдан Лучков многозначительно посмотрел на купца-меховщика.

— О-о, не стесняйтесь, это мой лучший друг, и он может знать все тайны, — поспешил заверить Браун. Он встал и положил руку на плечо Ричарду Ингрему.

Купец-меховщик из вежливости тоже поднялся и сказал:

— Благодарю вас, мой друг.

Стоя рядом, купцы выглядели забавно. Джон Браун был лысый низенький человек с жирными щеками и торчащим вперед брюшком. Казалось, он спрятал под одеждой небольшой бочонок. Долговязый и худой Ингрем был на голову выше своего друга. Он носил коротенькие усики, маленькую русую бородку и волосы до плеч.

Богдан Лучков посмотрел на них и едва сдержал улыбку.

— Я нашел подходящие корабли, — сказал он, когда снова все уселись. — Два коча морского хода, совсем готовые, стоят на якорях у Никольского монастыря. Можно взять не меньше трех тысяч пудов чистого груза. Снаряжение и харч я не считаю. Очень хорошие корабли.

— Какова цена?

— Пятьсот рублей каждый.

— О-о, целых пятьсот рублей! — Хозяин посмотрел на своего приятеля: — Как вы думаете, господин Ингрем, не дорого ли это? — Он потер лысину.

— Я не знаю, для какой надобности такие корабли, — нерешительно отозвался Ингрем. — Если возить товары из Великого Устюга в Холмогоры или Архангельск, это, пожалуй, дорого. Можно купить речную лодью за триста рублей, она поднимет сто тысяч пудов.

— Нет, дорогой Ингрем, у нас другое дело… Я прошу хранить все, что ты здесь услышишь, в большой тайне.

— О да, да! — Купец-меховщик приставил ладошку к уху.

— Рассказывайте, господин Лучков, все, что просил передать мне купец Джером Горсей.

— Мы хотим послать два корабля за меховым товаром на реку Обь и далее на восток. Мы хотим… — И Богдан Лучков рассказал все, что ему поручил Джером Горсей.

— О-о! — говорил время от времени меховщик. — О-о! Для такого дела пятьсот рублей за морской корабль недорого, — сказал он, внимательно выслушав все до конца. — Могу ли я принять участие в этом деле?

— Несомненно. Первым покупателем привезенных мехов будешь ты, дорогой Ричард. Не повезем же мы свои меха в Москву! Итак, господин Лучков, я даю вам деньги на покупку двух кораблей. На кого будет написана купчая?

— На меня, господин купец, так сказал Джером Горсей.

— Хорошо. Покупайте все, что необходимо для плавания, и присылайте мне счета. Я буду платить. И сделаю все остальное, о чем просит господин Горсей.

Приказчик Лучков долго сидел в гостях у купца Джона Брауна. Повариха Прасковья угостила его обильным ужином, а хозяин — крепкой можжевеловой водкой.

Планы новой английской компании обсуждались со всех сторон. Купец-меховщик Ричард Ингрем соблазнился большими прибылями и решил идти в Ледовитое море вместе со своим другом.

Уже за полночь, когда Лучков собрался уходить, меховщик поднял палец и сказал:

— Я согласен, дело сулит большие прибыли. Согласен и с тем, что царский глаз ослаб и можно творить некоторое беззаконие. Но надо остерегаться купцов Строгановых. Наши дела прежде всего ударят по строгановским прибылям. Они того не потерпят и будут чинить всякий вред.

— Мы скажем, что корабли идут в Англию, — сказал хозяин и посмотрел на своих единомышленников.

— Гм!.. Но русские по товарам догадаются, куда идут корабли. Я думаю, для отвода глаз сказать так можно, но грузить корабли следует в устье Святого Николая. Меньше глаз.

Лучков согласился с предложением меховщика. Опрокинув на прощанье стаканчик можжевеловой водки, он пожал руки англичанам и вышел на улицу.

Было светло как днем. Солнце освещало башни и стены новой крепости. Архангельский монастырь, десятка два домишек в посаде и одинокую пристань, возле которой стояли высокобортный английский парусник и два или три небольших русских судна. Неподалеку от перевоза стояла на якорях лодья с петушиной головой, на которой прибыл из Вологды Богдан Лучков.

Широкая река была пустынна. В тишине отчетливо слышались всплески игравшей рыбы.

* * *

Через три дня за морские кочи были заплачены деньги, и приказчик Лучков, накупив разных припасов, необходимых для плавания, отправил их на Никольское устье, туда, где стояли кочи. Однако многих товаров в Архангельске не оказалось, и Лучков послал в Холмогоры Алешку Демичева.

— Ежели увидишь знакомого морехода, зови к нам на кочи, да смотри, много не болтай, — сказал на прощанье Лучков. — Задаток дай, ежели что.

Прихватив из Архангельска двух случившихся мореходов, он вместе с Фомкой выехал на карбасе к Никольскому монастырю.

Алешка Демичев, позвякивая в сумке полученными деньгами, отправился тоже на карбасе в Холмогоры. Сухопутной дороги в летнее время еще не было.

Приехав в родной город, встретившись с отцом, матерью, братьями и сестрами, мореход Демичев, как водится, отправился в харчевню себя показать и увидеть товарищей по плаванию.

Где, как не в харчевне, можно было встретить знакомого морехода.

День был праздничный, весело трезвонили церковные колокола. Люди толкались на набережной в нарядных одеждах. Красивые девки в жемчужных украшениях и вышитых рубахах оглядывались на Алешку Демичева. Но Алешка жениться не собирался.

В харчевне было весело и шумно. Демичев сразу заметил своих прежних дружков.

— Сегодня я угощаю, подходи, ребята, — приглашал он, усаживаясь на лавку за тяжелый деревянный стол.

Хозяин принес крепкой пенистой браги. Выпили по одной, по другой глиняной чаше размером с человеческую голову. Стало еще веселее. Друзья вспоминали морские тяжелые походы, торосистые льды, в которых они вместе промышляли зверя. После третьей чаши Демичев сказал, заплетаясь языком:

— Иди ко мне, ребята, на кочи, всех возьму и задаток дам.

Мореходы с удивлением посмотрели на Алешку:

— Ты что, кормщик, что ли?

— Кормщик не кормщик, а около того. Пойдете со мной?

— Вот чо, Алексей, — сказал стройный голубоглазый великан. — Нам знать надобно, куда и зачем кочи идут: либо зверя промышлять, либо за рыбой, а то и просто под товаром в иное место. И кормщик что за человек, знамый или незнамый, не со всяким пойдешь. Жизнь потерять в Студеном море куда как просто.

Хмельная бражка закружила голову Алешке Демичеву. Забыл он строгие предостережения приказчика и распустил язык.

— Мы два коча купили, в Никольском устье стоят. Кочи большие, морского хода. На тех кочах аглицкие купцы пойдут за Обь-реку соболей брать и другой меховой товар. И хотят аглицкие купцы в Мангазее удобное становище искать и амбары да избы ставить.

— Может, аглицкие кормщики на кочах пойдут, — сказал кто-то, — тогда нам не с руки: во льдах они дороги не сыщут, себя и нас загубят.

— А царь-батюшка наш как посмотрит, ежели англичане амбары начнут ставить? За такие дела в приказной избе нашему брату шкуру до ног спустят.

— Нам царский воевода дозволил, — бахвалился Алешка, — и сам царь про то знает. Однако мы все дело в тайности совершим. И мореходам платим за тайность вдвое против других купцов, и харчи лучше, — говорил он. — А кормщиками кто пойдет, не знаю, однако наши пойдут, двинские. Приезжайте к Никольскому монастырю, там у пристанища кочи стоят. Там все как есть приказчик Богдан Лучков растолкует.

Мореходы зашумели, стали спорить.

— Ежели против наших купцов вдвое платят, можно и покрутиться, — говорили одни, — приказным не прознать.

— Особенно если наши кормщики, холмогорские, пойдут. Своих-то мы знаем, в обиду не дадут.

— Прознают приказные — на чепи в погребе насидишься, не могли царские воеводы воровское дело дозволить. Я на такое дело не пойду! — крикнул Митрий Зюзя, человек строгановского приказчика Максима Плотникова.

— Не без греха дело, — поддакнул еще один, — расчету нет аглицким купцам на Обь-реку дорогу показывать…

— В чем дело, ребята, — подошел хозяин харчевни, худенький, юркий старичок, — о чем разговор?

Мореходы замолчали: все знали, что Иван Титов крестный отец старшей дочери приказного дьяка и водит с ним крепкую дружбу.

— Эх, Иван Петрович, — еле выговаривая слова, сказал Алешка Демичев, — дай-ка нам еще браги по чаше… Ох, и сильна твоя брага, и в Москве такой не сыскать… Вы не сумлевайтесь, братцы, — он вынул несколько серебряных копеек и подбросил их на ладони, — вот они, денежки.

Мореходы выпили, еще поспорили немного и стали расходиться. Алешку Демичева повели домой под руки.

Митрий Зюзя, раздумывая, медленно шел по улице. Разговор в харчевне был ему не по душе, и он решил об услышанном рассказать строгановскому приказчику Максиму Плотникову.

Дом строгановского приказчика в Холмогорах был одним из самых приметных и богатых в посаде и стоял возле соборной церкви. Обязанности приказчика были велики. Плотникову «приказаны» все дела купцов Строгановых, вершившиеся в Холмогорах и во всем Поморье. Он нанимал судовщиков, грузчиков, хранил в амбарах привезенные из разных мест товары. Заключал сделки с русскими и иноземными купцами. Покупал и продавал меховой товар. Когда Строгановы заказывали у корабельных мастеров новые лодьи и кочи, Максим Плотников покупал необходимый для постройки лес и следил за мастерами, снаряжал в плавание мореходов. Словом, холмогорский приказчик был наделен доверием, большими правами и обязанностями. На нем лежало еще одно немаловажное дело. Максим Плотников должен был наблюдать за всеми делами английских купцов и, если замечал что-либо недозволенное, не предусмотренное законом или обычаем, должен был немедленно доносить своему хозяину в Сольвычегодск.

Приказчик был грамотен, читал книги и не забывал себя. Немало строгановских денег прилипло к его рукам.

Когда Митрий Зюзя вошел в дом, семья Плотниковых ужинала. Хозяйка поставила на стол деревянную миску жидкой пшенной каши с кусками свинины. Семейство было большое — двенадцать сыновей и две дочери. Старшая дочь на выданье, а самому младшему сынишке едва исполнилось два года.

Плотниковы дружно насыщались, только ложки мелькали в руках.

— Хлеб да соль, Максим Тимофеевич!

— Садись, Митрий, с нами, — кивнул хозяин на лавку. — Подай ему ложку, Матрена, а вы, мелкота, подвиньтесь.

Закончив обед и сытно отрыгивая, хозяин позвал морехода в маленькую горницу наверху, под крышей.

Митрий Зюзя рассказал все, что услышал в харчевне.

— Э-э, растворил подворотню Алешка Демичев, — покачал головой приказчик, — все как есть аглицкие тайные дела обсказал. Кто празднику рад, тот до свету пьян… Ну-к что ж, раз услышал, тебе и с грамотой в Сольвычегодск ехать. Бери новый карбас, четверых мужиков — и с богом. Небось выгребетесь с парусом-то?

— Выгребемся, Максим Тимофеевич.

— Ну-с, с богом, — повторил Плотников, — утром провожать выйду.

Глава девятая. КТО БЬЕТ, ТОТ ЛУЧШЕ, А КОГО БЬЮТ ДА ВЯЖУТ, ТОТ ХУЖЕ

Острогрудый холмогорский карбас, совершив плавание по Северной Двине, опустил парус напротив Благовещенского собора в Сольвычегодске и на веслах стал подходить к деревянному причалу. Как только карбас коснулся бревен, на причал спрыгнул Митрий Зюзя в мягких бахилах, коротком кафтане из грубого серого сукна, подпоясанном красным кушаком. За кушаком торчал длинный поморский нож с костяной ручкой, на голове красовалась высокая войлочная шляпа.

— Ждите меня здесь, ребята, — сказал он гребцам. — С карбаса глаз не спускать, народу воровского в посаде много.

Гребцы привязались к причалу, положили весла и, почесывая руки и лица, полезли в камору досыпать. Сегодня они встали рано, а ночью не давали спать комары. Сетки и костры мало помогали. Гнус возле Сольвычегодска был мельче и кусал злее.

Митрий Зюзя, перекрестившись на церковь, зашагал к строгановским хоромам. Собор Благовещения был недавно построен. Новые краски блистали свежестью, сверкали позолотой кресты. Холмогорец не удержался, зашел в церковь. И раскрыл рот от удивления — такого ему еще не приходилось видеть. В Холмогорах церкви деревянные, Архангельский монастырь на вид был невзрачен. Благовещенский собор начал строить еще Аника Строганов и наказал денег на него не жалеть.

«Велик тот бог, которому такие дома строят», — подумал приезжий, рассматривая дорогое убранство храма.

Собор выглядел величественно и, казалось, непоколебимо врос в землю. Узкие, в решетках окна делали его похожим на крепость. От реки он виделся узкой стороной и стоял как башня. Несколько белоствольных березок украшали собор, делали его ближе, понятнее.

В харчевне близ собора холмогорец выпил чашу горячего сбитня.

— Холодно у вас, — сказал он, поеживаясь.

Хозяин, несмотря на лето, сидел, накинув овчину на плечи.

— Сыростью с реки несет, — отозвался он. — А ты отколь, молодец, сам-то?

— Из Холмогор, к именитым купцам, к Строганову Семену Аникеевичу послан.

— К Строганову? Богатые купцы, и сказать нечего. Церковь какую отстроили, и в Москве, пожалуй, такие-то не скоро сыщешь. А хоромы? Посмотри, город какой, стены, башни. У царского воеводы куда плоше. На всей русской земле царь всем заступа и милостивец, а у нас — купцы Строгановы.

— Зачем купцам такой город?

— На башнях дозорные для бережения от пожаров и людишек, они оповещают на работу. А ежели сибирский хан к городу подойдет, тогда на этих стенах стрельцы стоят и пушки палят. Оружия у Строгановых много, не на одну тысячу людей. И наш царь-государь Строгановым верит. С одной стороны, Строгановы наши заступники и оборонители, без них в здешних местах жить опасно, а с другой… — Хозяин помолчал. — Царь в Москве сам по себе, а Строгановы здеся — сами по себе. Кого возлюбят купцы, тому и рай не надобен, а ежели на кого зло держат, тому лучше на свет не родиться. На дворе у них место такое есть, где неугодных батогами бьют, кровью все залито. Сюда слышны вопли ихние, уши прижмешь и молчишь. И народишко здеся, возле Строгановых, собрался голь да рвань, и ноздрей-то у многих нет… Люди нужны для походов в Сибирь да на варницах, вот и держат их Строгановы.

Митрий Зюзя выпил еще одну чашу сбитня, заплатил и стал прощаться с хозяином.

— Смотри не пересказывай того, что у меня слышал, — предупредил хозяин, поправляя сползший с плеч полушубок, — плохое про Строгановых здеся, в их вотчине, говаривать опасно… У Строгановых будешь, смотри не скажи супротивного слова. Гляжу я, у тебя спина больно прямая и вольного духу много. Строгановы того не любят.

— Спасибо за упреждение. — Холмогорец надел шляпу и вышел на площадь.

Он теперь по-новому оглядел стены строгановского кремля.

У ворот мужик остановился, очистил с бахил грязь и позвонил в небольшой колокол, висевший на воротной башне. Веревка от колокола свисала у калитки.

На звон вышел рослый молодец, вооруженный и саблей и пищалью:

— Что тебе, парень?

— Гонец от холмогорского приказчика Плотникова к Семену Строганову.

— Строгановы именитые люди, их царской милостью приказано величать с «вичем».

— К Семену Аникеевичу Строганову, — поправился гонец.

— Самого как звать?

— Митрий Зюзя.

Стрелец окинул внимательным взглядом холмогорца.

— Подожди.

Позванивая оружием, он ушел, прикрыв за собой калитку.

«Вот тебе и купцы Строгановы, — подумал Митрий Зюзя. — У нас в Холмогорах у воеводы порядки проще». Он посмотрел на восток. Там темнели леса, за лесами лежал Каменный пояс. За ним — великая Сибирь. Зюзя вспомнил про походы Ермака Тимофеевича с дружиной, про славные победы, про несметные силы сибирского князя. Вспомнил свои походы в Мангазею…

— Проходи, — открыл калитку стрелец. — Что, про милую вспомнил? — зыкнул он. — Проходи, говорю.

Митрий Зюзя вернулся на сольвычегодскую землю и шагнул на строгановский двор.

— Иди за мной.

Митрий шел за стрельцом, внимательно осматриваясь по сторонам. Прямо перед ним высился деревянный замок купцов Строгановых в три жилья, с двускатной крышей и круглой башней справа. В разных местах двора стояли амбары для товаров, небольшие избушки и чуланы, где жили строгановские слуги. Весь двор был вымощен деревянными плахами из вековых кедров. Только в одном месте виднелась земля, и на ней росла высокая ель.