Несмотря на все различия, уже в молодые годы Олег Шубкин и Паша Прахов делали одно общее дело, так сказать, достойно продолжали дело отцов. Контора, в которой они служили, действительно называлась УУУПР – Управление по утверждению увольнений и упорядочения приемов на работу.
      Когда я подхожу к этому проклятому зданию, сердце, а может быть, и душа сжимаются в комочек и так горько мне становится под каменными сводами невыносимо отвратительного Учреждения, что я едва не плачу. В эту живодерню попасть далеко не просто. Нужен пропуск. Нужно, чтобы кто-то там, наверху, в утробе этой конторы, тебя ждал. Если тебя никто не ждет, тебя и не пустят. Не дадут визы. При Учреждении есть Бюро пропусков. Там несколько телефонов, справочников, консультантов, но все попытки желающего получить визу заканчиваются ничем. Однажды один гражданин, уволенный за чрезмерное усердие на службе, решил прорваться, побежал по коридору, но его пристрелили. Надо отдать должное Учреждению – стреляли наркотическими пулями, мгновенно снижающими социальную активность, – человек, получивший пулю в свое прекрасное тело, падал, и его выволакивали в складское помещение. Рассказывают, что все-таки кое-кому удавалось получить пропуск без предварительной договоренности. Но я в этом глубоко сомневаюсь. Впрочем, сам неоднократно делал попытку попасть к Барбаеву. Да, к Кузьме Федоровичу Барбаеву, который заведовал Отделом увольнений и окончательно утверждал резолюции. Позвонил я тогда из Бюро пропусков секретарю. Тот спросил:
      – По какому вопросу?
      – По вопросу несправедливого увольнения.
      – Все по этому вопросу к нам идут. Суть в чем?
      – Суть в том, что меня незаконно уволили.
      – А за что конкретно?
      – Ни за что.
      – Все так говорят. Какая формулировка?
      – КЗОТ 347 ж.
      – С этого бы и начинали. По этой статье Кузьма Федорович не принимает.
      – Почему?
      – Эта статья не подлежит обжалованию.
      – Почему?
      – Потому что увольнение просанкционировано первичным трудовым коллективом.
      – Наш коллектив так зажат, что просанкционирует любые неправедные действия.
      – Это уже не по нашей части.
      – А по какой?
      – Обращайтесь в РДС.
      – Это что-то новое?
      – Совершенно верно. РДС – реанимация демократических свобод – создана недавно. Адрес – Казнокрадская, 8, запишите телефон…
      Я даже не стал записывать телефон, однако поблагодарил, потому что за мной следили. Один странный человек, когда я закончил переговоры, мне сказал:
      – А вы зря не желаете воспользоваться советами УУУПРа.
      – Откуда вы знаете, что я не желаю?
      – А вот, смотрите, – и он показал мне прибор, где были сплошные минусы. – Вы думаете, можно уйти от ответственности? Напрасно. В этой жизни все фиксируется. Да не дрожите же, как в лихорадке…
      Меня трясло. Всегда трясет, когда нахожусь в этом чертовом
      УУУПРе. Охватывает тоска. Щемящая тоска по давнему уюту и теплу, которых на мою долю так мало выпало. Даже в утробе матери мне не было покоя. На третьем месяце я уже бился лбом о стенку, колотил ручками, требовал, чтобы не издевались над моей бедной мамой. Бесполезно. После ареста отца выкинули из квартиры и мою маму. Выкинули отнюдь не в переносном смысле слова. Буквально выкинули. Взяли за ноги и за руки и вышвырнули на дорогу. Мы жили в прекрасном кирпичном кооперативном домике. У нас был совсем крохотный участочек, примерно две сотки земли, но эти две сотки были сущим раем. Я сквозь материнское тепло ощущал красоту маленького садика, излучавшего душистый запах травы, цветов, деревьев. Когда маму вышвырнули, я больно ударился о косяк калитки, отчего у меня до сих пор на лбу вмятина и правый глаз слегка косит. Хорошо хоть позвоночник не повредили. Я вовремя свернулся в клубочек, когда один из опричников ударил маму в живот. Может быть, именно тогда ко мне пришли страх и эта ужасная потребность сворачиваться в клубочек. Тоска по материнскому теплу – это то, что я всегда прячу и что слегка поддерживает меня в жизни. И еще я понял: нельзя иметь что-то такое, что лучше, чем у других. Если бы мой отец не так старательно возделывал свой участочек, если бы он не удобрил его, не разрыхлил, не засеял лучшими семенами разных растений, никто бы не стал отнимать у нас этот участочек, никто бы отца не арестовывал. Мой отец получил четыре значка за самую лучшую лояльность, он прошел восемнадцать проверок, осуществленных Высшей Системой, набрал двенадцать баллов по десятибалльному счету – и все-таки его забрали. Когда его уводили, он успокаивал маму:
      – Это ошибка. Все выяснится, и меня отпустят – и успел шепнуть маме: – Береги Степу и участочек. Поливай цветы только ночью, чтобы никто не видел.
      Мама крепилась, как могла, и я тогда впервые заплакал, свернувшись в комочек. Мама говорила мне:
      – Что же будет с тобой, сыночек? Куда я с тобой пойду, родненький! За что же нашего папочку забрали? За что лишили нас с тобой тепла и покоя?
      Я успокаивал маму, как мог. Но она, должно быть, не слышала моих слов и еще сильнее крепилась, пока не явились новые опричники и не сказали ей:
      – Прекрати крепиться, зараза! Поревела бы, как все ревут. И освободи проезжую часть, сволочь! – Мама не могла одновременно и крепиться, и двигаться. Ей было больно от ударов, которые ей нанесли четыре опричника. И тогда новые опричники схватили нас с мамой за руки и за ноги и отшвырнули в заросли бурьяна. Ночью пошел дождь, было холодно, и мы с мамой дрожали, как тополиные листочки. И вот тогда впервые во мне родился гнев. Я уже в утробе матери не мог быть лояльным. Я мечтал убивать и казнить, судить и выносить приговоры. Во мне кипела жажда отмщения. И я тогда впервые испытал чувство ограниченности своих возможностей. Я был точно связан по рукам и ногам. Мне оставалось только барахтаться и биться лбом о стенки, благо они были нежесткими. А мама услышала меня. Сказала:
      – Ничего, сыночек! Потерпи. Не может быть, чтобы не было Бога на этом свете.
      Она напрягалась что есть мочи и ползла, пока мы не оказались в укрытии. Но и в укрытии было холодно. И мы снова дрожали, как тополиные листочки. Мама, чтобы меня согреть, свернулась в клубочек, но холод был вездесущ, и мама сильно заплакала. Может быть, поэтому ее услышала тетя Гриша. Мама потом рассказывала:
      – Это ее нам Господь послал. Она – наш Ангел-спаситель.
      Я хотел было спросить:
      – А почему тетя мужским именем называется, – да как спросишь, когда все равно тебя не услышат.

      На самом деле тетя Гриша была вовсе не тетей Гришей, а Агриппиной Домициановной, и настоящая ее фамилия вовсе была не Зубарева, а Агенобарбова, и сама она была рыжая с медными веснушками на лице и на спине. Сказать по правде, у меня всегда было отменное чутье на необычность. Я и в тете Грише сразу схватил эту ее абсолютную неординарность. И так как я был в некотором роде в потустороннем мире, то есть еще не вышел в этот пресловутый белый свет, а находился в абсолютно безвоздушном пространстве, то мне и виднее была ее поднаготная, уходившая какими-то тайными зигзагами в берега Средиземного моря. Я могу на что угодно держать пари, но эти зигзаги были определенно берегами старой Италии, точнее старой Римской империи, когда еще совершенно непонятно было, где Рим, а где Иудея, где Греция, а где Галилея. Но каким образом тетя Гриша была связана с древней империей, ума не приложу. Это потом уже, когда стал рыться в источниках, я установил совершенно жесткую связь между тетей Гришей и Нероном. Представьте себе, вот так это и было, кузнец Зубарев во время одной из смут пробил ломиком голову мужу тети Гриши, настоящему отпрыску нероновского злодея (мало их своих на Руси!), и потом женился на Агриппине Домициановне, поскольку уж больно она ему понравилась, а тете Грише некуда было деваться с двумя детьми, настоящими Агенобарбовыми по метрическим записям, затем родились еще две дочки, но уже от Зубарева, который, однако, знал, что род Агенобарбов ведет начало от римского тирана Гнея Домициана Агенобарба, получившего впоследствии полное имя – Нерон Клавдий Друз Германик Цезарь. Очевидно, посему двое мальчиков Агриппины Домициановны были названы Клавдием и Цезарем, по поводу чего второй муж Агриппины кузнец Петька Зубарев сильно раздражался и даже предлагал заменить имена на Кондратия и Панфила, а затем махнул рукой: жена однажды ночью наговорила ему о несказанном предназначении их детей, если их имена будут сохранены. Тетя Гриша настояла также и на том, чтобы сохранить фамилию Агенобарбов для себя и для своих деток. Зубарев сильно и по этому поводу протестовал и даже однажды, разгневавшись, собрал все вещи Агриппины, уложил их посредине комнаты и поджог, за что получил три года химии, а после этой отсидки на химически вредном производстве он совсем притих в личной жизни, во всем слушался жену, но значительно при этом повысил свою общественную активность. По матери тетя Гриша тоже была знатного рода, из Флейтисовых. Да, дипломатов Флейтисовых, которые в какие-то древние века были послами в Риме, где и соединились надежным браком с семейством некоего Агенбарбини. Здесь было еще множество тайн, о которых я не ведал, но дал себе слово непременно проникнуть в их существо, если успею это сделать до тех пор, пока не сдерут с меня шкуру. Я примечал, что тетя Гриша носила в себе и тайный гнев, и тайную любовь к своим родным и близким. Любовь была так или иначе направлена на Агенобарбов, а гнев – на весь зубаревский род. И гнев был направлен не просто на Зубарева, кузнечных дел мастера, который, в общем-то, никаких бед не принес тете Грише, а против самого генетического кода всех зубаревых, тут я не случайно снова ставлю маленькую букву, ибо речь здесь идет вовсе не о личностях и не о конкретном роде, а скорее о неких абстрактных индивидах или, точнее, генотипном материале, который даже и не приближается к человеческим особям, а является всего лишь неким олицетворением того, что когда-то в древности именовали пролетарскими элементами, а теперь называют клетками слепне-клещевых паразитарных образований, о чем исключительно по большому секрету нам рассказывала Агриппина Домициановна, по матери Флейтисова – прадед был первой флейтой придворного оркестра, отсюда и ее имя, которым она сильно дорожила. Говорят, Флейтисовы были и певчими, и стряпчими, и постельничьими, и охотничьими, и даже поверенными при различных дворах, ибо в роду было немало именитых и сановитых лиц, передававших по наследству не только генотипный материал, но и драгоценности, стоившие немалых денег, на что тетя Гриша изредка намекала или показывала маме одно-два колечка с весьма примечательными камешками и несколько пуговиц, с виду вовсе даже не примечательных, но в руках тети Гриши оживавших, ибо она счищала с них замазку, и пуговички оживали. Даже мне, находящемуся в утробе матери, становилось светло от того, как сверкали эти пуговички. Впрочем, они только назывались пуговичками, а на самом деле эти ювелирные изделия напоминали скорее серьги или кулоны, поскольку все они имели изящные петельки и имели форму украшения, а не пуговицы. Когда мама сказала об этом, тетя Гриша рассмеялась:
      – Конечно же, этот великолепный бутон миндалевидной формы я готова носить как украшение, но тогда, в пятнадцатом веке, моя пра-пра-прабабушка эти бутончики использовала в качестве обыкновенных застежек. Смотрите, сколько здесь вьющихся стебельков, а какие крохотные гнездышки для бирюзы и рубинов! А вот эта пуговичка грушевидной формы от верхней одежды моего пра-пра-прадеда – здесь два ряда гнезд, наполненных изумрудами и топазами, а эта ажурная перемычка, украшенная жемчугом…
      Все это произносилось шепотом, и свет от драгоценных камней сверкал по комнате, а потом все это складывалось в старую медную коробку с гвоздями и пряталось на антресоли, и в комнате становилось темно.
      Я знал, что после восьми революций, двух переворотов, четырех смут и шести восстаний род Флейтисовых многократно страдал – нет, кожу по-настоящему не сдирали, разве что вырезали в предпоследнюю революцию погоны на теле деда тети Гриши, который скрыл, что был штабным работником не то в белой, не то в рыжей армии, но кожу тогда до конца не удалось срезать, и вскоре плечи у деда Флейтисова заросли так, что он даже, будучи в ссылке, мог носить ведра с водой на коромысле.

      Отец тети Гриши Домициан Феоктистович Агенобарбов в свое время возглавил белое движение, но был наголову разбит и вместе с остатками своей армии бежал в Константинополь, а затем в Париж, где основал ностальгическое акционерное общество широкого профиля. Общество сочиняло песни о господах офицерах, о былой славе кавалергардских мундиров, издавало книги, посвященные царским семьям, а также княжеским и графским родословным. Сам Домициан Агенобарбов был настроен весьма критически по отношению к знатным персонам былой славы, считал их величие далеко не сияющим: большинство офицеров в белом движении были людьми весьма сомнительного благородства, и от всей армии несло явным разложением. Исходя из реальных данных, Домициан Феоктистович создал действительно серьезный исторический труд, в котором проследил своеобразную генеалогию знатного рода. Эта работа дала ему возможность высветить одну любопытнейшую тенденцию, которую он называл тенденцией необратимого выживания. То есть, по его предположениям, четыре основные стадии развития генотипа – обретение вида, расцвет, дряхление и перерождение – как бы многократно повторяются, и на определенном этапе наступает стадия обращения гена в Ничто, то есть как бы полная утрата родовых признаков, но уже после этой стадии следует период непременного возрождения, вид обретает себя в обновленной форме, сохраняя все основные прежние признаки. Тетя Гриша поясняла попроще:
      – Сколько нас ни топи, а мы все равно свое возьмем. Породу уничґтожить нельзя. Вы посмотрите, как живут мерлеи. Уже, казалось бы, ничего в них не осталось, а хранят в себе все, что было заложено Господом с незапамятных времен.

      Я тогда впервые узнал, что такое мерлеи. Я вообще долгое время не мог понять, как это люди делятся на мерлеев и немерлеев. Кто, собственно, их метит и почему они так четко держатся своих меток.
      Позднее, когда подрос, я понял, что тетя Гриша, скрывая свое тайное имя, как и свое происхождение, как и свои драгоценные пуговки, ждет от жизни каких-то несбыточных, а может быть, и сбыточных обращений. Однажды я был поражен тем, что на стенке у нас появились ее картинки, на которых были изображены различные именитые особы – кавалергарды, камергеры, фрейлины, а затем появились портреты государей-мучеников, как их называла тетя Гриша, среди них на первом месте были Федор Иоаннович, царевич Дмитрий, Александр II и убиенный большевиками Николай II. Рядом с последним изображением была крохотная фотография небольшого лесочка, где были сожжены тела императрицы и ее детей. Я поразился тому, что были времена, когда даже за одно хранение фотографий царской семьи или отдельных государей полагалась "вышка" или длительное заключение. Тетя Гриша немало рассказала историй об этих временах и убедительным образом доказывала нам, что все возвратится на кр'уги своя (почему она говорила про эти непонятные мне кр'уги и почему произносила именно "кр'уги своя", этого я не знал, я знал лишь то, что тетя Гриша пока что тщательно скрывала свое прошлое от всех чужих людей и упорно ждала часа, когда о ней везде и всюду поведают: вот она веточка славного флейтисовского рода, сумевшая сохранить не только пуговицы грушевидной и миндалевидной формы, но и генотипный свой материал, который еще сослужит пользу этой нашей многострадальной земле).
      Чему я поражался в тете Грише, так это ее могучей смиренности. Ее терпение было таким сильным, что его будто бы даже побаивались другие. Когда она ходила среди людей, все точно чувствовали, что она и есть то единственное связующее с животворящей жизнью звено, уничтожив которое погибнет род людской. Это осознавали ее недруги, а потому и не трогали ее. Она гордилась тем, что ей как бы многое было дозволено в этой жизни, потому и не смущало то, что она выполняет грязную, отвратительную работу, которой стыдились всегда в роду Флейтисовых. Еще когда я был совсем крохотный и еще не все мог расслышать до конца, тетя Гриша рассказывала, как ей далеко не просто работать уборщицей в УУУПРе. Но она ценит эту работу, поскольку, опростившись до конца, сумела в полной мере сохранить то, чем так дорожили Флейтисовы: тайное благородство и свободу. Надо сказать, тетя Гриша работала не рядовой уборщицей, она была десятницей, в ее ведении были десять лестничных пролетов, десять лифтов, десять буфетов и десять туалетных комнат. Она приходила с работы усталая, но постоянно с добрыми просветленными глазами. Приносила из УУУПРа куски хлеба, остатки консервов, кусочки колбасы, сыра. Конечно же, мне было рано тогда переходить на такого рода питание, но маме эти продукты годились. Я слышал, как тетя Гриша успокаивала нас:
      – Не такое горе перенесли мы, а уж это… Да разве это горе? Подумаешь, участка лишились. Я вот родителей лишилась, живьем их закопали, а что поделаешь – жить надо. Смотри, как солнышко светит, гляди, какие кузнечики в травке прыгают. А он, небось, толкается? Рвется наружу?
      – Рвется, – улыбнулась мама. Она так хорошо улыбнулась, что мне сразу стало теплее.
      А тетя Гриша сказала:
      – Береги его. Я своих сумела сберечь. – И совсем шепотом добавила. – Они еще дадут о себе знать. И Клавдий, и Цезарь. А как своего назовешь?
      – Степой уже назван. Так отец велел.
      – Степан это хорошо, – пропела так сладко тетя Гриша, что мне и есть перестало хотеться. – Стефан – первомученик.
      Тетя Гриша уложила нас у своей печечки, накрыла разным тряпьем, и так хорошо нам с мамой стало, что мы быстро уснули. Утром мама сказала:
      – А если они узнают, что ты меня прячешь, и тебя накажут?…
      – А как узнают? Неужто я скажу. Сейчас не так строго стало. А вот раньше, когда еще демократию не заводили повсеместно, а наша УПРа ДОПРой называлась, так вот тогда, сказывают, за упрятку родственников арестованных расстрел полагался, без права переписки, конечно. А теперь-то совсем помягче стало. Говори, чего хошь, хоть на улице весь УУУПР критикуй – ничего, лишь бы стекла не били. А к тому же я им нужна пока что. Скажи, кто им, окаянным, будет бутылки сдавать? Всю ночь, не смыкая глаз, я эти бутылки ношу в склад – прибавка к заработку, конечно, я им и за это благодарная, а им, конечно, выгода большая, пить не положено на службе. Одному только комсоставу разрешено, а всей этой мелюзге, которая удержу в этом деле не знает, категорически запрещено, а все равно пьют, идолы, и всякий раз, когда меня увидят, передо мною заискивают, ты уж, тетя Гриша, вынеси бутылочки тихонько, чтобы никто не видел, а как могут увидеть, когда я их на веревке через мусоропровод спускаю, меня к этому делу и к этому порядку еще покойный муж мой Петя Зубарев приучил и веревку сварганил с крючком на конце. Опускаешь баульчик, как в колодец, а на донце, как положено, тряпья накидаешь или чего помягче, сырковой массы или холодцу, эти скоты в одно время холодцом закусывали, а для большей скрытности сырковой массой прикрывались, ну а потом всю эту массу в корзину для бумаг, я этак аккуратненько все рассортирую, сырок отдельно, холодец отдельно, бывало, ведерку целую хороших продуктов насобираю и иду к моим деткам, вот так и выжили мы всем семейством, пока не забрали всех моих мужичков.
      – А почему их забрали? – спросила мама и тут же себя выругала. – Да что ж это я спрашиваю! Ни за что всех забирали.
      – Да нет, было за что, – сказала тетя Гриша. – Мой Петька удержу не знал, политикой интересовался. Как выпьет, так с соседом Касьяном к памятнику Чернобородому ходил слушать ораторов. Тогда как раз постановление вышло на нашу голову, это постановление про свободу демонстраций. В тот год были открыты эти ВОЭ и ВРД на кооперативных началах. ВОЭ – ведомство по откорму элиты, а ВРД – по реанимации демократии, я в обоих этих конторах уборщицей работала. Тогда совместительство не было запрещено. Особенно мне нравилось в этом ВОЭ – чистота, паркет, на каждые две комнаты отдельный буфет и гостиная с бассейном. Бывало, после работы заберусь в бассейн, плескаюсь в теплой воде, хвоей пахнет, а уж продуктов столько оставалось в буфетах, все высококачественное, без всяких там дефолиантов, нитратов и хлорнатриев. А это как раз моего Петьку и бесило: "Гляди, как сами жрут! А нам чего дают!" – Я ему: "Петька, тебе-то какое дело?!" – "Как какое? Меня с Касьяном обирают. Тут механизм простой. Прибавочную стоимость сначала они в общий котел складывают, а потом дележ идет, им – бублик, а нам дырка от бублика". – "А ты все равно не в накладе остаешься. Жить-то можно. Какие это объедки? Гляди, цельное все, непочатое!" А он как закричит на меня, сгреб весь продукт и в мусорное ведро: "Не буду жрать. И тебе не дам!" И пошел к своему Чернобородому. Я ему кричала вслед: "Не лезь туда! Шею свернут". Так оно и получилось. Засекли его с поличным. И приборы показали одни минусы. При мне его гнули в бараний рог. Я плакала. Билась как рыба об лед, да меня… припугнули, будешь, сказали, орать, и тебя наизнанку вывернем, и твоих ублюдков. Замолкла я. Увидели они, что я повела себя как надо, пожалели и моего Петьку, кинули на транспортер и увезли в УЗЕ.
      – А это что такое?
      – А это Учреждение по замораживанию, ну скажем так… чокнутых.
      – Все вы знаете, тетя Гриша.
      – Как не знать, милая! Я все эти дела прошла, можно сказать, самолично, всего повидала в этой жизни. Вижу все, а молчу и глазом другой раз не поведу, когда к горлу боль подступает и слезой собственной давишься. На моих глазах столько добрых людей на тот свет отправили, кого в окно выбрасывали с 10-го этажа, а кого в духовке или в морозильнике приканчивали, а еще страшнее всего, когда медленным током убивают, чернеет человек, страшным делается…
      Я никак не мог тогда понять, о чем тетя Гриша рассказывает маме, но кое-что засеклось в душе: молчала, потому и спаслась. На всю жизнь запомнил тогда что-то такое, чего не мог объяснить и что по сей день жжет мою душу. Я и теперь думаю, как же это не буйствовать, когда видишь беду? Как же не сопротивляться, когда тебя на костер тянут?! Как же не пристукнуть мерзавца, когда окажется это возможным?! Как же не отомстить и не наказать зло, когда самому ничего не грозит?!
      И непонятно мне было, когда тетя Гриша говорила:
      – А мне жалко окаянных. Гляжу иной раз на них, ну прямо дети малые. Дурят друг друга, бегают по лестницам, важничают, прячутся друг от друга…
      Я думал, как же это тете Грише их всех жалко, а мне нет. Я у мамы спрашивал потом: "Права ли тетя Гриша?" Мама отвечала: "Тетя Гриша – самая умная". Моя мама никогда не ошибалась. Я ей верил, а все равно не мог понять, как это в одном человеке могут жить два разных лица – тетя Гриша и Агриппина Домициановна. Когда я подрос, часто обращался к тете Грише: "Покажите пуговички". Она гладила меня по головке теплой рукой своей и говорила: "Будет праздник, покажу". И когда наступал праздник, она вытаскивала с антресоли позеленевшую медную коробку и доставала оттуда заветные пуговички, и в комнатке становилось светло и даже будто бы теплее. На столе в такие дни красовался пирог, посыпанный сахаристой сладкой штуковиной, от которой все во мне переиначивалось, а во рту становилось так хорошо, что долгое время не хотелось ничего есть, чтобы не вышла совсем та настоящая сладость, которая была в пироге, а за столом не сидела, а восседала Агриппина Домициановна вся в голубом, а лицо у нее было розовым, царским.

      Я беру в руки пропуск. Вхожу в лифт. Смотрюсь в зеркало. Замечаю на своем лице подловатую испарину. Скомканная улыбка. Зайти бы в туалет умыться. Сейчас увижу Шубкина и осклаблюсь. Во мне вспыхивает буйство. Но я знаю: как только увижу Шубкина, оно, мое буйство, осядет. Моя душа в синяках и кровоподтеках шепчет: "Смирись". И я смиряю себя. И гаснут мои тирады, обращенные к Шубкину: "Как тебя я, гадина, ненавижу. Как же мне отвратительна твоя гнусная физиономия!" Но я выйду из лифта, стукну в его дверь костяшками своей руки, войду и расплывусь в улыбке. Он подойдет ко мне, и я потянусь к нему своими мерзкими губами. Он имеет обыкновение целоваться в губы. Черт знает что придумано нашей вывернутой наизнанку цивилизацией. Он скажет: "Здорово тебе" и чмокнет меня. И тут же отвернется и как ни в чем ни бывало:
      – Ну что там у тебя?
      Этот вопрос я понимаю двояко. С одной стороны, что там у тебя с твоим увольнением? Это так, для приличия. И с другой – что там у тебя в сумке? Я беру сумку, она тяжела, и он доволен.