Никольского освободили раньше. О нем рассказало зарубежное радио. Его называли узником совести. Мы проводили Никольского, и нам стало грустно. Я спрашивал себя: «Хотел бы я, чтобы меня защитило зарубежное радио?» Вместо ответа к горлу подкатывался комок: не нужен я зарубежному радио. И чужим не нужен, и своим. Какое же отечество мое? Отечество этих живых, сославших меня? Или отечество миллионов расстрелянных и распятых, замерзших и пропавших без вести? Моя трусливая растерянность настаивает: все же я не с теми, кто удушен и прошит пулями, а с теми, кто жаждет новой выгодной утопической лжи, кто и теперь и тогда честно «строил и перестраивал», ибо всегда я был с отечеством легальным, всегда стоял за ту единственную прописку, которая держала меня в рабстве, угнетала, корежила, давала пинка под зад всякий раз, когда я жаждал вовсе не чрезмерной свободы, а элементарных гражданских прав, элементарной раскованности духа, без которых нет ни любви, ни творчества, ни нормального человеческого самочувствия. Я спросил у Лапшина:
      – А ты хотел бы, чтобы о тебе рассказало зарубежное радио?
      Он рассмеялся и ответил с горечью:
      – Как же грустно и подло все на нашей земле! Мы боимся собственной тени, собственных идеалов. Боимся свободы. Представь себе, я сегодня больше всего боюсь какой-нибудь неожиданности, хотя бы того же радио. Скажем, Никольский там, на свободе, вдруг даст о нас с тобой интервью для какого-нибудь «Голоса». И тогда наше освобождение тихонечко притормозят…
      Но этого не произошло. Нас освободили. Предстояла еще борьба за полную реабилитацию.

      Лапшин не мог нарадоваться жизни. А я сдержанно относился к обретенной свободе. Будто ждал чего-то: не верилось, что все позади. Не мог избавиться от страха.
      – Любовь – вот что нас может излечить до конца,- рассуждал Лапшин.- Ты ее обрел, а мне еще предстоит.
      – В народе говорят: «В любви добра не ищи», или: «Любовь зла…»
      Я не хотел верить в злую любовь. Мое утро начиналось с доброй улыбки. Напротив моей кровати висели две фотографии. На одной Люба ликующая: смеялись глаза, губы, ямочки на щеках. На второй – в ореоле грусти. Фотография в свету, но тени густо легли на овал лица, отчего округлились и без того большие глаза, удлинилась тонкая шея. И, несмотря на грусть, в губах светилось едва заметное: «Печаль моя светла».
      Мне действительно везло. Лапшин нашел мне отличное жилье. Он повез меня в дачный поселок Весенний. Дом стоял на окраине. Я верю в приметы. Например, если бы поселок назывался Убийцево или Дураково, я бы туда не поехал. А название этого местечка плюс улочка Жемчужная меня сразу настроили на добрые ожидания. Калитка закрывалась на ключ. Забор был высокий, но не из досок, а из планок, это мне тоже понравилось: после моих отсиделок сплошные заборы навевали тоску.
      Встретил нас мужчина лет пятидесяти, представился Николаем Васильевичем. Затем вышла его жена, Мария Ивановна, дама лет тридцати пяти, накрашенная, несмотря на утро,- должно быть, собралась уезжать в город.
      Хозяева показали мои апартаменты. Мы вошли в крохотный коридорчик, затем была кухня чуть большего размера, однако в нее вместились двухконфорочная газовая плита, столик с двумя стульями и огромный баллон, поименованный хозяином АГВ, что означало газовое отопление. Первым делом мне показали бачок на чердаке, за которым я должен следить: поддерживать в нем уровень воды. А затем мы вошли в узенькую комнату – это и было мое жилье. Поскольку меня брали на роль не просто жильца, а сторожа-жильца, в мои обязанности входило следить за хоромами хозяев и кормить пса по имени Лоск. Огромный пес с длинной мордой, лохматый и сытый, обнюхал меня, я погладил его, и он удостоил меня вниманием: снисходительно вильнул хвостом.
      А вот это продукты для собаки,- хозяйка открыла шкаф и показала на коробки с крупами: перловка, пшено, гречка. Затем распахнула холодильник, набитый мясом и костями.- Это тоже для Лоска.
      Когда хозяева ушли, Лапшин сказал:
      – Все счастье этого дома в Лоске.
      – Это почему же?
      – Пес не жадный, непременно уступит тебе половину своей порции. Хозяева мне так и сказали: «Пусть жилец не стесняется. Варит на пса и на себя одновременно. Мясо всегда свежее».
      – Кем же он работает, Николай Васильевич?
      – Мясником. А жена в бакалее.
      Мы туг же поставили варить суп, Лапшин принес бутылку вина, и у нас получился настоящий пир – новоселье.
      Как же мне хорошо было в этой маленькой бесплатной квартирке! Утром я шел с Лоском на прогулку. Разогревал еду, мы с ним завтракали, а затем я садился за работу. Передо мной светились два маленьких портрета Любы, я был наполнен ожиданием самых радостных событий, потому что рядом со мной была моя Любовь. В половине двенадцатого я открывал почтовый ящик и находил там весточку от Любы.

      Идею принес Никольский. Мы встретились, и он сообщил нам, что один престижный журнал готов опубликовать про наши мытарства цикл статей.
      – Они хотят какой-нибудь клубнички? – спросил я.
      – Ничего подобного. Они напечатают все, что мы напишем. Их интересует именно психология насилия, все эти жуткие оборотнические ситуации, когда творится беззаконие, культивируется жестокость…
      – Они не пойдут на обобщения,- сказал Лапшин.- Прессе жареное подавай…
      – Их интересуют именно обобщения. Широкий социальный взгляд на вещи. Собственно, что вы теряете? Вас встретит зам главного редактора этого журнала. Побеседует. Вы расскажете о том, как видится вам будущий материал…
      Я молчал, втайне радовался. Это как раз то, о чем я мечтал: сформулировать главные психологические идеи на фоне тех жутких трагедий, с которыми мы столкнулись в этой жизни.
      Заместитель главного редактора иллюстрированного журнала «Пламя» Владимир Иванович Ронкин говорил с нами предельно откровенно:
      – Тем лучше, если в вашей статье будут элементы исследования и даже данные вашей лаборатории.- Он расхохотался: – Нет, гармоническое развитие осужденных – это же звучит великолепно! Чем быстрее вы напишете, тем быстрее мы опубликуем. Ждем!
      Мы приступили к работе. Каждый писал свою главу, но общий сценарий был мой. Я то и дело звонил Ронкину:
      – Понимаете, нужен сравнительный анализ психологии беззакония прошлых лет, периода застоя и нынешнего времени.
      – Анализируйте. Я еще раз вам говорю: ничего не бойтесь. Пишите на полную катушку. Удалите из своих голов цензоров.
      Я писал. Встречался с друзьями. Монтировал написанное ими. Снова возникали вопросы, и снова я звонил:
      – Понадобился выход в тридцать седьмой год. Это крайне важно.
      – Ради бога,- отвечал Ронкин,- ничем себя не связывайте.
      И мы бросались вновь на наше творение. То, что еще два дня назад мы считали запретным и опасным, теперь, выплескиваясь наружу, переставало казаться опасным и запретным. Развернувшаяся в стране гласность обогнала нас. Мы не только идем вразрез с официальным курсом, мы плетемся в его хвосте. Мы уподобились многим «пострадавшим за правду» спекулянтам, которые теперь зарабатывают себе капитал за счет разоблачений прошлых злодеяний. Я понял: правда, которую разрешают говорить во весь голос, не есть правда. Эта дозволенная правда есть банальность. Или правда применительно к подлости. Я вдруг ощутил, что наше пребывание в колонии вовсе не героизм, вовсе не страдание, а скорее подлость, ибо на самом низу социального падения подлость явственнее обозначается.
      Я сказал своим друзьям:
      – Все, что мы написали, не стоит и гроша ломаного. Здесь нет всей правды, а потому и нет ничего нового. Общество наше переполнено критической ложью, потому она, эта ложь, уже никого и не трогает. Мы не нашли ключа для сравнительного анализа жизни «на воле» и жизни в колонии. Наш Багамюк выглядит обыденным единичным уголовником, а между тем его лик – это целая эпоха. Мы не увидели в нем носителя истинной социалистической авторитарности. И Заруба никак не отражает философию новых заблуждений безнравственного сознания. Мы пошли по накатанному пути: представили себя лучшими людьми этого мира, а между тем, господа, хотите вы этого или нет, а мы такие же подонки, если не хуже!
      – Ну не такие уж,- перебил меня Лапшин.
      – Тебя не туда занесло,- возмутился Никольский.- Что же ты хочешь, чтобы мы покаялись?
      – Покаяние? Это из другого бытия. Это не наш удел. Мы – дети злобных безостановочных действий. Нам уже не удастся замедлить собственный бег. Пока что у нас только одна дорога – в собственную смерть, которая, может быть, искупит что-то. Не покаяние, а искупление – вот что нам нужно. Тот мир, который мы оставили в колонии 6515 дробь семнадцать, переселился в наши души. Мы его частица. Чтобы поведать о нем, нужно вывернуться наизнанку, раскрыть души полностью.
      – В чем ты себя винишь? – сузил свои рыжие глазенки Лапшин.
      – Во многом. И в том, что я вступил в сговор с Зарубой, и в том, что молчал, зная, как издеваются над Васей Померанцевым и ему подобными, то есть мы неплохо устроились в той неприглядной системе. Как пиявки присосались к ней. Мы выискивали различные способы, чтобы облегчить свою участь.
      – А как же иначе? – спросил Лапшин.
      – Что же, надо было нам концы отдать? Да если бы я вас не подкармливал, вряд ли мы сидели здесь! – это Никольский сказал.
      – Мы паразитировали вместе с лагерной элитой. За нас вкалывали несчастные сохатые, которые не имели ни приварков, ни поощрений, дающих право на дополнительные свидания и посылки, ни перспектив на УДО. Мы должны написать о том, как грабили и ловчили, как продавали свой разум, как изощрялись, расписывая новый, коммунистический рай…
      Лапшин и Никольский переглянулись: совсем чокнулся их компаньон.
      – Может быть, ты и прав,- сказал Никольский,- но тогда не будет жертв застоя. А будет группа грабителей. Место библиотекаря, или завклубом, или дневального лички стоит, как вы знаете, две-три тысячи. Если я расскажу о том, кто заплатил две тысячи за то, чтобы я получил место библиотекаря, меня сживут со света…
      – Другого пути у нас нет, дорогие.
      – Ты мог бы пояснее изложить свои предложения? – спросил Лапшин, обращаясь ко мне.
      – Конечно. Мы должны развернуть три пласта нашего бытия. Первый должен отразить связь с прошлым. В сталинских лагерях тоже ведь строили светлое будущее. Говорят, и тогда были свои Ленарки, свои образцово-показательные «хозяйства». Мы с вами создавали новый сталинизм. Мы должны рассказать о том, как зарождалась психология насилия и беззакония, как она въедалась в каждого из нас, как растлевала того же Зарубу и того же Багамюка. Второй пласт – психология жестокости нашего сегодняшнего «свободного общества», которое ничуть не лучше, а может быть, и непристойнее зарубовской казармы. Здесь те же подлецы, те же грабители, те же жулики, которые жили при всех прошлых режимах, которые заинтересованы в том, чтобы создавались Новые Ленарки: чем больше образцовых тюрем, тем спокойнее им жить! И третий пласт – это наша растленность. Чтобы вернуть себе даже подобие благородства, нужно очиститься, избавиться от жадненького и мелкого желания во что бы то ни стало выиграть очередное дельце, избавиться от желания словчить, поступить в соответствии с теми законами, которые осели в нас. Попробуем рассказать о себе ту последнюю правду, которая прежде всего нас самих способна преобразить духовно. Если мы сумеем показать, как в нашем сердце, в нашем разуме соседствуют ложь и правда, зло и добро, как нажитое всеобщее коварство властвует над нами, мы сможем лишь приблизиться к тем родникам духовности, без которых нет жизни.
      – А как же быть с великой этической идеей: человек – всегда цель и никогда средство? – это Лапшин спросил.
      – Если мы изначально нацелимся на истину и правду, мы защитим Человека, в ком бы он ни жил: в Зарубе или в Сталине, Багамюке или в нас самих. Установка на правду и истинность дает нам шанс по крайней мере решить этическую задачу. Что касается ориентации на ложь и лавирование, то здесь абсолютный тупик. Вот почему мы должны изначально решить, как и что делать.
      – Итак, предлагается стриптиз,- мрачно усмехнулся Никольский.
      – Не каждый способен к духовному обнажению. История знает весьма немногих, кто пошел на такой духовный подвиг.
      – Кто же это?
      – Может быть, Марк Аврелий, Монтень, Достоевский, Толстой…
      – Ты нам, старик, задаешь непосильную задачу,- это снова Никольский.
      – Беспредельность – это тот же предел, но более величественный, наполненный духовным смыслом. Беспредельность – это звездное небо человека, его духовный пик и его бессмертие. Это, братцы, не громкие фразы. Мы слишком много пережили, чтобы сейчас довольствоваться микроскопическим утолением жажды…
      – Красиво говоришь, старик. Ну что ж, давай пробовать… Этот стриптиз в нашей жизни может быть последним.
      – И все-таки, если без дураков,- сказал Никольский,- надо быть реалистом. Не каждому дано быть Аврелием или Толстым. Одного желания мало. Не окажется ли ноша непосильной? Не раздавит она нас?
      – Вот это ты правильно сказал,- заметил я.- Давайте попробуем. Только так можно узнать, по плечу нам эта задача или нет…
      – Если бы знала моя Роза, какие проблемы я решаю сегодня, она бы определенно сказала: «Ну они-то дураки, а ты-то чего…» – Никольский рассмеялся.- Нет-нет, Роза обязательно нас поддержит.
      А моя маленькая Люба? Что бы она предложила? Я знаю ее ответ. Она бы долго молчала, а потом сказала: «Как ты решишь, так и будет». И эта ее короткая фраза, спокойная и чистая, будет означать: «Ты всегда поступаешь так, как нужно. А я буду помогать тебе во всем…»

      Утром ко мне постучали. На пороге стоял человек в военной форме. «Кажется, началось,- подумал я.- Сейчас возьмутся за выселение, подавай им документы, кто разрешил, почему да как…» Но я ошибся.
      – Вы Степнов?
      – Да.
      – Мне поговорить надо. Я от Любы к вам приехал.
      – Проходите.
      Мы вошли в мою обитель. Я сварил чаю.
      – Ну так что вы хотели? – спросил я, наконец, не выдержав его молчания.
      – Я люблю Любу, и мы хотим пожениться,- ответил мой гость.
      – Так в чем же дело? Женитесь на здоровье, если вы любите друг друга и решили пожениться.
      Мой взгляд проехал по Любиным фотографиям на стене: улыбка, строгость, легкая игра,- подруга сняла ее в момент, когда Люба примеряла сережки,- все это стало вдруг никчемным и даже противным. Манера отсекать от себя тех, кто хоть как-то предал, у меня с Давних пор. К Любе у меня не было претензий, за исключением одной: могла бы сама сообщить о своих намерениях.
      – Понимаете, она связана с вами словом, обязательствами…- Молодой человек замялся, не зная, как дальше объяснить создавшуюся ситуацию.
      – Ни с чем она не связана, дорогой мой. Она взрослый и свободный человек. И я пожелаю ей самого наилучшего.
      – Спасибо,- сказал тихо молодой человек.- Я ей так и передам.
      Мне показалось странным его поведение. Какая-то мистификация.
      – И когда же намечается свадьба?
      – Мы еще не решили. Знаете, она хотела бы от вас получить письменное согласие. Я не хотел вас расстраивать сразу. Но если можно…
      Первое мое желание было таким: распахнуть дверь и сказать молодому человеку: «Пошел вон». Но я сдержался и сказал спокойно:
      – Знаете, я тороплюсь. Привет Любе, и вам счастливо…- Руки я ему не подал. Проводил до калитки. Он еще раз извинился и ушел.
      Оставшись один, я стал думать. Как назло, не было от Любы писем. Я отправился на почтамт, куда Люба писала мне до востребования. Там лежало письмо. Письмо было радостным и грустным. Радость была по поводу того, что я на свободе. А грусть оттого, что я о ней забыл, и если бы не забыл, то, наверно, пригласил бы в гости. Она сообщала, когда ей лучше приехать ко мне. И я заказал телефонный разговор с Любой. Деликатно попытался намекнуть ей, что если она полюбила кого-то, то не надо скрывать. Жизнь есть жизнь…
      – Ты хочешь меня бросить? Ты хочешь расстаться со мной? Я надоела тебе? – поток вопросов. А потом молчание. Слышу – плачет.
      – У меня был молодой человек, который назвал себя твоим женихом и сказал, что хочет жениться на тебе и что ты тоже согласна.
      На другом конце провода неожиданно рассмеялись.
      – Ну а к тебе-то зачем он пришел?
      – За родительским благословением, очевидно…
      – Теперь мне все понятно. Я ни в чем перед тобой не виновата. Постараюсь вылететь к тебе в пределах двух дней. Дам телеграмму. Никуда не уходи. Я полечу к тебе, как только куплю билет. Никого, кроме тебя, у меня нет.
      И все-таки я снял фотографии со стенки. Сложил их в конверт. Спрятал в стол. И от этого стало совсем тяжело.
      Я покормил Лоска. Рассказал ему о своей беде. Он, должно быть, все понял и несколько раз попытался лизнуть меня.
      По мере того как проходило время, усмирялась моя подозрительность. К обеду я повесил одну фотографию, а к вечеру и другую.

      – Пишите только о том, в чем вам стыдно сознаться…- это я поучал своих единоверцев. Они писали. Я обобщал, и от первых статей Ронкин пришел в восторг. А когда статьи были напечатаны, поднялась, как говорят газетчики, настоящая буря. Пошли звонки: «На каком основании? По какому праву?» Ронкин отвечал: «По праву демократии». Ронкика вызвали наверх. Говорят, что такие главы, как «Сталин, Заруба и Багамюк», «Гармония в стальных браслетах», «Борьба тупоголовых с демократами», и особенно «Сталинизм и перестройка», «Советы заключенного» и «Что надо знать будущим заключенным…», вызвали свирепый гнев одного высокого лица.
      Но были и защитники. Один из них пригласил нас к себе и сказал:
      – Вы впервые в нашей печати рассказали о психологии беззакония. Над этим следовало бы поработать.
      – Давайте создадим маленькую лабораторию. Ее можно назвать, скажем, так: «Лаборатория по изучению негативных социальных процессов» или «Лаборатория по изучению социальных противоречий». Мы бы согласились оставить все свои личные занятия и втроем посвятить себя выполнению этого задания…
      Высокое лицо задумалось. Задало несколько вопросов. Я, Лапшин и Никольский дали нужные пояснения. Наш новый покровитель сказал, что он провентилирует этот вопрос, а дня через три скажет нам о результате.
      Через три дня меня вызвали к Колтуновскому.
      Я решил вести себя подчеркнуто вежливо. Не. вдаваться ни в какие подробности. Колтуновский с Надоевым встретили меня, как родного брата. Точно меж нами ничего не произошло. Подобно Ноздреву, оба кинулись ко мне с объятьями:
      – Где тебя носило, дружище! Перестройка у нас коренная, и не с кем работать. А темы все твои: о противоречиях, о беззакониях, даже группу решили создать…
      – А, блудный сын вернулся,- это Надоев.- Что ж, опала – она всегда была полезна великим.
      – Сколько лет! Сколько зим! – это Ломовиков вошел.
      – Всего две зимы и одно лето,- засмеялся я.
      – Как здоровье? – это опять он.
      – Золотая сторона Сибирь! Места-то какие! Каждому там хорошо бы побывать…
      – Ну и шутки у тебя, брат! Все такой же… О тебе уже говорили. Тема твоя теперь в самом большом почете, так что, может быть, и группу дадим: на хозрасчет переводят институт.
      Группу мне дали не без умысла. Эта группа существовала как временное подразделение и олицетворяла собой период застоя. Во главе ее был мой старый знакомец Никулин Геннадий Никандрович, в прошлом алкоголик, но после инфаркта значительно сокративший потребление спиртного. В нем на редкость органично сочетались такие противоположные человеческие качества, как злобность и добродушие, искренность и лживость, глубокомыслие и непробудная глупость. Он всегда ходил с отвисшей челюстью, которая жила будто бы самостоятельной жизнью, и именно в ней, в нижней части лица, должно быть, сосредоточивались у него те центры, которые производили положительные эмоции. Челюсть то и дело распахивалась, и оттуда вылетали любимые слова Никулина: «А как же!» Меня он принял предельно уважительно, сказал, что знает обо всем и готов быть хорошим помощником.
      Никулин пользовался большим авторитетом у начальства и всегда занимал небольшие выборные должности. Раньше, года четыре назад, он был заместителем парторга института, но после того, как присвоил себе часть партийных взносов и на этом подловился, его уже на выборные должности не избирали. Кстати, дело со взносами замяли: Никулин был человек уважаемый и нужный. Он всегда отстаивал ту точку зрения, которая выдвигалась руководством учреждения. Я поражался тому, какой безусловный авторитет был у Никулина, так сказать, среди кадров обслуги – секретарей, кладовщиков, бухгалтеров, заместителей по административно-хозяйственной части. Они всегда его встречали с распростертыми объятиями, говорили о нем, что он душа-человек, а он на это отвечал: «А как же!»
      Надо сказать, что симпатии Никулина, несмотря на всю его доброту, были весьма и весьма избирательны. С низшими по должности и по званию Никулин был неприветлив. Его челюсть смыкалась, мутные глаза темнели, и он бормотал: «Непорядок!» Это слово означало все: отсутствие дисциплины, невыполнение плана, низкое качество работы. Оно означало и то, что руководство допустило ошибку, и то, что руководителей наказали, и то, что некоторые нерадивые товарищи опаздывают на работу, и то, что на науку отпускается мало средств.
      Другим членом группы был заслуженный деятель науки Манекин Афанасий Михайлович, маленький, толстенький, почти кругленький человечек с большими торчащими ушами. Создавалось такое впечатление, что в комнату входили сначала уши, а затем уже их владелец. Уши будто выныривали из-под дверей. Выныривали и тут же начинали вникать, кто, что и как говорит. Он не высказывался по поводу полученной информации, напротив – замирал. Садился у окошка, обхватывал портфель двумя пухленькими ручками и закрывал глаза, предоставив ушам вести свободную ученую жизнь. Попросту Манекин засыпал: когда к нему обращались, он не вскакивал, а водил ушами, как бы соображая, что к чему, а потом выпаливал какую-нибудь несусветную чушь, отчего всем становилось немножко стыдно. Никулин яростно защищал Манекина: «Надо уважать старость. Афанасий Михайлович – ветеран войны, заслуженный человек. Все мы можем оказаться в таком положении». Никулин яростно защищал всех, кто был хотя бы чуть-чуть выше его. Впрочем, это не совсем верно. Был в группе еще один человек – долговязый Канистров, злой, хмурый борец за правду. Канистров однажды выступил против Никулина, точнее, даже не выступил, а намекнул на слабость некоторых товарищей, которые, несмотря на ряд постановлений, употребляют все же спиртные напитки. Никулин мне сказал, как только я заступил на новое место:
      – Канистрова надо гнать в три шеи. Абсолютно непригодный работник.
      В лаборатории был еще и молодой человек с бородкой, в очках, в новых американских кроссовках.