Паразитарий

      – Сестра таланта! – отвечали хором двадцать тысяч служащих.
      Верховный, было время, был недоволен тем, что газетенку в две машинописные страницы делают двадцать тысяч человек. Явно убыточно. Но когда узнал, сколько сил уходит на то, чтобы вырубать текст, затем снова писать, а затем снова вырубать, а затем кромсать, швырять коту под хвост, кричать во все горло: "Сверните этот текст в трубочку!" – "Для чего?" – спрашивал наивно новый сослуживец, хотя знал, какой ответ начальника последует. А Колдобин орал что есть мочи: "Чтобы легче было сунуть в определенное место!", а потом снова орал во все горло: "Бездельники! Высоко оплачиваемые разгильдяи! Всепожиратели! Спецполучатели! Ничегоневыдаватели!" Послушав все это, Верховный сказал: "Все как надо! Пусть сохранится такой штат навечно!"
      В последние годы в связи с демократическими наростами надо было сильно ухищряться, проявлять отвагу и даже критиковать вождя. О вожде позволялось говорить, что он горбат, крив, любит хорошо и сладко поесть, запрокидывает в глотку две цистерны варенья, заглатывает шестьсот килограммов кекса, съедает сто ром-баб, покупает жене меха, бриллианты, ночные тапочки, дачи на берегах разных морей и океанов.
      Эта критика давала Верховному возможность говорить:
      – Меня вот тоже критикуют. И правильно делают! Критика – это движение, это жизнь, это истинный паразитаризм!

21

      Зажатый со всех сторон командами Праховых (старшего и младшего), Хобота и Агенобарбова, я ринулся в "Рабочее полено", полагая, что эта газетенка, кроме общих игр, ведет и свою игру. Идя к Лизе Вольфартовой, я рассчитывал и на ее тайное содействие. Мое бренное тело само вдруг устремилось к ней, точно приказывая голове: "Иди". Мне уже чудились ее холеные формы. Будучи глубоко стеснительным человеком, я все-таки часто поражался тому, как во мне без моих санкций давали о себе знать дурные инстинкты и отвратительные наклонности. Короче говоря, я не мог иной раз преодолеть дурной привычки мгновенно раздевать соблазнительных женщин, препарировать их, как препарируют лягушку или кролика. Увы, это не живодерный инстинкт и не животная жажда крови, и не садистская наклонность, напротив – все дело в единстве, как заметил великий академик Джульбарсов, двух сигнальных систем. Попробуйте произнести несколько раз это проклятое словечко "соблазнительная", и вы почувствуете, как сладко перекатываются слоги не только во рту, но и во всем теле, как легко пьянят эти перекаты, как вдруг в нахальном слоге "блазн", оторвавшемся от смиренного "со", задыхается легкая страсть, переходящая в утонченный настрой на самые неповторимые мгновения торжества плоти. Почему-то не говорят "соблазнительный крокодил", или "соблазнительная лошадь", или "соблазнительные плоскогубцы", или "соблазнительный дождь". Нет, именно женщина. Два обычных слова и тьма образов, ощущений, осязаний – округло-скользящих, трепетно-душистых! – от Лизы Вольфартовой шел упоительный аромат только что разрезанной и распластанной на столе свежей дыни, Лиза пахла дыней лучшего сорта! Ничего нет в мире прекраснее женщины, которая пахнет переспелой дыней, сорванной в знойный час на восточной плантации у берегов какой-нибудь Аму-Дарьи, дыни без нитратов, дефолиантов, без искусственных вмешательств, но вобравшей в себя все соки недр земли, свежесть утренних зорь, сладость сумеречных вечеров. Если и вам, мужчины, досталась именно такая женщина, впивайтесь в нее зубами, чтобы сок омыл все стороны вашего бытия! (Я пишу так вовсе не потому, что распущен, а потому, что, очевидно, втайне страдал оргийным комплексом, но это не врожденное, а от обилия прочитанной литературы и от страха быть раскованным.)
      И как только я оказался в уютной кормушке Лизы Вольфартовой, так был сражен едва ли не наповал дивным ароматом. Надо сказать, что я пришел как раз в промежутке между двумя подачами спецрасґпределений, и она, Лиза, нет, не покраснела, она побелела и стала такого цвета, какой бывает на дынях с той стороны, где они лежат на земле, то есть беловато-зеленовато-серые, гладкие и обманчиво обещающие.
      – Скорее же! – крикнула она, бросая белый предмет с едва заметными кружавками.
      – Прямо здесь?
      – Скорее же! – сверкнула она очами так, будто наступал конец света.
      Не успел я до конца осмыслить свою нерешительность, как она скомкала меня и растеклась сладким дынным ароматом по моему безмолвию – именно безмолвию. И бесконечен был этот миг тишины. И она, закрыв глаза, не торопилась озвучить этот мир, и Колдобин уже десятый раз стучал в дверь, крича:
      – Открой, Лизка, не дури!
      А она зажала мой рот своими губами. И такая немая глухота продолжалась бы вечно, если бы не далекий гул транспортера: подавали очередной продукт. Лиза, точно ее пырнули снизу иглой, прыгнула на пол, сбросив меня:
      – Убирайся!
      От такого перехода в глазах моих заметался снег с градом. Дыхание остановилось, точно всадили в горло сто кляпов. Какой тут запах дыни!
      По транспортеру двигались осетровые балыки, крабы, шелешперы, устрицы, рапаны – запахло морем, океаном, водорослями, а она расправляла, торопясь, беленький предмет с кружавками и рычала:
      – Да убирайся же!
      Я выбежал ошеломленный, пустой, распятый, ободранный. Выскочил, столкнувшись с Колдобиным.
      – Привет, старикан!
      – Привет, – еле выдавил я.
      – У тебя, старикан, брюки не застегнуты.
      – Склероз, братец, – ответил я. – Тебе бы такое несчастье.
      – Знаю, знаю. Пойдем, расскажешь. К Лизке не ходи. Она беспутная. Мы ее держим для других нужд.
      – Для каких?
      – Для антуражу больше. Кого принять, а кого отпустить. Нет, ну ты зайди, поздоровайся с нею.
      Я понял, ничего не приметил Колдобин. Слава Богу, пронесло.
      – Приветик! – сказал я робко, видя, что она уже успела упаковать рыбные продукты.
      – Приветик, – ответила она. – Сколько зим, сколько лет! Зашел бы как-нибудь. Проведал.
      – Да беды у меня сплошные. Утруждать такое волшебное создание своими горестями?
      – У волшебного создания только и мечты свидеться с вами.
      – Ладно, редактор Вольфартова, не дурите, делом занимайтесь, а мы пойдем, дружище.
      – Фу, какие вы нехорошие, – мяукнула Лиза, подмигнув мне и высунув свой ароматный язычок. – И все же зайдите ко мне на обратном пути, товарищ Сечкин.

22

      – Знаю о вашем дельце. Знаю. Суровые нравы, сударь, в нашем городе. Суровые. Твоя история получила огласку. Что ж, недурненько. Вижу материалец в нашем органе. Проблема, конечно, основательная. Народнохозяйственная. Актуальная. Но кто напишет? Кто возьмется спорить с государством? А им, нашим щелкоперам, только дай покуражиться. Напишут что-нибудь в таком духе: "Цена шкуры современного интеллигента", или "Ценою собственной шкуры", или "Эксдермационные процессы на промышленную основу!"
      – Да нет же, нужен совсем другой акцент. Надо сказать о некоторых теневых сторонах Паразитария. Нет, не систему и не Верховного критиковать, а некоторые стороны системы, я бы сказал, прогнивающие стороны, мешающие поступательному движению.
      – А почему бы и не Верховного? Сейчас демократия валом пошла. Критика в моде, – он придвинулся ко мне и сказал шепотом: -Сам Прахов заинтересован, чтобы его долбали, со знанием дела, конечно, с учетом перспективы, а Хобот, так тот прямо прыгает от радости, когда вытаскиваем про него какую-нибудь муевину.
      – Ну а если я предложу их ошкурить? Это пройдет?
      – Ты в своем уме?! Кто государством будет руководить?
      – Понимаешь, я не против ошкуривания, но чтобы на равных все было: что мне, то и тебе. Тогда я согласен.
      – Вообще-то все будет зависеть, как исполнить материал. Когда Хобота критикуют верха, его рейтинг растет, как на дрожжах, когда низы его долбают, тоже растет – пойди разберись. Сейчас трудно попасть в десятку. Кто бы мог подумать, что красным так быстро наступит конец?!
      – Никогда не наступит, – сказал я. – Их вон сколько! И сам Прахов красный.
      – А вот тут-то я скажу тебе: близорук ты, братец. Красным скоро каюк. Скоро все к рукам приберут фиолетовые. Поверь мне. Можешь в статье сделать намек. Кое-кому это сильно понравится.
      – Фиолетовые – это кучка горлопанов, которые выдают себя то за демократов, то за шовинистов… Они же враги Прахова.
      – Снова в белое молоко! Оба наши лидера их готовы субсидировать. Нет, я вижу, для больших политических игр ты не созрел.
      – Как не созрел, когда меня втискивают с моей эксдермацией в эту большую игру!
      – Вот это тема, только с чем ее связать? Сейчас подходит новая сексуальная волна, хорошо бы ее вывести на вселенские просторы.
      – Что это значит?
      – А то и значит, что мироздание накопило столько сексуальной энергии, что может быть еще один мировой взрыв. Не слышал: делаются попытки создать первое в мире оргаистическое общество почитателей и ценителей секса?
      – Я слышал только про всемирную палаческую ассоциацию. Нет тут связи?
      – Прямой нет, а косвенная связь уж есть точно. Я не буду говорить о садомазохистских тенденциях. Я хочу сказать о всеобщей радости и ликовании, с которыми встречают простые смертные эти две идеи создания палаческого и сексуального союзов… Но нам об этом рано еще говорить, лучше начнем с простого, с мелкого злодейства – подростки и всякое такое.
      – Государство не выиграет от того, что народ будет аплодировать мелким злодействам.
      – Не скажи, дорогой. Смотря каким.
      – Разным, – смягчил я свой нажим. – Например, подростки в подвалах насилуют девочек. Учителя бьют в подворотнях школьников. А один новатор даже написал, как он это делает, по-свойски, по-доброму, по-человечески: продуманно выберет место, куда надо стукнуть, и хрясть! Ну а потом любовь… Или вот еще – пенсионеру на ногу наступили. Полчаса не убирал каблук, злодей, а потом изнасиловали того, кому на ногу наступили.
      – Вот это тема. Полчаса говоришь? И где это было?
      – В кинотеатре. На последнем сеансе. Пострадавший хотел убрать ногу, кричал, молил о пощаде, а народ хохотал, потому что на экране было что-то подобное.
      – Это тема. Сам бы и написал.
      – Да нет же, меня интересует то, что можно развернуть на личном материале.
      – На материале твоей судьбы? Что ж, недурственно. Я бы так назвал очерк – "Еще раз об ошкуривании".
      – Нет же, меня не шкура интересует, меня личностный аспект волнует. Например, такая проблема: есть ли на свете такие ценности, во имя которых можно по доброй воле согласиться на снятие кожи.
      – Ну, сударь, кощунственно даже ставить такую проблему, точнее ставить в такой плоскости. Ну а семья? Есть у тебя семья?
      – Нету.
      – Тогда все понятно. А у меня три дочери и двое сыновей, и каждый из них мне дороже моей собственной жизни, а не то чтобы какой-то паршивой шкуры. Ну а Отечество? Если бы стала проблема перед каждым нашим сотрудником, готов ли он отдать во имя процветания нашей Родины часть своего кожного покрова или весь с головы до пят, – девяносто девять процентов наших сотрудников, не задумываясь, согласились бы на добровольную эксдермацию.
      – Все правильно. И я не протестую. Только станет ли лучше всем живущим от того, что я лишусь покрова?
      – Я так понял, ты беспокоишься о том, пойдет ли твоя кожа в настоящее производство или просто сгниет за ненадобностью? Что ж, это вопрос важный. Любопытная проблемная статья. На подвальчик. А не смог бы ты дать нам этакую болванку статьи, а мы уж потом поразмыслили бы, чего и как с нею сделать? Что это у тебя в сумке тарахтит?
      Сказать по правде, я в "Полено" шел не с пустыми руками. Бутылка великолепного зарубежного виски была добыта с невероятными усилиями, поскольку в стране действовал полусухой закон. Но я припас еще кое-что. Из маминых сбережений мне в наследство достался кулон с изумрудом. Я вытащил сначала виски, а потом, когда пропустили по одной, и кулон, так, показать из любопытства.
      – Хочу продать, поскольку в трудном положении нахожусь…
      – Продавать такую вещицу? Ты с ума сошел! Ей цены нет. Оставь, я проконсультируюсь со специалистами и скажу, какова ее стоимость. – Он небрежно кинул кулон в ящик стола и продолжал как ни в чем не бывало: "Ну что ж, попробуем поднять проблему кожного покрова на должную высоту. Жду тебя через недельку".

23

      Не успел я выйти из комнаты Колдобина, как меня догнала Лиза.
      – Хочу, – сказала она и улыбнулась. – Хочу спасти тебя. У меня есть для тебя новости. Наш партийный босс заигрывает и с Хоботом, и с Праховым. Он спит и видит, чтобы каждому из них сделать какую-нибудь гадость. Я узнала, что он уже переговорил с шайкой твоих бандитов – Мигуновым, Бубновым, Ковровым и с этим Свинствовым.
      – Свиньиным, – поправил я.
      – События складываются так, что ты можешь стать самым популярным человеком в стране. Босс заказал этим твоим бандитам большой материал, где добрая половина будет посвящена твоей эксдермации. Не исключено, что по этому поводу будет проведен референдум…
      – Будут опрашивать: снимать или не снимать кожу?
      – Не говори глупостей. Все значительно сложнее, чем ты думаешь. Ты поставил себя в крайне трудное положение. Ты отказался помочь своему родному коллективу, свои личные интересы поставил выше общественных.
      – Но это не так.
      – Какая разница? Из тебя сделают козла отпущения. Скажут, что ты виноват и в том, что в стране плохо, что нет продуктов, что кругом сплошная разруха. Если их статья выйдет, тебе не сдобровать. Статья будет на руку Прахову. У тебя есть какие-нибудь выходы на команду Хобота?
      – Есть.
      – У меня тоже есть. Действуем вместе. Ты по своим каналам, я по своим. Нужно, чтобы хотя бы на время тебя взял под защиту какой-нибудь хоботовский прихвостень.
      – Ты Горбунова не знаешь?
      – Какого Горбунова? Помощника Хобота?
      – Да, он будто бы помощник. Он частенько бывает у моего приятеля Тимофеича.
      – Горбунов – это хорошо. Не теряй ни минуты…
      – Меня вызывают в НИИ. Мигунов требует к себе.
      – Понятно, значит, уже завертелось.
      – Может, не ходить к Мигунову?
      – Нельзя давать им повода. Пришьют тебе недисциплинированность, неуважение к руководству и прочую чепуху. Иди немедленно, а пока зайдем-ка вот сюда, – и она втолкнула меня в темный лестничный пролет. – Тут совсем глухо, и нам никто не помешает, – сказала она, источая дынный аромат…

24

      – Вы вели себя безобразно, неуважительно, – сказал Мигунов, когда я пришел на службу.
      – Некорректно, некорректно, – затянул Бубнов, отпрыск какого-то Бубнова, не то повешенного, не то расстрелянного в каких-то казематах в конце второго тысячелетия. – Так патриоты своего учреждения не поступают. Вы наказали не только себя, но весь коллектив. Пятьдесят тысяч в казну нашего НИИ – это значит бесконечно прекрасные перспективы улучшить оборудование экспериментальных лабораторий и, наконец, повысить зарплату остронуждающимся сотрудникам. Вы просто немилосердны, Степан Николаевич. И мне совершенно непонятны ваши мотивы отказа. Я никогда не поверю и не смогу согласиться, что вы поступили так, чтобы спасти свою шкуру. Никогда вас не считал шкурником. Я теперь не знаю, что вы ответите общему собранию. Народ ждет встречи с вами. Все низкооплачиваемые настроены против вас. Больше того, они готовы вас разорвать. И я могу войти в их положение. Шестьдесят процентов этих бедствующих сотрудников вот уж третий год не принимают ванн из козьего молока, не едят перепелиных яиц и не пьют розового масла, что, как вы сами понимаете, отрицательно сказывается на их самочувствии. Двадцать процентов из общего числа не пользуются одноразовыми шприцами и не в состоянии вылетать на лыжные прогулки к Северному и к Южному полюсам, а остальные пятнадцать процентов вынуждены работать по четыре часа в сутки, чтобы заработать гроши на собственный бассейн и на приобретение одного-двух самолетов. Они, признаюсь вам, если мы не защитим вас, сдерут с вас шкуру и скажут, что так это и было, да-да, что вы вошли в Собрание уже ошкуренный.
      – Что я вам посоветую, – по-доброму заметил Мигунов. – Спасти вас может только чистосердечное раскаяние. Покайтесь перед Общим Собранием, скажите, мол, попутал бес, исправлюсь, и дайте торжественную клятву, что вы выполните все требования народа.
      Я ничего не ответил. Мне было жалко себя. Жалко загубленной моей жизни, и было невыносимо больно оттого, что я не видел выхода, так как все были против меня.
      – Ну и лады, – захлопал в ладоши Бубнов. – Я так и знал, что он согласится…
      Хотя я ни с чем не соглашался, но меня стали все поздравлять, точно я добровольно дал добро на участие в убийственном спектакле с моей эксдермацией. Меня похлопывали по плечу, обнимали, гладили и вот так, обласкивая, втолкнули в зал Общего Собрания. Выступал от общественных организаций Свиньин. Он вспотел, точно дирижировал оркестром. Жилы на его шее напряглись с такой силой, что вот-вот должны были лопнуть. Глаза тоже грозились выскочить из раздавшихся орбит. Он витийствовал:
      – Мы добились уже такой демократии, какой никогда не было и не будет. У нас на каждое место баллотируются по сто два человека. Нам удалось из них сорок шесть человек разоблачить как злостных расхитителей казны, двадцать четыре человека умерли во время допросов, поскольку неопровержимые доказательства об их скрытых злодеяниях были выложены следствием и оставался только один выход, каким и воспользовались их коррумпированные организмы. Тридцать один кандидат, будучи замешанным в личной нечистоплотности, стремились посредством депутатской должности улучшить свое благосостояние, что также было неопровержимо доказано. Причем у семнадцати из них повышенные сексуальные потребности, что зафиксировано местными советами недозрелой и перезрелой сексуальности. Кроме того, шестеро из этих семнадцати принимали в разных формах участие в создании международной оргаистической ассоциации. В итоге остался один депутат, который не мог совершить никаких преступлений и никогда не сможет их совершить, поскольку находится вот уже двадцать лет в бессознательном состоянии: прогрессирующий шок как результат глубокого разочарования в справедливом устройстве нашего бытия. Этот претендент в депутаты, получивший кличку Юродивый, вызывает всеобщее расположение народа, который убежден, что из шока его может вывести искреннее человеческое страдание, каким может оказаться публичная эксдермация, в частности, нашего уважаемого патриота и демократа: мерлиста и антимерлиста, фобоюба и юбофоба, гражданина Сечкина Степана Николаевича.
      Огромным нашим достижением, – продолжал Свиньин, – является то, что мы научились обеими руками нажимать кнопки в сложном процессе электронного голосования. Этот мучительный процесс нажимания, когда надо сделать одновременный выбор решения и выбор кнопки, связан с преодолением рудиментарных мозговых явлений, каким именовалось в прошлые тысячелетия раздвоение личности. Теперь мы нажимаем свободно и почти бездумно, и в этом новый гарант нашей прогрессивности. Мы в нашем институте использовали методику поименного голосования и, в частности, по сечкинскому вопросу получили такие результаты – девяносто шесть процентов за участие Сечкина в спектакле, три и девять десятых воздержались, остальные против. Таким образом, мы поздравляем товарища Сечкина с большим доверием, какое ему оказывает родной коллектив.
      Дружные аплодисменты оглушили меня. Стоявший рядом Бубнов сказал мне шепотом:
      – Вы должны выразить признательность и поблагодарить коллектив за доверие.
      – Хорошо, – ответил я и со вспыхнувшим вдруг решением взошел на трибуну. – От всего сердца я благодарю вас за доверие, – говорил я, обращаясь к Общему Собранию. – Я готов сыграть роль Карудия и подвергнуться во имя Будущего всем необходимым Испытаниям, но эффект бы значительно усилился, если бы каждый член нашего родного коллектива согласился на частичную, временную эксдермацию одной из частей тела – ступни, бедра, поясницы, спины, груди, шеи, щеки, рук. Причем можно сразу установить, чтобы женщин эксдермировали, скажем, ниже колен, это, знаете, будет и гуманно, и с эстетической точки зрения хорошо. Я представляю белый снег и на нем алые следы ног очаровательных созданий – это не может не впечатлять…
      Гул протеста не дал мне продолжить мысль.
      – Он издевается над нами! – кричали с мест.
      – Он злоупотребляет нашим терпением!
      – Сорвать с него кожный покров, и немедленно!

25

      – Уволить! – кричала какая-то незнакомая мне дама.
      Тогда поднялся Ковров.
      – Мне кажется, мы слишком суровы к нашему коллеге. Наш коллектив силен не только тем, что может казнить. Снять кожу мы всегда успеем, а вот перевоспитать человека, переделать его нутро – это намного труднее. У нас заключен контракт с дружественной нам организацией ВНИКОПом (Временный научно-исследовательский коллектив по вопросам образования и перевоспитания). Я предлагаю передать дело Сечкина в распоряжение ВНИКОПа, и пусть ему там прочешут мозги. Кто за это предложение, прошу нажать кнопки.
      – Слишком слабая мера, – улыбнулся Бубнов. – И не без ехидства добавил: – Но в чем-то хуже эксдермации. Образование решено переименовать в Сточную Яму, а во главе поставить Андрея Дебиловича Клюквина, это, знаете, тот еще кадр: ни лыка, ни слов, ни веревок – ничего не вяжет. Говорят, был сотворен искусственным путем в ржавой консервной банке, поскольку с колбами в те годы было крайне трудно.
      – Слишком слабая мера, – улыбнулся Свиньин. И не без ехидства добавил. – Но у нас есть на этот счет кое-какие соображения.
      Зал протестующе зашумел. И тогда поднялся Мигунов.
      – Ну что я вам могу сказать. Если бы мне представился случай выбирать, я бы выбрал спектакль, а не образование во главе с Клюквиным. Образование сейчас хуже самой зловещей эксдермации. Не случайно готовится постановление о переименовании этого учреждения в Ведомство Сточных Ям. Ну и коль зашел здесь доверительный разговор, то я осмелюсь два слова сказать о руководстве этой системой. Андрей Дебилович Клюквин – это, знаете, редкостный фрукт. Ходят слухи, что голова его набита опилками, я даже сам видел, как из него что-то сыпалось однажды, но утверждать наверняка, что это были его опилки, как честный исследователь, не могу, одного визуального наблюдения, согласитесь, крайне недостаточно. Сейчас негласным помощником у него некий Курвин, бывший поручик или флотский офицер, ранее занимавшийся, но не образованием, а сточными водами и на одном из канатных заводов научившийся вить веревки. Причем из любого материала, человеческого и нечеловеческого, живого и мертвого, он вьет что угодно: шпагат, нитки, тесьму, шнурки, канаты. Оба научились перегрызать всех неугодных пополам, для чего вставили стальные челюсти, причем они тут же, не мешкая, обе половинки своих противников отвозят в разные стороны, чтобы никто и никогда их не смог, даже посмертно, соединить. Так что, дорогие товарищи, Сечкин еще пожалеет, что не принял нашего решения.
      Поднялся, к моему удивлению, Ксавий:
      – Вы знаете, что я являюсь товарищем Сечкина и не могу ему не сочувствовать. Но, как честный гражданин демократического свойства и гуманист с многолетним стажем, я утверждаю, что Курвин и Сечкин находились в дружественных отношениях друг с другом.
      – Я вас понял, – перебил Ксавия Мигунов. – Для Курвина не существует дружеских связей. Он – мерлей!

26

      Было время, когда бывший мичман Курвин целовался со мной. Мне и тогда было противно прикосновение его усов. Но это был знак особого уважения, и я терпел.
      Было время, когда я выручил из беды Курвина и он клялся, что никогда не забудет моей протянутой руки.
      Было время, когда он жил у меня, поскольку сбежал от жены, похитив у нее какую-то вещичку, которую называл бронзулеткой. Он клялся, что по молодости, в пору их сватовства, он имел неосторожность подарить своей невесте опаловый браслет уникальной работы. Браслет принадлежал одному из французских герцогов, точнее герцогинь, и каким-то чудом попал в семейные реликвии Курвиных, разумеется, еще до того, как совершилась одна из давних кровавых революций. Потом браслет оказался в одном из музеев и, чтобы выкрасть оттуда семейную реликвию, Курвин во время осмотра палаты драгоценностей проглотил браслет, и только через трое суток украшение было выведено наружу опытными врачами и ювелирами. Разумеется, Курвин не мог оставить драгоценность паршивой женщине, которая трижды ему изменила, в последний раз со Скобиным, которого он люто ненавидел и которого едва не убил, когда застал своего коллегу на месте преступления.
      – А почему, собственно, преступления? – спросил у Курвина Скобин. – Я всякий раз молился Богу, чтобы от меня ушла моя очередная жена. А тебе счастье прямо в руки приползло. На радостях надо плясать и петь старую, как мир, песенку: "Счастлив я, милая покинула меня…"
      – Это мое дело, что мне петь, – гордо сказал Курвин, подкручивая флотские усики.
      Я присутствовал при этой короткой стычке и сказал Курвину, когда Скобин ушел прочь:
      – Ты его не любишь?
      – Как я могу любить такого лицемера? Поверь мне, я не антимерлист, сам мерлей на одну треть…
      – Разве одна треть бывает?
      – Все бывает в этом мире, – бойко ответил Курвин, щелкая каблуками ботинок, уж что-что, а каблуки у него были всегда в порядке. – Так вот, я бы этого Скобина живьем бы утопил вместе с Ривкиным.
      – А что у них общего?
      – Клан один. Я не знаю их программы, но они тянут одну и ту же сеть.
      – И много ловят?
      – Это не так важно. Главное тянут. А впрочем, кто сейчас много ловит? Общая бедность пошла.
      – Не скажи. Два-три процента по-прежнему остаются миллиардерами. Их никакая демократия не касается. Им хоть демократы, хоть диктаторы – один черт.
      И вот теперь, десять лет спустя, я оказался в кабинете Курвина. Он вальяжно развалился в кресле, звонил, матерился, бросал мне сальные реплики, а потом, отложив в сторону бумаги, телефон и ручку, сказал:
      – Знаю. Все знаю. Сразу скажу: ничем помочь не смогу. Разве что в эти три месяца сделаю тебе кое-какие поблажки да подброшу деньжат и билетики в публичные домики. Какие девочки! Видел последнюю партию? А впрочем, вот посмотри, – он швырнул мне пачку слайдов. – Ты все моралиста изображаешь? А напрасно. Времена меняются. Мы сексу учим уже со второго класса. Посмотри вот эти книжечки: "Как стать сексуальным ребенком", "Секс – это экологический праздник", "Любовь с первого класса", "Персиковая ветка в дошкольном возрасте". Сейчас мы организовали курсы по сексоведению. Не хотел бы что-нибудь нам прочесть, о духовном, разумеется? Я уже читаю курс "Фаллос как элемент педагогической культуры". Яблоку негде упасть на моей лекции. С картинками, конечно, с видео, одним словом, как надо. Едем по этому вопросу в Скандинавские страны. Я уже побывал на ферме одной знаменитой датчанки, которая разводит животных специально для любви. На фестивале в Амстердаме она получила Гран-при. Фестиваль странных грез. Так он и назывался. Она следует теории Руссо, а для экологического воспитания это крайне важно.
      – Природа – блин, природа – блин, природа…
      – Ты посмотри слайды.
      Я отодвинул наглядность в сторону и сказал:
      – Я у тебя ничего не прошу. А уж если придется нам предстать перед судом, то вдвоем. Мне приятно будет ощущать рядом плечо настоящего друга.
      – Ты что имеешь в виду? – спросил он, вспыхнув. – Я к тебе по-дружески, а ты сразу начинаешь с гадостей…
      Я не ответил на его вопрос. Я от него ничего хорошего и не ждал. А впрочем… Я спросил:
      – Послушай, я давно хотел узнать – какого хрена тебя, кадрового солдата, понесло в образование? Ты же никогда ничему не учился.
      – Призвание, – ответил он коротко. – Оно было скрыто во мне. А теперь вышло наружу. Я обладаю даром собирать все воедино. Я профессиональный педагогический голограф. Я знаю, как формировать миллионы. Армия мне, должен сказать, помогла в этом. Когда я говорил своим солдатам: "Глотайте камни", они глотали, когда я им говорил: "А теперь окаменейте!" – они превращались в камень!
      Я пришел в педагогическую науку потому, что могу ее организовать. Здесь тысячи бездельников не потому, что они тупы или ленивы, а потому, что их энергию никто не востребовал. Вот этим востребованием человеческой энергии, силы и скрытого знания я и занимаюсь.
      – Ты в три шеренги их построишь?
      – Да, я их заставлю работать. Может быть, для этого понадобится двадцать шеренг. Я создам корпус востребователей, которые будут моими глазами и ушами, моей плетью и моим криком! Через пять месяцев мы дадим систему, а через десять – практическую структуру. Мне нужны не творцы, а исполнители. Хватит этих нелепых заклинаний: творческий ребенок, творческий учитель, творческий студент и профессор. Чепуха!
      – Ну а секс зачем?
      – Я знаю две безотказные силы, действующие в единстве: секс и церковь. Если мы сумеем их объединить, добьемся всего. Для этого, как ты, наверное, уже слыхал, создаются такие крупные ассоциации, как оргаистическая и психолого-педагогическая. Это будут Мировые Центры, которые на неформальном уровне мы переделаем, перекуем, перелопатим и подчиним государству.
      – А кто не пожелает подчиниться?
      – Тех на съедение львам. Я знаю сюжет спектакля, в котором ты должен сыграть свою последнюю человеческую роль. Агенобарбов – наш почетный Член Совета. У него есть чему поучиться. Я рад, что ты с ним сотрудничаешь.
      – Послушай, мичман Курвин, – обратился я к нему по старинке, но он перебил:
      – Прошу тебя, не называй меня так, – и смягчил свое негодование улыбкой. – Я давно уже по крайней мере вице-адмирал. А тебе мы дадим работенку. Блок Р. Кто знает, может быть, этот блок и станет той зацепкой, которая избавит тебя от увольнения. Скажу тебе по секрету: Верховный и Хобот кровно заинтересованы в этом блоке, так что, если что, могут продлить срок…
      – А что это за блок Р?
      – Это одно из ответственнейших звеньев образования. Понимаешь, есть система и есть коррекция к ней. Суть этой коррекции состоит в том, чтобы система выглядела по форме демократичной, а по существу элитарной.