Групповые люди

Хотя, разумеется, этот сегодняшний недостаток придавать всем единичным явлениям всеобщий характер и меня подталкивает к обобщениям, но я намеренно их избегаю, хотя бы потому, что эти обобщения в мировой культуре уже сделаны. Один европейский ученый так и сказал в свое время: «Мы констатируем новый социальный факт: европейская история впервые оказывается в руках заурядного человека как такового и зависит от его решений. Или в действительном залоге: заурядный человек, до сих пор всегда руководимый другими, решил сам управлять миром. Выйти на социальную авансцену он решил автоматически, как только созрел тип «нового человека», который он представляет. Изучая психическую структуру этого нового «человека массы» с точки зрения социальной, мы находим в нем следующее: 1) врожденную глубокую уверенность в том, что жизнь легка, изобильна, в ней нет трагических ограничений; поэтому заурядный человек проникнут ощущением победы и власти; 2) ощущения эти побуждают его к самоутверждению, к полной удовлетворенности своим моральным и интеллектуальным багажом. Самодовольство ведет к тому, что он не признает никакого внешнего авторитета, никого не слушается, не допускает критики своих мнений и ни с кем не считается. Внутреннее ощущение своей силы побуждает его всегда выказывать превосходство: он ведет себя так, словно он и ему подобные одни на свете, а поэтому 3) он лезет во все, навязывая свое пошлое мнение, не считаясь ни с кем и ни с чем, то есть следуя принципу «прямого действия».
      Эти слова необычайно точно характеризуют Зарубу. Это я потом для себя сформулировал. А тогда Заруба просто меня подавлял не только своим авторитетом, но и смелостью идей, смелостью поисков. В блатном лексиконе есть термин «антилопа», что означает довольно сложное образование: не от мира сего, ищущий, необычный и даже творческий. Так вот, Заруба был немножко антилопой, и это не могло меня не волновать. Заруба нередко говорил такое, что я днями не мог опомниться. Например, он постоянно заговаривал о вере:
      – Глубинные духовные процессы не нуждаются в проверке. Если бы вера была доступна научной проверке, она бы утратила свою силу, стала бы излишней. Маколлизму нужна сильная вера, примерно такая, какая была порождена христианством.
      – Тогда нужен и свой Христос?
      – Вы в самую точку попали. Подумайте над тем, почему человеческие страдания в христианстве стали так притягательны. Отвечу вам. Вера в любое учение есть прежде всего переживание. Она не может быть обоснована логически. Здоровая вера должна отвергать любые попытки рационального проникновения в учение. Вера не доказывает себя, а показывает. Ваша задача – разработать такие мероприятия, которые бы показали всем, что мучения и страдания есть условия высших человеческих радостей.
      – Тогда маколлизм должен соединиться с христианством.
      – Я против этого не возражаю. Больше того. Маколлизм признает чисто русскую идею Всеединства, где в согласии пребывают Христос, Будда, Мухаммед, Моисей и другие пророки. Беда предшествующих социальных преобразований состояла как раз в том, что преобразователи отвергали Бога. Нам нужна система, пронизанная жаждой веры, а какая будет основа этой системы, Религиозная или антирелигиозная,- это неважно. Приступайте к разработке этой системы.

11

      И вот тогда я произнес эту премерзкую революционную фразу, которая сразу дала возможность ощутить холод прошлых бурь. Я сказал:
      – Революция в белых перчатках не делается.
      – Великолепные роли: демократический Пилат и авторитарный Христос – это гениальный ход,- сказал Никольский.- В какой же ипостаси вы, дорогой командарм, предстанете перед своей армией?
      Издевательства со стороны Никольского я не ожидал. Он вдруг спаялся с Лапшиным, который заметил:
      – Крайности смыкаются и не всегда дают новое качество. Раз нет белых перчаток, пойдем в рукопашную. Нам не до слезинок!
      – Сейчас время такое – победителей все равно будут судить,- отрезал я.
      Как же мне горько было, когда я гнал пену на официальном собрании научного толковища! Должно быть, молитва помогла. Я безболезненно вошел в самое дальнее хранилище суррогатных тайн. Моя речь могла бы сойти за шедевр демагогии. Я утверждал, ничего не утверждая! Я выкрикивал призывы, ни к чему не призывая. Я обещал, и мои обещания не стоили и ломаного гроша. Но я подчеркнул, что вместе с партийной организацией, то есть вместе с Никулиным, в обнимку (кто из нас демократический Пилат, а кто авторитарный Христос – это неважно, сегодня все поменялось местами!) мы будем заботиться о каждом, каждого будем беречь, каждому создадим такие условия, такие условия… ах, какие условия мы создадим!
      И когда весь суррогатный гуманизм был выплеснут на головы членов нашего толковища, требовалось еще этому гуманизму придать социалистическую крепость, то есть надо было немедленно, безотлагательно вогнать в глотку этому гуманизму осиновый кол, архиважный кол, можно сказать, краеугольный кол, пригвоздить, точнее, приколоть этот паршивый гуманизм к почве, к родной обыденности, к неидеализму, недемократизму, к некоммунизму и к неколлективизму, чтобы пришло полное отрицание, то есть такое «НЕТ», которое никогда не пропустит ни одно «да», ни одно согласие, способное хоть как-то растопить, разжалобить, расчеловечить личность! Нет, нет и нет! И я поверх осины еще и металла саданул:
      – Мы не позволим сорвать план! Мы примем меры! Я не согласен с товарищем Манекиным, будто нельзя составить план работы за неделю. Существующая группа годами работала над подготовкой к плану. Что же, еще годы ждать, чтобы снова ничего не было! Не позволим, товарищи! У нас к понедельнику будет выполнена работа. Как вы считаете, Геннадий Никандрович?
      – А как же иначе! – тряхнул челюстью мой зам по организационным вопросам.
      Итак, первое приобщение состоялось. Модель Багамюка заработала. Никулин заглотнул наживку. Даже не пришлось ему оттопыривать челюсть.
      А после совещания я все-таки добил Никулина:
      – Ты должен первым показать пример. Завтра же план на стол. Это даст тебе моральное право требовать от других! Я тебя призываю к беспощадности! У нас нет времени на выяснения отношений. Мы в цейтноте. Нам некуда отступать.- Я изрыгал эти заклинания, не глядя на Никулина, а он молчал, а я сыпал и сыпал этот словесный мусор, вспоминая пустопорожние речи Зарубы, и тайно радовался тому, как шалеет на моих глазах мой заместитель и как он со всем соглашается и твердит свое пошлое:
      – А как же!
      – Ну и лады. Завтра суббота, я приду поработать, а ты часикам к двенадцати притащи свой план…
      – От черт, а я собрался на кладбище завтра, могилку деда надо подкрасить.
      – Это хорошо, брат, ты пораньше съезди на кладбище, а к двенадцати тебя жду. Мы теперь вдвоем с тобой отвечаем за дело.
      К двенадцати он пришел, как побитый, хмельной и со следами краски на руках.
      – Знаешь, я ничего не сделал, так получилось: шурин вечером приехал с женой, а завтра уезжает. Из Хабаровска в Одессу едет. Вот тебе презент от моего шурина – икорка с Востока Дальнего.
      Икорку я взял. Сказал Никулину:
      – Ладно, браток, иди провожай шурина, а завтра неси-ка план.
      Хотел было что-то сказать мне в ответ Никулин, а не сказал. В воскресенье он не пришел. Я ему позвонил. Он каялся.
      Исходя из системы Зарубы, я так решил, и со мною согласились Лапшин и Никольский: клиент был готов, его надо было «брать».

12

      Но «брать» его не пришлось. Недооценили мы Никулина. Он не терял времени, в чем я скоро убедился. Он сказал мне заговорщицки:
      – Надо переговорить. И как можно скорее.
      – С удовольствием,- ответил я, несколько опешив.
      – Я человек прямой и, может быть, даже грубый, но я никогда не был двурушником, не вел двойных игр,- так начал он свой «прямой» разговор. Я про себя отметил: «Что ж, все как полагается: обычные аргументы двурушника и «откровенно прямого» группового человека, который служит сразу всем, если это выгодно».
      Он развернул папку, и я глазам своим не поверил: докладные записки Сталину руководителей НКВД – Ежова, Ягоды, Берии, Абакумова…
      – Каким образом? – удивился я.- Подлинники?
      – А как же! – усмехнулся Никулин.- У меня сохранились с органами прочные связи. Я кое-что еще притащил. Это особенно будет тебе интересно,- и он вытащил папку, на которой было написано: «Материалы расследования жалоб по колонии строгого режима 6515 дробь семнадцать».
      Я ахнул. В папке были доклады Зарубы. Данные его исследований, ответы и жалобы, подписанные капитаном Ореховым, Багамюком, Квакиным и другими.
      – Да, этой папочке цены нет. Это же клад, Геннадий Никандрович.
      Я листал папку, а он все говорил и говорил о том, какие у него есть возможности, что, если понадобится продолжить эксперимент в этой колонии, может быть, помочь Зарубе, которого прямо-таки заклевали, а после наших статей в журнале «Пламя» совсем ему туго пришлось… Он еще о чем-то говорил, а я уже почти не слушал, листал и листал бумаги, где и про нас с Никольским и Лапшиным говорилось, говорилось не очень лестно… А потом он замолчал, и когда я поднял глаза, то увидел, как слезы скатываются по его рябому лицу, и он сидел и не стыдился своих слез.
      – Да что с тобой? – сказал я с участием.
      – Ты, может, решишь, что я примазаться к тебе хочу. А я ночами не спал: когда тебя взяли и когда тебя наши уволили, раз десять подымал вопрос о том, чтобы взять тебя на поруки…
      – Верю.
      – Нет. Никогда ты мне до конца не поверишь.- Он огромным платком закрыл лицо.- А я готов тебе служить. Готов быть тенью твоей, и поверь мне, смогу помочь тебе основательно. Я и в эту колонию могу смотаться, если ты команду дашь. Подготовим заключительный этап эксперимента, организуем внедрение, проведем конференцию коллегию Министерства внутренних дел, ученый совет. Я на всякий случай уже заручился поддержкой…
      – Однако ты силен,- сказал я, и он просиял, довольный похвалой.
      – И уж извини меня, но для дела будет лучше, если мы на «вы» перейдем…
      Я оценил и этот ход. Все учел Никулин.
      – Будем считать наш разговор конфиденциальным? – спросил я,
      – А как же! Ни одна душа не будет знать,- ответил он с подобестрастием.

13

      Однако я ему все равно не верил. У нас с Никольским и Лапшиным созрел еще один коварный замысел. Мы провели еще одно заседание лаборатории. Я вышел на каких-нибудь полчаса. Этого времени было достаточно, чтобы Никулин был разделан под орех Лапшиным и Никольским. Никулин был изодран в клочья! Как же! Все выполнили план, а он принес какие-то ошметки. Я вошел в самый разгар битвы. И тут же сделал коронный ход Зарубы, сказал:
      – Товарищи, дело в том, что в невыполнении задания я виноват. Мне пришлось в субботу и в воскресенье отвлечь Геннадия Никандровича по очень важным делам.
      – Он мог бы сам нам сказать об этом,- пробурчал Никольский.
      – Ну вы же знаете скромность Геннадия Никандровича. Сделает он план к среде. Мы так с ним и договорились. Что, у Манекина тоже ничего не получилось? И у Канистрова? Что ж, товарищи, это не беда, давайте к среде постараемся. Но я еще раз хочу подчеркнуть, если кто не успеет, не беда – поможем…
      – Спасибо тебе, дорогой, прикрыл ты меня,- сказал после совещания Никулин.
      – А как же! – засмеялся я.
      А на директорате в этот же день я обстоятельно докладывал о том, как коллектив, точнее, группа дружно включилась в дело, рассказал, как помогает Никулин, как ни свет ни заря встает и тормошит меня, руководителя, и спасу мне нет от его инициативы, работоспособности и ответственности. Этим директоратом я произвел последнюю шлифовку моего экстракта, часть которого теперь хранилась в недрах головы Никулина, в недрах других голов.
      Предстоял еще и заключительный этап работы. К среде был оттарабанен на машинке проект плана работы на пять лет. Документ включал три основных блока, в каждом из них было по три раздела. То есть по одному разделу на человека. Была определена также и примерная структура каждого раздела, которая включала в себя непременный исторический момент, теорию вопроса, методологию, методику и систему внедрения. Я знал, что ни с одним из этих вопросов Никулин не справится, тем не менее я ему добросовестно вдалбливал:
      – Современный политический лидер во всем мире, во всех системах содержит харизматические элементы. И Сталина, и Гитлера, и Хомейни, и Тэтчер избрал народ. Народ слепо верит им, любит их. В немецкой конституции в параграфе сорок один было записано, что глава рейха избирается всем немецким народом. Этот лидер формирует кабинет министров и ведет борьбу с бюрократией, с коррупцией, развивает демократические начала, заботится о развитии харизматических элементов в средних и нижних звеньях управленческих кадров.
      Конфликт между корпоративными и демократическими лидерами, группами и кланами – это столкновение темных сил и демократии, паразитизма и самоотречения, правды и лжи. Надо на конкретных примерах раскрыть механизмы этой борьбы в различных социальных структурах. Надо заглянуть в историю, в борьбу сталинских кланов и противодействующих им групп.
      – А не берем ли мы на себя слишком много? – спросил Никулин.
      – А что ты можешь предложить?
      – Трудное дело. Непорядок. Есть же Институт истории СССР, Институт истории КПСС, и ничего…
      – Вот надо с ними связаться и взять у них все необходимое… Но тут тебе могут помочь, в частности, Канистров и Вселенский.
      – Они помогут! – возмутился Никулин.- Поразболтались все. Никто ничего не хочет! Только бы урвать!
      Никулин горел! Его челюсть работала, как двигатель внутреннего сгорания. Он был уже включен в родную плоть: надо спрашивать и спрашивать! Ругать других! Надо лаять. Экстракт действовал в полную силу. Чтобы не погасить огонь, я его взбодрил:
      – Мы тебе расписали твою тему, ты ее перепиши в индивидуальный план, и дело с концом…
      А на очередном совещании снова была развернута чистая демагогия зарубо-квакинского толка. Я говорил:
      – Если кто-то желает изменить план, пусть даст свои предложения. Мы с партийной организацией (это значит с Никулиным) подработаем ваши предложения и внесем нужные коррективы. Срок – до понедельника. С понедельника начинаем ровную планомерную жизнь.
      Никто, разумеется, никакие коррективы не внес, и план был утвержден. И снова я произнес речь:
      – Каждый сотрудник отчитывается о проделанной работе в понедельник и четверг. Никаких устных отчетов. На стол кладутся рукописи и материалы исследования.
      – Что же можно сделать за три дня? – возмутился Канистров.
      – Вот и посмотрим, что же можно сделать за три дня,- ответил спокойно Лапшин и рассказал, как однажды отряд осужденных во главе с покойным Васей Померанцевым за трое суток выполнил месячную норму.
      – Но у нас не такой строгий режим,- улыбнулся Вселенский.
      – А вы как считаете? – спросил я у Никулина.- Надо вводить строгую отчетность?
      – А как же! – ответил Никулин.- Будем спрашивать невзирая на лица.
      Я прислушивался к отвратительному, монотонному гулу заведенной мною машины, и мне становилось тоскливо: сколько же сил я трачу и еще долго буду тратить на создание подобных никому не нужных громоздких перемычек, механизмов, перемалывающих пустословие, демагогию, авторитарность!
      Когда вышли на улицу, Лапшин сказал:
      – Группа начинает работать, как самый четкий сталинский аппарат…
      – Все будет зависеть от того, каким содержанием наполнится эта работа,- как бы возражая, ответил Никольский.- Кстати, завтра наша первая философско-литературная среда, товарищ Степнов.
      – Сообщение о Каменеве делает Лапшин,- ответил я.
      – Не сообщение, а читаю эссе,- поправил Лапшин.- Я сгруппировал в общем-то известные материалы, но кое-что есть о рождении нового социального типа. Так мне кажется…

14

      – Я слышал такую байку,- начал свой рассказ Лапшин.- Это было в Сольвычегодске. Сталин ходил по базару, и к нему пристала цыганка: «Давай погадаю»,- «Я сам тебе могу погадать,- ответил он.- И всю твою судьбу могу тебе предсказать».- «Ну предскажи, если ты такой умный». И Сталин сказал ей: «Умрешь ты к вечеру, и ребенок твой останется сиротой».- «У, какой ты нехороший,- сказала ему цыганка.- И глаз у тебя нехороший». А когда Сталин уходил с базара вместе со своим знакомым по ссылке, у входа толпился народ. Они подошли и увидели убитую цыганку. Ссыльный товарищ спросил у Сталина: «Как ты узнал, что она умрет?» Он ответил: «У каждого человека на лице написано, сколько он будет жить и как умрет…»
      Когда Сталина называют гением злодейства, нередко подразумевают, что этот принципиально новый человек нес в себе смерть и, если хотите, способность пробуждать потребность смерти в других. Эта всеядная смертоносность как универсальное свойство проявляется и в настоящее время. Оно – болезнь века! Я долго размышлял над способностью определять жизненную крепость другого человека, определять рождение потребности умерщвлять – неважно что! – природу, творчество, близких, далеких или самого себя.
      Сталин не убивал, он заботливо готовил людей к смерти.
      Нет, Каменева, Зиновьева, Рыкова, Бухарина, Пятакова он не уничтожил. Они сами себя приговорили. Они изначально несли в себе заряд своей гибели. И всякий раз, встречаясь с ними, Сталин ощущал это.
      Понять Сталина как явление, как смертоносное зло, которое мы вобрали в себя, передали молодому поколению, без его ведома передали,- значит, правы здесь историки, войти в судьбу тех, кто имел последний шанс изменить сталинскую систему умерщвления всего живого. Имели этот шанс – и проиграли. Проиграли Великому Инквизитору, знавшему ту единственную тайну власти, без которой нет ни страха, ни любви, ни авторитета. «Чудо» состоялось потому, что выиграл Он.
      Я сейчас процитировал одну из ранних работ Л. Б. Каменева, опубликованную в 1908 году в сборнике «Литературный распад». Поразительно, но в ней он как бы предугадал развитие исторических событий и своей судьбы. Каменев рассказал о странниках-теоретиках, о странниках-мудрецах, которых уничтожил великий повелитель.
      «Он – Проникший все насквозь, державший все в себе! – положил границы, дал направление, и толчок, из него исходивший, был лишь петлей, державшей новых странников у пуповины его.
      Была борьба и анафематствование старого, безудержный крик и «все дозволено» во имя противоречия с ним, были молитвы тому, что в старом мире было отброшено и что было его же созданием,- в этом протекала жизнь, создавалась поэзия борьбы, ковались новые ценности и все выше подымали температуру костра, в котором хотели сжечь старых богов – бедные странники! – старый мир, старый и хитрый, «спокойно властвуя», спокойно смотрел на своих блудных детей. Он отравил их раньше, чем зажжены были их костры».

15

      – Да мне было всего двадцать пять лет, когда я предсказал свою судьбу,- сказал Каменев, присаживаясь к столу.- Мы тогда все предчувствовали приближение смерти. И мы, интеллигенты, создавали апокалипсис своего времени. Мы уже видели бледного коня, и река уже сделалась кровью. Я жаждал мученичества, и боялся его, и не хотел думать о нем. Каждую ночь мне снился большой костер, который разжигал Он. И в этот костер бросали сотни, тысячи, миллионы невинных, и запах горелой плоти грозил удушьем. Мы жаждали Пришествия. Но не Спасителя, а Великого Инквизитора. И не один я. Все. Я лишь повторил предсказания Брюсова:
 
      Но чем мука полней и суровее,
      Тем восторженней песни хочу,
      И кричу и пою славословия,
      Вечный гимн моему палачу.
 
      – Ну а когда же материализовалось ваше предсказание? – спросил я.
      – Я вас понял. Признаюсь: черты Великого Инквизитора сначала увидел в нашем дорогом Ильиче, затем в Троцком и только в тридцать четвертом – в Сталине. Я пришел к нему перед Семнадцатым съездом. Пришел показать ему свое выступление. Он читал:
      – «Мы, конечно, покатились по такой дороге, которая не могла не привести к контрреволюции… Мы открыли ворота троцкистской сволочи… мы открыли ворота кулацкой идеологии… кулак говорил: «Не троньте меня – я врасту», а на самом деле он рассчитывал: «Не троньте меня – я сожру пролетарскую диктатуру».
      Когда он прочитал финал – «Да здравствует наш вождь и командир товарищ Сталин!»,- сказал:
      – Это уже лишнее, зачем же такое прямое восхваление. Это вычеркните. А остальное, по-моему, убедительно.
      – Я свою книжечку о Чернышевском тебе так и не подарил. Вот, принес. По-моему, получилось,- я протянул книжку.
      Он взглянул на меня, в какие-то доли секунды почувствовал неслучайность этого подарка, и этого разговора, и этой встречи.
      – А что в ближайшее время выходит в подведомственном тебе издательстве «Академия»?
      – Макиавелли, первый том с моим предисловием.
      – Очень интересно. Очень интересно,- сказал Сталин. А я молчал и чувствовал себя раздавленным, и Он это понимал: чуял смертельный трепет моего сердца…
      – А что дальше было?
      – А дальше расскажу в следующий раз. Мне бежать надо в преисподнюю, а то Суслов закроет дверь на засов. Надо успеть.
      – И Суслов с вами?
      – Да, мы, идеологические работники, теперь все в одной команде. Возмущались, конечно, когда к нам Розенберга с Геббельсом подсунули, да что поделаешь. Глядите не прозевайте сцены прочтения моих Откровений. Это очень важно.
      Великий мученик, запахнувшись в серое одеяло, исчез, а на его месте с книжечкой о Чернышевском стоял Он.
      Сталин прочел подчеркнутое Каменевым: «Я не знаю, сколько времени пробуду на свободе. Меня каждый день могут взять. Какая будет тут моя роль? У меня ничего не найдут. Но подозрение против меня будет сильное. Что же я буду делать? Сначала я буду молчать и молчать, но, наконец, когда ко мне будут приставать долго, это мне надоест, и я выскажу свое мнение прямо и резко». «Путает,- улыбнулся Сталин.- Предупреждает. А сам уже не жилец. Смертник. Подлец и трус. Клеймит Троцкого за фразерство, а сам упражняется в высокопарной болтовне: «революционаризм!», такого слова нет. Словоблуды! Что же еще в этой книжке? Ага, вот главка: «Между Христом и Гегелем, между социализмом и абсолютизмом». Что ж, недурно завернуто, хотя Христос и Гегель – какая тут антитеза? Христос и Пилат – другое дело. Будь такое, Сталин бы этого никогда ему не простил. И все же о чем эта главка?» Он стал читать подчеркнутое Каменевым:
      «Я, в сущности, решительно христианин,- если под этим должно понимать верование в божественное достоинство Иисуса Христа, то есть как это веруют православные в то, что он был бог и пострадал и воскрес и творил чудеса; вообще, во все это я верю. Но с этим соединяется, что понятие христианства должно со временем усовершенствоваться, и поэтому я нисколько не отвергаю неологов и рационалистов… Мне кажется, что главная мысль христианства есть любовь» и… что «догмат любви не мог быть провозглашен Иисусом Христом в такой ясности, в такой силе… если бы он был просто естественный человек, потому что и теперь еще, через 1850 лет, нам трудно понять его».
      Сталин нажал на кнопку. В дверях появился усатый человек. Назвался Миней Губельманом, то есть Емельяном Ярославским, и с места в карьер заявил:
      – Гнусная проповедь любви и свободы, Христа и мессианства не случайны у этой твари! Позвольте я прочту вам самое мерзкое место из паршивой каменевской книжонки: «Жаль мне было бы расстаться с Иисусом Христом, который так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаешь о нем… А что, если мы в самом деле живем во время Цицерона и Цезаря, когда «рождается новый строй веков» и является новый Мессия, и новая религия, и новый мир. У меня, робкого, волнуется при этом сердце, и дрожит душа, и хотел бы сохранения прежнего – слабость! глупость!… Если должно быть откровение, да будет оно; и что за дело до волнений душ слабых, таких, как моя… Когда хорошенько подумал об этом и приложил все это к себе, то увидел, что в сущности не дорожу жизнью для торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты и порока, если только буду убежден, что мои убеждения справедливы и восторжествуют, и если уверен буду, что восторжествуют они, даже не пожалею, что не увижу дня торжества и царства их; и сладко будет умереть, а не горько, если только в этом буду убежден. Итак, теперь я говорю: погибни, чем скорее, тем лучше, пусть народ не приготовленный вступит в свои права, во время борьбы он скорее приготовится; пока ты не падешь, он не может приготовиться потому, что ты причина слишком большого препятствия развитию умственному даже в средних классах; низшим, которых ты предоставил на решительное угнетение, на решительное иссосание средних, нет никакой возможности понять себя людьми, имеющими человеческие права».
      Последние слова привели Сталина в бешенство.
      – Послушай, Андрей, что он там написал о Макиавелли?
      Я удивился, что вождь назвал Емельяна Андреем. Впрочем, на месте Ярославского стоял седой человек в черном бархатном халате.
      – Я работаю над обвинительной речью. Последняя глава так и называется: «Взбесившихся псов расстрелять всех до одного!»
      – Это хорошая речь, Андрюша. Но немножко не хватает идеологического момента.
      – Понимаю. Надо усилить первую часть: больше сказать о стране, о победе социализма…
      – Не торопись,- перебил его Сталин.- Надо дать некоторые идеологические основания их преступной деятельности. Каменев – теоретик. А каковы источники его теории? Кто был его духовным наставником?
      – Троцкий? Каутский? Струве?
      – Нет, именно преступной деятельности. Я думаю, не случайно Каменев под конец своей жизни посвятил так много времени Макиавелли. Я вам дам томик Макиавелли, который издал Каменев.
      – У меня есть этот том, товарищ Сталин.
      – Не торопитесь, товарищ Вышинский, у меня в его статье отмечены необходимые страницы, которые и составляют существо его философии. Вот вы и вставьте эти строчки из статьи Каменева в текст своей обвинительной речи. Пусть Каменев последний раз послушает себя в чужом изложении.
      – Я понял вас, товарищ Сталин.- Вышинский удалился из кабинета с томиком в руках.
      Через два дня Поскребышев позвонил Вышинскому:
      – Товарищ Сталин хотел бы познакомиться с вашей обвинительной речью. Она готова у вас?
      Этой ночью Сталин нашел нужные места обвинительной речи Прокурора СССР и с наслаждением читал текст:
      «…следуй этой звериной политике, и ты,- говорит Макиавелли,- достигнешь своей цели. И это подсудимый Каменев называет «мастерством политического афоризма».
      Послушаем, что пишет Каменев дальше: «…диалектик, почерпнувший из своих наблюдений твердое убеждение в относительности всех понятий, критериев добра и зла, дозволенного и недозволенного, законного и преступного…» По Каменеву, это, очевидно, и есть диалектика: смешать преступное с непреступным, законное с незаконным, доброе со злом – в этом новое «марксистское» объяснение диалектики на примере Макиавелли.
      «Макиавелли,- писал Каменев в 1934 году,- сделал из своего трактата поразительный по остроте и выразительности каталог правил, которыми должен руководствоваться современный ему правитель, чтобы завоевать власть, удержать ее и противостоять всем покушениям на него». Хорош у вас, Каменев, был учитель, но вы (в этом надо вам отдать должное) превзошли своего учителя.
      Дальше вы пишете в этом предисловии: «Это – далеко еще не социология власти, но зато из-за этой рецептуры великолепно выступают зоологические черты борьбы за власть в обществе рабовладельцев, основанном на господстве богатого меньшинства над трудящимся большинством».
      Это так. Но вы хотели эти методы борьбы и принципы борьбы, достойные рабовладельцев, перенести в наше общество, применить против нашего общества, против социализма. «Так,- пишете вы,- этот секретарь флорентийских банкиров и их посол при папском дворе – вольно или невольно – создал снаряд громадной взрывчатой силы, который в течение веков беспокоил умы господствующих…» Вы, Каменев, перенесли эти правила Макиавелли и развили их до величайшей беспринципности и безнравственности, модернизировали и усовершенствовали их.
      Я вас не прошу, товарищи судьи, рассматривать эту книгу в качестве одного из вещественных доказательств по данному делу. Я вовсе не оперирую этой книгой для того, чтобы доказывать виновность подсудимых в тех преступлениях, в которых они обвиняются. Я просто счел необходимым отдать этому обстоятельству несколько минут внимания для того, чтобы показать тот идейный источник, которым питались в это время Каменевы и Зиновьевы, пытающиеся еще и сейчас, на процессе, держаться в соответствии с принципами марксизма.
      Бросьте эту шутовскую комедию. Откройте, наконец, и до конца свои настоящие лица. Здесь о книге Макиавелли Каменев говорит как о снаряде огромной взрывчатой силы. Очевидно, Каменев и Зиновьев хотели воспользоваться этим снарядом, чтобы взорвать наше социалистическое Отечество. Просчитались. И хотя Макиавелли перед ними щенок и деревенщина, но все же он был их духовным наставником. Вы из макиавеллизма и азефовщины сделали для себя источник вашей деятельности и ваших преступлений. Теперь это разоблачено самими Зиновьевым и Каменевым: убийство, коварство, вероломство и маскировка были одним из основных, решающих методов их преступлений и деятельности».
      – Каменев слушал обвинительную речь, и крупные слезы текли по его бледному лицу,- так закончил свой рассказ Лапшин.
      – Все интересно,- сказал Никольский.- Только вот насчет слез не надо.
      – Почему? – спросил я.
      – Потому что он был Каменев,- ответил Никольский.

16

      «Я прочла ваши записки о Каменеве и других. Во мне что-то по-новому засветилось. Оказывается, поняла я, есть такие сферы человеческой души, которые закрыты от нас. Точнее, от меня. Этой сферой я теперь называю не только потребность истинности, но и горячее желание очиститься от лжи. От всего дурного, что мы нажили себе.