Я свалился. Шел по дороге к дому и упал. Сначала это был обморок. А потом черт знает что. Моя левая нога стала непослушной, взяла и поехала в сторону. Я нажимаю вниз, а она вбок идет. Так и расшпагатился на асфальте. Но не ушибся. Меня оттащили в сторонку, чтобы не мешал прохожим. Кто-то, должно быть, позвонил в "скорую". Укол – и пришло облегчение, будто расставался я с грешным миром и с самим собой. Пришла мысль: достать и что-нибудь впрыснуть, чтобы навсегда уснуть. Когда засыпал, эта мысль сладостно щекотала мозг. А когда проснулся, подумал, что уже в другом мире.
      Напротив сидело совершенно очаровательное существо в белом. Серые глаза и розовые губы. Остальное все бело: лицо, руки, халат.
      – Где я?
      Она поднесла палец к моим губам. Прикосновение было столь необычным и ласковым, что слезы едва не хлынули из моих глаз.
      – Кто вы?
      – Сестра милосердия.
      – Таких сестер не бывает. Вы – ангел.
      Она снова поднесла палец к моим губам.
      – Мне нельзя болеть. У меня времени в обрез. Мне надо действовать.
      – Вам надо выздороветь.
      – Что это у вас в кармане красненькое?
      – Евангелие.
      – Дайте мне потрогать. – Она протянула мне книжечку. – У вас тут все подчеркнуто. Это вы подчеркивали?
      – Я подчеркивала то, что мне непонятно.
      – Хотите, я попытаюсь вам пояснить?
      – Очень хочу. Только вам нельзя разговаривать.
      – А мы молча. Не произнося слов. Если это настоящая вера, то мы поймем друг друга и без слов.
      Я сделал попытку прочесть несколько строчек и не смог. Жестокая боль сковала виски.
      Я снова уснул. А когда проснулся, никого рядом не было. Приятная испарина на лбу обернулась прохладой. Появилась боль другая. Жаждущая чистоты. Господи, как же я жил все прошлые годы?! Только смерти, самой жестокой смерти достоин я. Только смерть может спасти и меня, и мою душу.
      Может быть, и дарована Богом мне эта мучительная смерть в агенобарбовском лицедействе?! Я попытался привстать. Тщетно. Руки плетьми лежали рядом. Как чужие. Болели суставы. Особенно в запястьях. Жилы вздулись на руках и ногах. А главное, дикая слабость и горячее дыхание. И глаза едва приоткрыты. Я все-таки привстал. Кто была она, в белом? Была ли она?

      Через два дня меня проведал Ксавий. Он принес яблоки и рыбу.
      – Тебе надо быть в форме. Три месяца – это слишком малый срок. Надо окрепнуть, иначе какой смысл.
      Что он хотел этим сказать? Что я должен на кресте хорошо смотреться? Здоровым умереть?
      Я спросил у него, что он имеет в виду. Он ответил сочувствующе:
      – Понимаешь, если ты к тому времени не выздоровеешь, могут процедуру эксдермации отложить до лучших времен.
      – Так хорошо же, – прошептал я.
      – А какой смысл? – сказал он, и его жирные щеки побледнели.
      – Как какой смысл? Я жить хочу.
      – Давай поменяемся ролями.
      Он лгал. Он знал, что мерлеи при активном ходатайстве общины от эксдермации могут быть освобождены. Да и нужен он здесь, на этой грешной земле, чтобы находить мне подобных.
      – А зачем ты заснял на пленку меня с Алисой? – прошептал я.
      – Я хотел пошутить, а потом у меня пленку выкрали.
      – Врешь ты, Ксавий. И не приходи больше ко мне.
      – Как хочешь.
      – И яблоки возьми, а рыбу брось кошке. Она в коридоре вечно торчит.
      Еще через два дня утром пришли Агенобарбов с Шурочкой. Они принесли цветы и красную икру в стеклянной банке.
      – Выбрось все из головы. У тебя нет никаких обязательств ни перед нами, ни перед кем-то другим. Готовы тебе помочь от всей души, – говорил Агенобарбов, поправляя подушки.
      – Что могло произойти? Такой сильный мужчина и такие эксцессы… – щебетала Шурочка, намазывая икру на тоненький ломтик белой булки. – Нет, нет, и не вздумай отказываться. Таких мужчин, как ты, надо кормить из рук. Как голубей. Ротик! Ротик! – приказала она игриво, и я подчинился. – Господи, я так всегда мечтала о своем собственном ребенке. Хотите, я буду круглосуточно дежурить у ложа нашего дорогого Степы?!
      – Нет. Нет, – испугался я. – Я лучше чувствую себя в одиночестве. А уж если бы вы хотели мне помочь, то принесите мне книжечку "Жизнь Апостола Павла" Иннокентия, архиепископа Херсонского.
      Агенобарбов помрачнел, но сказал:
      – Принесем. Все принесем, если нужно.
      – А когда был казнен Апостол Павел? – спросила Шурочка.
      – Мученическая кончина Апостола Павла последовала, как утверждал во втором веке римский пресвитер Кай, в шестьдесят шестом году на одной из улиц, ведущих в Остию. Это в Испании.
      – За два года до смерти Нерона. Неужто и Нерон был причастен к смерти Апостола? – спросил Агенобарбов. – Он-то далек был от Павла?
      – Павел был евреем. А Нерон был гонителем евреев и христиан. Павла убили бы и раньше, если бы он не был римским гражданином.
      – И фарисеем, – подсказал Агенобарбов.
      – Да, это общеизвестно, он был вначале и фарисеем, и гонителем христиан. Павел был исполнительным римским воином. Его начальники говорили, что ему присуще редкостное сочетание: сила ума, твердость воли и живость чувства. Когда он достиг тридцатилетнего возраста, его знали как наиболее ревностного фарисея и ненавистника христианского учения, которое казалось ему обманом. Он получил поручение от иудейского начальства преследовать приверженцев новой секты христиан, которая у иудеев называлась сектой еретиков-назареев. Он присутствовал при казни святого Стефана и участвовал в преследовании христиан в Иерусалиме, а потом отправился в Дамаск, главный город Сирии, с письмами от Синедриона, которые уполномочивали его продолжать инквизиторскую деятельность. Я уж не помню точно, в каком году именно, в шестьдесят втором или в шестьдесят четвертом, но именно в Дамаске все евреи были перерезаны. Большинство женщин Дамаска исповедовали иудейскую религию, но сочувствовали христианам. Казнили и сочувствующих. Конечно же, Нерон знал об этих казнях и через своих прокураторов давал указания не щадить христиан. А прокуратором в то время был как раз бывший вольноотпущенник Феликс. Да, Марк Антоний Феликс, жена которого, Друзилла, приходилась правнучкой Ироду Великому, иудейскому царю. Кстати, она-то и помогла Апостолу Павлу выжить, когда он сидел в темнице прокуратора Феликса, ее мужа.
      – Странно, везде женщины… – сказала Шурочка и добавила: – А если бы сейчас появился такой человек, как Павел, что бы с ним сделали?
      – Ошкурили, – сказал я.
      – И ты так считаешь? – спросила Шурочка у Агенобарбова совершенно серьезно.
      – А представь себе, я думал об этом, – ответил Агенобарбов. – Не только о еврее Павле, но и о еврее Христе. Появись они оба, и наши Хоботы и Праховы пришли бы в дичайшую ярость! Они бы постарались их уничтожить и сделали бы это в два счета, и тупой, черносотенный народ аплодировал бы этим двум казням.
      – Народ вряд ли, – сказал я. – Отбросы народа – это другое дело.
      – И мы тоже – отбросы народа? – спросила Шурочка.
      – И мы тоже, – ответил я.

      Я пожалел о том, что нагрубил и наговорил гадостей. Чтобы скрасить как-то ситуацию, я спросил о том, как обстоит дело со спектаклем.
      – Появилась в драме еще одна фигура – Иосиф Флавий, персонаж потрясающе современный.
      – Современен предательством своего народа, самого себя? – снова несло меня на противоборство.
      – Он – тот же Апостол Павел, только рангом ниже. Павел и Иосиф – это совершенное целое великой красоты человеческого духа, какая в полноте своей развернулась в Библии. Именно красоты, которая и составляет духовную суть человечества. Оба евреи и оба римляне. Оба делают свой самостоятельный выбор, чтобы основательнее служить своему народу.
      – Еврейскому, разумеется? – спросила Шурочка. – Недавно Хобот говорил об этом по телевидению. Кто-то подсказал ему идею этой духовной красоты, берущей свои начала из библейских сказаний.
      – Эта идея носится в воздухе, – ответил Агенобарбов и продолжал: – Поразительная вещь, сейчас евреев обвиняют во всех грехах, их не переносят, клянут за то, что они помогают друг другу, постоянно заботятся о том, чтобы сохранить свой народ, за то, что предприимчивы, хитры, принципиальны, – казалось бы, о Господи, будьте и вы все, антисемиты, такими же, так нет, не могут, не хотят, привыкли своих же съедать в первую очередь…
      – И винить при этом евреев, – подсказал я.
      – Вы хотите защитить евреев, а я их ненавижу! – как с цепи сорвалась Шурочка. – Хитрые, подлые, коварные.
      – Они вам сделали что-нибудь плохое?
      – Представьте себе, нет, а вот все равно я их ненавижу. Мне неприятны их рожи! Ненавижу, как они ходят, как разговаривают, как смеются, как стремятся стать умнее всех. Я нормально себя чувствую в любой группе людей до тех пор, пока не попал в нее семит. Как только вошел еврей или еврейка, так мне сразу становится не по себе. И объяснить это мое состояние я ничем не могу…
      – Вот вам типичная экзистенция современного человека, – сказал Агенобарбов, – и я хочу разобраться в этом явлении.
      – Вы считаете, что антисемитизм – ключ к нашей социальности? – спросил я.
      – Один из ключей. Когда русские философы говорили о том, что они знают два мессианских народа – еврейский и русский, они, по сути, говорили о двух народных началах – небесном и почвенном. Христос – это небо еврейского народа, а Павел и Иосиф Флавий – земля.
      – Я бы по-другому сказал. Христос и Павел – это всеобщее небо, а Иосиф Флавий – это одна из несчастных земель еврейского народа.
      – Да, но они все-таки были евреями, Христос и Павел, – сказала Шурочка. – Нет, увольте меня, хочу быть язычницей!
      – Вы никем не хотите быть, Шурочка, – сказал я и пожалел об этом. Шурочка накинулась на меня:
      – Вы типичный юдофил. Я таких тоже невыношу.
      – Вы прекрасны, Шурочка, – сказал я. – И прошу меня извинить за мою грубость. Хотите, я вам расскажу об Иосифе Флавии?
      – Это было бы очень интересно, – сказала Шурочка.
      – Иосиф Флавий – одна из самых загадочных фигур древности. Впрочем, персонаж типично библейский, наделенный всем полнокровием жизни и всеми соками земли. Он действительно подобно Апостолу Павлу, решившему спасти иудаизм, поставил перед собой цель помочь еврейскому народу и написал его историю. Интересен жизненный путь Иосифа. Родился он и воспитывался в богатой семье, и его отец Матия блистал не только пышностью рода, но и принадлежал к числу первых мужей Иерусалима, был борцом за справедливость. Иосиф сам рассказывает о себе, что он прекрасно учился и в шестнадцатилетнем возрасте увлекся философией и политикой, примкнув к школе фарисеев. Иосифа угнетала беспощадность римлян, борьба между иудеями, доносы, предательства, казни. Иудея была покрыта крестами распятых. В шестьдесят четвертом году Иосиф отправился в Рим в надежде помочь своему народу и, в частности, освободить десять иудейских священников. Иосиф считал себя хитрым и предприимчивым человеком. Он понимал, что попасть на прием к императору почти невозможно, поэтому он пошел окольным путем. Подружился с актером Алитиром, евреем по происхождению, который был дружен с женой Нерона Поппеей. В своих "Иудейских древностях" он гордится своими деловыми качествами, благодаря которым проник к жене императора и ждал удобного случая обратиться к императрице с просьбой об освобождении иудейских священников. Эта милость была ему оказана, и сверх того он получил еще великолепные подарки.
      – А что, недурной персонаж для нашего спектакля, – заметила Шурочка.
      – У Сечкина поразительное знание текстов, – сказал Агенобарбов. – Зачем ему еще Апостол Павел, ума не приложу.
      В это время дверь приоткрылась и на пороге возникла девушка в белом.
      – Пора, – сказала она ласково. – По режиму вам полагается спать.
      – Вот тебе, прочти, – сказала Шурочка, протягивая мне маленькую газетку под названием "Русские ведомости". – Здесь напечатан "Катехизис еврея" нашей страны. Неплохое дополнение к твоему Иосифу Флавию.
      Они ушли, а я прочел первые строчки "Катехизиса": "Евреи! Любите друг друга. Помогайте друг другу, даже если ненавидите друг друга!…" Я прочел эту строчку вслух и сказал:
      – Дай Бог, чтобы человек любой национальности мог так сказать. Как вы считаете? – спросил я у девушки.
      Она пристально посмотрела на меня, точно я и не был больным, и спросила:
      – Вы хотите знать, как бы я переправила эту строчку? Я бы сказала так: "Дай Бог, чтобы каждый мог приподняться над этими словами…"

      – А я думал, вы из первого века, – сказал я тихо, обращаясь к девушке. – Фелицита или Потамьена, или Лигия, или Лила.
      – Это все огненные факелы. Вы о них прошлой ночью в бреду говорили. Мне было страшно. Фелициту на кресте разорвали тигры. Ее грудь была изодрана в клочья, а она все не теряла сознания. Я попыталась вас успокоить, а вы крикнули мне:
      – Не хочу покоя! Хочу к ним! К львам хочу!
      – Я действительно хочу умереть. Как вас зовут? Впрочем, не называйте своего имени. Мне кажется, всякое прикосновение ко мне вас может навсегда запятнать. Меня зовут Степан Николаевич. Я историк, психолог и литератор, а из меня хотят сделать еще и трагического актера.
      – А меня зовут Люся. Я люблю историю, психологию и литературу. Я успела закончить университет, но пришла работать сюда. Хотела в хирургическое отделение, но там нет мест.
      – Что же вас заставило пойти в санитарки? Смелый шаг.
      Люся снова вытащила из кармана красненькую книжечку: Новый Завет.
      – Я хочу очиститься. Двадцать два года я жила в прекрасной квартире моих родителей, представьте себе, последние два года они не в состоянии были выносить моего террора, переехали на дачу, а я царствовала в четырехкомнатных апартаментах, сплошные праздники – поэты, художники, артисты, казалось, интересная молодежь. А потом наступил кризис.
      – Вы полюбили и он вас покинул?
      – Да, так оно и было.
      – А потом вы полюбили во второй раз, и он оттолкнул вас, и тогда вы потеряли голову…
      – Да, и тогда я потеряла не только голову. Я потеряла все. Я едва не сошла с ума. Впрочем, моя мама считает, что я сошла тогда с ума. А я была нормальным человеком, только утратила смысл жизни.
      – Мама считала, если бы вы родили, было бы все по-другому.
      – Да, я пошла на убийство ребенка, и мне никогда не будет пощады.
      – А потом вас полюбили, но было уже поздно.
      – Да, у меня уже не было сил возвращаться к жизни, и я шагнула в другой мир. Я стала монахиней. Пять месяцев я прислуживала в храме Вознесения, пока за мной не стал ухаживать протоиерей Никольский. Я отказала ему, и он вышвырнул меня из храма. Нет, я не перенесла всю мою ненависть к Никольскому на православие. Я поняла, что должна обрести такую веру и такой религиозный потенциал, благодаря которому смогу очиститься. И я стала поститься, умучивать свое тело жаждой и голодом, тысячными поклонами и тяжелой физической работой. Я поняла, что смогу вынести все то, что пало на долю многих мучеников, о которых я узнавала из книг и рассказов служителей культа. А потом однажды я вдруг ощутила, что моя стезя кривая. Я во власти худшего греха – гордыни. И впала в самоуничижение. Но и тут я в ужас пришла, ибо новый грех был еще страшнее и безответнее прежнего. Я обратилась за помощью к иудаистам, затем к кришнаитам. Но и там я увидела ту же грязь, что и в православии. Я хотела разобраться в том проклятии, которое несет на себе еврейский народ, и не в состоянии была это сделать. Таким образом, я не смогла себе ответить ни на один существенный вопрос и решила жить тихой, непритязательной жизнью – отдавать людям все, не прося взамен ничего и не ставя перед собой никаких проблем. И таким образом я оказалась здесь. Я знаю, вам что-то грозит. Могу ли я вам помочь? Не стесняйтесь, я охотно это сделаю, чего бы это ни стоило: позора или даже унижения.
      – Почему?
      – Я слышала ваши просьбы, обращенные к Богу. Они касались и меня.
      – Какие это просьбы?
      – Этого я не могу сказать. Я плакала. Вы так говорили, точно я у вас была в груди. Вы ответили на часть главных моих вопросов. А теперь спите.

      На следующий день пришла Любаша. Она принесла мне переплетенные ксерокопии Иосифа Флавия, Ренана, Фаррары и Артоболевского.
      – А я встретила Ксавия, – сказала она. – Он что-то плел о тебе непонятное. Я ему сказала: "Ксюша, нельзя ли пояснее". Но он так и не прояснился. Странный человек. Притязаний тьма, и данные есть, но они вздулись от самомнения и лопнули, а чего можно достичь с разорванными возможностями?! Полный ноль, как скажет наш почтенный Агенобарбов. Кстати, он намерен привлечь Сильвию Блядон к нашему спектаклю. Я о ней тебе рассказывала.
      – Мне? О женщине с такой интеллигентной фамилией? Нет, впервые слышу.
      – Ну как же, я тебе говорила, что одна моя знакомая француженка является звездой порнокинематографа. Сейчас она издала книгу, фактически свою автобиографию. Это почище откровений Иоанна. Все открытым текстом. Хотите взглянуть одним глазком, а я пока покурю на лестничной площадке…
      Она сунула мне книжечку в мягкой обложке, на которой были изображены обнаженные девицы с цветами, растущими из лона, а также в несколько абстрактной форме, скорее символические, изображения фаллосов 1.
       1Нам удалось разыскать эту книжечку, написанную порнокиноґзвездой Сильвией Бурдон под названием "Любовь – это праздник" (Таллинн, 1990). Мы приносим глубочайшие извинения известной кинозвезде за то, что так обрывочно дан ее текст в нашем издании. У нас нет до конца уверенности в том, знакома ли была Любаша Перекусова с Бурдон. Что касается фамилии, то, очевидно, Сечкин в силу своей прирожденной деликатности счел необходимым слегка изменить ее.
      Я стал читать:
      "Продюсеры и постановщики называют меня сексуальной хищницей, фанатичным монстром, когда я предаюсь разврату перед камерой, они стыдливо опускают глаза. Я заметила, что если в фильме представлен половой акт типа семейного, мы страстно дышим, стонем от восторга – все это воспринимается как норма. Но если разыгрываются оргийные сцены, где меня любят одновременно шесть или семь человек, или сцены зоофилии, где я отдаюсь прекрасному стокилограммовому ньюфаундленду, люди приходят в ярость. А между тем я единственная в мире актриса, которая внесла реальный вклад в защиту животных, но не за круглым телевизионным столом, а воплощенным на практике нежным отношением к этим добрым существам. Дорогие граждане мира, пришла пора разрушить лицемерие и ханжество, заключающееся в претензиях на любовь к собакам, но без истинного сродства тел и душ! Мне удалось создать новую Камасутру с моим необычным четвероногим любовником… Он ловко и быстро обнюхал меня между ног – чувствовалось, что у него была подобная практика. Гости застыли в абсолютной тишине. Это был мой открытый мини-бал, где обнаженными были только я и мой друг. Я призывно стала на колени и начала ласкать ему мужественный отросток, прикоснулась к нему языком, осторожно взяла его в рот. Дрожа от возбуждения, он устремился ко мне, я помогла ему, и он яростно задвигался во мне. Все смотрели на нас, впервые наблюдая новое фантастическое действие. Меня охватил необычный, не испытанный никогда прежде оргазм. Я наслаждалась и сексуально, и разумом, а он, распростершись на мне, урчал, заливая меня слюной. Наконец он сполз с меня, но затем бросился второй раз, потом третий. Вокруг нас сгрудились ошеломленные гости. Мужчины оспаривали честь сменить собаку. Женщины не осмеливались последовать моему примеру. Все закончилось маниакальной оргией. Герой вечера, мой добрый пес, бродил между нами, вынюхивая и подъедая остатки ужина. Он показал всем нам, что есть еще немало нераспаханных пашен на просторах королевства любви".
      Я читал всю эту мерзость, понимая, что лучших иллюстраций для моих паразитарных основ я не найду. Я и раньше много размышлял о формах паразитаризма в эротике, где развертывается изнутри гигантская двигательная сила распада рода человеческого. Я стал лихорадочно выписывать главное из этой книжки, чтобы потом написать специальный эротико-паразитарный раздел человеческой катастрофы. "Я никогда не буду иметь детей, – пишет Сильвия Блудон. – Я люблю детей, но они могут отвлечь меня от самой главной цели моей жизни – до конца исчерпать мою сексуальность… Одна из самых прекрасных реальностей – это выбор собственной смерти. Мне нравится свободный жест Хемингуэя, пустившего себе пулю в лоб, когда он понял, что не сможет заниматься любовью. Религия учит людей искусству умирать, но не искусству жить… Чтобы говорить о бомбе, надо, чтобы она, наконец, упала. Это ее назначение и наш удел. И нужно, чтобы этот день пришел…"
      "И тогда будет конец Паразитарию…" – подумал я.
      Вошла Любаша. Она была совсем стертой. Потерянной. Растерянной. Размазанной. Она фальшиво сказала:
      – Сильвия согласилась сняться в этом фильме. У нее есть еще шесть учениц. Это будет невероятно! Ты прочел эпизод об эксперименте в африканской священной хижине? Да ты не прочел самого главного. Мы этот эпизод даем перед твоей казнью. В этой хижине будут действовать настоящие каннибалы.
      – Людоеды?
      – Именно. Наконец-то мы возвратимся к первородным истокам. Вот здесь, со страницы семьдесят девятой. Там отмечено. Я стал читать: "Я решила, пока будет проходить эксперимент, находиться в одном положении, стоя левреткой – коленями на кровати, упираясь руками в край кровати. Я никого не хотела видеть. Я буду 'открытой дырой', кто жаждет – войдет. Не будет ничего, что может возбудить вялых функционеров секса, импотентов, скромников. Сегодня сексуальная встреча один на один, их сто, а я одна. Как же они сражались, эти фаллические легионы, обуреваемые первородным желанием! Вперед! Долой шовинистов либидо! Внезапно я почувствовала позади себя завоевателя, оккупанта, две могучие руки обхватили мои бедра для яростной атаки, которая началась внизу живота, мощные силы стали двигаться во мне все быстрее и быстрее, меня стала захватывать волна, она росла, поднимая меня на себе… я ору, хриплю, я схожу с ума, и уже второй сменяет первого. Аллюр все убыстряется, меня пронзает почти до самых легких. Я вскрикиваю при каждом толчке, я уже на самой вершине, но поднимаюсь еще выше, я отпускаю веревку, еще связывающую меня с землей, – и уже парю в облаках, тройной прыжок ангела, кульбит в небесах! Я счастлива, как не был счастлив ни один смертный. Вот уже третий, четвертый, пятый, каждый извергает свою сущность в меня, нет времени даже на вздох облегчения. Я не знаю, где я, кто я… Куст с теплой влагой, расплавленная лава, в моей груди пожар, я разорвана на миллионы звезд, очищена для вечности, слова все забыты, буквы все расчленены, а это все продолжается и не прекратится никогда, больше никогда, и я навсегда останусь горячим источником перед целой армией молящихся паломников всегда на коленях, как победоносная собака, как священное древнее животное, и в этом апокалипсисе единственная уверенность: я остаюсь царицей! Вселенная больше не существует, нет ни людей, ни моря, ни песка, ни городов: только я. Я вместилище всего, магнитный полюс для секса мира! Я умираю и воскресаю и слышу голос: 'Сильвия – это твой тридцать пятый!' И тут же меня пронзает нестерпимая боль, мне кажется, что острый нож вонзается в мой живот. Я закричала. Причинивший мне такую сильную боль в испуге ретировался. Это был молодой парень в голубых джинсах. Он держал в руках окрашенный моей кровью свой огромный член. Я никогда не получала такого удара по почкам изнутри. Я с трудом поднимаюсь. Мои друзья Поль-Мари и Мишель, поддерживая меня, ведут к машине. За мной тянутся капли крови. А у меня такое чувство, что я пробежала марафон, покорила Эверест, проникла в Зазеркалье. Прекрасная усталость. Невыносимая боль…"
      – Ну как?! Тебе знакомо что-нибудь подобное?!
      Я молчал. Перед мной не было человека. Люба обратилась в кровавое пятно, в невыносимую боль, в отчаяние. Что я ей мог сказать? Ей и ее знакомой француженке?! Сказать им, что они воплотили в себе самое худшее, что есть на этой земле, что они отродье дьявольских сил и род человеческий воздаст им свои проклятья?! Закричать о том, что теперь мне понятна самая коварная и испепеляющая суть сладострастного паразитаризма, что мне их, несчастных, жалко и что я готов им хоть в чем-то, да помочь? Я вместе с тем ощущал, что чтобы я ни сказал, будет не лишено фальши, а найти такие слова, которые дошли бы до ее сердца (да и было ли у нее сердце!), я не мог, не знал, не верил.
      Я молчал. А потом все же в знак благодарности сказал:
      – За книги премного благодарен.
      – И только? – она надула губки и села на краешек койки.
      – Любанька, вы прекрасная женщина, но прошу вас – оставьте меня.