Какая же неудержимая сила влекла духотворческих паломников всех времен и народов в первый век Рождества Христова! Распятия, когорты римлян, жаждущие чужой смерти фарисеи, прокураторы, тысяченачальники, толпы зевак, Голгофа, Воскресение, ножом пронзенный Иуда или удавившийся и не прощенный никем Иуда и предавший Мессию, вознесенный в апостольский сан святой Петр, и бывший воин-фарисей, гонитель христиан, потом Апостол Павел – обо всем этом написано тысячу раз и еще двадцать тысяч раз напишут, будто видели всё воочию, будто это вчера случилось и лишь кровавым мгновением повторилось в сердце каждого – и как тут не поверить, не зарыдать горькими слезами, не крикнуть на весь мир: "Будь же проклята навсегда Голгофа, зовущая всякий раз все новые и новые жертвы к себе, и толпа, тупо глядящая на окровавленные тела, ибо толпа всегда жаждет крови, а затем раскаяний, и сонм писак, алчущих животворных страданий!
      И будь славен тот час, когда Господними знамениями озарилось небо и Новый Свет забрезжил на Востоке, и новая заря вспыхнула в душах людских и в душах толпы, праздной и ленивой, и в душах новых прокураторов, чьи волчьи лапы по-прежнему сдавливают горло своих соотечественников, и в душах лицедеев, выворачивающих свою плоть наизнанку, чтобы поведать всем свою боль, и в сердцах новых духотворческих паломников, чье одухотворенное стило рвется в бой за истину, за веру, за добро!"
      Неужто и с ними, духотворческими паломниками, случилось то же, что и со мной, когда в одно мгновение ока рухнули стены горбуновской примутненной обители и передо мной стояли нежнейшие облака, которые, в этом я был тогда убежден, защитят меня и от Горбунова, и от Мигунова, и от Хобота, и от всей нечисти, которая жаждет подвергнуть меня нестерпимой боли, отлучить от жизни и от естественной смерти отлучить!
      Я знал, точнее подсознательно чувствовал, что помимо всей той нечисти, неотъемлемой частью которой был и я, существует прекрасный мир чистых помыслов, высоких идеалов и обнадеживающих свершений. И нужны усилия или страдания, или несказанная любовь, чтобы сделать прорыв из пошлости и неверия в сферу Высшего Разума, в сферу Высшей Веры.
      Я ощутил, что всей моей тяжкой жизнью я приготовлен к тому, чтобы оставить позади себя всю эту хоботовско-горбуновскую труху и хотя бы на мгновение оказаться на озонных берегах правды и высшей порядочности. Я был уверен, что тропы поиска Путей, Истины и Жизни давно проторены и нынешние люди просто сбились с дорог, и нужны невероятные силы, чтобы стать на очищающий душу Путь.
      У меня этих сил не было. Я находился в состоянии той чудовищной прострации, когда все безразлично. Я не мог встать со скамейки, чтобы двинуться домой или куда-нибудь. И когда я понял, что мне не осилить Нового Пути, не сблизиться с теми Помыслами, которые окаймили мою душу, – нет! не захватили, не взбудоражили, а будто бы приблизились и сказали: "А тебе конец!", – слезы полились из моих глаз и не было сил, чтобы их смахнуть. И вот тогда-то и пришло помимо моей воли окончательное решение: покончить с собой. Я решил прийти именно в тот парк, где когда-то, после первого ознакомления с приказом о моем увольнении, я сидел на свежевыкрашенной скамеечке, а из семиэтажного дома напротив галдели из распахнутых окон телевизоры: "Поставим эксдермационные процессы на промышленную основу… Ошкурим остров Чугдон до Бискайского залива". Сейчас, год спустя, все было по-прежнему, только тональность демократических и недемократических голосов стала несколько иной: больше рассудительности, точнее чванства, видимости размышлений и уверенности в завтрашнем дне.
      – Наша принципиальная позиция, – доказывал оратор, – в соответствии с прежними решениями поставить на эксдермацию прежде всего интеллигенцию. Именно поэтому мы намерены с нею работать и работать! Мы хотим с нею строить новые отношения как в идеологическом, так и в интеллектуальном партнерстве. Мы хотим свободно обмениваться мнениями, учитывая, что у людей, наделенных даром, обострено чувство справедливости и личной свободы. Неужто в связи с переходом на ограничительное потребление продуктов питания отощала духовно наша передовая интеллигенция?
      Напротив моей скамейки, как раз у ободранного тополя, сидела девочка лет семи с льняными волосами, точь-в-точь как у Розы Зитцер, не ставшей моей нравственной точкой отсчета, Розы Зитцер, чьи косточки лежат у забора на одной из окраин маленького городочка, где прошло мое детство. Теперь девочка была не с мамой, а с бабушкой, может, и ее звали Марией, и, может быть, она тоже была обладательницей старинных бронзовых часов, которые через каждые полчала проигрывали веселый марш – какая разница! Мир прекрасен, как и год назад, и такая же буйная листва, и такие же сиреневые тени на асфальтовых дорожках, и такая же безысходность в моем сердце, и остается только одно – купить веревку и повиснуть на этом ошкуренном тополе или, может быть, на клене!
      Мысль, как давно выношенная, обернулась приливом энергии. Я сорвался с места, боясь, что придет новая волна передумывания, и помчался в хозяйственный магазин, где на мое счастье или несчастье оказалась только одна веревка. Эта веревка была запутана, потому ее никто не покупал. Я прикинул, что мне вся веревка не нужна, а куска длиной в два метра вполне хватит.
      – Зачем вам такая веревка? – спросила продавщица и покраснела. (Какой же это был прекрасный румянец!)
      – Мне нужно всего два-три метра, – ответил я.
      – Зачем же вы всю веревку берете?
      – Но вы же по частям не продаете?
      К нам подошел высокий чернобородый человек и сказал:
      – Эта веревка с подпалинами. Она не выдержит.
      – Чего не выдержит? Да разве бывают веревки с подпалинами? – вспылил я. – Мне нужна именно эта веревка. Заверните! – приказал я продавщице, которая снова залилась румянцем.
      – Мы веревки не заворачиваем, – ответила она.
      Мне ее ответ показался дерзким, и я, швырнув веревку в свою сумку, ринулся к выходу. Я никогда не думал, что соорудить из простой веревки петлю – дело не из легких. Разумеется, и опыта у меня соответствующего не было: не вешал в детстве ни кошек, ни собак. Прахов или Шубкин, так тем запросто эти петли вязать. Они вешали. А может, врали. Но с веревками они, я это точно помню, манипулировали: узлы разные, петли, капканы, лассо. Конечно же, надо быть совсем непрактичным скотом, чтобы сначала привязать один конец веревки к дереву, а из другого пытаться сделать петлю. Надо наоборот. Сначала петельку сделать, вдеть в нее веревку, чтобы образовалась петля, размеры которой можно запросто регулировать, а затем уже привязывать к дереву другой конец веревки. Когда я кумекал над этими проклятыми узлами, то все время ощущал над собой будто бы чьи-то глаза. Я огляделся. В парке не было ни души. Тихо. Накрапывал дождь, а в такую погоду желающих прогуливаться, как правило, не бывает.
      Наконец, петля была готова. Я притащил еще и тарный ящик, на котором, должно быть, восседал какой-нибудь инвалид, забивая козла. Устроив ящик строго под петлей, я забрался на него и накинул на голову петлю. Я пытался сбить ногой ящик, но он не желал сбиваться. Стоял. Наконец, сильная боль пронзила мое тело, и я оказался на земле. Передо мной стоял чернобородый мужчина с ножом в руке.
      – Я же вам говорил, что веревка не выдержит. Она же с подпалинами.
      – Зачем вы? – прохрипел я, глотая слезы.
      – Это я должен вас спросить: "Зачем вы?"
      – Кто вы такой?
      – Вот это другой вопрос, – улыбнулся незнакомец, поглаживая бородку. – Я – священник Милостью Божьей. Слышите? Это колокола моего Храма.
      – Но вы же?…
      – Да, вы не ошиблись. Я еврей. Принял православие. Кандидат богословских наук.
      – Интересно же, какова тема вашей диссертации?
      – Первый век. Две книги Бытия.
      – Что имеется в виду?
      – Создатель, сказал кто-то из ученых, дал роду человеческому две Книги. В одной показал Свое Величество, а в другой Свою Волю. Первая – видимый мир. Им созданный, чтобы человек смотрел на огромность, красоту и стройность его Зданий, признал Божественное всемогущество. Вторая Книга – Священное Писание. Не здраво рассудителен математик, ежели он захочет Божескую Волю вымерять циркулем. Таков же и богословия учитель, если он подумает, что по Псалтырю можно научиться астрономии или химии.
      – Это же Ломоносов…
      – Да, батенька. Он, милый.
      – Бог покинул меня. Я все исчерпал. Мне нет и не может быть пощады. Я – самый большой грешник на этой земле. Поэтому нет места мне в жизни.
      – Если бы ты пошел со мною, ты бы увидел то, что опровергнет твои мысли.
      – Ничто не может опровергнуть мои мысли. Я мертв. Я не хочу больше жить и мучиться. У меня нет ни выхода, ни надежд. Я знаю, что Он есть, но Он отвернулся от меня.
      – Пойдем со мною, и ты убедишься, что это не так. Твое состояние – это не только твое состояние. Это общее состояние людей, разуверившихся не во всем, а в обветшавшем. А теперь наступает Новое время, которое только народилось.
      – Новый миф?
      – Новая реальность. Пойдем же. Постой, я только веревку обрежу. Она никак не украшает этот прекрасный клен. – Он отрезал веревку, спрятал ее в кусты, сказал: – Теперь, кажется, все. Можем идти.
      Я поплелся за ним. Я слышал набатный перезвон колоколов. Он не оборачивался. Шел быстро, размахивая рукой, в которой держал старенький черный портфель, напоминающий саквояж.

      Едва мы подошли к церкви, как я увидел у ее дверей согнутую, просящую милостыню фигуру, в которой узнал Горбунова.
      – Неужто он? Зачем он здесь?
      Между тем Горбунов еще сильнее наклонился, протягивая руку, а напротив стояла девушка в черном, лицо которой тоже мне показалось знакомым.
      Но каково было мое изумление, когда на алых ступеньках храма я увидел Люсю! Она сидела, низко опустив голову. Должно быть, молилась или думала о чем-то очень важном. Храм был залит кроваво-алым светом. Лишь потеки воды прорезали красноту кривыми причудливыми нитями.
      Люся подняла голову.
      – Я ждала вас.
      – Меня?
      – Да, именно вас. Я все время думала о вас. Не переставая.
      – И сейчас думали?
      – Вы тогда напрасно сбежали. Я принесла вам книги о Друзилле, Ироде Великом и об Апостоле Павле.
      – А он кто вам?
      – Он мой духовный отец. Он все знает о вас.
      – И о первом веке?
      – Конечно.
      Между тем отец Иероним, так звали чернобородого, подошел к нам и тихо сказал:
      – Люся, проводи Степана в трапезную. Пусть перекусит, а затем отправляется в Невидимое.
      Каково было мое удивление, когда в трапезной я увидел знакомые фигуры в черном! По левую сторону стоял с тарелкой жареного картофеля сам Прахов-старший. Он аккуратненько, сложив пальцы, как для моления, выбирал руками жареный картофель и засылал его в рот. Напротив него, согнувшись в три погибели, на корточки присел Горбунов: у него одна нога совсем не сгибалась, и он ее вытянул в сторону. Рядом с Горбуновым прилепились к стене Шубкин с Праховым-младшим. Я приметил: Паша то улыбался, то корчил суровые рожи и так же, как отец, тремя сомкнутыми пальцами ел картофель. Ко мне подошел человек, откинул капюшон, и я узнал Приблудкина.
      – Что за маскарад? – шепотом сказал я, обращаясь к Приблудкину.
      – Молчать, – сказали в один голос Ривкин и Скобин, Бог знает откуда вынырнувшие вдруг. – Вас допустили к великому таинству единения церкви и государства.
      – Народ и церковь едины, – сказал Скобин, складывая руки на груди.
      – Раньше говорили: народ и партия едины, – улыбнулся я, но тут же получил пинка:
      – Не богохульствуй, грешник.
      Я оглянулся, на меня пристально, нагло посмеиваясь, уставился Агенобарбов.
      – Сколько волка не корми, а он… – это Ковров сказал, но его тут же перебил Мигунов:
      – Не связывайся, а то скажут, что мы оказываем на посвященного давление.
      – Откушайте, – сказала мне монашка, подавая тарелку с картофелем, и я узнал в ней тетю Гришу.
      – И вы здесь? – спросил я у нее, но тут же ее оттолкнули и меж нами стал Агенобарбов:
      – Не трогайте мою мать!
      Я стоял в одиночестве. Собственно, каждый стоял в одиночестве. Никто ни с кем не разговаривал: жевали жареный картофель. Однако атмосфера была напряженной. Я это кожей ощущал. И хоть никто в мою сторону не смотрел, я все равно чувствовал, что их внутренние взоры обращены ко мне. Наконец, в трапезную спустился отец Иероним с каким-то представительным священнослужителем в золотой рясе. Оба перекрестились, давая понять всем, что им тоже нужно перекреститься. Я последовал примеру остальных, отец Иероним перехватил мой взгляд и дружелюбно улыбнулся. От этой улыбки мне сделалось лучше, и с моего лица сошла хмурость.
      – Мы собрались здесь, милостивые, – обратился ко всем присутствующим епископ отец Гавриил Ржевский, – мы собрались здесь для чрезвычайно серьезной конкордии. Будем считать, что наше небольшое представительство выполняет некоторую роль согласительной комиссии, о чем было специально решено на двух последних заседаниях трех Верховных Советов империи и четырех демократических партий федеративной ориентации.
      Могу со всей откровенностью сказать, что мы многократно обсуждали вопрос, чьей стороны нам держаться – империи или сепарации, – и всеедино решили: нет у нас другого пути. Империя и церковь всегда были вместе, и потому дал нам Господь еще одно испытание – сделать выбор. Пусть не смущается сердце ваше, веруйте в Бога, и он поможет вам сделать правильный выбор, да пребудет с вами дух истины во веки веков!
      Наш единственный великий Утешитель, Дух Святый, которого послал нам Всевышний во имя Свое, сказав через Спасителя: "Я есть лоза, а вы ветви: кто пребывает во Мне, и Я – в нем, тот приносит много плода, ибо без Меня можете ничего не делать. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет: а такие ветви бросают в огонь, и они сгорают". Одна такая ветвь перед нами, милостивые. Заблудшая, потерянная, ветром отнесенная в дальние края, эта ветвь уж была совсем подготовлена, чтобы бросить ее в огонь, но пастыри наши разыскали эту заблудшую ветвь, спасли от смерти, и мы видим ее в добром здравии в нашем Храме. Аминь!
      Потом весьма кратко выступил отец Иероним:
      – Нам удалось спасти заблудшую овцу, когда она стояла на краю пропасти, намереваясь совершить великий грех: лишить себя жизни. Раб Божий Степан Сечкин теперь с нами, добрые люди, и он выполнит тот единственный и праведный долг, который еще ему не совсем понятен и о котором ему поведаем во всей Господней полноте в сегодняшней службе во славу Господа Нашего Иисуса Христа. Аминь!
      Я стоял, изумленный происходящим. В комнате было темно, лишь одна тонюсенькая свечечка мерцала тусклым огнем. Потом вместе со всеми я поднялся в Храм, где собралось столько народу, что лица соприкасались друг с другом, и все, как мне показалось, норовили взглянуть на меня. Я был поставлен перед алтарем лицом к верующим, а напротив меня торчали, уже без черных плащей, все те, кто был в трапезной. Прахов-старший со свечой в руке посредине, к нему протиснулся Кузьма Федорович Барбаев из УПРа, за его спиной выглядывали кислые физиономии Шубкина, Литургиева и Приблудкина. Облеченный в золоченые одежды вышел к верующим епископ Гавриил Ржевский. Голосом мощным, однако спокойным и даже чуть сентиментальным он стал говорить о великом Божьем создании, каким является Великая Империя, в которой живут верующие.
      – Какой небесной светлой радостью, – восклицал епископ, – звучат эти Божественные слова: Великая Империя! Как они прекрасно отдаются в каждой христианской душе! Этот вечный неиссякаемый свет Вселенной полился с того момента, когда Всевышний обратился к грешным: "Радуйтесь!"
      Империя дала нам кров и жизнь, империя сберегла нашу веру и церковь, империя подарила нам надежду и неиссякаемый источник веры! Потому каждый готов за империю отдать свою жизнь, как отдал ее в свое время Христос и тем спас нас и искупил наши грехи!
      Мы с вами, дорогие братья и сестры, христиане. Христианство есть религия радости. Ее суть сегодня, будем честными перед собой и перед Богом, состоит в том, что мы "смерти празднуем умерщвление, иного жития вечного начало". Присутствующий среди нас раб Божий Степан Сечкин согласился доброю волею своей послужить людям. Он возжелал привсенародно понести муки во имя искупления наших грехов. Он решился пойти на муки в День Светлого Воскресения, чтобы напомнить всем нам, как надобно жить, как укреплять империю, как чтить наших государей и Правителей. Светлое Воскресение – это не воспоминание, не Прошлое, это наша сегодняшняя Реальность. У преподобного Серафима Саровского всегда было Светлое Воскресение. Он приветствовал всех приходящих к нему так: "Радость моя, Христос Воскресе!" Почему он так приветствовал? Да потому, что жил пасхальной радостью, он глубоко уверился в присутствии Божием в мире и в реальности иного мира. Не скрою, братья и сестры, нас ждут суровые испытания. Империя в тяжелом неблагополучии. Предстоит принести немало жертв, чтобы выжить. И то, что Степан Сечкин даст нам пример того, как и с какой радостью надо переносить предстоящие муки, есть наш всеобщий и великий подвиг. Хвала Господу нашему, избравшему нас для претворения его добрых дел в жизнь! Аминь!
      Хор пел. Динамики были включены на полную мощность, поэтому, когда я повернулся, чтобы сказать и епископу, и отцу Иерониму, и всем присутствующим в Храме, что я не согласен с таким приговором, что этот приговор противоречит всем Деяниям Господа нашего Иисуса Христа, хор запел еще громче, и мое обращение повисло в воздухе. Из глаз моих лились слезы, и эти мои слезы были восприняты верующими как знак радости и ликования. Кто-то закричал в толпе:
      – Слава Сечкину! – И хор запел еще сильнее. Он пел что-то радостное и возвышенное, и все неслось ввысь, а моя растерянность становилась все сильнее и сильнее, и я бы лишился чувств, если бы два монаха не подхватили меня и не вывели прочь.

      Я оказался в крохотной комнатушке с окошком в железных прутьях. Здесь был встроенный в стенку железный столик и прибитый к полу стул: камера! Два монаха, которые оказались глухонемыми, стояли у дверей, а я сидел на стуле и, обхватив голову, слушал проповедь уже отца Иеронима:
      – Не утомляйтесь повторять слова Апостола: "Всегда радуйтесь!". Беды грядущие подкрадываются к нам, ибо не дремлет Антихрист со свитою своею, творит зло и возжелает помешать нам, смертным, радоваться. Не одному Сечкину придется испытать муки, но он первым взойдет на алтарь умиротворения и первый возвестит нам радость мук во Христе. Помните, братья и сестры, что радость эта происходит от чистоты сердца и постоянства молитвы. Молитесь же за нашу империю, за народных избранников, которые пожаловали к нам, со страхом Божиим и с верою они вкусили сегодня от источника бессмертия, благословив на муки радостные нашего брата и грешника Степана Сечкина.
      У меня спрашивают, почему ему, Сечкину, выпало такое счастье пройти по "скорбному пути", виа долороза, освященному стопами Христа. Все мы – паломники в этом мире, и каждый хотел бы таким образом приобщиться к Спасителю. Мы помним всесвятые слова, которые произносил Спаситель, когда шел по скорбному пути. Он, измученный ночными истязаниями, с окровавленным ликом, окруженный воинами, слышал позади себя рыдания человеческие, мы и сейчас их слышим, братья и сестры, душа каждого из нас плачет и взывает: "Господи, помилуй нас, грешных!" И Он, будто оглядываясь на нас и сочувствуя нашим страданиям, отвечает: "Не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших!" Вот слова Бога живого, вот Его таинственная заповедь, Его прямое повеление всем земнородным. Будем же плакать о себе и о детях наших, несущих на себе грехи и болезни непокорных небесному Владыке земных родителей. Будем плакать и о иных чадах – суетных мыслях, праздных делах, враждебных нашей Великой Империи, исходящих из падших сердец. Сечкин дал нам добрый пример великой готовности к самопожертвованию, но мы не сможем сразу устремиться навстречу его духотворческим побуждениям… – Я воспрянул духом и стал внимательно слушать отца Иеронима, который долго и пространно говорил о том, что Церковь не всесильна и она не всегда может пойти на благословение мук человеческих, что нынешняя церковь демократична, как все демократично при настоящей диктатуре, что церковь лишь заботится о том, чтобы защищались повсюду имперские интересы, а поэтому она должна зорко следить за тем, чтобы не брать на себя тех установлений, которые могут быть не угодны Богу.
      – Когда мы говорим, – продолжал отец Иероним, – что только Творец мог вознестись на Крест, мы думаем о себе и молим Бога: "Сподоби и нас таких мучений". А кому Господь дарует такие страдания, не всегда ведомо и нам простым смертным, служителям нашего Господа Бога Иисуса Христа. Наше кающееся сердце молится за то, чтобы возвысились имперские дела, а если муки одного Сечкина и любого из нас помогут укрепиться империи, мы будем молить Бога, чтобы он нас удостоил участи возвыситься до Креста или, как сейчас говорят, до полной или частичной эксдермации. Так будем просить Господа Бога о высшем повелении возвыситься до такой участи? – трижды обращался отец Иероним к верующим, и они трижды отвечали:
      – Будем!
      – А каждый из нас не дрогнувши способен сподобиться таких мучений? – еще трижды спрашивал отец Иероним у верующих, и они трижды отвечали ему:
      – Каждый!!!
      И тогда сказал им отец Иероним, что, как бы ни сильна была молитва верующих, собравшихся в одном Храме, ее все же недостаточно, поэтому священнослужители на своем Соборе одобрили решение трех Верховных Советов о проведении всенародного Референдума, ибо только таким образом можно утолить народную жажду истины и только таким образом можно возвысить Христову церковь и всех верующих. Вспомним же последние слова нашего Спасителя, сказанные им на Кресте.
      "Жажду, – слышим Спасителя распятого. – Жажду обращения и покаяния вашего, людие Мои. Я исцелял болящих, возвращал зрение слепцам, воскрешал мертвецов ваших, а вы пронзили руки и ноги Мои. Я покрываю небо облаками, согреваю вас светом солнечным, а вы обнажили Меня и разделили ризы Мои. Я напитал вас манною в пустыни, а вы напоили Меня желчью. Я дал вам жизнь, а вы убиваете Меня".
      – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, благодатью Твоею насыти сердце мое!
      Солнце померкло и сокрыло свои лучи, потому что не могло взирать на страждущего Владыку тварей. Опустилась тьма. "Свершишася!" – раздалось со Креста. "Свершилось дело искупления человеков. Дерзайте – ибо Я победил мир!" И ты некогда скажешь: "Свершилось!" Свершились краткие дни жизни моей. Путь завершен, время истекло. Свершил, Господи, все заповеданное о мне. "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, сверши мя совершенством Твоим!"
      "Отче, в руце Твои предаю дух Мой", – последнее слово Спасителя перед Воскресением. О душа, живи в вере и надежде на Бога, чтобы некогда помолиться: "Отче, в руце Твои, создавшие небо и землю, напитавшие семь тысяч в пустыни благословенных хлебом, воскресившие Лазаря из мертвых, обнимавшие с нежностью детей, распятые на Кресте нашего ради спасения, – в руце Твои, Господи, предаю дух мой. Аминь".
      Я слушал отца Иеронима и начинал понимать, что ему уже нет дела до меня.
      – А как это, Референдум? – спросил я у монахов, которых считал глухонемыми.
      – Всенародный опрос, – ответил один из них.
      – Что же спрашивать, надо ли меня ошкуривать или нет? – возмутился я. Но они не отвечали. Они опять стали глухонемыми.

      Дверь загромыхала и распахнулась. На пороге стоял Прахов-старший.
      – Оставьте нас, – сказал Прахов, обращаясь к провожающим церковникам и к моим телохранителям.
      Глухонемые робко вышли из комнатки. Дверь затворилась. Я ждал. Прахов подошел ко мне вплотную.
      – Будешь себя хорошо вести, кое-что сумеем сделать для тебя, – обратился он ко мне на "ты", что сразу неприятно резануло мой слух. – Помню тебя сызмальства…
      – Вы тогда назвали меня гаденышем. У меня отморозились ушки, а вы не впустили меня погреться в котельную… – я это выпалил сразу, давая ему понять, что я отдаю себе отчет, с кем имею дело.
      – Не помню, братец. Знаю, что ты с моим Пашкой водился какое-то время. Но я не затем пришел, чтобы заниматься воспоминаниями. Дело есть дело.
      – Что вы хотите от меня?
      – Чтобы ты послужил верой и правдой Отечеству. У тебя нет выхода. Лишить жизни мы тебя можем в любое время. Но нам нужно не это. По всем данным, как утверждают наши эксперты, ты подходишь для Большой Публичной Программы: народ нуждается в развитии своего самосознания. Народ расположен к тебе. Ты смазлив, сукин сын, есть что-то в твоей физиономии такое, что способно задеть за живое. Флюиды, что ли, от тебя исходят такие, но даже я, бывалый человек, клянусь тебе всеми связями, робею перед тобой. Ты что молишься, когда я с тобой говорю? – он заметил, я действительно шептал слова молитвы. И я сказал:
      – Да, я действительно молю Бога, чтобы он помог вам, чтобы избавил вас от болезней и дал в жизни много радостей…
      – Ты действительно молишься?
      – Да. Это единственное, что мне осталось делать.
      – Значит, ты поможешь мне? Ты будешь призывать народ, чтобы меня избрали на пост Верховного?
      – Я сделаю все, что смогу, – я произнес и эти слова, и ко мне пришло облегчение. Мне показалось, что я возвысился над самим собой. Преодолел в себе гордыню, и ко мне пришло истинное мужество.
      – Ты не будешь стремиться умереть преждевременно? Мы поставим к тебе охрану. Она повсюду будет ходить за тобой. Нам важно сохранить тебя для Большой Публичной Программы.
      Он сел. Сноп света падал на его грубое мясистое лицо. Глаза были тусклыми, а руки в экземе. Я стоял напротив. В тени. Я сказал:
      – Эта попытка покончить с собой была моей минутной слабостью. Я устал от раздвоенности.
      – Мне докладывали, что ты заигрываешь с моими политическими противниками. Что ж, так даже лучше. Продолжай эту двойную игру. Не исключено, что они тебя выкрадут и будут уговаривать им послужить. Не отказывайся. Храни себя до последнего мгновения. Главное – выйти на Большую Программу, а там все дело будет в наших руках.
      Эти слова были для меня любопытной неожиданностью. Его кровный враг Хобот ему не так уж страшен. Он ему нужен, чтобы сохранять равновесие. Погибни Хобот, и Прахов полетит в тартарары. Он, наверное, будет беречь Хобота. Напугать противника это совсем другое, чем лишить его жизни. Кровь нельзя брать на душу. С кровью всегда дело обстояло сложнее, непредсказуемее.
      – Мне разрешат отсюда выйти?
      – Я распоряжусь, чтобы ты был на полной свободе. Ничто не должно омрачать твоих последних дней жизни.
      – А какой вам смысл становиться Верховным? Это так муторно, – неожиданно сказал я. – У вас и так в руках большая власть.
      – Я и сам иногда так думаю. И здесь не сила инерции, а закономерность развития тех, кто у власти. У нас, стремящихся к власти, выбор один: либо смерть, либо движение вперед.
      – Власть – самоцель?
      – В общем, если говорить начистоту, да, именно самоцель, а все остальное производное.
      – И выход из кризиса?
      – Я не знаю, что это такое. Сейчас мы дали народу полную свободу, а взамен лишили хлеба, мяса, молока. Каждый может бастовать, орать любые лозунги, выпускать газеты, читать любые книги, говорить, о чем хочет. Если раньше за чтение нежелательных книжек сажали на пять лет строгого режима, а за выход на демонстрацию протеста давали и десять лет лагерей, то сегодня мы дали людям столько политических свобод, что они не в состоянии их прожить за свою короткую жизнь. Народ не понимает, что сразу вместе – и хлеб, и свобода – такого не бывает. Надо что-то одно: или хлеб, или свобода. Поэтому сейчас никакого кризиса нет, просто народ неправильно понимает свободу, бастует, плохо относится к своим обязанностям, выпускает продукцию плохого качества. Что ж, как поработаете, так и заработаете! Я это им говорю постоянно. Народ нельзя обманывать.
      – И чем же это все кончится?
      – А чем кончится, тут ясно, как Божий день. Когда людям надоест эта распроклятая свобода, они станут требовать – наказать виновных. Мы будем сопротивляться, а они выйдут на площади и будут орать: "Смертной кары врагам народа!" И мы пойдем им навстречу: казним виновных.
      – Даже если они будут вашими родными?
      – Даже если будут моими родственниками. Воля народа для меня – закон!
      – А потом вы станете ошкуривать и сам народ?
      – Раньше кровопусканием лечили людей. Полная или частичная эксдермация – это новейшее средство. Пора к ней приучать народы, и в этом отношении мы на вас делаем ставку, как это делают на бегах, зная ту самую верную беспроигрышную лошадку, которая никогда не подведет. Ну что ж, мой друг, я рад что мы обо всем договорились. Мы располагаем великими ресурсами и возможностями, попробуем их реализовать. Желаю вам удачи!
      Он распахнул дверь. К нему подбежали двое в штатском. Он им что-то сказал, и я вместе с ними вышел из храма.

      Не успел я пройти и ста шагов, как меня догнал Горбунов.
      – Сволочи, подонки, христопродавцы! Я догадываюсь, какую они обработку провели с вами! Ну ничего, еще не все потеряно. Мы сможем взять реванш! Мы не дадим им измываться ни над вами, ни над народом! Они отхватили себе жирные куски и думают, что уже достигли всего. Чепуха! То, что тайная полиция, армия и сеть доносчиков на их стороне, еще ничего не значит. Они не погнушались даже церковью – втянули и ее в свои грязные дела. Всем известно, что Прахов трижды встречался с архимандритом Дунайским Харитоном и пообещал ему избавить церковь на два года от налогов и дать ему арамейские земли для строительства монастыря. Мы разоблачим их преступные акции. Мы сделаем так, чтобы народ прозрел! Что он тебе говорил?