Нет в мире ничего случайного, а все, что происходит, и все, чего мы ждем, сбывается. Я понял так, и в этом тысячу раз был прав отец Иероним, он об этом, собственно, мне и сказал: все зависит от того, кого мы носим в своем сердце – Бога или Дьявола. Я понял еще и то, что от моих притеснителей никуда не убежать, разве что в такое далекое Прошлое, откуда уже нет никому выхода, разве что вынесет тебя оттуда нелегкая. Я не помню, когда созрела эта моя мысль: бежать окончательно, даже если, возможно, навсегда – именно в первый век, чтобы лучше уж там, в Ведомом, расстаться навсегда с жизнью, принять мученическую смерть. Я знал о различных случаях погружения в Прошлое. Говорят, те многие неомученики, которые воспроизводили своей жизнью виа долороза, скорбный путь Христа, действительно погружались именно в первый век. Замечу сразу, наверное, не только мне, но и многим другим первый век нашей эры, такой блистательный и такой жестокий, такой переломный и первооткрывательский, понятнее и ближе, чем любое другое время, которое мы не знаем, считаем ближним, а на самом деле оно в такой отдаленности, что ни умом, ни сердцем к нему нет мочи приблизиться, да и надобности такой нет! Скажите, пожалуйста, кому интересно знать, что было в десятом веке до нашей эры или в десятом веке нашей эры? Кому нужны сплошные упадки, регрессы, примитивные казни, примитивное искусство, примитивное мышление? А первый век – тут рукой подать: закат великих греков, оказавшихся на самых верхних этажах человеческого духа, расцвет и легкое угасание римлян, великих философов и законников всех времен и народов, отчаянная попытка сохранить свой статус и свое духовное господство у иудеев и, наконец, рождение и смерть Христа, плеяда Апостолов – поистине новая вера на века, новый образ жизни, новые ценности. Истинное прошлое всегда ближе, роднее и притягательнее настоящего, а тем более неведомого будущего. Две трети своей жизни человек живет прошлым. И все-таки человек никогда не делал попытки сделать прорыв в настоящее прошлое, прорваться туда и включиться в тот ритм бытия, который не мог исчезнуть до конца. Который живет или оживает по своим законам!
      Я догадывался, если я и окажусь в настоящем Прошлом, то это будет именно начало второй половины века, когда уже созрела новая эра, когда брошен был в темницу римского прокуратора Феликса Апостол Павел…

      Не видимый никем, я шагнул в преторий иудейского царя Ирода Великого. Из разных источников я знал, что преторий включал в себя не только дворец, но и многие подсобные постройки, в которых располагались лейб-гвардия и охрана наместника, здесь же жили обслуга, повара, писари, поэты, философы, астрономы, предсказатели, гости из разных государств, купцы. В нижних помещениях была даже своя маленькая тюрьма, что-то вроде следственного изолятора, выражаясь языком конца XX века. В эту в общем-то благоустроенную темничку и брошен был Апостол Павел, иудей и римский гражданин. Кто знает, может быть, именно в этой темнице пребывал в свое время Иоанн Креститель, возвестивший приход Мессии, который тогда уже призывал народ к раскаянию и очищению. Именно он обвинил в распутстве правителя Галилеи. По наущению его жены Иродиады ее дочь Саломея упросила Ирода отдать ей голову Иоанна Предтечи, которую преподнесли ей на блюде во время пиршества в один из теплых майских вечеров этого злополучного и жестокого первого века. Иосиф Флавий, иудейский историк, подтверждал, что дело не в Ироде и не в распутной его жене, а в том, что Ирод сильно опасался волнений иудейских, боялся, как бы огромное влияние Иоанна на массу не привело к нежелаемым осложнениям. Докатились слухи до иродова дворца, будто зреет в пустыне иудейской новая эра и что на берегах Мертвого моря в районе Кумрана не признают власти первосвященников, хотя и верны заветам Моисеевым, что эта община кумранитов создала Новый Союз, называют себя сынами Света, хотят быть нищими, ибо только в нищете, считают они, пребывает Господня Благодать.

      В такой же майский вечер несколько десятилетий спустя, а именно в пятьдесят восьмом году, в седой голове прокуратора Иудеи Феликса Марка Антония решалась сложнейшая задача: не отправить ли ему сразу бывшего римского воина и фарисея Савла в Рим, чтобы по пути его прикончили воинствующие иудеи, а о таких их намерениях он уже получил данные.
      Феликс один сидел в триклинии. Сидел и размышлял. Дурные вести шли из Рима, буйствовал Нерон, раскрывший еще один заговор, бурлила Иудея, наводненная "ревнителями", борцами за свободу Иудеи. Мятежники и разбойники возникали в самых разных местах, и пламя мести сжигало дома богатых римлян и знатных иудеев. Повсюду возвещали о новом пришествии Христа его последователи. Они со своим смирением и робостью, своей готовностью покорно умереть, лишь бы торжествовала вера их, несли в себе более опасную смуту – мятеж духа. И этот мятеж приковывал сердца не только иудеев, греков и сирийцев, но и римлян, римских воинов и патрициев. Даже его любимая жена Друзилла, иудейка, чтившая иудейские законы, несмотря на свое неистребимое распутство, и она шепнула Феликсу:
      – Не казни его!
      Он верил Друзилле даже тогда, когда, казалось бы, не должен был верить. Третьего дня он велел снять с креста некоего Авраама, который, увидев прокуратора, прокричал хриплым голосом:
      – Еврейский народ скорее умрет непобежденным, нежели признает власть римских оккупантов! Господином властителем и своим прокуратором мы считаем только Бога. Никакая смерть, даже самая жестокая, нам не страшна. Не примем мы в расчет и то, что месть может пасть на наших близких. Ничто не заставит нас пойти против Моисеевых законов. Никогда мы не признаем Господом кого-нибудь из смертных. Погляди: холмы Иудеи пестрят крестами с распятыми ревнителями иудейской веры! Это неоспоримое доказательство нашей правоты!…
      Феликс дал знак освободить Авраама. Его сняли с креста, а он еще сильнее проклинал тех, кто творил насилие в его свободной стране. И тогда Друзилла направилась навстречу Аврааму. И римский офицер сказал:
      – Ей ты обязан жизнью. Пади же ниц перед ней.
      И Феликс, и Друзилла, и свита прокуратора застыли на месте: на какую еще дерзость окажется способным этот заклятый враг римлян. Но, увидев Друзиллу и, может быть, тронутый ее красотой и бесстрашием, Авраам пал ниц, и все с облегчением вздохнули. Друзилла подошла к Аврааму и благословила старика. И стоявшая толпа заорала что есть мочи:
      – Да здравствует великий Феликс!
      Нет, Друзилла знала душу своего народа. Ее мужу первосвященник Иннотан сказал наедине и строго по секрету:
      – Если бы ты не спас Авраама, твоего сына Агриппу похитили бы и убили…
      В глазах Иннотана Феликс приметил злорадство. Подумал: "А ведь не сказал вчера, а сказал сегодня. А знал и вчера, что собираются покарать его, Феликса, страшной карой. Надо убрать и этого. Убрать и свалить вину на иудеев, а потом на христиан. Воздать и тем и другим!"
      Поразительные совпадения! Никогда-никогда, ни один историк, ни один археолог, ни один копатель древностей, роясь в пыли обветшавших реликтов, не видя дальше своего носа, наслаждаясь мелкими находками типа вырыл черепушку, свидетельствующую об использовании в покраске керамических изделий какого-нибудь сурика или кадмия красного, или нашел цитату, в которой подтверждалось, что тысячи иудейских проповедников были распяты на крестах Римской империи, распяты во имя процветания демократии и имперского могущества, – так вот никогда ни один исследователь не задумывался о естественном прямом повторении, казалось бы, неповторимых событий, какими были значительные движения душ вполне значительных людей, таких, скажем, как Ильич Первый или прокуратор Феликс, или даже такой общественный деятель, как Прахов или Хобот!
      А общественные явления, убийства, казни, предательства, наговоры, доносы – из чего же еще состоять общественным движениям социальных общностей или их лидеров! – они-то как раз и повторяются, и в такой простоте, в такой естественной одинаковости, что и сравнивать-то особенно нечего: наложил одну модель на другую – и все сошлось: один к одному. Так сходятся миллионы лет повторяемые времена года – осень, зима, весна, лето. Так сходятся рождения детей – головой вперед, и вопли матерей, и первый крик дитяти, и первая материнская радость! Все повторяется в этом прекрасном и неповторимом мире!
      В такой же теплый майский вечер, почти две тысячи лет спустя, Прахова-старшего волновали те же мысли, что и прокуратора Феликса. Дурные вести шли из Прибалтики, Грузии, Израиля, Ирака, Афганистана. Мятежники и разбойники возникали в самых разных местах, и пламя мести сжигало дома партаппаратчиков, и страдали невинные люди: стреляли в матерей, стариков и детей, стреляли в женщин и старух! Врывались в родильные дома, насиловали рожениц – и торжествовала смута! Всякий раз, когда Прахов намеревался послать войска, чтобы подавить разбойников, выдававших себя за ум и совесть народа, его жена, мудрая Диана, настаивала:
      – Не торопись. Стоит тебе помочь этим людям, ты первый будешь виноватым. Сейчас наступило время, когда целесообразнее ни во что не вмешиваться. Пусть режут друг друга! Пусть насладятся убийствами и поджогами. Выиграет только тот, кто вмешается в эти распри последним, когда эти распри сами собой погаснут.
      И он согласился.
      Он уступил Диане и тогда, когда она советовала распахнуть настежь все двери тюрем – всех выпустили на волю. Всех, кто выступал раньше против режима. Больше того, многих возвели в ранг депутатов, советников и даже председателей различных комиссий. Тогда-то бывший узник и диссидент, бывший враг Отечества академик Мармеладов был не только выпущен на волю, но и получил все прежние свои регалии, стал депутатом трех Верховных Советов и выразителем самых крайних праведных настроений. Прахов согласился с Дианой и тогда, когда она настояла на том, чтобы отдать народу последние запасы мяса, и народ кричал: "Да здравствует Прахов!" и его избрали в президенты.
      Но он не мог согласиться с Дианой, когда она защищала Мармеладова, обвинявшего его, Прахова, во всех смертных грехах: в консерватизме, в измене идеалам, в правом уклоне, в деспотизме, в чревоугодии, в жадности, в хищничестве и в прочих смертных грехах. Мармеладов лез на трибуну во время самых ответственных заседаний Верховного Совета, и его кривая голова как-то сильно изворачивалась, выбрасывая куда-то в бок режущие слова:
      – Нет, давайте разберемся, – визжал он, – на каком основании сын Прахова стал заведовать Отделом по найму и увольнениям, когда товарищ Барбаев еще не сложил своих полномочий? Тут ходят слухи, будто Прахов-старший и Прахов-младший находятся в ссоре, но это не так. Нам не нужна видимость ссоры, не нужно нас обманывать, уважаемый Николай Ильич. Дальше. На прошлой неделе Андрей Иванович Шубкин был назначен без нашего на то согласия председателем Международной коллегии палачества. Во-первых, я принципиально не согласен с таким названием. Что значит палачество? Почему коллегия? Еще в Древнем Риме были коллегии сандальщиков, портных, шивших тоги, кузнецов, ткачей, шелковых дел мастеров, оружейников, – Мармеладов еще больше выворачивал голову, точно припоминая, какие еще коллегии были в Древнем Риме, Прахов, сидевший в президиуме, нервничал: "Ну на кой черт нам знать, какие коллегии были в Риме, нельзя же отнимать у депутатов столь драгоценное время", а Мармеладов продолжал: – Были, наконец, коллегии прачек и скорняков, коллегии торговцев жемчугом, кольцами и браслетами, были коллегии носильщиков, лодочников, перевозчиков и коллегии, заметьте, отдельно лодочников-буксировщиков, торговцев рыбой…
      – Может быть, достаточно? – перебивал его Прахов, но из зала назло Прахову кричали:
      – Пусть продолжает!
      – Не перебивайте депутата!
      – Не затыкайте депутату рот, – и Мармеладов продолжал:
      – Были коллегии торговцев оливковым маслом, дынями, овощами, пшеницей, но, чтобы были когда-нибудь в Древнем Риме коллегии палачества, – это, знаете, нонсенс. Да еще учреждать коллегию международного класса. Кого палачествовать? Нас с вами? Или народ?
      Прахов ерзал на стуле, бросал косой взгляд в сторону председателя полиции, точно говоря: "Это твоя недоработка! Видишь – мешает нам делом заниматься, а мог бы убрать эту рухлядь", – и в адрес Шубкина: "Ну когда это кончится?!"
      Нет, Мармеладов сильно мешал. Он лез на рожон даже тогда, когда все были с чем-нибудь согласны и уже готовы были проголосовать "за", он выбегал на трибуну, выворачивал свою кривую голову и делал противоборствующее заявление.
      В кулуарах Прахов шипел:
      – Он же юродствует! Он же эксплуатирует наше доверие!
      – Жидовская подсадная утка, – пояснял Шубкин.
      – Так примите меры, наконец! – уже не выдерживал Прахов, и вскоре, а точнее на следующий день, Мармеладова не стало. Он умер в съездовском буфете, когда пил чай. Говорят, его отравили. А чтобы не было слухов, его в тот же день спрятали в самый тайный холодильник, а на второй день с большими почестями похоронили.
      Диана по этому поводу сказала Прахову:
      – Это была роковая твоя ошибка, Николай. Помяни мое слово.
      – Заткнись, – нервно ответил Прахов, даже ему после смерти Мармеладова стало как-то неуютно, а народ орал на всех перекрестках:
      – Нашу совесть убили! Убийц к ответу! Да здравствует Мармеладов!
      На званом вечере, куда были приглашены послы разных государств, Прахов первым предложил почтить память выдающегося ученого и общественного деятеля Ивана Дмитриевича Мармеладова.
      Потом, уже в разгар вечера, когда подали нумидийских кур и испанское вино с горячим медом, Прахов, отщипывая полоску белого мяса, шепнул Шубкину:
      – Ты расскажи этим надутым индюкам, что такое Международная коллегия палачества…
      И Шубкин встал.
      – Дамы и господа, – начал он, – если демократия стала приобретать всеобъемлющее значение, то палачество как форма коррекции демократических движений требует возведения его в ранг международного статуса. Мы не можем переходить на искусственные способы умерщвления. Нам нужны естественные методы смертельных экзекуций, но непременно с гуманизированным оттенком, как это было в Древнем Риме, в Древнем Египте и в Древнем Китае… – Шубкин перечислил все государства, представители которых сидели здесь за столом, – но тут возникает проблема неподготовленности кадров. В мире нет ни одного высшего заведения, где бы готовили квалифицированных палачей. В школах не ориентируют молодежь на выбор такого рода благородных профессий. А ведь здесь и нюансы: нужны палачи широкого профиля, а не узкие специалисты-ремесленники. Одно дело голову отрубить наотмашь и другое дело – с некоторой протяженностью, ласково, экзальтированно, чтобы связь была с культурными ценностями века, чтобы с аудиторией была связь…
      – Регламент! – крикнул Прахов, улыбаясь, – а то Андрей Иванович так распишет свое палачество, что мы все побежим записываться к нему на прием.
      Острота была удачной, и в зале повис смех. И все было бы совсем замечательно в тот прекрасный вечер, если бы не отвратительный, как считал Прахов, Хобот, который выскочил из своего дальнего угла и закричал:
      – Позвольте мне несколько слов добавить по этому поводу. Как вы знаете, наша группа категорически против учреждения такого органа, как Коллегия палачества. Я не знаю, почему молчат народы в лице присутствующих здесь послов?! Рядом со мной сидит посол Греции Мордобонис. Мы с ним обменялись мнениями. Он категорически против учреждения такого нелепого органа. Довольно заниматься смертью. Давайте заниматься жизнью, как требовал того наш великий и славный гуманист, наша совесть и надежда Иван Дмитриевич Мармеладов!
      Прахов позеленел от злости, однако, улыбнувшись, пригубил карбункуловый бокал с испанским вином…
      Я подумал, как же все похоже на то, что происходило в такой же час, в такой же день и в такой же светлый майский вечер в пятьдесят восьмом году первой эры, когда прокуратор Феликс легкой шаркающей походкой (все они, подлецы, шаркали) в плаще с красным подбоем подошел к столу…

      Между тем подали нумидийских кур и в карбункуловых бокалах испанское вино с горячим медом. Феликс пригубил вино и отщипнул полоску белого мяса.
      Рядом с ним сидели римский легат Проперций и греческий философ Агафон.
      – Нерон – истинный демократ, он любит Грецию, – рассуждал Агафон. – Ах, как он играл Эдипа!
      – Но не в Афинах. Демократия нужна, чтобы сильнее держать в руках тех, кто должен повиноваться, – отвечал Проперций. – Народу нужна не демократия, а крепкая рука…
      Агафон привстал и процитировал чьи-то стихи:
 
      О, народ! Как же может другой гражданин тебя жарче
      любить и сильнее?
      Ведь с тех пор как сижу я в совете, казну я деньгами
      наполнил доверху.
      Я одних заморил, а других задушил, запугал, обобрал и опутал,
      Никого не жалел я из граждан, тебе одному угодить помышляя.
 
      Последние слова Агафон произнес почти шепотом. Стихоплет. Отъелся и разжирел, как вавилонский павлин. А поди же, и этот с намеками полез к римскому легату. И этого надо прикончить. Этой же ночью. В храме иудейском. И пусть иудеи на него свалят вину за убийство Иннотана. Пусть греков пощипают, как этих нумидийских кур.
      В серебряных чашках подали рубленые кишки с яйцами и орехами, а в горшочках – печенку с волчьими бобами в византийском соусе. Эфиопские девочки принесли горячий хлеб-самопек и тающий во рту козий сыр.
      Феликс прислушался к сидящим слева.
      – Заткни свою блеялку, лягушка дохлая! – шипел начальник когорты Месип. – Если бы мы не подоспели, эти проклятые иудеи и тебя бы сожгли вместе с твоим гнусным поместьем.
      – Ох, лучше бы сожгли, чтоб глаза мои не видели, как погибло все мое богатство. Я кормил сто ртов, не считая восьми собак, и все они разбежались! О горе мне, я теперь, как коршун с перебитой лапой и со сломанным крылом, злюсь, а ничего не могу поделать с собой!
      – Да что ты суетишься, как мышь в ночном горшке, тыква волосатая, найдем мы твоих рабов и собак отыщем, и заставим этих вонючих иудеев возместить тебе убытки. Так распорядился наш великий прокуратор Феликс Марк Антоний!
      – Да здравствует наш великий прокуратор! – заорал вдруг погорелец Дамид. – О великий прокуратор, ведомо тебе мое горе? Я потерял все, чтобы наказать этих проклятых иудеев.
      – Пусть тебя потери не слишком огорчают, – успокоил Дамида Феликс. – Сейчас как никогда хранить нам надо единство. Город кишит заговорщиками и разбойниками. Но мы загоним их в расставленные сети. Поверьте мне. Они замутили воду на свою голову. Нам легче отловить рыбку покрупнее в мутной воде…
      – Отлично сказано! – рявкнул начальник когорты.
      В это время рабы убрали столы и внесли в триклиний новые, уже накрытые столы. На этот раз пикантность превзошла ожидания: на блюде с изображением эротических сцен были свиные матки, бараньи яйца, рядом красовались жареные улитки и в греческих старых амфорах хорошо запечатанное вино со знаками, свидетельствующими о его почтенном возрасте. Александрийские рабы облили руки гостей ароматной водой и вытерли светлыми полотняными полотенцами. Затем прибежали македонские рабыни и поставили у ног каждого серебряные тазы. Девушки натерли благовониями ноги каждого, затем обтерли конечности всех пирующих шерстяными тонкими простынями.
      – Все дозволенное – противно, – начал спор Агафон. – Все дозволенное утратило чистоту и первозданную свежесть. Эти юные девочки, чьи руки с такой нежностью растирают мои лапы, мне сию минуту дороже моего Отечества, и я хотел бы до конца испить чашу моего прекрасного ощущения.

      – Сегодня в гостях у нас, – объявил конферансье, – знаменитый наш режиссер Цезарь Агенобарбов. – Как вы знаете, часть имени не менее знаменитого императора Нерона была Агенобарб. Для римлян будет особенно интересно узнать, что нынешний Агенобарбов находится в дальнем родстве с родом императора, и, может быть, поэтому, а он сам об этом скажет, его новая пьеса называется "Нерон вчера, сегодня, завтра". Прошу, маэстро!
      На сцену вышли Агенобарбов, Шурочка в роли Поппеи, жены императора, Любаша в роли Лигии; их сопровождали восемнадцать очаровательнейших весталок, пятьдесят фракийских рабынь, сто нежнейших эфиопок и пятнадцать современных представительниц красоты и доброжелательности, не уступавших по степени обнаженности своим древним подругам.
      Погас свет, и рой очаровательных созданий, помахивая воздушными крылышками, впорхнул в зал, и не было ни одного гостя, который бы остался равнодушным к очаровательным движениям юных созданий, кружившихся рядом, – и тихая волшебная музыка лилась откуда-то сверху, и робкий голос Агенобарбова, а затем Шурочки, а затем и Любаши возвестил о том, что особенность спектакля – это полное слияние искусства и жизни, о чем так страстно мечтал великий император Нерон…

      – Ох, уж эти пылкие греки! – сказала Друзилла и хлопнула в ладоши. – У нас игра, и прелюбопытная. Она придумана нашими рабами. Феликс, не сердись, мы поиграем в Дафниса и Хлою.
      Феликс улыбнулся.
      Вошла девочка шести-семи лет.
      – Ее на самом деле зовут Хлоей. Не правда ли, очаровательный ребенок? – на Хлое был прозрачный хитон из белых роз. Если бы не маленький рост, ей можно было дать и все двенадцать. Она была изящна и тонка. – А вот и Дафнис.
      В триклиний вбежал стройный эфиоп, мальчик лет шестнадцати. Рабыня накинула на Хлою небесного цвета фату. Два раба, одетые в доспехи греческих воинов, зажгли факелы. Девушки-рабыни, подруги Хлои, несли непристойное брачное покрывало. Свадебная процессия двинулась в приготовленные комнаты. Агафон был, однако, возмущен, когда дверь перед его носом закрылась.
      – Согласно обычаю древних греков таинство совершается при закрытых дверях, – сказала Друзилла.
      – Ну, немножко приоткрыть дверь можно все-таки, – пропела Сабина, жена начальника когорты.
      – Ну хоть чуть-чуть, – присоединилась к ней Дорида, подруга Агафона.
      – Одно мгновение! – крикнула Друзилла. Дверь на секунду приоткрылась, и тут же громадный стражник захлопнул ее. Однако гости успели увидеть те интимные подробности, которые привели их в бешеный восторг. И когда закрылась дверь, долго еще слышен был ласковый нежный голос Хлои и тяжелое всхлипывание мальчика-эфиопа.
      – И все-таки Хлоя – совсем ребенок.
      – Не скажите. Признаюсь, в шесть лет я уж точно не была девушкой.
      – Клянусь Юноной, я не помню, чтобы я была девушкой.
      – Кто поднимал теленка, тот поднимет и быка.
      – Я не любила путаться с ровесниками, всегда предпочитала мужчин.
      – Старый бык борозды никогда не испортит, – это Друзилла рассмеялась, целуя Феликса в его седые виски. – А теперь вторая часть игры. Станьте парами. Неважно, кто с кем. Каждой паре придется выбрать из двух слов одно. Агафон с Сабиной? Прекрасно. Огонь и вода.
      – Я – огонь, – сказал Агафон.
      – А я – вода, – сказала Сабина.
      Раздался звук трубы, и в комнату вошли девочка и мальчик. Им было по тринадцать лет, и они должны были сделать выбор. Мальчик сказал:
      – Вода, – и под дружные рукоплескания отправился в брачные комнаты вместе с Сабиной.
      – Огонь, – сказала девочка и отправилась с Агафоном, на ходу целуя и обнимая старого философа.
      Когда в триклинии никого не осталось, Феликс сказал мрачно:
      – Друзилла, у меня из головы не выходит этот Савл. Мне только что передали письмо от тысяченачальника Клавдия Лисия. Послушай, что пишет Лисий: "Сего человека иудеи схватили и готовы были убить. Я пришел с воинами и отнял его, узнав, что он римлянин. Потом, желая узнать, в чем его обвиняли, я привел его в их синедрион и нашел, что его обвиняют в спорных мнениях, касающихся их закона, но что нет в нем никакой вины, достойной смерти или оков. А как до меня дошло, что иудеи злоумышляют на этого человека, я немедленно послал его к тебе, приказав и обвинителям говорить на него пред тобою. Будь здоров, достопочтенный наш правитель Феликс".
      – Я поговорю с ним по-еврейски. Надо узнать, чем он дышит, – сказала Друзилла. – А пока разреши мне отправить ему фрукты, сыр и вот эти лепешки.
      Друзилла вызвала рабыню и сказала Фиолине по-еврейски:
      – Отнесешь это пленнику Савлу. Дверь к нему не заперта. Скажешь стражнику, что это воля Феликса. И скажешь ему, госпожа помнит о нем.
      Фиолина удалилась. Через несколько минут она возвратилась.
      – Он молится и к еде не притронулся, – сказала Фиолина.
      – Что он тебе сказал?
      – Он сказал, что будет молиться за тебя, госпожа, и за нашего господина. И еще он сказал, что осталось ждать не так уж много.
      – Чего ждать?
      – Этого он не сказал. Он стал писать, и ему некогда было со мной болтать.
      – Чего она там говорит? – спросил Феликс.
      – Он молится, чтобы с нами не случилось беды, – ответила Друзилла.
      Феликс вытянулся на ложе и сладко зевнул.
      – Что-то наша Фемида не торопится убегать, – сказал Феликс.
      В это время как раз и раздался грохот за дверьми, где находился Проперций с Фемидой. С диким визгом Фемида, растрепанная и с разорванным хитоном, выскочила в коридор, за нею выбежал полуголый Проперций.
      – Что случилось, милая Хлоя? – спросила Друзилла.
      Фемида молчала, искоса поглядывая на растерявшегося патриция.
      – Это не Хлоя, это натуральная Немезида, – сказал Проперций.
      – Хлои бывают разные, – улыбнулась Друзилла. – Это же игра, Проперций. Я ее накажу, Проперций. Ста ударами плетьми. Вот это будет та игра, которая из любой Немезиды сделает настоящую Хлою.
      – Я не хотел бы, чтобы ее так жестоко наказали из-за меня, – сказал Проперций. – А потом у нее такая прекрасная кожа.
      – Кожу мы не испортим. Я прикажу ее хлестать через покрывало.
      – А что по этому поводу напишет ваш друг, сатирик Петроний? – съязвила Друзилла. – А если Нерон скажет, что Проперций это тот патриций, от которого бегут женщины и не соглашаются с ним быть даже под страхом смертной казни?…
      Феликс улыбнулся. Он был отомщен. Он сказал:
      – Ладно. Пусть эта дикая ослица убирается вон. И отправить ее из моего дворца немедленно. Пусть трудится под палящим солнцем в самом дальнем моем поместье! Сейчас два моих массажиста снимут с твоей души тяжкий груз неутоленной похоти, а мы тем временем побеседуем с тобой.
      В триклиний вошли массажисты. Проперций подчинился воле хозяина.
      – На каждую казнь иудеи отвечают новым мятежом, говоришь? – сказал Проперций. – А что делали наши древние предки? Они расставляли кресты с казненными рабами на тысячи километров. И после этого все стихало.
      – У римских рабов не было такой веры, какая есть у этих проклятых иудеев. В Иудее сегодня нет ни одного холма, на котором бы не красовался казненный мятежник. А это еще больше злит.

      – У председателя тайной полиции срочное донесение, – сказал Прахову Барбаев. – Он просит ваших указаний.
      – Пусть войдет. Только тихо…
      Вошел начальник тайной полиции Кабулов.
      – Ну что там у тебя? – нервным шепотом спросил Прахов.
      – В Кагалии бастуют все заводы, все шахты и все химические предприятия. Бастующие захватили склады с оружием. Угрожают выступить против Центра…
      – Пусть только попробуют!
      – Может быть, схватить зачинщиков?
      – Ни в коем случае. Надо оцепить Кагалию. Блокировать ее экономически. На сколько дней у них запасов продуктов?
      – На две недели.
      – Вот и хорошо. Оцепление держать два месяца. Пусть половина передохнет, а остальная спустится тогда в шахты и пойдет на заводы.
      – Туда отправился хоботовский представитель Зиновий Шифлер. Он пообещал бастующим всяческую поддержку.
      – Что нужно этому еврею?
      – Он отработал с бастующим стачкомом новую программу. Теперь они требуют отставки правительства, отставки президента и немедленного наказания виновников атомной катастрофы, требуют очищения Кагалии от цезия и стронция, а это невозможно…
      – Надо с Хоботом попробовать договориться.
      – Он готов к переговорам.
      – Просит вашего внимания государственный секретарь Заокеании, – сказал Барбаев.
      – Проси его.
      Вошел Джеймс Куг.
      – Обстоятельства так складываются, дорогой господин Прахов, что мы вынуждены помочь беззащитным евреям. Арабы все больше и больше притесняют израильтян, мы вынуждены ввести коалиционные войска…
      – Мы всегда готовы поддержать избранный народ, – улыбнулся Прахов. – Не хотел бы господин посол взглянуть на мое собрание живописи? Мне недавно удалось приобрести две замечательные работы Караваджо, право, прелестные вещички. Я не поклонник обнаженной натуры, но эти две вещички просто очаровательные…