Ночью воины лже-императора ворвались в дом Иоанна и на глазах у отца убили единственного его сына, семнадцатилетнего Алексея. Иоанна бросили в темницу, замыслив сотворить над ним не только публичное судилище, но и публичное зрелище, каких не видел свет. И вот тогда, может быть, впервые, были произнесены слова "Большая Программа". Иоанна было решено казнить, ты не поверишь, мой друг, посредством снятия кожи. Лже-Нерон придумал еще одну гадость: Иоанн должен был стоять над морем, на сцене решено было соорудить бассейн, и по мере снятия кожи вода должна была подступать все выше и выше, то опускаясь, то поднимаясь, от чего казнимый то и дело захлебывался и то и дело оживал…
– И что же помешало осуществить этот гнусный план?
И тут Ксавий едва не заплакал. Он сказал мне, что я будто бы никогда ему не верил и всегда подозревал его в разных пакостях только лишь потому, что он мерлей, а потому и сейчас я не поверю ему – а случилось с ним вот что:
– Ты у меня спросил, как я стал верующим. Произошло это так. Однажды ночью, поверь, я не спал, я все совершенно четко видел и готов воспроизвести каждую деталь, – так вот однажды ночью в мою дверь постучали, я сказал: "Войдите", а сам быстро оделся. На пороге стоял человек с рыжей бородой, заросший и вот в такой серой робе. "Я Иоанн Богослов из Патмоса, – сказал он. – Я знаю, что ты не приобщен. На свиток и съешь его". – "Разве свитки едят?" – спросил я. А он пояснил: "В моем “Откровении”, которое ты не читал, есть такие слова: “И я пошел к ангелу и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее: она будет горька во чреве твоем, но на устах твоих будет сладка, как мед”".
Я слушал, а сам думал о том, что действительно в Библии, особенно в Старом Завете, я встречал несколько раз слова о том, что люди едят свитки, питая ими чрево свое, отчего как бы принимают внутрь Божью Весть. А Иоанн, видя мое смущение, улыбнулся и сказал: "В этом нет ничего удивительного. Когда иудейских детей обучали грамоте, их заставляли писать на грифельной доске смесью муки и меда. Мальчик учил алфавит, у него спрашивали иногда: “Какая это буква и как она звучит?” Если мальчик отвечал правильно, ему разрешали скушать букву. И он слизывал букву с доски. Конечно же, я, когда писал эти строки, думал о том, что Весть Божья одновременно и сладка, и горька. Горько осознавать наше несовершенство, наше убожество и грехи. И сладко осознавать, что своим раскаянием ты пришел к Богу…" "Отче, – сказал я. – У меня много грехов. Но самый тяжкий из них в том, что я предал своего друга Сечкина Степана. Как мне искупить свою вину?" – "У римлян были рабы особого назначения, – ответил Иоанн. – Они назывались рабами-номенклаторес, в их обязанности входило напоминать имена клиентов и подчиненных хозяина. Ты должен стать рабом-номенклаторес, а хозяином твоим будет тот, кто скажет всему миру: “Нет больше чужбины в этом мире, весь мир – моя хижина”". Ты, надеюсь, понял, кого он имел в виду. Но он еще добавил: "Найди того, кого предал ты, и поклонись ему в ноги, великую нужду испытывает он и великую муку готов принять тот, кого ты предал. Помоги ему…"
Я следил за лицом Ксавия – врет или не врет, а сам думал: какое же я имею право не верить и судить его, когда со мною было нечто подобное. Я все же спросил:
– И что же последовало потом?
– А что? Я не удивился, когда утром за мной пришли, и я с того дня стал номенклатурным работником в штате самого Прахова…
Я еще раз подумал о том, что нехорошо я поступаю, когда не верю брату своему, а потому сказал:
– Прости и ты меня. Я плохо о тебе думал и плохо поступал по отношению к тебе. Я тебе должен признаться: хоботовская команда меня спеленала по рукам и ногам, и скажу по совести: мне иногда кажется, что Хобот и его сторонники совестливее, разумнее и честнее Прахова и его подчиненных… Я разрабатываю по заданию Горбунова и Хобота проблему, тоже связанную с первым веком, и даже собираюсь выступить с очерком в печати… Понимаешь, я все-таки хочу спастись, хочу послужить Богу той мерой, которая мне больше по душе…
– Господи, да это все известно! И Прахов одобряет то, что ты в стане Хобота, он знает, что ты собираешься участвовать в конкурсе на лучший очерк нового Референдума, посвященного проблемам эксдермации и проблемам сохранения империи… Действуй, старина, и да поможет нам Бог!
33
На следующий день я отправился в редакцию "Рабочего полена". Меня обрадованно встретил Колдобин:
– Послушай, где ты пропадаешь? Я думал, что тебя уже ошкурили, а ты блаженствуешь. Лиза все спрашивает, куда подевался наш Степа Сечкин. У нас дело есть. Наше "Полено" объявило конкурс на лучший очерк об ошкуривании живых существ. Ты извини, что я так выражаюсь, но с недавних пор мы всячески избегаем слов иноязычного происхождения. По этому поводу у нас сам Егор Кузьмич ведет рубрику: "Язык – моя купель". Так вот, очерк об ошкуривании с элементами историзма, со всякими там распятиями, Аполлонами и Марсиями, скальпированиями и бальзамированиями. Чем страшнее, тем лучше…
– Я не хочу на эту тему говорить, – сказал я. – Я делаю все, чтобы избежать ош… эксдермации. Пишу о первом веке.
– Как раз то, что нам нужно. В конкурсе принимают участие сто шесть приговоренных к полному снятию кожи, двести двенадцать – к частичному и триста восемнадцать – к локальному, избирательному, предполагающему абсолютно свободный выбор места для удаления покрова.
– Нет, я не хочу участвовать в этом мерзком предприятии. Разве что если бы вы повели борьбу против эксдермационных процессов.
– Конечно же, мой милый, – это Лиза Вольфартова вошла. – Мы поведем решительную и бесповоротную борьбу за твою прекрасную кожу! И мы победим! Ника! Нон пасаран! Победа будет за нами!
– Нам важно, чтобы исторический материал был преподан как бы изнутри, – это Колдобин пояснил. – Нам надоели железобетонные статьи о взятии обязательств, перевыполнении норм, о починах, инициативах и грабежах. Мы стоим на пути полного обновления. У нас новый Главный. Сухово-Кобылин знает все не только об ошкуривании, но и всю подноготную человека. У него двадцать шесть дач. И одну из них он готов отдать победителю конкурса. Представь себе, ты получаешь дачу на берегу реки Пахры-Мухры, и там тебе воздвигают великолепный склеп, на котором будет начертано: "Здесь захоронен ошкуренный Сечкин!" Это же сенсация! Тысячи паломников! Твои фото на полполосы!
– На полную полосу! – прокричала Лиза.
– Да, один раз на полную. Ты повысишь нам тираж газеты на пять миллионов рублей. Некорректно будет с твоей стороны не согласиться. Скажу по секрету, у тебя есть шанс. Сам Хобот наложил свою лапу на эту акцию. Так и сказал нам: "Докладывайте по этому вопросу ежедневно". Кстати, его именно первый век интересует, всякие там Флавии, Ироды, Апостолы, Евреи, Греки, Армяне, кто кого резал, душил, распинал, а у тебя же на эту тему горы написаны… Итак, я ставлю тебя в план.
Через две недели ко мне приехал сам Колдобин.
– Где очерк?
– Нет очерка. Я занят!
– Ты с ума сошел. Сам Хобот спрашивает, где очерк об историческом ошкуривании.
– Ты ему сказал, что очерк заказан мне?
– С какой стати я буду ему говорить, а вдруг ты окажешься таким болваном, что не напишешь. Тогда я за одну ночь напишу, и представь себе – о тебе напишу, и напишу такое, что тебе во веки веков не отмыться, и никакой тебе дачи, никакой надписи о захоронении, никакой премии, а ошкурят тебя, как последнего кролика, как гнусную вонючую лису, как старого шелудивого волка, и отвезут на свалку, а кожу сдадут в дубильный комбинат и сошьют моей Лизке сафьяновые сапожки, и будет она всем говорить, задирая свои прелестные лапки: "А это, представьте, из сечкинской кожи сапожки…"
Мысль о том, что Колдобин может сам написать о моем ошкуривании, взволновала меня. Ведь возьмет и напишет. И тогда взорвется Хобот.
– Ладно, напишу. Тут у меня есть кое-какие заготовки. Посмотри. Но это лишь подходы к теме. Но о первом веке предостаточно.
Колдобин взглянул на мои наброски и захлопал в ладоши:
– Да это же как раз то, что нам нужно. Хобот, товарищ Хобот, будет без ума от нашей акции. "Вояж в первый век!", или "Вояжи и миражи", или "Вояж, мираж, тираж!"
Колдобин ушел, а я тихонько набрал телефон Друзиллы и ласковым проникновенным голосом сказал ей:
– А что, если я вам сделаю сюрприз?
– Какой?
– Тогда это будет уже не сюр…
– Я люблю сюрпризы.
– Я немного вам скажу, а вы должны будете подготовить Феликса Трофимовича. Я хочу ко дню вашего рождения или к пасхальному празднику опубликовать в нашей центральной прессе, где именно – воздержусь пока говорить – один из набросков по первому веку. Как бы вы к этому отнеслись?
– Прекрасно!
– А Феликс Трофимович?
– Я его подготовлю. Скажу, что сама вас просила сделать ему такой блестящий подарок.
34
В седьмом часу вечера ко мне постучали. Вошел человек в штатском.
– Одевайтесь. Срочно к товарищу Хоботу, – сказал он любезно.
– Что случилось?
– Этого я не знаю. Машина внизу. Товарищ Хобот ждет вас.
Через двадцать минут я стоял перед Хоботом. Он не предложил мне сесть. Начал с места в карьер:
– Если будешь за моей спиной вести шашни с моей женой, то ошкурим значительно раньше.
– Можно уходить?
– А ты еще с гонором! Гусь! Что там у тебя получается?
– Материал чрезвычайно интересный. Просматривается механизм власти. Впервые поставлена проблема создания Общеевропейского Дома. Империя с чистым империализмом и с грязной демократией.
– Кто наиболее интересен как политик?
– Домициан и Иосиф Флавий.
– Иосиф – это тот еврей, которого прокляли иудеи?
– Да.
– О нем как можно подробнее и как можно быстрее. А Колдобину скажи – пусть печатает, если ты согласишься с его редакцией.
– Слушаюсь, – ответил я верноподданнически. Мне подумалось, что он поступал предельно благородно. Больше того, мне показалось, что он зачислил меня в свой штат.
Я направился к выходу, меня никто не сопровождал, и я не торопился. Коридор был длинным, и из одной комнаты слышны были крики и какая-то возня. Голос мне показался знакомым. Я толкнул дверь и увидел в безобразной позе Ксавия. Рядом стоял Горбунов. Он застегивал штаны и ехидно улыбался. Увидев меня, он шмыгнул в боковую дверь, а Ксавий, едва не плача (впрочем, потом его голос окреп), сказал:
– Неважно, как кто выигрывает. Главное выиграть!
– Расскажи мне про свои средства, и я скажу, какова твоя цель…
– Все средства хороши, если они идут на пользу тебе и твоему народу.
– Ты думаешь, твой народ тебя поймет?
– Он меня поймет и одобрит мои действия, как одобрил все поступки Иосифа Флавия.
– А моя бабушка Мария и Роза Зитцер не одобрили бы…
– Потому они и погибли…
35
20 июля 67 года по Рождеству Христову главнокомандующий иудейскими войсками и будущий еврейский историк Иосиф бен Маттафий, окруженный со всех сторон римлянами, решил сдаться. Он сказал об этом своим сподвижникам. И их ответ был таков:
– Мы хотим умереть здесь…
И тогда Иосиф принял решение бежать. Постыдный его поступок был разгадан иудеями.
И теперь он стоял у сторожевой башни осажденной крепости Иотапаты, и слезы текли по его лицу. Позади сорок семь дней ожесточенной защиты. Никто не мог уличить его в трусости. А теперь душу его сковал страх: спастись любой ценой. Он видел, как римские воины во главе с трибуном Домицием Сабином уже взошли на крепостную стену, он видел у горных дорог кресты с распятыми иудеями. У римлян не было времени вколачивать гвозди во все конечности, поэтому некоторых кое-как привязывали веревками к столбам. Если казненный умирал, его тут же стаскивали, а на освободившееся место втаскивали новых пленников. Он видел, как иудеи несли кресты, как римляне заставляли их вбивать гвозди в руки своих товарищей. Иосиф видел, как стаи птиц кружились над умершими. Карканье черных воронов долетало до сторожевой башни. Доносились и голоса мучеников:
– Слушай, Израиль, Ягве, Бог наш, Ягве един!
Видя неминуемую гибель, Иосиф назначил богослужение. Со слезами на глазах он, Иосиф бен Маттафий, священник первой череды, стал читать молитву покаяния.
Кто-то негодующе крикнул:
– Да заткнись же ты! Сдохнем мы и без твоего благословения.
Ринулись смельчаки в последний бой. Недолго он длился, этот бой. Иосиф приоткрыл люк водопровода. Прелестная Сара Лашез отошла от стены и поманила Иосифа к себе:
– Все готово, мой господин.
Иосиф бен Маттафий с юной Сарой Лашез и отрядом в сорок человек, приближенных к нему, укрылся в цистерне городского водопровода. В убежище было достаточно и питьевой воды, и съестных припасов. Расчет был прост: переждать сумятицу и, улучив момент, бежать из осажденного города. Иосиф не верил в удачу: крепость оцеплена со всех сторон. В убежище было темно. Иосиф прижал к груди своей юную Сару, а затем слегка оттолкнул ее от себя:
– Иди…
Сара благополучно выбралась из засады. Она сказала римлянам, где прячутся остатки иудеев во главе со своим генералом Иосифом бен Маттафием. Но с нее все равно сорвали платье и отправили к пленницам, приговоренным на невольничий рынок.
– Сколько тебе лет? – спросил у Сары трибун Никанор по-арамейски.
– Четырнадцать, – ответила Сара.
– Я тебя, пожалуй, возьму к себе, – сказал трибун, рассматривая грудь и бедра юной красавицы.
– Только после нашего главнокомандующего Веспасиана. Он любит именно такие узкие бедра, – рассмеялся трибун Луцилий.
– Ладно, – пробурчал Никанор. – Можно и после Веспасиана.
Никанор подошел к цистерне и крикнул осажденным:
– Предлагаю сдаться. Обещаем пощадить.
– Мы скорее умрем, чем сдадимся, – отвечали иудеи. – Лучше умереть здесь, чем на кресте или на арене цирка.
– Даем вам один час на размышление. Потом выкурим вас оттуда.
Иосиф видел, как солдаты подтаскивали дрова и хворост. И тогда Иосиф бен Маттафий, иудейский священник первой череды, главнокомандующий иудейскими войсками, сказал:
– Великий грех самому лишать себя жизни. Будет меньше греха, если каждый убьет не себя, а товарища. – Иосиф достал из-за пояса игральные кости и предложил всем испытать свой жребий. На каждой из четырех костей были свои знаки. – Кому знак "шин", тот должен быть убит, а кому выпадет знак "гимель", тот должен убить товарища. Кто вытащит знак "нун", тот умрет в последнюю очередь.
– А знак "хэ" что будет означать? – спросил его друг и помощник Авраам Каула.
– Смерть, – ответил Иосиф.
Семь раз бросал кости Иосиф и семь раз ему выпадал знак "нун".
Без единого звука один за другим умирали соратники священника первой череды Иосифа бен Маттафия. Просили товарищей:
– Да не дрогнет твоя рука… – и негромкие слова молитвы. И благословляющий жест священника.
Когда в цистерне остались только двое – Иосиф и Авраам – и последний стал на колени и произнес слова молитвы, Иосиф бросил меч и направился к выходу.
– Убей же меня! – кричал Авраам вслед уходящему военачальнику.
Иосиф не ответил. Авраам вонзил кинжал в свое горло и резко повернул лезвие ножа. Не знал Авраам, да и никто не знал, что игральные кости Иосифа бен Маттафия, первосвященника первой череды и будущего историка Иосифа Флавия, были мечеными.
36
Проклятье тебе, Иосиф бен Маттафий, великий сын великого народа! Сам Бог Ягве покарает тебя и за предательство доверившихся тебе людей, и за юную Сару, и за глумление твое над верою иудейскою. И самое страшное, может быть, даже не в том, что ты так безжалостно предал, а в том, что ты всю жизнь гордился своим предательством: как же нашел ход в абсолютно безвыходном положении. Когда трибун Никанор швырнул тебя, закованного в цепи, к ногам главнокомандующего Веспасиана, молнией озарила твое сердце гениальная догадка, и ты сказал повелителю и палачу твоему:
– Вели, мой повелитель и владыка, облачить меня в отшельнические одежды, и я предскажу тебе твое будущее.
Веспасиан осушил бокал фалернского вина, надкусил зажаренного дрозда и расхохотался:
– Какой же смысл тебе, мой еврей, перед своей собственной смертью предсказывать мое будущее?
– Мое единственное предназначение в этой жизни – передать тебе то, что вложил в мой бедный разум великий наш Бог Ягве…
– Я так тебя понял, мой еврей, что ты имеешь ко мне поручение от самого Ягве. Клянусь Юпитером, но с этим господином мне не хотелось бы ссориться, пока мы не взяли Иерусалим.
И Веспасиан велел нарядить Иосифа в одежды отшельника.
– Вели удалить всех присутствующих, – тихо сказал Иосиф по-гречески. И когда в палатке они остались вдвоем, Иосиф сказал шепотом: – Еврейский народ, ты знаешь об этом, ждет Мессию. Фарисеи и саддуккеи говорят, что Мессия должен быть непременно евреем. А мне вчера Ягве сказал, что Мессия явится в облике римлянина. И этим Мессией будешь ты, Веспасиан. Ты будешь Владыкой и Богом Вселенной.
Как ни дерзок был Иосиф, Веспасиан, однако, не был удивлен: ему предсказание пришлось по душе.
– Я так понял тебя, мой еврей, Бог Ягве сказал тебе, что я буду императором. Когда это произойдет?
– Этого я не могу сказать. Но готов ходить в этих цепях, пока ты не станешь властелином всей земли. Мое сердце подсказывает: это случится не позже чем через три зимы.
– Ну что ж, мой еврей, ты мне нравишься. Но запомни, хитрая лиса, я тебя распну на кресте, если твое предсказание не сбудется. А теперь скажи мне, мой пророк, что ждет меня этой ночью?
– Тебя ждут радости плоти, покой и отдохновение, – быстро и уверенно сказал Иосиф.
– Да ты и впрямь пророк, мой еврей. Пойдем же, выберем ту, кто даст мне эти радости, покой и отдохновение…
Веспасиан сразу остановился у ног юной Сары. Девушка сидела на корточках, сложив на груди руки.
– Пусть встанет, – сказал Веспасиан по-латыни.
– Встань, Сара, – сказал Иосиф по-еврейски.
– Слушаю вас, мой господин, – отвечала Сара.
– Какая же аппетитная дроздиха! – захлопал в ладоши Веспасиан. И крикнул: – Фортуната, приведи мне эту Юнону в надлежащий вид. Я лопаюсь от счастья, мой еврей, какая же это прекрасная дроздиха! Веселитесь сегодня, солдаты мои, – крикнул он сопровождавшим его воинам, выбирайте себе женщин, а мой выбор уже завершен, и сам Ягве руководил мною. Не так ли, мой еврей? Значит, и боги подвластны страсти, мой еврей, у меня поджилки дрожат, когда я вижу ее узкие мраморные бедра. Скажи-ка ты ей, чтобы она не ревела. И скажи ей, что я дам ей десять сестерциев, если она будет весела и ласкова…
– Будь ласкова с владыкой нашим, Сара Лашез, – робко попросил Иосиф.
Сара улыбнулась и ушла с Фортунатой в свободную палатку.
Утром Веспасиан сказал Иосифу, которого привязали на цепь, как сторожевого пса у палатки главнокомандующего:
– Она прекраснее Дианы, лучше всех нимф, вместе взятых. Ты настоящий пророк, мой еврей!
37
Слава тебе, Иосиф бен Маттафий, великий сын великого народа, восставшего против язычников и против христиан восставшего, и против веры восточной, и против всех нравоучений восставшего!
Слава тебе, Единственный, чье терпение и мудрая изворотливость так легко соединились с высокомерием и непомерным честолюбием: все ты готов принести в жертву, лишь бы свою шкуру спасти и через все века пронести эту утоленную спасительность и дать тайный пример всем коленам еврейским, чтобы терпение всегда было начеку в творении всех дел праведных и всех бед неправедных, чтобы всегда все предавалось, когда есть на это нужда, предавались любовь, товарищество, мужество, отвага – все прочие добродетели, ибо все в этом подлунном мире изменчиво и двусмысленно, и никакой язычник никогда не постигнет эту великую диалектику иудейской веры, когда всякое "да" включает в себя миллионы "нет", когда радость плоти есть величайшая ступень к еще большей радости и когда последняя человеческая радость обращается по Божьему велению в последнюю беду, в крах, в пепел, в дуновение жаркого ветра в знойной пустыне, населенной лишь скорпионами и тарантулами.
Слава тебе, великий еврейский историк Иосиф Флавий, извлекший из своих предательств четверть века безбедной жизни в Риме, утопавший в роскоши, будучи приближенным первого доступа у трех римских императоров, и получивший для жизни своей жилище императора Веспасиана. Слава тебе, служившему великой Иудее, носившему в сердце высшую привязанность к Богу Ягве, во имя которого ты шел на грех, на отречение, на искупительство, на самоистязание, которое, может быть, иной раз было для тебя тяжелее креста и прочих пыток! Кто измерит твое страдание, когда возлюбленная твоя Сара Лашез стала любовницей ненасытного, алчного и ненавистного тебе Веспасиана, который, насытившись юной девой, сказал однажды:
– А я женю тебя на Саре.
И свадьба была сыграна по всем римским и иудейским канонам: и фата, и целование, и пир на весь мир, и брачное ложе, и ты, священник первой череды Иосиф бен Маттафий, закованный в цепи, оказался мужем солдатской блудницы Сары Лашез, чье тело осквернено было и проклято, а потому и твое тело через нее было осквернено и проклято, и Сара, понимая твои муки, целовала ночью твои цепи и горько плакала, причитая:
– Лиши меня жизни, мой господин. Или я лишу себя жизни, мой господин.
– Выкинь эти мысли из глупой своей головы, Сара, – сказал ты. – Что скажет наш Владыка и Бог, когда тебя не станет?
А Сара действительно нужна была Богу и Владыке, и всякий раз, когда все прочие наложницы, и пленницы, и свободные женщины надоедали Веспасиану, он говорил Иосифу:
– А пусть-ка сегодня, мой еврей, придет ко мне Сара…
И Сара одевала свои лучшие наряды и обувала свои стройные ноги в пахнущие благовониями сандалии, и просил ее Иосиф:
– Будь поласковее и понежнее, ласточка ты моя. От него зависит и наша жизнь, и жизнь всего еврейского народа.
И не мог натешиться прекрасной Сарой Веспасиан, и все повторял слова из рассказанной Сарой легенды:
– Прекрасная ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами… Стан твой похож на пальму и груди твои – на виноградные гроздья. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее, и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблок.
И говорил еще Веспасиан мерзкие слова, от которых тошнило Сару:
– Аромат твой целебен, перестало пучить брюхо мое, а то пуще бури разыгрались ветры в моем животе, не знал, должно быть, великий царь Соломон, прекрасная еврейка моя, насколько целебен аромат твоей души…
А утром, сняв сандалии, Сара входила в жилище, где женой она была Иосифу, срывала с себя одежду и рвала ее в клочья, и следил за нею закованный в цепи бедный Иосиф и шептал:
– Сука. Блудница вавилонская…
38
– Я люблю тебя. Ты единственная моя. Ты спасла меня от дурной жизни. Я не боюсь смерти, потому что я люблю, единственная и великая моя.
– Это ты мой единственный и мой великий, – шептала Катрин. – Я знала, что ты прекрасен, но не знала, что настолько.
– Твоя грудь так тяжела, как ртуть, и так красива, и в этой предрассветной мгле твое тело так изящно, и так нежна ты. Не могу представить, что к твоим соскам могла прикасаться холодная кольчуга. Ненавижу все, что связано с войной: стрелы, пули, кольчуги, мечи, бомбы. Какое отвратительное слово – огнестрельное. Стрелять огнем. Металл и такая нежная кожа. Поклянись, что ты никогда не будешь стрелять огнем, никогда не будешь нечистой силой, черной вороной, ведьмой. Поклянись, что я тебя впервые увидел, впервые полюбил и еще, что ты никого не знала до меня…
– Я клянусь. Я никогда не любила. Я всю жизнь ждала тебя. Я создана для жизни с тобой. Только с тобой. И никогда, никогда, никогда не полюблю другого.
– И что не было у тебя никого.
– И что не было у меня никого. А теперь иди ко мне, мой единственный!
Ночью снова, как угорелый, вбежал Горбунов.
– Катрин, одевайся. Хозяин зовет.
– Какой хозяин? Скажи своему Хоботу, чтобы он убирался…
– Катрин, в твоем распоряжении шесть минут. Хобот не будет ждать. Он возьмет с собой не тебя, а Жанетту.
– Бегу! – крикнула Катрин из ванной, уже одетая. Она на ходу причесывалась. Подбежала ко мне, чтобы чмокнуть меня в щеку. Я отстранился. Она проговорила на отвратительном сленге: – Не пыли. Хобот есть Хобот. Встречай меня завтра.
Я видел, как она села в машину. Как рядом с нею пристроился хромой Горбунов. Я видел, как он обнял Катрин и целовал до тех пор, пока мне было видно из окна, как он это делает.
"Даже не с Хоботом, а с этим подонком", – подумал я.
Прошло много столетий с тех пор, как не стало ни Иосифа Флавия, ни Сары, ни Веспасиана. А что изменилось? Одна и та же наша общая душа катится по задворкам нечистот, и нет ей услады, покоя, мира.
39
Как только была напечатана первая часть моих очерков, посвященных Иосифу Флавию, меня немедленно разыскал Ксавий:
– Первый раз, когда я прочел очерк, я решил, что ты антимерлист и тебя надо немедленно убить. Второй раз, когда я прочел очерк, я пошел в синагогу и там мне сказали, что твоя статья – во славу Израиля! А в третий раз, когда я принялся за чтение, я понял: Иосиф Флавий – это я! Я тебе хотел открыть тайну, но установил после прочтения твоей работы, что ты ее знаешь.
Я женюсь на любовнице Прахова. Она ему изрядно поднадоела, и он решил ее сбагрить. А этой любовнице, Ксенией ее зовут, нужно прикрытие, и она охотно согласилась выйти за меня замуж. Я ее ненавижу, но вынужден жениться на ней…
– Но почему вынужден?
– Он меня уничтожит, если я не женюсь.
– А как это произошло?
– Он пригласил меня на ужин, а потом оставил с нею. Когда Прахов вышел, Ксения рассказала о своей трудной жизни. Мне стало жалко ее. Она жила в жарком Ранахстане, ее изнасиловал отчим, а потом едва не убили ссыльные чеченцы. "Неужто ничего светлого не было в вашей юности?" – спросил у нее я. – "Было, – ответила она. – Я до сих пор помню безбрежные дали и море тюльпанов. И еще я помню радугу, которая была в двух шагах от меня, и я прикасалась к ней рукой". А потом она спросила: "Ты умеешь разгадывать сны?" Я ответил: "Постараюсь". – "Во сне ко мне пришла подруга и сказала: “Я хочу улететь на небо, но у меня нет сил. Дай мне твои силы!” Я вынула из груди светло-розовый и даже голубоватый шар и отдала ей, и мне сразу стало легко, и утром я эту легкость ощутила, а все равно было какое-то беспокойство. Я рассказала сон маме, а она мне сразу: “Ты скоро умрешь”". Ксения заплакала и сквозь слезы: "Я с тех пор жду смерти". Мне стало ее жалко, и я обнял ее, и в это время зашел Прахов. Он, должно быть, ждал, когда Ксения меня обнимет или я обниму Ксению, потому что сразу закричал: "Отличная пара! Барбаев, подготовь все к свадьбе!" Барбаев незамедлительно появился в дверях, должно быть, он тоже ждал, а Ксения при них уже обняла меня, и я не знал, куда мне деваться…
– Но это же насилие? Может быть, ты любишь ее?
– О чем ты? – и у Ксавия на глазах блеснули слезы. – Я отправился в синагогу, и там мне сказали, что я вероотступник, но мне все равно надо жениться на Ксении, так как отношения с Праховым весьма полезны для всей еврейской общины.
Мне стало жалко Ксавия, а когда он ушел, я еще написал несколько страниц об Иосифе Флавии.
С некоторых пор я стал слышать голоса. Мне казалось, что какая-то часть звуков выходит из души моей, а какая-то таится в струящемся воздухе, и этот воздух, нежный и ласкающий, кружится надо мною и будто силится обрести материальную оболочку. Я озирался по сторонам: никого вокруг не было, а чей-то голос спорил со мною, задавал вопросы, а иной раз, точно откинувшись на спинку стула, долго рассказывал разные истории и никогда не требовал, чтобы я делал какие-то выводы. Иногда мне казалось, что я сам рассуждаю и заговариваюсь, но я себя перепроверял, и оказывалось, что губы мои плотно сомкнуты, а голос, нежный и чарующий, все равно кружился надо мною.
Вот и в тот день, когда я решился записать чужую речь на кассету, все началось с того, что "голос" стал рассказывать какие-то удивительные вещи о первом веке.
"Пройдет много столетий, – рассуждал “голос”, – и об Иосифе Флавии напишут, что он был льстивым и вероломным человеком, хвастливым, хитрым и неустойчивым в своих мнениях. Еще при жизни его обвинят в предательстве своего народа.
Его друг и противник, собрат по перу Юст из Тивериады, зная о неминуемой своей гибели, сказал Иосифу:
– Ты вероотступник. Ты предал Иудею, и Ягве накажет тебя.
Сколько ни пытался Иосиф убедить друга в том, что изменились времена, что, возможно, навсегда пала Иудея и что великий еврейский народ должен жить и бороться в тайных пластах мироздания, куда не сможет ступить нога завоевателя, Юст стоял на своем: Иосиф продал свой народ и не будет ему прощения в этом мире.
Пройдет много столетий, и об Иосифе Флавии будут говорить, что он совершил немыслимое, чудо: заполнил пробел между Старым и Новым Заветами, примирил эллинизм, иудаизм и народившееся новое верование – христианство. Создавая основы герменевтики как искусства толкования библейских текстов в их непосредственном преломлении через исторические факты, мифологические сюжеты, деяния великих людей и смертных, он учил пониманию, точнее, взаимопониманию между народами. В своей великой экзегетике он сумел приподняться до уровня общечеловеческих идеалов. Потому он впервые и стал называть себя человеком Вселенной. И его Псалм гражданина Вселенной вызовет гнев у иудеев. А этот Псалм впервые в иудействе, а не в христианстве преодолеет иудейскую ограниченность. Об этой мольбе Иосифа расскажут много веков спустя другие евреи.
