Я долго блуждал по улицам и наконец забрел в букинистический магазин. В этот магазинчик я часто заходил и знал там все книжки наперечет, поэтому мог сразу обнаружить новые поступления. И вдруг среди богословской литературы я увидел алые томики. Они были небольшого размера, в мягкой обложке. Я схватил томики, тут же спросил, когда они поступили, и удивился ответу: "Всегда здесь были". Всего томиков было пятнадцать. Я бережно взял их в руки. Их, должно быть, никто в руках не держал, не раскрывал, так как плотные листочки, такой красивой бумаги я сроду не видел, были один к одному, точно склеены, и не разгибались. Я стал читать (это были толкования Нового Завета Уильяма Бартли) и ощутил неожиданно прилив сил и еще чего-то такого, что требовало от меня именно бережности и покоя. Я едва-едва прикасался к страничкам, они не шелестели, они отвечали мне ласковым прикосновением и от них шло белое сияние. Я обратил внимание на то, что на том месте, где стояли книжки, был листочек с ценой – триста шестьдесят рублей. Таких денег у меня не было, поскольку большую часть моих сбережений я подарил Топазику.
      Я сразу обратил внимание на то, что последние пять томов были посвящены Посланиям Апостола Павла. Я стал листать эти томики, и каждая страница захватывала мое сердце: ко мне приходило то единственное освобождение души, в котором я нуждался. Мои деяния, как живые дети: они живут, взрослеют и умирают. Они не считаются с нашей волей. Нечистое деяние оставляет после себя потомство. Оно жаждет еще большего греха. Эти деяния ускоряют смерть. Когда Павел писал послания к коринфянам, преследования и казни христиан еще не проводились в широком масштабе, время мучеников еще не пришло. Христиане в то время страдали от остракизма и социальных гонений. Страх смерти всегда преследовал людей. В чем же сущность страха смерти? Страх перед неизвестностью или сознание своей греховности? А, может быть, смерть – увлекательное приключение, как это намерены объяснить мне Агенобарбов, Любаша и Шурочка. Я думал: пришло ли сейчас время мучеников или все же народ отделается легким остракизмом, голодом и нищетой. Я поражался той безропотности, с которой народ принимал лишения: полки магазинов были пусты, и надежды на появление продуктов не было. Все с нетерпением ждали лета, потому что летом можно было запастись травкой и корешками, свежей зеленью и ранними овощами. А, может быть, мученическая смерть будет разной, избирательной: одни будут тихо умирать от дистрофии, других потащат на виселицы и кресты, чтобы не роптали третьи, а четвертых и двадцатых будут потихоньку ссылать в рудники, в Заполярье, в военные подразделения.
      В конечном итоге наступило время, думал я, когда почти все изображают несмышленых знатоков. Рассуждают, спорят, а о главном боятся заговорить. Главное засело в подсознании. Главное – это близкая смерть. Это индустриальное производство грехов. Все торопятся наблудить, напиться, нажраться, наворовать, награбить (это не одно и то же), обобрать близких, запастись чужим добром. Грех про запас! Кругом я вижу отчаянные бега к своим собственным смертям! Кто быстрее! Кто кого обгонит! Шидчаншин недавно мне сказал: "Еще неизвестно, кто из нас быстрее помрет, я или Прахов". Я не удивлюсь, если завтра узнаю о смерти Прахова, Агенобарбова, Любаши, Шурочки, Шубкина, Хобота, Литургиева, я кожей ощущаю их приговоренность. Их дни сочтены. И они этого не хотят знать. Точнее, они это знают, чувствуют, но гонят прочь от себя саму мысль о своей смерти, ибо пытаются заслониться от нее блудом, обжорством, лихоимством, грабежами!
      Только мой прекрасный Топазик будет жить, и его крохотные ручонки окрепнут и, может быть, даст Бог, усилием воли отведут от себя и от других тот неминуемый грех, который ведет к гибели. И наконец, я нашел слова о том, какой должна быть любовь, чтобы она спасла каждого и вместе всех людей. И Павел вдруг заговорил о любви словами выросшего Топазика:
      – Когда я только появился на свет, я увидел любовь совсем маленькой и как бы сквозь тусклое стекло. Это, наверное, оттого, что в подвале было темно. А когда мы переехали с мамой и бабушкой на новую квартиру, любовь стала большой и красивой…
      Я хотел еще и дальше послушать, но ко мне подошла продавщица и сказала:
      – Простите, мы закрываем магазин.
      – Очень жаль, очень жаль, – лепетал я.
      – Но вы можете взять нужные вам книги. И читать дома.
      – Но у меня нет таких денег.
      – А эти тома мы вам бесплатно отдаем. Вам завернуть?
      – Как это бесплатно? – возмутился я, тут же вспомнив старуху и Анну, которые поначалу наотрез отказались от моей квартиры: человеку свойственно не верить в добро.
      – У нас есть секретное предписание из Всемирного Союза Баптистов эти книги отдать бесплатно тому, кто станет их безотрывно читать здесь же, за прилавком.
      – Но это же целое состояние?
      – Не думаю, что вы станете продавать книги.
      – Ни за что,- сказал я. – Нет, нет, не надо заворачивать. Я был в куртке. Часть книг я уложил в портфель, а часть прямо за пазуху. Мне сразу стало тепло, и чтобы ничего уже не изменилось, я торопливо выбежал из магазина.

      Я бежал в свой крохотный подвальчик, чтобы наброситься на алые томики. Каково было мое удивление, когда я увидел, что подвал залит водой. Я швырнул к дверям валявшийся тарный ящик из-под овощей, встал, на него, чтобы отворить дверь. В комнате воды по щиколотку. Мое горе сменилось тихой радостью: как же вовремя я вынес отсюда Топазика. Возможно, раньше я бы не попытался заходить в эту мою сырую обитель, а сейчас пробрался к койке и лег. Батареи были отключены, и в комнате был адский холод. Началось, подумал я. Я всегда боялся того, что отключат газ и свет. Тогда во всеобщем холоде и темноте будет всеобщая смерть. Не раздеваясь, я стал читать: любовь никогда не перестает, она долго терпит, милосердствует, не превозносится, не завидует, не гордится.
      Странички были гладкими и теплыми, как кожа Топазика.
      Я читал о том, как американский президент Линкольн обладал великим долготерпением. Он не выносил мистера Стентона, который презирал и оскорблял Линкольна, называя его "низким коварным клоуном" и "подлинной гориллой". Стентон издевался: "Дю Щелю поступил неразумно, отправившись в Африку, чтобы поймать гориллу – ведь эту гориллу можно было найти в Америке, в штате Иллинойс". Линкольн ничего не ответил на оскорбление и назначил Стэнтона министром обороны, потому что он лучше всех знал дело. Прошли годы, и в ночь, когда Линкольн был убит в театре, где положили тело президента, тот же самый Стэнтон сказал: "Здесь лежит величайший из руководителей, какого когда-либо видел мир". Я читал эти строчки, и слезы захлестывали меня: вот оно истинное долготерпение, истинная долготерпеливая любовь! Господи, думал я, я живу в стране, которая породила ВЕЛИКУЮ, ДОЛГОТЕРПЕЛИВУЮ ЛЮБОВЬ. И она же и похоронила эту любовь! Изъяла из жизни, из души народной, заменив ее глупостью и демагогией.
      Я еще недавно думал о том, что важнейшая черта народов России, об этом говорил великий провидец Федор Михайлович Достоевский, это долготерпеливое, бескорыстное, безбоязненное сознание своей греховности, неспособность возводить свое несовершенство в закон, право и мораль и успокаиваться на них, отсюда жгучие требования лучшей жизни, жажда всеочищающей любви и подвига. Как же мне дорог был со своей великой мученической мыслью другой провидец – Владимир Сергеевич Соловьев, который выражал свою главную мысль примерно так: "Как бы глубоко ни было падение человека или народа, какою бы скверной ни была наполнена его жизнь, он может из нее выйти и подняться, если хочет, т.е. если признает свою дурную действительность только за дурное, только за факт, которого не должно быть, и не делает из этого дурного факта неизменный закон и принцип, не возводит своего греха в правду. Но если человек или народ не мирится со своей дурной действительностью и осуждает ее как грех, это уж значит, что у него есть какое-нибудь представление или идея, или хотя бы только предчувствие другой, лучшей жизни, того, что должно быть. Вот почему Достоевский утверждал, что русский народ, несмотря на свой видимый звериный образ, в глубине души своей носит другой образ – образ Христов – и, когда придет время, покажет Его въявь всем народам, и привлечет их к Нему, и вместе с ними исполнит всечеловеческую задачу.
      А задача эта, т.е. истинное христианство, есть всечеловеческое не в том только смысле, что оно должно соединить все народы одной верой, а, главное, в том, что оно должно соединить и примирить все человеческие дела в одно всемирное общее дело, без него же и общая вселенская вера была бы только отвлеченной формулой и мертвым догматом. А это воссоединение общечеловеческих дел, по крайней мере самых высших из них, в одной христианской идее Достоевский не только проповедовал, но до известной степени и показывал сам в своей собственной деятельности".
      Я почувствовал вдруг эту великую силу всеединения! Мне захотелось любить и Прахова, и Агенобарбова, и Шубкина, и Комахина, и всех, кто ослеп в этом мире, кто силою зла заслонил от себя высшие человеческие добродетели. И вдруг я ощущаю в себе дикую, страшную ложь. Сила всеединения, безумие любви, захватнический порыв – вся эта изнанка истинной божественной любви обернулась морем греховности, в котором и я захлебываюсь вместе с другими – нечем дышать, и нет надежды! Удушающий шепот Любаши: "Я не признаю в любви никакой иерархии. Я люблю силу, власть, но на самом высоком уровне. На космическом уровне Вагнера и Нерона! Я люблю сверкающее исступление богочеловека. Поверь мне, и безобразное может быть прекрасным, надо покончить с империализмом в эстетике и в любви. Все может быть обращено в прекрасное, если мы этого сильно захотим,если не смотреть на некоторые вещи через очки разума, надетые на нас общественной моралью. Так говорит одна моя великая знакомая, француженка, она занимается любовью как суперзвезда, ей не чужды встречи с гомиками, эксгибиционистами, коллективистами, педерастами. Она любит оргии. А ты любишь оргии?"
      Я молчал, понимая, в какой трясине оказался. А она продолжала: "Любовь – это подлинное всеединение, это самая великая радость оттого, что ты доставляешь счастье другим. Кстати, моя Шурочка фригидна, потому что у нее нет и намека на клиторную чувствительность, а учиться она не хочет. А знаешь почему многие красивые женщины фригидны? Потому что они не ориентированы на то, чтобы доставлять радость другим. Их мозг, душа и чувства во власти гордыни: даже к любимому они не в состоянии снизойти. Их самоґмнение настолько высоко, что они, даже если сознают, что оно им во вред, не в состоянии преодолеть его. Я никогда не ношу трусиков и всегда готова понять и принять любого мужчину, если он мне по душе или мне его очень жалко! И мужчины это не просто ценят, они рождаются заново! Многие женщины жалуются, что мужчины входят в них и выходят из них как будто компостируют в троллейбусе проездной билет. Но если женщина лежит как доска, она этого заслуживает. Нужно перестать быть дельфийскими пифиями, вокруг которых надо ходить с иерихонской трубой, чтобы пробудить эрогенный Сезам. Это любимые слова моей знакомой француженки. Она евангелистка. Она любит говорить о сексе так: 'Вы хотите, чтобы к вам пришел Великий Оргазм. Великий, как Вечность, подарите партнеру лучшую часть вашей души, ибо сказано в Библии – ищите и обрящете, стучите, и вам откроется. Нужно не только любить давать, надо еще знать, как это делается'".
      Когда я сказал, вздохнув: "Бедная Любаша, бедная Шурочка, бедные женщины, тонущие в грязи", она улыбнулась и ответила: "А грязелечение тоже полезно".
      Снова и снова я ощущаю в себе неспособность любить Шурочку и Любашу, неспособность помочь им расстаться с бесовскими утехами. Что из того, что Шурочка и Любаша сыграют свою роль, ощутят минутный успех и даже славу?! Что из того, что с ними побывает еще один легион мужчин?! Прав Соловьев, из греха можно подняться, навсегда выйти только в одном случае, если человек этого сам захочет. В куриных мозгах Любаши нет места даже для крохотной мысли о том, чтобы захотеть преодолеть свою греховность. Господи, а мои мозги?! Они ничуть не лучше Любашиных. Может быть, моя смерть и есть мое спасение? Я повсюду вижу ликование смерти. Вижу, как похоть и гордыня вселяются в людские души. Смерть, похоть и гордыня – союзницы, и нет более неразлучной троицы.
      Я вдруг ощутил, что смерть мне не страшна. Что я ее не боюсь, ибо мне показалось, что в моей душе зажглась Любовь, а Любовь – это и есть Бог…

      Я, должно быть, так увлекся своими размышлениями, что не заметил, как кто-то вошел в мою обитель.
      – Вы что оглохли, Степан Николаевич! – Я поднял голову и увидел Кончикова. Признаться, я ему не обрадовался: он помешал моему общению с Богом. – Да у вас настоящий потоп. А холодина!!! Ведра у вас хоть есть?
      – Откуда у меня ведра? – сказал я. А он махнул рукой и, прыгая с ящика на ящик, выскочил из комнаты. Через минуту я уже слышал, как в коридоре он шумел, доказывая неотложность мер:
      – Ваш дом рухнет к чертовой матери, если не убрать воду! Все подвалы залило водой. Отопление и электрика выйдут из строя! Немедленно надо принять меры. Я сантехник, но бесплатно работать не буду. Бабки на бочку – найдем вам слесарей, штукатуров и каменщиков – починим канализацию и отопление… Решайте, а то я уйду на другой объект…
      – А вы, собственно, кто будете? – раздался чей-то старческий голос.
      – Да никто. Просто предлагаю услуги. Не хотите – идите в ЖЭК, там никого сроду не бывает, вот уж вторую неделю все пьянствуют. Самогонки наварили и балдеют в котельных. Власти в стране нету, сами знаете…
      – И скоко ты возьмешь?
      – Да немного, отец: на выпивку, да на закуску, да на похмелье с закуской, конечно, да умножь на пятерых… Вот и посчитай…
      – А за какой срок сделаешь все?
      – А как мастеров найду! Найду сегодня – к завтрашнему дню можно и к работам приступить. Дня за три управимся.
      На следующий день действительно работы закипели: воду убрали, стали чинить отопление. Жители были благодарны Кончикову, который то и дело приходил ко мне.
      – Побывал я у матери. Она всему виной. Рассказал я ей, как вы меня трижды спасли, а она как закричит, несчастная: "Держись ты этого человека, как вошь кожуха! Иди и сделай ему какое-нибудь добро, а не сделаешь, Бог возымеет на тебя обиду, накажет сурово и сделает тебя ассирийцем". А что такое ассириец, понятия не имею. А потом еще старуха моя сказала: "Не пойдешь с покаянной к нему – сама пойду, а тебя к лешему прокляну…" Вот я и пришел…
      – А сам бы не пришел? – спросил я.
      – Может быть, и пришел, только не сразу. А оно видишь как вовремя, в аккурат получилось.
      – У Анки не был?
      – Боюсь. А хочу проведать. Очень хочу. Пошел бы к ней жить, если бы приняла. Как ты думаешь?
      – Не знаю, это у нее спросить надо.
      – Тут у тебя ничего не осталось? Дай мне каплю пропустить.
      Я вспомнил, что его бутылку засунул в шкаф. Он выпил, закусил огрызком хлеба, запил водичкой и сказал:
      – Скажи по правде, ты простил меня?
      – Простил, – ответил я спокойно. – Но что тебе даст прощение?
      Я не ожидал такого поворота нашего разговора. Сашка вдруг откинулся на стуле:
      – Да как что даст? Да у меня уже душа на место возвратилась. Я дышу как свободный человек, и мне не страшно ничего.
      – А раньше?
      – А раньше я, как зверь был.
      – А как же ты в Бога верил?
      – Там, в колонии, мы все верим в Бога, только Бог у нас другой там: он не против, чтобы мы покуражились над теми, кто над нами ненасытно поиздевался…
      Наш разговор перебил стук в дверь. Я крикнул: "Войдите", и на пороге, к моему изумлению, показался Шидчаншин. На его лице была написана какая-то виноватая растерянность:
      – Я еле-еле нашел тебя, – сказал он, озираясь. – Я по делу и ненадолго. Простите, – обратился он к Сашке, – я не знаю, кто вы, но хотел бы со Степаном Николаевичем поговорить наедине.
      Мне это обращение Шидчаншина не понравилось.
      – Он – мой брат, – неожиданно для себя сказал я. – При нем все можно.
      – И все же, извините меня, – заискивающе улыбнулся Провсс, – не могу я при свидетелях. Я вас глубоко уважаю, но…
      – Да мне самый раз в котельную бежать, – сказал Сашка и направился к выходу.
      – Ты, надеюсь, письмо получил из своего ведомства? – с места в карьер начал Провсс.
      – Никакого письма не получал.
      – Как так?
      – Очень просто, мне было не до писем, да и письмам было не до меня. Я чуть здесь не окоченел. И если бы не Сашка…
      – Я считаю твой шаг безрассудным с отдачей квартиры, но об этом потом…
      – А почему безрассудным?
      – Ну пойми меня правильно, надо в целом о благе народа думать, а не хутора сооружать. Заплаты ничего не дадут…
      – Я заплату, ты заплату – смотришь, и одеяльце получится, – пошутил я.
      – Я не верю в лоскутные одеяла, надо глобально все делать.
      – Меня от глобальности воротит…
      – Ну прости меня. Просто я пришел к тебе потому, что есть более серьезный способ помочь людям.
      – Какой?
      – Этот способ может осуществиться, если придет к власти Хобот.
      – И если повалится Прахов-старший?
      – Совершенно верно. Хобот – истинный демократ, знает дело и может быстро вывести страну из тупика.
      – Ну и пусть выводит.
      – Надо помочь, чтобы он пришел к власти.
      – Я тут при чем?
      – Я даже не знаю, как тебе и сказать. Ну неужели ты не получал письма? Там тебе должны сделать предложение.
      – Какое?
      – Согласиться на публичную эксдермацию, – медленно, но уверенно проговорил Шидчаншин. – Наше гуманистическое крыло нескольких инициативных движений взяло бы на себя все расходы по обеспечению солидной пропагандистской кампании вокруг твоего дела.
      – Какого дела?
      – Посвящения тебя в великомученики. Понимаешь, ты не просто умрешь, а сделаешь великое дело для народа. Народ поверит в тебя. У нас есть предварительные данные обследования общественного мнения по этому вопросу.
      – А для чего нужно такое посвящение?
      – Только таким образом ты сможешь помочь Хоботу прийти к власти.
      – Но как?
      – Очень просто. Одно дело – я буду агитировать за Хобота, а другое дело – великомученик. Народ поверит тебе. Мы развернем огромную кампанию. С Хоботом уже согласован этот вопрос. Он выделяет пять миллионов на всесторонний избирательный процесс.
      – То есть на мое ошкуривание?
      У меня зрело желание разразиться руганью, запустить в Шидчаншина железнодорожным костылем, выгнать его из моего подвала. Он опередил меня:
      – Я тебя не тороплю с ответом. Подумай. Я завтра приду к тебе или через пару дней. И не злись, ради Бога. Если бы мне предложили такое, я бы, не задумываясь, согласился…
      Он ушел, а я стал размышлять о моей жизни, точнее, о моей смерти.

      Я уже ничему не удивлялся, но, когда на моем пороге оказался Паша Прахов, я был поражен. Он волочил свое брюхо, и ему было тяжело переступать с ноги на ногу. Сашка от изумления – сроду не видел такого живота! – разинул рот.
      – Прости меня, но я разыскал тебя, срочный разговор. Извините, я не знаю, кто вы,- не могли бы нас оставить наедине со Степаном Николаевичем?
      – Это мой брат, – сказал я. – Можно и при нем.
      – Я не стал бы тебя, Степан, беспокоить, если бы дело не касалось всей страны в целом. Ты знаешь, как я люблю наше Отечество, единственную нашу Родину, поэтому я и обращаюсь к тебе со всей ответственностью. Ты знаешь мои взгляды на жизнь, на народ, на страну. Я никогда в жизни не юлил, всегда шел прямой дорогой, и теперь эта дорога привела к тебе.
      – В мой подвал.
      – Подвал мы тебе быстро заменим. Если мы с тобой договоримся, то через пару дней я приду к тебе с ордером…
      – На арест, – подсказал я, и Сашка едва не подпрыгнул на стуле.
      – Нет, не на арест, а на квартиру. На удобную красивую квартиру в престижном доме.
      – И на престижном этаже? – подсказал я.
      – Именно, – ответил Прахов и добавил, обращаясь к Сашке. – Плесни-ка мне чего-нибудь. – Сашка плеснул. Прахов выпил. – Господи, какая дрянь! Ты не смог бы сбегать, я тут на уголке видел магазинчик. Возьми червончик…
      – Да за червончик ничего не купишь, – ответил Сашка.
      – Добавь, старичок, – обратился ко мне Прахов, и я добавил. Когда Сашка ушел, Прахов продолжал, но прежде спросил: – Ты письма не получал?
      – Откуда?
      – Из своего ведомства.
      – О чем письмо?
      – О твоем участии в широковещательной программе Нового экспериментального театра.
      – С ошкуриванием? – улыбнулся я.
      – Ну зачем так грубо? Дело касается не нас с тобой, а Отечества. Сейчас, не скрою, случилось так, что ты скоро будешь в центре борьбы за власть.
      – Я никакого отношения к власти не имею.
      – Все правильно, но силы, которые рассчитывают завести страну в тупик и в новый кризис, намерены использовать твое имя и твою казнь для достижения своих целей.
      – И что ты предлагаешь?
      – Прежде всего не торопиться и пообещать мне без моего ведома не предпринимать никаких шагов.
      – Объясни, что происходит?
      – Мне не хотелось бы тебе все выкладывать, так как я на это не имею права. Этим делом занимается служба государственной безопасности. Дело предельной государственной важности. Отечество наше действительно в опасности. Евреи ведут активнейшую подрывную работу. Их ставленником в настоящее время являются Хобот и его группировка. Они порвали с народом и предали его.
      – Ну а я при чем?
      – А теперь они готовят акцию, в которой хотят использовать твое имя и твою казнь для утверждения своей программы и для своего прихода к власти.
      – И ты предлагаешь мне отказаться от публичной эксдермации? Что ж, это благородно. Я тоже так намерен поступить.
      – Ты меня неправильно понял. От эксдермации публичной ты не должен отказываться. Ни в коем случае! Но послужить ты должен нам, а не им.
      – Кому? Твоему отцу? Ты будто бы с ним в ссоре был.
      – Да нет же, послужить не мне, не отцу, никому другому, а Родине. У нас единственная Родина, неделимая и великая.
      – Империя?
      – Называй это империей или как угодно, только Родина у нас одна, и наша патриотическая задача сплотить все силы, чтобы помочь Отечеству. Поэтому я выступаю и против отца и против Хобота. Они в общем-то оба одного поля ягоды.
      – А ты за кого?
      – Я за единство всех патриотических сил и движений. Я недавно избран вице-президентом этого единства. Кстати, Шубкин – мой заместитель. Могу по секрету тебе сообщить одну вещь. Только смотри, ни-ни. Когда Шубкин узнал, что тебя хотят склонить к участию в их избирательной кампании, он знаешь что предложил?
      – Не знаю.
      – Он предложил тебя укокошить. Я категорически выступил против. Я верю в глубокую твою порядочность. Верю в твою верность Родине. А она сейчас в большой опасности. Русские, как и пегии, перестали быть хозяевами своей земли. Нами стала управлять заграница, которой все продано с молотка.
      – Уже продано? – спросил я.
      – Здесь, прости, я неточно выразился, собираются продать.
      – Сионисты?
      – Разумеется. Послушай, какие вопросы ставит сегодня прогрессивная печать: "Почему русские, представляющие основную часть населения, как африканцы в ЮАР, по-прежнему остаются за бортом государственной и политической жизни? Почему в двадцатом столетии существовавшее века Русское государство уничтожено, а в то же время создана и бережно пестуется на наших глазах искусственная страна Израиль? Кто осуществляет крупную стратегическую операцию "русский фашизм"? Как происходит, очевидно, групповой захват ключевых позиций в важнейших структурах общественного бытия? Куда подевался еврейский пролетариат? Когда прекратятся насквозь лживые причитания о "беспримерных гонениях", "особых страданиях евреев" (вспомним хотя бы опровергающие этот миф слова Ф.М. Достоевского: "Неужели можно утверждать, что русский народ вытерпел меньше бед и зол за свою историю, чем евреи где бы то ни было? И неужели можно утверждать, что не еврей весьма часто соединялся с его гонителями, брал у них на откуп русский народ и сам обращался в его гонителя?…")? Почему проблема о русско-еврейском диалоге тонет в молчании? Почему мы практически не говорим о тех, кто наподобие арийцев в недавнем прошлом собирается сегодня завоевать весь земной шар и что для этого имеется давно задуманная программа? Будут ли отысканы и привлечены к ответственности убийцы Е. Евсеева – одного из крупнейших современных специалистов по сионизму-расизму?…"
      – А говорят, что вы с отцом в одну дуду играете, а для народа разыгрываете конфликт? – перебил я Прахова.
      – И ты поддался на эту провокацию. Я думал, ты поумнее и подальновиднее. – Пришел Сашка. Грохнул бутылку на стол. Прахов откупорил. Налил себе и выпил. Сашке не предложил. – Ты спроси у брата своего, за кого он будет голосовать, за патриотические силы или за этих миллиардеров! В общем, так, старина, я тебя предупредил, а ты решай сам. Я через пару дней приду к тебе.
      Прахов вылил остатки спиртного в стакан и выпил.

      Письмо я действительно получил на следующий день. Это была официальная просьба моего института срочно явиться в дирекцию для решения важнейших исследовательских задач. Оказывается, как я потом узнал, Любаша с Шурочкой явились в мою контору с официальным прошением, подписанным одним из замов вновь назначенного министра культуры. В прошении говорилось, что Новый экспериментальный театр мирового класса намерен поставить спектакль "Нерон вчера, сегодня, завтра", а посему на роль Карудия просят отпустить сроком на три месяца старшего научного сотрудника и художника Степана Николаевича Сечкина, все расходы театр берет на себя, больше того – готов перечислить пятьдесят тысяч в НИИ для развития научной работы… и пятьдесят тысяч в Министерство культуры для перезахоронения останков Нерона.
      – Мы вас совершенно не понимаем, – взвился Мигунов, когда я наотрез отказался участвовать в спектакле. – Вы на самом деле не только не патриот нашего института, но еще и вздорный человек.
      – В вашем положении за соломинку хватаются, – возмутился зам. Мигунова Шабашкин. – Вы же приговорены. У вас нет никаких шансов. Я говорю открытым текстом, потому что дальше играть в прятки просто ни к чему. Вы скажите спасибо, что мы идем вам навстречу и готовы откомандировать вас с сохранением зарплаты в распоряжение театра. Где это видано, чтобы сотрудник, обязанный выполнять безвозмездно любые задания, отказывался соблюдать элементарные правила внутреннего распорядка учреждения? Как вы считаете, Соломон Рафаилович?
      Соломон изобразил невероятное удивление: он поднял свои плечи так высоко, что голова совсем исчезла, лишь большой красный рот повторял одни и те же слова:
      – Ничего не понимаю. Никак в моей голове не укладывается. – Соломон опустил плечи и обратился ко мне, выпучив свои бельма. – Может быть, вы объясните нам ваш столь категоричный отказ?
      – Коль это так выгодно, не хотели бы вы вместо меня выйти на театр? – спросил я Соломона.
      Он фальшиво рассмеялся:
      – Конечно же, пошел бы, но кто меня, старого человека, возьмет? Кому я нужен, такой развалюха? Вас сама природа наградила всеми необходимыми для этой роли данными.
      – Я предлагаю зайти с другой стороны, – поднялся Ковров, зам. по моральным вопросам. – Мы располагаем прямыми сведениями о том, что с 15 на 16 ноября Сечкин провел ночь у Алисы Владимировны Короедовой, а на предложение Короедовой зарегистрировать свой приход ответил категорическим отказом. Согласно моральным параграфам шестнадцатому и двадцать шестому, лица, вступающие в преступную связь, не исключающую зачатие, караются по статье седьмой морального кодекса, согласно которой виновґный лишается свободы сроком на сто семь лет четырнадцать дней и семь часов. Алиса Владимировна Короедова, вы подтверждаете наличие преступной связи с гражданином Сечкиным?
      Алиса встала. Посмотрела в мою сторону. Коснулась кончиком алого платочка своего лица. Я смотрел на Алису. Агенобарбов, который также был здесь, даже приподнялся от любопытства. Алиса, как истинная актриса, закатила глаза и рухнула на руки сидящего рядом Свиньина. Когда Алисе стало лучше, она сказала:
      – Как вы можете обвинять честную женщину в разврате?! Вы ответите за свои слова. Гражданин Сечкин удивительно чистый человек. Он ест один раз в день и пьет разбавленный чай.
      – Я обвиняю вас в клевете, – с места закричал Агенобарбов. – Прежде чем предложить роль Сечкину, мы тщательно изучали его нравственный строй души. Он по природе и по воспитанию мученик. Мученик, но не мазохист, а это принципиально важно. Нам не нужна на сцене грязь. У нас ее предостаточно и без него. Нам нужна абсолютная чистота. Святая, как говорил Нерон!
      – Но мы располагаем фотодокументами и фонограммами. Включите вторую кассету, – попросил Ковров, и на экране появилось не совсем четкое изображение. Ксавий играл на валторне, а Алиса сидела рядом со мной, положив голову на мои колени. Валторна издавала ужасные пронзительные звуки, сквозь которые слышалось бормотание Алисы: "Ну пойдем баиньки, ну пойдем же…" Затем раздались громыхающие звуки и на экране возникла живая, ритмично движущаяся гора постельных принадлежностей, из-под одеяла выглядывали обнаженные женские ноги. Ковров пояснил: