– Заметьте, на левой женской ноге царапина, щиколотки на редкость тонкие, маникюр цвета переспелой вишни – все сошлось при обследовании объекта, то есть Алисы Короедовой.
– Ну и что? – закричала Шурочка. – Смотрите, на календаре значится 10 октября, а Сечкина обвиняют в том, что он был 16 октября.
– Это просто объясняется. Нами установлено, – пояснил Ковров, – что Короедова отрывает календарные листки раз в двадцать четыре дня.
Я исподлобья смотрел на экран: что еще там покажут мерзавцы. Я проклинал себя почем зря: знал же я, что преследуют меня видеоґканалом, даже приметил дыру в стенке, хотел было ее залепить куском хлеба, да лень было, вот и попал – слава Богу, хоть не засняли мою рожу.
– Но это же не Сечкин! – сказала тихо Любаша, когда кассета закончилась.
– Сечкин, – ответил Ковров. – Мы изучили шестьдесят пять поворотов головы гражданина Сечкина и пришли к выводу, что это его типичная поза. Должен вам сказать, что это редчайший случай, когда акт любви совершается под таким удушливым укрытием. Другие снимки это подтверждают. Хотите, включим камеру?
– Зачем? – закричала Любаша.
– Нет необходимости, – ответил Агенобарбов. – Я лишний раз убедился, что Сечкин – человек исключительной нравственной чистоты, а вам, уважаемые блюстители правопорядка, надо немедленно сменить зама по моральным вопросам. Так бесцеремонно и безрезультатно вмешиваться в чужую интимно-творческую жизнь – это, знаете, отвратительные пируэты из дальних времен процветания аморальности. Уважаемые товарищи, – между тем продолжал Агенобарбов. – Я как профессиональный режиссер, лауреат конкурса "Оргийное пламя" готов доказать, что на киноленте заснят… – тут режиссер обвел всех серыми своими очами навыкат, улыбнулся и сказал: – Так вот, на киноленте под горой постельных принадлежностей находился никто иной, как сам Ковров, зам. по моральным вопросам. И я это совершенно четко установил, изучив изгиб его спины, полностью совпадающий с контуром лежащего мужчины. Таким образом, Ковров, чтобы скомпрометировать Сечкина, вступил в преступную связь с Короедовой, заснял себя и представил нам лжесвидетельские улики и показания. Считаю своим долгом настаивать на возбуждении уголовного дела в клевете против гражданина Коврова, должно быть, не ограничивающегося одной лишь преступной связью. Мы совместно с правозащитными органами проверим всю подноготную зама по моральным вопросам и дадим соответствующий материал, доказывающий его вину.
Ковров смутился. И тогда на сцену вышел Ксавий.
– Есть такая заповедь, – мудро сказал он. – Не судите, да не судимы будете. К нам с чистым сердцем пришли столь замечательные люди из знаменитого Экспериментального театра, а мы вместо доброй встречи начинаем браниться. Думаю, что и товарищ Ковров поторопился с выводами. Надо тщательно проверить, допускал ли товарищ Ковров недозволенные методы, а для этого надо создать комиссию из семи человек. Предлагаю ее состав. Простите, я включил и свою кандидатуру, потому что хорошо знаю и Сечкина и Коврова, могу быть полезен в этом трудном деле… – Ксавий зачитал список комиссии. Проголосовали. И Мигунов поспешно закрыл заседание.
Я видел, как Ксавий ринулся к Агенобарбову, как стал его в чем-то заверять, как смеялся, отвечая на реплики Любочки. Он крикнул, увидев меня:
– Ну иди же сюда, виновник всех наших бед! – и в сторону Любочки добавил приглушенно и недвусмысленно. – А вы любите хороший темп или размеренную выносливость?
Этот столь неуместный в этой обстановке вопрос сначала будто ошарашил Любашу, но и взбодрил своей необычностью. Она ответила:
– Предпочитаю коктейли.
– Тогда вы редчайшая женщина. Я сразу это понял. Ну иди же к нам, без вины виноватый! – это ко мне и уже ко всем. – Граждане судьи, в пяти шагах накрыт стол заморскими закусками. Предлагаю пообедать и выкинуть тарелки отечественного производства с двенадцатого этажа.
– Хочу заморские закуски, – сказала Любаша.
– С удовольствием, если это действительно в пяти шагах, – сказала Шурочка. – Пойдемте с нами.
Это ко мне. И я поплелся за ними.
18
– Как же мне хочется настоящего! Как я устала растрачивать себя на суетное, сиюминутное! Ложь одна кругом! Измельченность! – Шурочка ломала тонкие пальчики, и они гнулись, как весенняя лоза, и столько в них было красоты, изящества и обмана!
Агенобарбов допивал свой коньяк, а Любаша размешивала карандашом шампанское в бокале.
– Ложечку возьми, – сказал я, но она со страстью:
– Ах оставь меня! А я-то думала, наконец-то пришел тот, за кем можно идти.
– Вы меня что ли имели в виду? – улыбнулся я. – Но я ведь не тот. Я обычный смертный. Раб. Даже не в том смысле, в каком великие апостолы или Моисей употребляли это слово: раб Божий, истинный слуга великого учения.
– Да не так же все! – вспыхнула Любаша, точно вспомнив ту прекрасную ночь, когда было мною сказано немало откровенных слов о моей истинной жажде прекрасного. В конечном итоге, я был уверен в этом, не жизнь мне дорога и охотно бы ее отдал за праведное дело, но боюсь я новой лжи, и еще горше умереть за очередную ложь, за идола, в которого я не верю, не хочу верить. – Еще одна ложь на моих глазах. Не так все! И зачем юродствовать… Не могу я понять, почему же не слышим мы друг друга? Почему не хотим войти в душу каждого из нас? Степан Николаевич не тот перед нами, какой он есть на самом деле. Не так всё!
– Мы привыкли к штампам. Мы убеждены в том, что Тот, кого мы ждем, не иначе как романтический герой. И тогда, в начале первого века, иудеи ждали Мессию. Они представляли Его могущественным героем, который явится в военных доспехах и поведет избранный народ к победам, к всемирному владычеству. А Он явился хрупким и нежным, смиренным и невоинственным. Он был противоположностью тому, кого ждали. Потому и возненавидели Его. Поэтому и потребовали распять Его. – Агенобарбов посмотрел на меня и, точно извинившись, добавил: – Нет, нет, я не хочу делать выводов и ни к чему вас не призываю. Я верю в то, что сегодня наступил такой момент, когда жажда второго пришествия будет настолько сильной, что повлечет за собой действительно духовные преобразования и в нашем народе, и во всем мире. Никто не знает, каким будет новый пришелец. Только одно ясно: Он будет непохожим на всех, кого мы знаем, о ком читали в книгах, слышали.
Шурочка поднялась со стула, подошла к Агенобарбову и, будто спрашивая его, сказала:
– А ведь в том роковом первом веке было немало праведников распято на крестах. Распинали тех, кто ждал Мессию, кто чувствовал явление новой веры. Героическое уже созревало в народах, народ был приуготовлен к появлению Христа. Может быть, и наша участь в том, что мы лишь готовим своим страданием, своим мученичеством явление Мессии?
– Сколько же можно страдать? Войны и революции, перевороты и бунты, реформации и консервации унесли миллиарды человеческих жизней, реки крови протекли по нашей несчастной земле, неужто этого мало?! Почему вы еще хотите крови и новых распятий?! – я счел необходимым им сказать то, о чем я думаю. – Почему вы считаете, что всколыхнуть народное чувство и общественное сознание могут только вспоротые животы, вскрытые вены и расшибленные головы? Почему вы так держитесь штампов? А не наступил ли час, когда силою отваги и мужества будет дана гарантия защищенности каждому, кто способен сказать новое слово о том, как жить дальше?! С некоторых пор мне близко учение Апостола Павла, который не говорил: "Идите на крест подобно Христу", а говорил: "Смиритесь и будьте счастливы в своей покорности".
– Фарисейство! – перебила меня Шурочка. – Зачем теоретизировать? Мы топим истинное дело в болтовне. А дело – это наш спектакль. Спектакль абсолютно нового уровня.
– Спектакль смерти! Будь он проклят, ваш спектакль, – сказал я решительно.
– Однако не следуешь ты учению Апостола Павла, – съязвила Любаша.
– Я еще не знаю, чему следовать, – мрачно сказал я.
– Не будем торопить события, – точно успокаивая меня, заметил Агенобарбов.
– Опять ждать! Опять болтовня. Слова, слова, слова, – Шурочка снова заломила свои изящные пальчики, и на лице ее мастерски изобразилось страдание. – Агенобарбов, я согласна сыграть Карудия. Я готова умереть во имя спасения жизни, во имя искусства. А что если действительно слегка кое-что сместить в сюжете? Прославился же Нерон тем, что превращал мужчин в женщин, а женщин в мужчин.
– У меня на роль невинной девушки-мученицы есть сорок шесть претенденток, – сказал Агенобарбов. – Я никак не могу добиться разрешения на одновременное умерщвление более трех персонажей. Мне говорят: "Нельзя разжигать мученические страсти. Они притягательны". Что же, они в чем-то правы. Эрнест Ренан сделал оригинальное открытие, назвав эстетику Нерона родоначальницей очищающего христианского искусства. Эстетика последователей Христа, возводящая в культ мучения, казни и страдания, была обязана преступлениям Нерона, совершавшимся на арене цирка, на театральных подмостках. Тогда впервые разыгрывались сцены из мифологических и исторических сюжетов, где какую-нибудь юную Дирцею бешеный бык подхватывал на рога и обнаженная дева издавала нечеловеческий вопль. Нечеловеческим стоном отвечали ей такие же юные девы, распятые на столбах или привязанные к столбам и облитые маслом, чтобы лучше гореть. Живые факелы Нерона освещали амфитеатр. На сцене появлялись мученики, одетые в шкуры животных, и этих мучеников-христиан разрывали собаки, шакалы, львы! Оргия Нерона была кровавым крещением римлян. Ибо, глядя на мученичество, каждый заражался жаждой столь неґобычного подвига: сгореть на виду у всех, дать миру новый отблеск апокалипсического пожарища! Не случайно сто пятьдесят лет спустя историк Тертуллиан скажет: "Мы гордимся нашими предками. Тот, кто был осужден Нероном, мог быть только очень хорошим человеком".
– При чем здесь эстетика? – спросил я.
– А именно весь смысл в ней. Вы не задумывались над тем, почему нас до сих пор влекут те произведения, которые запечатлели не просто смерть, но длинные подступы к ней, затем непременно самый момент поведения жертвы? Катарсис может очистить жалкую душу обывателя только через смерть! И это впервые против воли своей доказал Нерон. Он, как никто другой, помог укрепиться христианству. Он, живой Антихрист, показал миру величие христианства. Он благодаря своей образованности, изысканному вкусу, музыкальности и артистичности, как теперь бы сказали, воздействовал на подсознание римлян. Говорят, была и такая сцена: Нерон, наряженный в шкуру волка, бросался на юную жертву, насиловал ее, а стыдливая девушка своими волосами прикрывала обнаженное тело. Позже Нерон отметит, что это предсмертное очарование юной жертвы ни с чем нельзя сравнить и ничто так его не возбуждало, как эта естественная стыдливость. На сцену выходил Дорифор, с которым Нерон сочетался законным браком. В жизни Дорифор выполнял роль сильного мужа, да и здесь, на сцене, он, облаченный в латы, с копьем в руке, защищал девушку, на которую набрасывалось возбужденное животное. Обесчещенная девушка издавала нечеловеческие вопли. Ренан по этому поводу заметит: девушка унесет с собой в вечность образ Антихриста с лицом, составленным из дикости, распутства, лицемерия, гордости и сумасшедшей радости!
– Вы какую-то чепуху несете! Он – изверг! Исчадие ада! Он возвестил культ вседозволенности! Он перешагнул все преграды!
– Правильно, и тем самым показал нам безграничность и человеческие возможности искусства!
– Да при чем здесь это?
– А при том, уважаемый пуританин, что у творчества и у любви свои законы. И в творчестве и в любви безграничны способы проявления добра и зла, и оба этих великих человеческих свойства проявляются лишь при том условии, когда человек выходит за рамки ограничений. Говорят, Нерон безумно любил мать, и он же убил ее. Было время, когда он сожительствовал с матерью, ибо хотел сыграть Эдипа в трагедии Софокла так, как никто до этого не играл. Он взял в наложницы блудницу, которая была похожа на его мать Агриппину, и в этом великое эстетическое начало – Нерон имел дело с образом матери. Он насиловал и терзал в любовных утехах ОБРАЗ. Подумать только, насколько величественно воображение этого императора!
– Нашла, я нашла, – сказала Любаша. – Вот это место у римского историка Светония. Он пишет: "А собственное тело он столько раз отдавал на разврат, что едва ли хоть один его член остался неоскверненным. В довершение он придумал новую потеху: в звериной шкуре он выскакивал из клетки, набрасывался на привязанных к столбам голых мужчин и женщин и, насытив дикую похоть, отдавался вольноотпущеннику Дорифору (за этого Дорифора он вышел замуж, как за него Спор), крича и вопя, как насилуемая девушка. От некоторых я слышал, будто он твердо был убежден, что нет на свете человека целомудренного и хоть в чем-нибудь чистого и что люди лишь таят и ловко скрывают свои пороки – поэтому тем, кто признавался ему в разврате, он прощал и все остальные грехи" (Светоний, с. 209).
– Ну и мужик! – рассмеялась Шурочка. – Какая неуемность! И прав, по существу…
Я сник. Ощутил в душе холод.
Агенобарбов поднялся. Он как бы подытожил:
– Убежден: своими кровавыми представлениями Нерон задал человечеству и новую эстетику, и новую философию жизни.
19
– Эстетика Нерона породила новую этику искусства, – продолжал Агенобарбов. – Впервые искусство было поставлено выше жизни. А жизнь, как материал искусства, выворачивалась наизнанку и облекалась в романтические одежды, представая перед зрителем или читателем в доспехах героического сурового реализма. Нерон говорил: "Если все лгут и лицемерят, утверждая, что они готовы отказаться от благ и быть нравственными людьми, то я не хочу лгать, ибо считаю, что всякое следование моральным догматам безнравственно".
– А кто, собственно, первым стал плести чепуху, будто искусство способствует формированию нравственного человека? – это Шурочка произнесла с нажимом, уже не ломая пальцы и не закатывая глаза, она смотрела прямо и чисто. – Нельзя отрицать, что искусство облагораживает преступника, делает его изощреннее, тоньше, преступные средства становятся изящнее, многостороннее. Я утверждаю, искусство никакого отношения не имеет к нравственности. Да и есть ли нравственность вообще? Назовите мне хотя бы одного нравственного человека, и я поклонюсь вам и ему в ноги! Нету такого человека. Что же вы молчите, Сечкин?!
– Что бы я ни сказал, вы все равно не согласитесь. Выше нравственности ничего нет. Только нравственное чувство может разрушить лживый и жестокий паразитарий!
– Паразитарий? А это еще что за штука? Дендрарий, террарий, гербарий, а вот паразитарий – этого я не знала, – пропела Любаша.
Я молчал. Ответил Агенобарбов:
– Гражданин Сечкин считает все наше устройство жизни паразитарным. Мы, служители искусства, паразитируем на невежестве народа, за счет нас паразитируют государственные чиновники и так далее. Он доказывает, что впервые паразитарий сложился как завершенная структура в первом веке нашей эры, как раз в годы правления Калигулы и Нерона.
– Один мой знакомый музыкант, – мечтательно проговорила Любаша, – живьем закопал свою возлюбленную, а потом проехал по могилке автомашиной. На месте захоронения он построил беседку и сочиняет в ней музыку. Знали бы вы, какая это музыка! Чтобы родилась такая музыка, ему необходимо было совершить преступление. Я согласна с Шурочкой: искусство и нравственность – это две никогда не пересекающиеся параллели.
– В Паразитарии… – подсказал я.
Эх, что тут началось:
– Вы эксплуатируете наше доверие!
– Вы и есть настоящий паразит!
– Вы ничем не хотите жертвовать для людей!
– Вы ни во что не верите.
– Не будем торопиться с выводами, – снова повторил свою любимую функционерскую фразу Агенобарбов. – Слушая вас, я уже решил ввести в спектакль эпизод с Лилой. Когда Лила подобно Бландине или Потамьене пошла на Крест, молодой офицер Луций Карудий был ослеплен ее красотой. Он бросился к ней и своим плащом укрыл обнаженное тело девушки. Нерон возмутился, потребовал, чтобы девушку тут же распяли, а затем живьем сожгли, предварительно облив ее оливковым маслом. Ни звука страдания не вырвалось из груди Лилы, когда солдаты вколачивали в ее белоснежные ладони огромные гвозди. Она тихо напевала: "И птичка находит себе жилье, и ласточка гнездо себе, где положить птенцов своих, у алтарей Твоих! Господи, услышь молитву мою, помоги нечестивым образумиться! Спаси их, Господи! Дай смерть долгую, чтобы прозрели безумцы, чтобы постыдились навеки. Да будут они, как пыль в вихре, как солома перед ветром. И буду славить имя Бога моего вечно. И язык мой всякий день будет возвещать правду Твою, ибо постыжены и посрамлены ищущие мне зла".
Четверо солдат накинулись на Карудия. Двоих он убил сразу, а двое других, раненые, обратились в бегство. Тогда еще шестеро солдат набросились на Карудия, но и этих, защищая Лилу, победил отважный воин. Толпа ликовала: отвага и любовь – это то, чего она жаждала, ибо одни только казни насытили их сердца жестокостью и они хотели новых страстей! Разъяренный Нерон велел выпустить огромного льва. Но и лев через несколько минут лежал окровавленный у ног римского офицера. Толпа требовала пощады и Карудию и Лиле. И Нерон сдался. Больше всего в мире он любил аплодисменты в свой адрес. И когда он дал знак о пощаде, толпа взревела от полноты счастья. Луций, обернув девушку в плащ, унес ее из кровавого амфитеатра.
– Это быль? – спросила Шурочка.
– Во всяком случае, такого рода эпизодов было немало. Историки того времени подтверждают, что смерть распятых девушек или сожженных на столбах порождала у римлян откровенные симпатии к мужеству прекрасных дев, у них рождалась непреоборимая жажда мученичества, благодаря которому христианству удалось победить врагов своих.
– Если мы введем этот эпизод с Лилой в наш спектакль, я буду играть Лилу с удвоенной энергией, – тихо прошептала Любаша.
– И я, – добавила Шурочка.
– Не будем торопиться с выводами, – улыбнулся Агенобарбов.
– Господи, – сказал я, – во имя чего вы хотите страдать?
– Хватит! Довольно словоблудия! – в один голос закричали Шурочка и Любаша. – Надоело! Не хочет с нами сотрудничать, пусть погибает обычным путем, так сказать, в первом чтении!
– А как будут развиваться отношения Карудия и Нерона? – спросила Любаша, не обращая на меня никакого внимания.
– Вот сцена из третьего акта, – сказал Агенобарбов и протянул листок.
"Нерон. – Шурочка прочла. – Я не являюсь поклонником физической силы. Высокому искусству нет нужды опускаться так низко. Вас все равно скоро не станет, Карудий. Не хотел бы я прибегать к общеизвестным формам перевода человеческой судьбы из одной формы бытия в другую. Вы бесконечно мужественны и, надеюсь, это свое мужество могли бы по доброй воле показать римлянам.
Карудий. Каким образом?
Нерон. Сейчас немало иудеев, стремящихся умереть на кресте. Они гордятся тем, что не боятся ни пыток, ни боли, ни смерти. Привели в Рим одного. Бывший римский воин Савл. Теперь его Павлом зовут. Он прямо сказал моим военачальникам: 'Хочу уподобиться моему Учителю. Хочу последовать за ним'. И еще будто он в своих посланиях к римлянам призывал любить меня, римского императора, гонителя христиан, будто говорил: 'Любите врагов своих. Прилепляйтесь к любви, утешайтесь надеждою. В скорби будьте терпеливы, благословляйте гонителей наших, не проклинайте их…' И ты считаешь себя христианином, Карудий? И ты благословляешь меня, ненавистного тебе?
Карудий. Когда я услышал заповеди этого пророка, то понял, как ничтожен я. Это я привел его в Рим из Иерусалима. Это он мне сказал, когда мы шли по Аппиевой дороге: 'Если твой враг голоден, накорми его. Если жаждет, напои его, ибо, делая сие, ты соберешь ему на голову горящие уголья. Не будь побежден злом, но побеждай зло добром'.
Нерон. И еще я слышал, он говорил, что любой начальник есть Божий слуга, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему зло. И потому надо повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. По совести сказано, Карудий. Что же ты не чтишь своего нового Бога?
Карудий. Чту.
Нерон. Тогда почему ты не хочешь умереть, чтобы показать всем римлянам и всему миру, что мы мужественнее, храбрее и сильнее христиан?
Карудий. Кто сказал, что я не хочу?"
Агенобарбов посмотрел на меня долгим презрительным взглядом, точно говоря: "Вам не нравится Карудий?"
– Нравится, – ответил я. – Мне очень нравится Карудий. – Тот, у кого меч, тот и властелин. Прав был Апостол Павел.
20
Что поделаешь? Любил я этих пустых, бедных, блудливых, лживых, продажных, тупых, коварных, злопамятливых, игривых, пьянствующих на чужой счет, вечно грязных, в прыщах, плохо причесанных служителей прессы!
Они мне были близки по духу, ибо их профессия – влезать в чужие шкуры (мало им своей, шелудиво-немытой!). Они будто говорят: "Подвинься, я влезу к тебе под кожу. Вдвоем легче сговориться". Хорошо, если лезет к тебе какая-нибудь прелестная лилипуточка типа Лизы Вольфартовой, а если просится какой-нибудь боров Колдобин – носитель Слепня Сизокрылого?
Я Лизу Вольфартову не случайно назвал. Эта совершенно прелестно порхающая мушка снова поманила меня излучинами бархатных глаз и сказала:
– Зашел бы как-нибудь.
– Да беды у меня сплошные. Утруждать такое волшебное создание моими горестями?!
– У волшебного создания только и мечта, что свидеться с тобой! Гляди, какая у меня кожа. В Коктебеле была. Слетала туда ненароком.
– Со Слепнем своим?
– Не называй так Колдобина. Он несчастный человек.
– Почему же он несчастный?
– Хотя бы потому, что частичный, расщепленный. Ты вот умереть должен, а сохраняешь свою целостность. А он давно уже на части разбит, хотя жить ему еще целую вечность предстоит.
– Откуда ты знаешь?
– У него все системы работают, как горные обвалы.
– Как ты можешь с ним общаться? Он же туп, как тупа ваша паршивая газетенка "Рабочее полено".
– Она должна быть такой. "Полено" никогда не станет желтой прессой. Это газета жесткой правды и правдивой информации. Она не претендует на фейерверки. Она – камин! Она согревает своим тихим голосом.
Тут-то Лиза была неправа. "Полено" никогда не отличалось тихостью. Эта гнусная газетенка – правая рука Верховного – клеймила, кусалась, лгала, орала, блеяла, пищала, блевала, сморкалась, визжала, стонала, плевалась! Она делала все то, что с незапамятных времен называлось гадким, мерзопакостным, гнусным и прочее. Пришедшие к власти демократы решили ее реформировать и сделать чуть оживленней, но кадров не было и оживления не получилось. По этому поводу левая газета "Сучье вымя" острила: "Труп можно оживить, но зачем". На эту остроту "Полено" ответило: "Зато вымя не может быть ни живым, ни мертвым. Оно – ничто!"
Говорят, "Полено" много лет назад, а точнее, едва ли не с 1912 года называлось "Правдой" и основал ее родной брат Слепня Сизокрылого – кровавый Ильич, убивший Николая кровавого, поскольку не любил повторений или даже намеков на повторения: не может быть сходства в именах, кровавых не может быть два, пусть они зовутся хоть Николаями или Фридрихами, Генрихами или Иосифами. Кто не видит связи между звучанием в словах "Правда" и "Полено", тот многого не видит. Не видит того многообразия, которое было несколько лет назад весьма распространенным, ибо сколько было дерьма на земле, столько и этих "Правд". Была, например, "Маслаковская правда" – от слова "маслак", что очень близко по смыслу к слову "полено", а потому и переименована была в газету "Сучок". Потом "Сучок" был переименован в "Рабочего кобеля", что было прямо-таки неприличным, по поводу чего "Сучье вымя" (старое название еще более старой "Литературной газетенки") постоянно острило. Были еще и такие "Правды", как "Паразитарная", "Недоносковая", "Бабья". "Бабья правда" имела огромный успех, поскольку сбилась на интимные подробности женской жизни, о которых говорить прямо-таки неловко. Ну кому, скажем, интересно знать, что сексопильность рядовой женщины значительно увеличивается, если она перед любовью съедает семьсот граммов отварного гороха, два килограмма репы и шесть килограммов хрена? Или, скажем, такие советы, как рекомендации во время любви изображать лающего зайца или блеющего крокодила, чего уж точно в природе никогда не было и не будет. Об этом "Бабья правда" говорила и будто с юмором подсказывала: "Вы поищите такую позу и такие звуки, может быть, и найдете. Если удастся, просим сообщить о ваших открытиях по адресу: ГСП, улица Бабья, редакция 'Бабьей правды', отдел находок". После адреса в скобках сообщалось, что недоваренные гороховые изделия действуют лучше на блондинок, а брюнеткам требуется добавлять в горох шесть ложек касторового масла.
И все-таки главным органом было "Рабочее полено". Оно отличалось краткостью, помпезностью и прочей основательностью. Устроиться в "Полено" было делом предельно сложным, поскольку Верховный сам проверял списки поленистов. Охотников до работы в этой газете было бесчисленное множество, поскольку каждый работник сидел в отдельной кормушке, куда были подведены транспортеры, доставляющие спецзаказы. Эти грузы специального назначения поступали строго по графику. Утром шли мороженые продукты: языки, печенка, филе осетра, а уже в двенадцать часов поступали парные вырезки, бычьи хвосты, козлиные яйца, бараньи ягодицы и куриные потроха. В три шел продукт исключительно молочный: сыры, молоко, сливки, творог, сметана. К пяти поступали овощи, фрукты. Чтобы перечислить их названия, нужно несколько страниц машинописного текста. Отмечу только, что среди фруктов были самые изысканные и самые экзотические, типа сафаров, орагулов, ситроенов и камюзенов, которые ни в одном перечне фруктов и овощей простой смертный отыскать не сможет. Поленисты охотились именно за этими продуктами, поскольку всякие там бананы, сливы, вишни, персики, айва, как правило, выбрасывались на помойку.
После фруктов и овощей следовали напитки – семь страниц машинописного текста. Под конец рабочего дня выдавались промтовары. Конечно же, то была непосильно трудная работа – следить за транспортерами, получать нужный продукт, тщательно прятать полученное, распихивать все по сумкам, портфелям, саквояжам, сеткам, кофрам, бочонкам и баулам. Упаковывать так, чтобы ни одна смертная неполенистская душа не увидела, что выносится рядовым тружеником-поленистом из своей славной фирмы.
Были еще и специальные дни распродаж особо дефицитного продукта и товара, вот тогда шорох шел по редакции – все бегали, как угорелые: скупали, перепродавали, прятали, вывозили, привоґзили, меняли, примеряли. Редакция превращалась в гигантский примерочный комбинат: счастья сколько было на лицах поленистов!
Сказать по правде, из-за такой продуктово-промтоварной перегруженности на редакционную работу не хватало времени. Кроме того, много сил уходило на поедание продуктов непосредственно в кормушках. В кормушках пили чай, ели овощи, играли в шахматы, пили крепкие горячительные напитки – знал бы Верховный, на что уходят силы его подопечных. Впрочем, Верховному важно было не то, что пишут, а что славят поленисты. А славили они своего вождя – Сизокрылого Второго, а для этого, как известно, не нужно было много ума!
Чтобы стать поленистом, нужно было иметь огромные способности сокращать, ужимать, отсекать, уродовать, кромсать. При приеме на работу спрашивали не как работает человек, а как умеет кромсать. И для пробы давали текст какого-нибудь Гоголя или Толстого, Шекспира или Ницше, приговаривая:
– А ну изуродуй!
Если клиент уродовал осторожно, бережно и тихо, ему отказывали в приеме. Если клиент не глядя перечеркивал полстраницы, а вместо следующей к делу и не к делу писал сверху строк: "Слава вождю", ему говорили: "Пожалуй, вы неплохой газетчик". Говорят, были и такие нахалы, которые брали текст Бальзака или Чехова и, не прочитав, комкали и швыряли в корзину, а вместо этого писали: "Бальзак. Да здравствует родоначальник паразитарного гобсекивизма!" Или: "Чехов. Душечка и паразитарная интердермация как способ вхождения в нутро интеллигента". Чеховская мысль о том, что краткость – сестра таланта, была выбита на медных щитах в каждой кормушке.
Асом считался тот, кто не мог связать и трех слов, а кто двух слов не мог связать, того назначали членом редколлегии. Члены редколлегии обучались сложнейшему ремеслу – сопению, кряхтению, ерзанию на стуле, покашливанию, брюзжанию, покрикиванию, похрюкиванию и рычанию. Если человек умел одновременно рычать и брюзжать, покрикивать и похрюкивать, его выбирали замом или главным редактором. Надо отдать должное, что выборы были прямые, тайные и открытые, только лишь Верховный после выборов половину вычеркивал, приговаривая:
– Пусть эти ублюдки еще потрудятся на прежней должности.
Колдобина, например, семь раз вычеркивали. И он терпел. Таил злость, но терпел. Но когда ему стукнуло пятьдесят, его повысили в должности, сделали замом зама, что давало ему увеличение приварка в шестьдесят семь раз. Кроме того, он получал доступ в шведский буфет, в англосаксонскую кухню и в стамбульский кафетерий. А там было всего невпроворот! Как говорилось в древних манускриптах – ни в сказке сказать, ни пером описать!
Колдобин сказал, при этом выругавшись по-отцовски:
– К пятидесяти годам только дополз до основных приварков, а мог бы и околеть!
На что Лиза ему ответила:
– Не гневи Бога. Ста двадцати твоим предшественникам сняли скальпы, а ты еще и поживешь, смотри, какая у тебя шкурка на груди!
Колдобин был волосат, крепок, голосист и непомерно требователен. Он заставлял всю редакцию придумывать по шестьсот заглавий на каждую статью, а когда по очереди приносили эти шестьсот названий, он швырял все заглавия в корзину и спрашивал у последнего:
– О чем статья?! Нет, я спрашиваю, о чем статья! Нет, повторите мне, о чем статья!!!
– О вожде, – отвечал робкий завотделом.
– Так и назовите статью "О вожде". Нечего мудрить. Краткость что?
