Пока жена Хобота ходила за повязкой, ворона снова стала каркать над нашими головами, и, что самое поразительное, в этом карканье я отчетливо услышал человеческую речь, обращенную не к Горбунову, не к Хоботу, а именно ко мне. Ворона кричала на своем языке, открывшемся мне своим чудесным смыслом:
      – Сечкин, для тебя у меня крайне важные новости. Выходи за калитку, и я тебе сообщу кое-что. Не бойся. На улице темно, и тебя никто не заметит.
      В это время вышла жена Хобота и стала накладывать повязку на глаз Хобота, а я тем временем, держась за штаны и давая понять, куда иду, покинул застолье и оказался за калиткой. Не прошел я и трех шагов, ко мне подошла девица в черном. По всему моему телу прошла дрожь. Сроду ничего подобного не было в моей жизни. Девица блеснула прекрасными карими глазами и взяла меня под руку почти ледяной рукой.
      – Не бойся. Это я тебя звала. В наш век, как ты сам понимаешь, любые превращения возможны. Сейчас больше всего народ боится мистических инсинуаций, а зря. Мистика, оккультные штуки – это не самое страшное в этой жизни.
      – Что вам угодно, девушка? – сказал я в надежде, что она никакого отношения к вороне не имеет. Она точно разгадала мои мысли и сказала:
      – Имею, имею. Я и есть та бедная белая ворона, которой по ночам не спится. Конспирация нужна теперь всюду. У меня здесь неподалеку небольшое политическое бюро, которое устраивает разные сделки.
      – Значит, политбюро? – спросил я.
      – Мы так не называем наше заведение. У нас к тому же все слова, даже Бог и ЗАГС, пишутся с маленьких букв. Но акции, которые мы совершаем, носят политический характер. Достаточно для этой глупой работы и политических партий, литературных творческих союзов и районных депутатских комиссий. Сегодня, в эру политических мистификаций и экономических кризисов, и нам, ведьмам, пришлось включиться в этот таинственный процесс.
      – Вы ведьма? – спросил я. И снова по моей коже пробежало тысяч пять самых жизнеспособных мурашек.
      – А что тут дурного? Если ты веришь в Бога, почему тебе не поверить и в черта? Тем более превратные сведения о темных силах настолько исказили современные представления о нашем брате, что мне и говорить на эту тему не хочется. Запомни, милый, мы намного честнее и стабильнее всего вашего двуногого сброда. Я в своей жизни еще не встречала, чтобы хоть какая-то темная сила не сдержала своего слова.
      – Что ты хочешь от меня?
      Девица рассмеялась.
      – Я хочу? Ну и нахал! Он с ног сбился, чтобы разыскать хоть какую-то сволочь, чтобы избавиться от эксдермации, я ему хочу помочь, а он еще и выкомаривается.
      – Каким образом вы хотите мне помочь? В чем?
      – Нужна зацепка. Кожа есть кожа. Разве вам неизвестны эти слова?
      – Вы знаете Ксавия?
      Девица расхохоталась:
      – Вы до сих пор не отдаете себе отчет, с кем говорите. Раньше вы сомневались. А теперь? Пять лет назад на вопрос: "Верите ли вы в Бога?", вы отвечали: "Скорее верю, чем не верю". А не так давно вы изволили заявить, что сейчас нет в стране ни одного человека, который сомневался бы в существовании Всевышнего. Я полагаю, что после ваших последних встреч ваша вера окрепла, не так ли?
      – Каких встреч?
      – Может быть, вы и о письме Клавдия Лисия забыли? Ага, вспомнили! Но раз есть Всевышний, значит есть и его антиподы.
      – У вас есть доказательства?
      – Верой в Бога вы называете то, что не требует доказательств, а здесь вам доказательства подавай. Мы, нечистые силы, натерпелись в этой жизни унижений и оскорблений. И тем не менее за нашими словами или угрозами всегда стояли реальные подтверждения. Вы думаете, вы сами, по своей воле, взяли и отправились в первый век? Так просто, как в обыденном сознании. Взяли до Бердичева билет и поехали. Нет, милый, так не бывает. До первого века ни больше, ни меньше, а два тысячелетия, три года на самолете лететь нужно беспосадочно, а вы в одну секунду да еще не всегда в единственном числе…
      – Как это?
      – А про Горбунова забыли? Мы и его туда для разнообразия подкинули. А сейчас мы на Малом своем совете приняли решение и Феликса Хобота туда вместе с вами спровадить. Как вы на это смотрите?
      – В первый век с Феликсом Хоботом?
      – А чего бы нам не сыграть такую штуку с двумя Феликсами? Поменять их местами. Они примерно в одинаковых должностях. Вторые роли, один и тот же стиль, одни и те же заботы, принципы: разделяй, властвуй, обжирайся и вовремя опорожняй желудок.
      – Неужто ничего не изменилось за две тысячи лет? – удивился я.
      – Народ похуже стал. Это уж точно. Озверели. Даже мы, черти и ведьмы, другой раз стали ратовать за милосердие. Вы думаете, эта навигация с милосердием открылась сама по себе? Это все дело наших рук. Скучно стало: одни черные убийства, кражи, коррупция – и все это называется красивыми словами, которые порядочные двуногие и произносить стыдятся. И заметьте, чем больше слов, ратующих за любовь и внимание к людям, тем жестче становится жизнь, тем больше лжи, гадостей и откровенных истреблений народов. Поверьте, не было в древние времена такой жестокой жестокости!
      – И вы думаете, наш Хобот сориентируется в ситуации первого века?
      – Он окажется именно в своей стихии. А вот тому Феликсу, Марку Антонию, придется похуже, потому что здесь у вас такая неразбериха, такой хаос, что даже мы диву даемся…
      – Хорошо бы этого Хобота там оставить навсегда.
      – Можно и оставить. А что вы выиграете?
      – Кожу, – сказал я откровенно. – Его бумагу здесь никто не отменит без его подписи.
      – Какой глупец. Кожу вы заложили нашему политическому бюро. И мы будем единственными ее владельцами. Ферштейн?
      Я сделал вид, что не испугался. Спросил:
      – И когда вы собираетесь меня ошкуривать?
      – Фу, какой жаргон! Никто вас не тронет, пока вы не нарушите наших обязательств.
      – Каких?
      – Строго выполнять наши предписания. Как только вы нарушите протокол номер шесть, где зафиксированы эти предписания, так мы вас отдаем какому-нибудь Агенобарбову или Мигунову, и они без всяких усложнений произведут так называемую эксдермацию.
      – А если я буду примерным рабом?
      – Тогда вы получите возможность помочь этому каторжнику и агитатору, бывшему воину и фарисею Савлу.
      – Он сейчас жив? Ему ничего не угрожает?
      – Его жизнь вам дороже своей? Вот в этом, поверьте, я начинаю сомневаться.
      В одно мгновение ее красивое лицо стало мне неприятным. Я вскипел, но сдержался: все-таки она была женщиной, и довольно обаятельной. Я сказал мягко:
      – Может быть, это единственный случай, когда я готов отдать все, чем располагаю, чтобы помочь ему.
      – В нем вы не сомневаетесь? Ну и прекрасно. Итак, сделка состоялась. Я помогаю вам со всей вашей гоп-компанией опуститься в первый век, а вы уступаете мне свою кожу.
      – Кстати, на кой дьявол нужна вам моя шкура? Раньше черти охотились за душами.
      – Кому нужны сейчас химеры? Мы, нечистые силы, стали материалистами, поскольку материализм нынче стал доминировать в среде светских и духовных бесов.
      – Ну а кожа для чего?
      – Чисто прикладные нужды: кооперативные сандалетки, ремешки для мелких бесов, портмоне, сумки, чехлы для зелья от комаров, мазь для полетов на шабаши, корзинки для трав, вызывающих обмороки, рвоту, изжогу и рези в желудках.
      – Мало вы совершаете убийств? Ошкуриваете кого попало…
      – Нам нужна одухотворенная кожа. Кровоточащая. Такая кожа светится в ночи. В общем, это наше дело – знать, в каком сырье мы нуждаемся. Я же вас не спрашиваю, для чего вам надо встретиться с этим… Слышите, вас зовут. Я полетела. Пожелаете меня увидеть, позовите Зилу. Так меня зовут.

      Меня действительно разыскивали. И когда я, улыбнувшись, сел за стол, Феликс Хобот сказал:
      – А ты, оказывается, гусь. Не успел приехать, уже шашни завел. Мне такой прохиндей и нужен. Я с некоторых пор стал работодателем. Послушай, Хромейко, – обратился он к Горбунову, – зачислишь его по вспомогательному списку в штат на полставки.
      – Хорошо, – сказал Горбунов. – А как же с письмом?
      – Письмо я тебе сегодня дам. Даже сейчас.
      Хобот удалился на несколько минут, а я между тем размышлял, связан ли Хобот с Зилой или сам по себе действует. Как бы то ни было, а я стал обладателем письма, в котором временно отменялось мое увольнение и говорилось о том, что я взят в штат вновь организованного объединения на четверть ставки. Слово "временно" было подчеркнуто красными чернилами, и оно меня сильно резануло. На сколько это – временно? Может, на день, а может, на два, а может, на десять лет? Точно читая мои мысли, Хобот сказал:
      – Мы все здесь временные. Исторический период такой, что нету постоянства ни в чем. Посему не спрашивай, на какой срок я тебе даю отсрочку. Я всех бы перевел во временные. Исключая, конечно, рабочих и крестьян. Этих придется держать всегда: жрать-то постоянно надо и передвигаться надо постоянно. А остальных лучше держать на приколе. Нашалил – и отсрочка к черту полетела. Так что знай, чуть что перекосишь, сразу все по новой начнется. А теперь, Сечкин, пойди-ка вынеси вот тот горшок с нечистотами и подальше закопай дерьмо, иначе все сначала начнем…
      Что сначала начнем, я не мог понять, да и не хотел думать, точнее не мог думать, поскольку от оскорбления, какое нанес мне Хобот, кровь прильнула к мозгам, грудь так расперло, что я себе места не находил, а Хобот хохотал мне в лицо:
      – У нас все проходят проверку на вшивость! А ты как хотел? Без проверки? Я сейчас скажу Хромейке: "Пей из этого горшка", и он станет пить, а ты размышляешь, нести тебе горшок или нет. Не хочешь? Может, лбом стенку расшибить попробуешь? Только не об стенку моего дома. Вон сарайка. Там бетонные стены. Там можешь опробовать крепость своей глупой башки.
      – Он пойдет. Пойдет, – сказал Горбунов. – Да иди же! – приказал он мне, и я машинально взял горшок в руки. Перед моими глазами серой тенью проскользнула тень пленного спартанца, а Горбунов продолжал говорить: – Я же знаю, что он не спартанец, и не аристократ! Он интеллигент в первом поколении, гуманитарий новой формации.
      Я уж не помню, что случилось со мной, только я развернулся вдруг и пошел не в сторону дальнего угла дачного участка, а прямо к Горбунову, который по мере того, как я приближался к нему, все шире и шире раскрывал глаза. От меня не ускользнуло и то, что глазенки Хобота сузились и в них застыл смех, смешанный с ожиданием удовольствия. Подойдя к Горбунову вплотную, я вылил на его паршивую голову нечистоты, а горшок сунул ему в руки. Первым захохотал Хобот, его смех был подхвачен другими, и уже через секунду дачу шатало от смеха и перед моими глазами все кружилось, а этом кружении была жалкая головенка Горбунова, и мне было стыдно оттого, что я так поступил. Я даже сделал попытку подать ему ведро с водой, но он меня оттолкнул и убежал прочь.
      В это время раздался звонок, и молодой прислужник пошел открывать калитку. К столу торопясь шел Хромейко.
      – Феликс Трофимович, – сказал он, запыхавшись, – беда. Восстали все южные районы.
      – Бросьте внутренние войска.
      – Бросили. У них танки.
      – Откуда танки?
      – Какой-то военный кооператив продал им тысячу танков.
      – Что за чушь собачья? Кто позволил? Кто разрешил? Кто смутил?
      – Все те же.
      – Евреи?
      – На этот раз армяне.
      – А что сверху?
      – Никаких запретов и никаких указаний. Говорят, на ваше усмотрение. Ждут вас.
      – Олухи царя небесного. Что ж, придется ехать.
      Через двадцать минут мы сидели в машине, почему-то Хобот сказал: "И ты поедешь", и посмотрел на свою молодую жену. Может быть, просто не хотел оставлять меня на своей даче. Но вскоре я убедился, что иные силы заставили Хобота принять такое решение. Последним забрался в машину отмывшийся от нечистот Горбунов.

      Не успели мы проехать и десяти километров, как у самого въезда в город, как раз неподалеку от ломбарда и комиссионного магазина, мотор заглох, и Феликс крепко выругался.
      Едва я вылез из машины, как увидел женщину в черном плаще на красной подкладке. Женщина скосила слегка в нашу сторону, и я обомлел: это была Катрин. К удивлению Хобота и Горбунова, я побежал к ней и схватил ее за руку.
      – Катрин, – сказал я. – Как же я счастлив снова вас увидеть! Куда вы тогда пропали?
      Каково было мое удивление, когда Катрин сузила глаза и сказала, едва заметно улыбаясь:
      – Я не Катрин. Я – Зила. Вы приняли решение?
      – Да как вам сказать, надо все взвесить, посоветоваться…
      – Что за чушь вы мелете? С кем вы намерены советоваться? С профсоюзами?
      – Вы не сердитесь, но это так необычно. Я в первый раз в жизни общаюсь…
      – С ведьмами, – подсказала Зила. – Откуда у вас такая самоуверенность?
      – Степан Николаевич! – воскликнул Хобот. – Да представьте же, наконец, меня нашей прекрасной незнакомке.
      – А мы с вами знакомы, – сказал, подавая ей руку, Горбунов. – Да у вас такая ледяная рука. Что с вами?
      – Бросает то в жар, то в холод, – сказала Зила и расстегнула плащ.
      – А вы так и не снимали с тех пор… – осклабился Горбунов.
      Я был поражен, на Зиле была кольчуга Тимофеича.
      – Это бронированный жилет. Сейчас в моду, представьте себе, входят бронированные жилеты. Простите, я тороплюсь.
      – Далеко вы? Может, подвезем? Сейчас шофер устранит неисправность.
      – Нет, мне здесь рядом. Я в ломбард или в комиссионку.
      – Что вас заставляет ходить в такие места?
      – Хочу сдать одну старинную вещичку и боюсь, сумеют ли они ее оценить.
      – Покажите мне, я оценю любую драгоценность.
      – Здесь дело не в драгоценности, а в самой вещи. Это наместническое кольцо с геммой. На инталии вырезано изображение Колизея. Кольцо служило одновременно и печаткой, и знаком наместнической власти.
      – Откуда у вас такие сведения? – спросил Хобот, рассматривая грубоватое серебряное колечко с полудрагоценным камнем.
      – Это заключение экспертов Эрмитажа, Лувра и Метрополя. Маме до двух последних революций предлагали за него довольно большую сумму.
      – Продайте мне это колечко, – сказал Хобот. Я почувствовал, что он не желает выпускать из рук эту реликвию. – Я вам дам за него, знаете, тысячу рублей.
      – Что вы! Оно до повышения цен оценивалось в сто пятьдесят тысяч. Простите, я тороплюсь, – строго сказала Зила и попыталась взять колечко из рук Хобота.
      – Хорошо, мы дадим вам сто пятьдесят тысяч. Зачем вам такие деньги?
      – Хочу совершить небольшое турне по Средиземному морю.
      – Возьмите и нас с собой.
      – О, это очень далеко. Меня интересуют не шумные города, а скорее тихие уголки планеты и даже пустыни.
      – С вами хоть на край света! – закричал Хобот.
      – Но выезжать надо немедленно.
      – А мы немедленно и поедем! Мы всегда готовы!
      Я наблюдал за этой сценой соблазна, искушения и забвения. Горбунов, однако, напомнил:
      – Но танки давят мирное население, ракетами выжигают стариков и детей.
      – Прекрасно! Пусть попотрошат разбойников! Передай им мое распоряжение по рации: "Сгрести ночью все взрослое население и бросить на мятежников!" Пусть пощипают друг друга! Кровопускания полезны. И комендантский час пусть введут и газы эти слезоточивые. Что с мотором? Иди звони, пока он еще не починил.
      Я стоял, не зная, что мне делать. А Зила спросила:
      – И вы готовы со мной на край света?
      – И он! И он! – закричал Хобот. – Куда ему деться? Он у меня на отсрочнике сидит.
      – А что такое отсрочник? – спросила Зила.
      Хобот рассмеялся:
      – Одна из форм прогресса. Потом как-нибудь я вам расскажу. – Хобот повернулся ко мне спиной, взял под руку Зилу и отошел в сторонку. Я слышал, как он говорил ей:
      – Катрин, вы само совершенство. Вы чудо, свалившееся с небес. Я буду вашим рабом. Впервые в жизни я мечтаю о рабстве. Будьте же моим господином. Повелевайте мной.
      – Хорошо, – сказала Зила. – Только не пожалейте потом…

      Едва Феликс сумел опомниться, как перед его глазами возник переодетый в римскую тогу Горбунов. Он сказал:
      – Там парфяне просятся.
      – Какие еще парфяне? – спросил Хобот, почесывая затылок и не понимая, где он находится. Вошли два парфянских воина. Сказали:
      – Римская армия потерпела поражение. Но Тиридат как победитель все же будет подчиняться Риму и просит через нарочных передать Нерону, что готов принять царскую диадему из рук императора.
      – Спроси: "А что армяне?" – шепнула бог весть откуда возникшая Катрин. И добавила: – Называй меня Друзиллой.
      – А как армяне? – спросил Феликс.
      – Армения утеряна. Войска Пэта отступили.
      – Этого мы не допустим. Мы не можем утратить Армению. Иначе империя рассыплется в один миг.
      – Что прикажете? Не докладывать наверх?
      – Доложите, что мы примем все меры, чтобы сохранить не только единство, но и имперское мышление в каждом населенном пункте всей нашей необъятной державы. В эту же ночь приказываю собрать всех мужчин, способных держать оружие, и бросить на врага. Надо немедленно захватить и разграбить Тигранокерт, а на зиму отвести части в окрестности Рандея.
      – Народ может возмутиться, – прошептали офицеры.
      – Тогда мы бросим на народ регулярные части.
      – Говорят, Корбулон идет навстречу Пэту.
      – Это еще что за птица? – спросил Хобот.
      – Это наш военачальник. Римлянин. Корбулон собирается вести переговоры с Тиридатом, чтобы он не вводил войска в Армению.
      – Никаких уступок. Никаких компромиссов. Мы свои войска должны ввести. Пленных не брать! Иудею и Армению превратить в образцовый концлагерь!
      Никогда еще римляне не видели прокуратора Иудеи столь разгневанным. Никогда еще так много новых слов не произносил наместник еврейского государства. Многотысячная толпа кричала:
      – Да здравствует прокуратор Феликс!
      Воспользовавшись шумихой и возней вокруг Феликса, я направился в восточный подвал, где в прокураторской тюрьме томился бывший фарисей и воин Апостол Павел.

      – Обо мне теперь говорят разное, – сказал Павел. – Будто у меня две души, одна принадлежит иудею-фанатику, а другая человеку, расположенному ко Христу. Говорят еще, будто я смотрел на свое обращение как на принуждение, будто Христос меня принудил быть Своим орудием для спасения людей. Болтают, что в моем обращении было много таинственного, чудесного, необъяснимого. Отмечают также и то, что с моим обращением в истории человечества пробил решительный час. Появился истинный Сосуд Христовый. Будто я умер для Законов Моисеевых и воскрес для новой жизни. Все это так и не так.
      – А что так и что не так, Отче? – вырвалось из моих уст.
      – Самое главное, это то, что я понял великое значение испытательной смерти Христа. Раньше я видел справедливое наказание в этой смерти, ибо чтил законы Моисеевы. "Смерть всем, кто отступится от них хоть на йоту" – это правило было основой моей цельности, и этому правилу я следовал ежеминутно. А потом мне открылось, что Моисей принадлежал лишь Израилю, а Сын Божий явился, чтобы стать Искупителем и Господином всего человечества.
      Я слушал, и мне все время хотелось задавать вопросы, которые и раньше не давали покоя: "Насколько учение Павла самостоятельно и оригинально? Не оказался ли он под влиянием эллинской философии или раввинского богословия?". И самый главный вопрос: "Готов ли он к последнему искупительному шагу?"
      Павел точно услышал мою просьбу. Сказал:
      – Надлежит следовать не только учению Христа, но и его Деяниям, его Мученической кончине – этим живу, этого жду от Него. Что касается двух душ или одной души, иудейской или греко-римской философии, то я, как и другие апостолы, всегда следовал Христовым заповедям: "Вера помогает каждому повсюду увидеть Божественное. А это Божественное и в Законах Моисея, и в мыслях Платона, Сократа, Анаксагора, Аристотеля, и в чувственных открытиях Софокла, Эврипида и Эсхила, в откровениях величайших душ и умов Рима и Иерусалима, Спарты и Македонии, Коринфа и Крита, Афин и Назарета.
      Господь послал людям Спасителя. Христос умер за людей и тем самым примирил их с Богом. Я возвещаю людям это великое искупление людей от греха и смерти и возрождение их к новой жизни. Мне говорят: "Это безумие! Нужна мудрость, чтобы отличить славу от бесчестия, бессилие от силы". А я говорю: "Мы безумны Христа ради, а вы мудры во Христе; мы немощны, а вы крепки; вы в славе, а мы в бесчестии. Мы веруем, а потому терпим голод и наготу, побои и жажду. Мы скитаемся без крова и работаем своими руками. Злословят нас, мы благословляем. Гонят нас, мы терпим. Хулят нас, мы молим. Мы как сор для мира, как прах, всеми попираемый…"
      – Но это же самоуничижение…
      – А вы хотели, чтобы Христос явился к вам с мечом? Или с любовью?
      Я подумал: "Мое сердце подсказывает: надо бороться за мою жизнь, а мое безумие кричит: отрекись от своей жизни! Отдай все, что просят у тебя! Стань поруганным, оплеванным, осмеянным, и тогда Всевышний воздаст тебе Должное".
      Точно прочтя мои мысли, Апостол сказал:
      – Ты должен сам для себя решить, кто ты – преступник или добрый человек. Если преступник, то будешь предан Сатане. Если добрая христианская душа у тебя, то примет Господь тебя в Царство Божие. Помни: ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни блудники, ни злоречивые, ни хищники Царства Божия не наследуют…
      – Но и мне присущи все эти пороки…
      – Нельзя пить из двух чаш сразу. Нельзя быть участником в трапезе Господней и в трапезе бесовской…
      – Господи, я то и делаю – пью из нескольких чаш сразу.
      – Пытаешься пить, – поправил меня Павел.
      – Пытаюсь, потому что жизнь и судьба меня толкают сразу к нескольким сосудам и к нескольким хозяевам! Как же мне быть, если я запутан и нет мне выхода?! Как же мне быть, если я умираю от одиночества?!
      – Нет у меня ответов на все деяния ваши. Вся бездна богатства и премудрости находится в ведении Бога, а его пути непостижимы и неисследуемы! Но одно знаю твердо: не осуждай брата твоего. Мы являемся не судьями, но сами находимся перед судом. Каждый из нас за себя даст ответ Богу. Сейчас ты живешь и не можешь быть в одиночестве. Твое единение с другими вселенское. Пусть же все будут твоими братьями. Одиночество придет, когда ты нагим войдешь в мир иной и Господь скажет тебе: "Не волнуйся, мой плохой и неверный раб, не совсем Я возненавидел тебя…"
      – Землю охватили злоба и ненависть! Неужто мир придет в души людские?
      – Придет вселенское единение всех смертных, и не будет врагов, и не будет стремлений сказать: "Я захвачу эти земли, я ограблю и накажу этих людей!"
      – Неужто и для Праховых, и для Хоботов настанет время, когда они испытают жажду вселенского единения и будут творить добро?
      – Не станем судить друг друга, а лучше будем думать о том, как не подавать брату СЛУЧАЯ к преткновению или соблазну. Долг христианина думать о том, как он может повлиять не только на себя, но и на других. Главное, чтобы не уходила из сердца любовь, она проводник и путеводитель по безгрешной жизни…
      Я еще хотел спросить что-то у Апостола Павла, но никак не мог сформулировать вопрос. Вертелись в голове только такие слова: "Да воздастся каждому заслуженное им…" Легкая головная боль сковала глазное яблоко. Я открыл глаза и услышал противно дребезжащий телефонный звонок.

      Звонил Ксавий.
      – Надо немедленно встретиться, – сказал он. – Я все знаю, и у меня есть кое-какие соображения. Важные для тебя, – добавил он.
      – Как ты меня нашел? – спросил я. – Я же спрятан.
      – Потом расскажу. Я выезжаю. Встретимся у входа в храм Вознесения. Через сорок минут.
      Я не узнал Ксавия. Он оброс: борода была окладистая, как у священнослужителя. На нем была какая-то странная серая роба на индийский манер, а в руках четки. Он пояснил:
      – Я ушел оттуда, – и добавил: – Я отовсюду ушел.
      – Где же ты теперь?
      – Я создаю Фонд Мармеладова. Он объединит все мировые силы, борющиеся за торжество добра, совести и прогресса…
      – И тебя в политику понесло?
      – Как раз это антиполитика. Политика всегда обман. А Фонд Мармеладова взывает к человеческой совести, которая должна повелевать: "Не убивай, не кради, не лги, не обижай…" Если и совесть станет вселенской, не будет ни войн, ни расправ, ни обманов, ни политики.
      – Как ты пришел к этому? Ты же был неверующим.
      – Мы все были неверующими. Разве ты не видишь, что в жизни нашей произошло чудо? Оно настолько осязательно, что не видеть его невозможно. Кто бы мог предположить, что вся так называемая социалистическая идеология рухнет в один прекрасный день? Рухнет без войн и кровопролитий?
      – Ну почему же, кровь льется повсюду.
      – Она льется по другим причинам… Настал момент, когда надо действовать. Ты, может быть, будешь меня осуждать, но я просил бы тебя не торопиться с выводами. Я вот что тебе скажу. Сейчас есть в нашем Отечестве единственная сила, способная приостановить кровопролития, это сила, возглавляемая Праховым. Ему надо помочь, и немедленно.
      – В чем?
      – Укрепиться и получить дополнительные полномочия. Сейчас о нем много говорят всякой гадости. Многое правдоподобно и даже правда, но что поделаешь, коль мы такие все скверные. Главное не это, а то, что Прахов и близкие к нему люди развивают идею вселенского единства: Хватит воевать! Хватит убивать друг друга! Хватит поливать друг друга грязью! Его поддерживают многие страны. Каледония, Шакалия и Заокеания готовы создать ему благоприятный экономический режим: посылки со сгущенкой и тушенкой готовы завалить всю нашу страну. Накормить народ надо, иначе опять прокатится волна озлобленности… Но не это главное. Основная идея, которую развивает Прахов, – неслыханное чудо! Он вчера в Желтом доме Каледонии сказал великие слова: "Я мечтаю о таком времени, когда каждый из нас, находясь в чужой стране, мог бы сказать: “Я у себя дома!” Я мечтаю о таком времени, когда слово “чужой” исчезнет из лексикона народов".
      – Но Прахов же – исчадие ада…
      – А ведь нельзя пить одновременно из двух сосудов, – Ксавий ехидно улыбнулся, и я заподозрил его в злоумыслии. – Оставь ты свою подозрительность. Я же знаю, как у тебя складываются отношения с Праховым, и я рад за тебя. Мы оказались с тобой в одной упряжке, и я могу тебе доверить свою наиважнейшую тайну. Ты знаешь, какое мне дал задание Прахов?! Ты никогда не отгадаешь. Он поручил мне разработать толкование Апостола Иоанна. Сейчас требуется не только простое, механическое воспроизведение прошлых и забытых идей, но и такое их толкование, какое было бы понятно и доступно каждому простому человеку. Я знаю, ты занимаешься Апостолом Павлом. Они с Иоанном совсем рядом. Расстояние в четверть века! Но какая разница!
      – Я почти ничего не знаю об Иоанне.
      – Иоанн из Патмоса был великим артистом. Он жил в разных городах Малой Азии, в частности Эдессе, откуда родом был бывший горшечник Лже-Нерон. Лже-Нерон, как и Нерон, преследовал христиан, используя старый нероновский метод провокаций, творил преступление за преступлением и сваливал их на христиан, после чего шли казни и массовые репрессии, показательные суды и расправы, конфискации имущества и преследования сочувствующих. Иоанн был евреем по рождению, он глубоко знал греческую и римскую философию, искусство и право, а главное – умел выступать на подмостках так, что ни один актер того времени не мог с ним сравниться. Когда он принял христианство, его новая вера потребовала от него оставить лицедейство как занятие, неугодное Богу. И только однажды он решился прочесть в Эдессе "Октавию" Сенеки, где жуткие, жестокие и непомерно хвастливые речи Нерона говорили о нем больше, чем сама интрига пьесы – убийство Октавии, смерть Поппеи, казни гонимых! Он читал пьесу в лже-нероновской Эдессе, читал публично, ибо тогда был убежден, что это прочтение пьесы угодно Богу. Сидевший в театре Лже-Нерон, увидев то, как публика рукоплещет еврею Иоанну из Патмоса, решил тут же, что надо немедленно уничтожить актера.