Периодически Багамюк собирал малый хурал. На толковище (Толковище – сборище воров.)стекались именитые опричники – отборная шерсть. Сеть неформального руководства, а точнее, тайной власти Нового Ленарка состояла из весьма сообразительных людей. Они не нуждались в длительных разъяснениях, они даже не нуждались в указаниях Багамюка: «Як шо хтось буде залупаться – на фарш». Им достаточно было того, что во время этого сборища каждому подносилось пол-лафетника (Лафетник – стакан.)горячительного напитка, рассказывались какие-то байки, понятные только им. Здесь царило согласие, скрепленное приглушенным хохотом, дружескими рукопожатиями и всепонимающими взглядами. После такого рода хуралов поддерживались любые зарубовские предложения и начинания. Командиры отрядов немедленно собирали коллектив.
      – Мы создадим первую в мире свободную беспроволочную колонию! – кричал Заруба в толпу несчастных осужденных.- Мы дадим пример того, как надо решительно и безбоязненно перестраивать нашу жизнь. Перестройка не означает ослабленное. Она означает демонстрацию всех сил трудящихся. Седьмой отряд, который возглавляет Василий Померанцев (его повысили в должности: у Багамюка появилась новая бикса (Бикса – девушка.), показал пример высокой организованности. Сто сорок два члена этого отряда без малого трое суток не покидали своих рабочих мест. Они перевыполнили план на восемьсот процентов, чего не знали еще ни свободные коллективы, ни коллективы осужденных. Вручить отряду переходящий маколлистский знак почета! – Грянула музыка. Легкий смешок было пошел по осужденным, но Багамюк гаркнул: «Встать! Смирно!»- и лица осужденных обратились в камень.
      По щекам Васи Померанцева, когда он принимал знак, текли слезы. Двое из его отряда не выдержали стойки «смирно»: упали. Да и как не упасть, когда трое суток не выпускали отряд из рабочей зоны! А Заруба между тем продолжал развивать следующий вопрос:
      – Мы впервые в мире создадим всесоюзный фонд осужденных имени жертв репрессий. У вождя было немало ошибок, но он много сил отдал местным и интернациональным колониям, именуемым в прошлом лагерями. Нас'тупит день, когда все будут посмертно реабилитированы. Нам нужны памятники. Память нужна, а не манкурты. Наш коллектив осужденных принял активное участие в сборе средств. Все отряды отдали свои трехдневные заработки, что составило двенадцать тысяч рублей. Нашему почину последовало девяносто шесть колоний северного региона. На эти деньги мы также закупим компьютеры для строжайшего учета всех нарушений осужденных, а также их достижений в области гармонического развития. Мы приобретем сапожные инструменты и сельскохозяйственный инвентарь для выращивания овощей без нитратов и других химических элементов. Сегодня мы утверждаем наш план пожертвований и вносим личные вклады, которые будут израсходованы на подготовку методической литературы по макол-лизму. Могу сообщить, что на первом месте по личным взносам стоят Багамюк и Никольский – они внесли по триста рублей наличными, на втором месте – Серов и Разводов, на третьем – Шугаев и Неплахин. Мы отметим этих колонистов значками «За свободную жизнь в родной колонии». Это единственные значки, которые дают право на дополнительное пользование ларьком и другими льготами, которые сегодня утвердит наше собрание…
      Я с Лапшиным поздравил Никольского. Он смущенно оправдывался:
      – А куда денешься…- И добавил:- Всем я обязан моей Розе…
      Никто из нас не спрашивал, каким образом Розе удалось помочь мужу стать помощником библиотекаря. Неприличным было спрашивать и о том, какими суммами ворочает Никольский вместе со своим начальником Шепелем. Мы знали, что великое счастье выпало нашему другу, а от его удачи и нам кое-чего перепадало. Надо сказать, что Никольский хоть и исполнял обязанности помощника библиотекаря, но числился все же уборщиком, за которым значилась территория в шестьсот квадратных метров – помещение библиотеки, восточный подвал и часть подземного перехода. Однако эту территорию убирали обиженники. Никольскому положено было по решению Совета коллектива два раза в неделю трудиться в бригаде на лесоповале, но он, как правило, на работу не ходил, а договаривался с сохатыми, которые выполняли его норму. Разумеется, за деньги.
      В колонии за наличие можно было купить многое: чай, сигареты, водку, марфу (Марфа – морфий.), блудку (Блудка – нож.), стирки (Стирки – игральные карты.), белье, отгулы, место за столиком с диетпитанием в помойке (Помойка – столовая.), направление в больничку и даже должность.
      Должность библиотекаря была дорогой – в пределах трех тысяч. Говорили, что за Никольского внесли два куска (Кусок – тысяча рублей.). Болтали также, что эти бабки Никольский быстро вернет обратно. В колонии в ходу обращалось где-то около ста тысяч рублей. Деньги хранились у библиотекарей-ростовщиков. Библиотека для этого дела – святое место. Существовал неписаный закон – шмон везде, только не в библиотеке. Ни один начальник, каким бы строгим ни был, не рискнул бы обыскать книгохранилище. Шепель помнил наизусть, где и чьи лежат сбережения. Поскольку основоположников никто не читал, то сбережения в основном прятались в их толстенных сочинениях. Маркс хранил сбережения именитых зеков, Энгельс рапоряжался хрустами отрицаловки, капустой были пересыпаны сочинения Ильича – это сбережения общей массы, лавьё (Бабки, хрусты, капуста, лавьё – деньги.)обиженников припрятывалось в книгах Андропова, Косыгина, Брежнева и других современных кандидатов в основоположники. Впрочем, как сказал нам Никольский, в связи с работой в лаборатории пришлось переиграть места хранения вкладов, поскольку мы стали активно изучать наследие марксизма. В ход пошли такие сочинители, как Мичурин, Лысенко, Мария Демченко, Паша Ангелина, Алексей Стаханов, а также руководства по борьбе с насекомыми в низовьях Амударьи, справочники о кровососущих: слепнях, клопах и клещах, рекомендательные списки литературы по горнорудному делу, планы изданий книг за два прошлых десятилетия. Вскоре и этот букет пришлось сменить, так как я стал работать над книгой по вопросам активизации маколлизма и мне понадобились первоисточники по кровососущим.
      Как на воле даже самые близкие друзья никогда не скажут тебе, какими спецпайками и в каком количестве они пользуются, какое спецобслуживание и какие приварки получают от государства в порядке грабежа народа, так и в колонии никто никогда не раскрывал внутренних пружин коррупционной системы жульнических связей, выходящих далеко за пределы Архары. Никольский иногда, отнекиваясь, бросал нам:
      – Я вас подкармливаю, и хватит. Пусть вся ответственность лежит на мне, а вы знать ничего не знаете…
      Мы поражались тому, с каким почтением разговаривал с Никольским Багамюк. Как внимателен был Заруба. Деньги поистине решают все. Тут великий вождь ошибался: не кадры, а именно туго набитый лопатник (Лопатник – бумажник.)решает многое в этой жизни.
      Однажды я допустил бестактность, заметив Никольскому:
      – Ну здесь-то уж точно нет антисемитизма.
      – Это-то и ужасно, что тюрьма – единственное место, где нет национальностей, где словом «жид» обозначается просто умный человек, кем бы он ни был – казахом или русским, молдаванином или немцем.
      Я вспомнил, с каким уважением Багамюк однажды произнес слово «маровой» (Маровой – еврей.). Тогда он говорил о Шепеле, как о главном шпилевом (Шпилевой – игрок в карты.)колонии – и ни оттенка неприязни. Я думал, как же полифонично это подпольное групповое сознание, как оно глубоко уходит в самые сложные переплетения человеческих душ! И каким же образом бесовские силы чуют друг друга, как устраивают свои темные шабаши? Как делят свои добычи и как сговариваются между собой? Нет, этого никогда мне не понять…

      Заруба хвастался тем, что все видит насквозь. А вот в тот день, когда мы волокли четыре канистры с бензином, так по-черному волокли на глазах у всего лагеря, чтобы обменять государственный бензин на частнопредпринимательский самогон, – этого Заруба в тот день не увидел. Он, впрочем, повернулся в нашу сторону, даже спросил: «Что это они поволокли?» – но ему Багамюк ответил, как мы условились, что, мол, бензин нужно оттарабанить в соседнюю бригаду, потому что долг надо отдать. Заруба согласился с тем, что долги надо отдавать, и под хохот заключенных продолжил одну из полуанекдотических историй, которые он так любил рассказывать. Мы же, как только скрылись из виду, стали почем зря измываться над Квакиным.
      – Как же тебе не стыдно, Квакин, обманывать руководство колонии и совершать явное преступление, сбывать государственный бензин! Мало тебе было на воле хищений, опозорил ты, можно сказать, самое нутро нашей партии, – это Лапшин причитал.
      – А у него не наше нутро, – добавил я. – Антисоветчик он, этот Квакин. Может быть, даже шпион или резидент. И, будучи в райкоме, небось служил в английской разведке. Признайся, Квакин, кому ты служил, будучи на посту заведующего отделом пропаганды?
      Квакин молчал.
      – Молчишь, значит, действительно служил, а воровством занимался, можно сказать, для отвода глаз…
      – Кончайте болтать, – бурчал Квакин.
      – Не наш ты человек, Квакин. Двурушник. Мало того что сам сел, так ты еще и секретаря заложил. И двух ректоров института, и с десяток добрых интеллигентных преподавателей. Как ты мог, Квакин, находясь на таком посту, докатиться до такой жизни. Мало тебе было законных приварков? Ты мог в любой магазин как в свой карман залезать.
      Был у тебя отличный домик на садовом участке. Так тебе еще захотелось задарма получить особняк на берегу реки. Ну на кой черт тебе понадобился этот особняк с лифтом?
      – И особняк достался Кузьме, полушубкинскому свояку,- горестно промычал Квакин.
      – Ну а припрятать ты хоть успел чего-нибудь? – спросил я. – А то я раньше тебя освобожусь, мог бы откопать. Пожертвуй, Квакин, на развитие самиздатовской свободной литературы с тысчонку. Зачтется тебе такой благородный поступок.
      – Нет,- зло ухмыльнулся Квакин,- Уж чего-чего, а с антисоветчиками я не якшаюсь.
      – Как же не якшаешься, когда ты заодно с нами против государства идешь?
      – Это не против государства. Это так.
      – Воровство – это просто так?
      – Какое это воровство? Мелочи. Баловство одно.
      – А ты привык машинами? Миллионами?
      Наконец мы дошли до нужного места. Спрятали в густой траве канистры, а на следующий день на этом же месте взяли уже пустую тару, влили в нее три бутылки самогона и теперь уже, не хоронясь, медленно пошли к своим. Не успели и трех шагов пройти, как хлынул ливень. Побежали к укрытию, а там трое охранников. «Не положено»,- говорят и автоматами на нас. Мы бегом в глубь зоны. Валежину нашли. Слышим, нам орут другие охранники: «Здесь нельзя. Стрелять будем!» Мы снова бегом. Квакин упал и, должно быть, зашиб колено. Лежит: «Больше сил нет идти!» Мы тащить его стали, а он упирается. Лапшин на него орать стал. Квакин сначала молчал, побледнел. Губу, должно быть, от боли прикусил. Весь какой-то как сумасшедший сделался. Дотащили мы его до укрытия, а он как мешок свалился на землю. А потом как заорет да как запричитает во весь голос: «Господи, царица небесная, отними у меня последние силы, дай помереть спокойно». И в землю наш Квакин, лбом в грязь. Смотрим мы с Лапшиным друг на друга. Сроду я такого не видел, а Лапшин шепчет: «Истерика. Нервы не выдержали». Спрашивает Квакина:
      – Часто это с тобой?
      А Квакин снова как скривится да как заревет во весь голос:
      – Умереть хочу! Господи, дай мне помереть здесь!
      И гром как грянет, и потемнело вдруг. А гром в тех местах не часто бывает, а тут как саданет, мы аж присели. Прижались друг к дружке. Квакина успокаиваем. Он притих мало-помалу. Глаза закрыл. Лицо его, отмытое дождем, вдруг преобразилось, точно сошел с него весь налет нажитой им сволочной замороченности. И стало вдруг на мгновение лицо Квакина обыкновенным человеческим лицом, на котором запечатлелись самые простые человеческие тревоги, усталость, боль, память о непоправимом, утраты. И как только приоткрыл Квакин глаза, так человеческий облик мгновенно исчез, вся его физиономия снова покрылась землистой пеленой, точно омертвела. Лицо Квакина в этом чистом лесу было тем единственным островочком, на котором человеческая концентрированная глупость еще жила в полную меру, она хоронилась в ресницах, глазах, в зрачках, в бровях, в коротком скошенном лбу, в мясистых розовых щеках, в крупном подбородке, в остром в гусиных пупырышках кадыке. Мне вдруг стало понятно, почему Квакин говорит исключительно не то чтобы лозунгами, а тем языковым отребьем, которое всплывало в виде речевого мусора на разных изломах нашей истории. Весь Квакин, все его нутро, легкие, желудок, девять метров кишечника – все было набито у него лозунгами; стоило ему приоткрыть рот, как они сами вываливались из него, приспосабливались к сиюминутной обстановке, отравляли атмосферу, задурманивали окружающим мозги. Суть этих лозунгов – активизация, коллективизация, индустриализация, химизация, оптимизация, экологизация – была одна: уничтожить в человеке человеческое, заменить нутро человеческое всякой бессодержательной и безответственной пошлостью типа: возьмем новые обязательства, перевыполним план, достойно встретим, подведем итоги, вызовем на соревнование, досрочно выполним – вся эта белиберда изрыгалась Квакиным в безликие массы, и, конечно же, как считал сам Квакин, он был призван некоей великой силой произносить эти лозунги, потому они и вошли в его плоть и кровь, впитались в поры тела, и вместо глаз тоже было по лозунгу, может быть, даже хорошему лозунгу, потому что от них внешне вроде бы даже весной отдавало: «Решения майского Пленума – в жизнь!», «Решения апрельского Пленума выполним досрочно!» – этих лозунгов накопилось столько, что и уже все месяцы перечислены по двадцать раз, и уже красное полотно, на котором они были написаны, выцвело давным-давно, изорвалось на ветру, и краска сошла с них, так что были лишь видны белые меловые пятна. И вместо губ тоже было по транспаранту, губы без натуги вышлепывали лозунги, слова выскакивали в строгой очередности. Сначала «товарищи» с восклицательным знаком, а затем все эти «выполним» и «перевыполним». И на каждый зуб было нанизано по лозунгу, так что, когда Квакин злился, он рычал, и с зубов соскакивали лозунги, и какое-нибудь «Дадим отпор не нашим взглядам! Раздавим гидру империализма в зародыше!» врезалось в окружающих, и каждый после речей Квакина будто уходил с вонзившимся жалом и долго ощущал в себе подаренную занозу и всякий раз, видя Квакина, сжимался от неприязни, точно действительно сталкивался с гидрой или чуждыми, опасными взглядами. Впрочем, Квакин умел не просто произносить лозунги. Он умел накалять атмосферу, создавать почву, чтобы сказанное им входило в самое нутро человеческих душ, поэтому, нарнехзя обстановку, нередко пользовался недозволенными приемами, запугивал, что уже не входило в его функции, а скорее в функции, скажем, третьего секретаря по идеологии товарища Полушубкина, человека весьма крайних взглядов, непосредственного начальника Квакина, по чьему повелению, говорили злые языки, он и оказался в этих проклятых местах. Собственно, насколько была правдива та версия, которая докатилась до нашей колонии, никто толком не знает, но мы с Лапшиным откровенно смеялись, когда узнали о том, как Квакин женился на очень тихой деревенской красавице, дочке председателя колхоза «Вперед и дальше» Гале Севастьяновой, девушке с таким удивительно ярким лицом, что, когда она шла, скажем, по улице, все становилось розовым и дышало жаром. Квакину кое-кто советовал тогда: «Тихая она. А в тихом болоте черти определенно водятся. Гляди». А Квакин не мог устоять перед таким румянцем и такой августовской переспелостью. Он привез молодую жену в новый дом, только что выстроенный для райкомовских работников, и ему дали квартиру как раз напротив квартиры Полушубкина, то есть на самом престижном, втором этаже добротного кирпичного дома, который строители с удивительной заботливостью вписали в череду причудливых каштанов, которые до поры до времени так любила Галя Севастьянова, ставшая, разумеется, Квакиной. Почему до поры до времени, потому что именно каштанам, которые были как раз напротив окон квартиры Квакиных, и суждено было сыграть роковую роль в жизни заведующего отделом пропаганды и агитации райкома партии. Поздним летним вечером, когда его юная жена Галя Квакина и вовсе не ждала его домой, поскольку Квакин уехал в дальний колхоз района и должен был возвратиться оттуда не иначе как поздней ночью,- так вот именно в тот гнусный теплый августовский вечер, когда Квакин возвратился домой нежданный, его потрясающее чувство действительности и знание жизни подтолкнуло не открыть дверь собственным ключом, который, кстати, он почему-то не обнаружил в своем пиджаке, а с легкостью школьника забраться на дерево и заглянуть в окно своей квартиры, за которым была его собственная красавица жена Галя Квакина, которая, чему невероятно удивился Квакин, сидела у зеркала и прихорашивалась. По тому, как она торопилась причесаться, поправить блузку, еще раз увидеть себя в профиль и в фас, Квакин понял, что он не зря забрался на дерево. Через секунду Галя вздрогнула, а дверь квартиры распахнулась, и в нее впорхнул почти раздетый Полушубкин. Та поспешность, с которой была совершена любовная операция, свидетельствовала о том, что Полушубкин не в первый раз путает свою дверь с квакинской. Квакина поразила не столько спешка, сколько обыденность всего того, что произошло на его глазах, а та быстрота, с которой Полушубкин оделся и стал застегивать штаны, едва ли не оскорбила Квакина, он слетел с дерева в надежде все же застукать подлую жену на месте преступления.
      Он ринулся что есть мочи к своему подъезду, рванул на себя дверь и едва не сшиб с ног Полушубкина.
      – А я вышел воздухом подышать,- сказал Полушубкин.- Кстати, только что о тебе подумал. Там путевка пришла на одно место в партийную школу, почему бы тебе не поехать…
      – Да я выученный уже всему,- будто бы ответил Квакин.
      И здесь мнения расходятся: одни говорили, что Квакин ухватился за эту путевку, стал благодарить Полушубкина. А другие настаивали на том, что между Квакиным и Полушубкиным случился такой любопытный разговорчик:-
      – Кто в качестве уполномоченного сбивается с ног, заботится о выполнении плана, а кто по чужим квартирам шастает!
      – О чем вы, товарищ Квакин? Вы в своем уме?! Я давно замечал за вами что-то неладное!
      – А я давно замечал, что вы на мою Гальку засматриваетесь своими цыганскими бельмами!
      – У вас жар, Квакин! Завтра зайдите ко мне, поговорим.
      – А мне незачем к вам заходить, подлец! – и будто бы Квакин отвесил Полушубкину добрую оплеуху. Полушубкин вскрикнул, выскочила его жена, схватила Квакина своей сильной рукой за шиворот и так втолкнула Квакина в его собственные двери, что он их и вьиомал. А уже потом Квакин напился и проломил череп Гале Квакиной чугунной сковородой, которую она купила совсем недавно в райторге.
      Была и другая версия, более правдоподобная, будто бы, встретившись с Квакиным, Полушубкин обнял сослуживца и сказал, что завтра к нему зайдет очень важный человек и что этот важный человек сделает ему лестное предложение, которое может доставить ему, Квакину, немало радости; собственно, он, Полушубкин, сейчас же и скажет ему, Квакину, какую радость он испытает завтра: речь идет о долгожданной даче, которую намеревался приобрести Квакин на берегу речки Бызь; будто бы этот загадочный человек явился, пришел он с «дипломатом» в руке, попросил Квакина принять участие в судьбе его оболтуса сына, который собирается поступить в институт, открыто попросил Квакина сделать его сына целевиком от колхоза «Вперед и дальше», а за это загадочный человек постарается помочь ему приобрести дачу и дачное строение, а чтобы не было никаких сомнений, он оставляет желтенький кожаный «дипломатию», в котором хранится нечто такое, что имеет прямое отношение к искомой Квакиным даче. Человек оставил свои координаты и ушел, и будто не успел он скрыться за воротами райкома, как из определенных органов нагрянула комиссия, ворвались незнакомые люди в кабинет, где сидел Квакин, раскрыли «дипломат», оставленный незнакомцем, и вытащили оттуда бог весть какое количество денег. Квакин отказывался, но улики были налицо, и будто бы, великой радости Полушубкина и Гали Квакиной, самого Квакина судили и вскоре отправили в места, достаточно отдаленные и от районного центра, и от того места, где у речки Бызь красовалось дачное строение.
      Меня вся эта история крайне заинтересовала, главным образом тем, что в Квакине, кроме лозунгового мусора, жили еще и какие-то страсти: он, видите ли, любил, ревновал, убивал.
      И однажды я добрую неделю его обхаживал. О себе рассказывал, о своей несостоявшейся женитьбе, придумывал рассказы о женских изменах, о людях типа Полушубкина и, наконец, подвел к тому, что он честно мне рассказал эту свою историю.
      – Я, конечно же, сел из-за бабы да из-за своей глупости. А если еще честно сказать, то из-за одного подлеца по фамилии,- не стану скрывать его имя, может, встретится вам он на вашем жизненном пути,- так вот, если встретится человек по фамилии Полушубкин, знайте: подлец из подлецов. В глаза будет говорить одно, а за глаза совсем другое. Беспринципный, нечестный, хамовитый, такой отпетый бюрократ. Прокурора нашего Шиленкова, такой милый человек был, так он его так распек в кабинете, что он, этот наш Шиленков, прямо в его кабинете и помер. А потом, представьте себе, Полушубкин на похоронах плакал и орал: «Прощай, наш дорогой друг, мы тебя любили и вечно будем помнить…» Вот из таких негодяев как раз и выходят разные предатели и шовинисты. Он и мне немалый вред причинил. Жену не то чтобы соблазнил, он ее растлил, приучил к таким извращениям, что невинное совсем дитя, деревенская девка, превратилась в злостную проститутку, которая теперь, наверное, способна уже на все. Я, знаете, человек широкий, не ханжа. И могу допустить, как этот Рахмаев, кажется, полюбил, а потом вроде бы как пулю в лоб, живите, мол, как знаете…
      – Это вы о чем, не пойму? – переспросил я.
      – Да вот история у Чернышевского, еще в школе мы ее проходили.
      – Ах, Рахметова вы имели в виду. Только не Рахметов, а Лопухов изображал уход со сцены…
      – Ну так вот и я его не осуждаю. Любить, конечно же, можно, но случаться, как последнему зверью,- это не по-партийному. Вы себе представить не можете, что я испытал, когда увидел мою невинную Галю, да нет же, не в постели или в объятиях, а даже мне, мужику, стыдно сказать, в каком невероятном положении я ее увидел. Он кинулся на нее, как жеребец, без каких бы то ни было человеческих подходов и объяснений, и она, дура, должно быть приученная им и развращенная с ног до головы, ничего от него больше не ждала, кроме этой развращенности…
      – Да как же вам удалось все это увидеть?
      – А я, знаете, природный разведчик. В погранвойсках служил: ни один посторонний не проскользнул никогда мимо меня. Я найду там, где даже нет ничего. Особенно я чувствую всякое гнилье. И вот когда я почуял в Гале не наш дух, то есть определенное разложение, я стал искать причины. Это у меня всегда. Привычка такая на партийной работе выработалась – причины, затем следствия и методы профилактики. Так вот я стал искать причины. Конечно, многое у нее от семьи заложено было. Из кулацкого элемента ее семья, можно сказать, взяла свое происхождение, а там всегда не все сходится. Отец ее хоть и орденом мы его наградили, а выпивал и к женщинам лез, когда напьется, напропалую. Я ему всегда говорил: «Василий Петрович, вам бы поостеречься. Каждый из нас хочет и может, но надо же меру знать. Порядок должен быть и в этом деле как-никак». А он не послушал меня. Строгача за эти дела схватил. Я его сам пропесочивал. И вторая причина – это, конечно, буржуазная пропаганда: всякие фильмы стали у нас крутить, особенно что по видео, там такие бессовестные развраты показывают, что один раз я не выдержал, схватил свою Галю и за руку еле вытащил ее из квартиры Полушубкина. Это он понавез этих видеокассет, вот и развратил ее, можно сказать, напрямую. Сначала наглядность, а потом уроки с упражнениями, я ему все потом сказал, да уже поздно было.
      – А может быть, вам померещилось, что вы видели?
      – Да вы что, с ума спятили? Я на дерево залез, когда почувствовал, что она с ним. Все видел, как есть.
      – И поймали их с поличным?
      – Почти. Он успел смыться, тоже нюх у него, как у экстрасенса: почувствовал, когда я слезал с дерева, сбежал, подлец! А я стал думать: говорить Гальке моей сразу или повременить? Нет, думаю, повоздержусь, ничего моей Гальке не скажу. Пришел, а она легла уже, говорит, голова разболелась, возьми, говорит, разогрей сам, поешь. А меня зло взяло. Сбросил я с нее одеяло да как жахну ее по животу. Сроду матерных слов не говорил, а тут обложил с ног до головы. Встала она, плачет, разогрела ужин. Сижу, ем, а сам думаю, что дальше-то делать. Сказать ей про все, что я видел,- завтра меня Полушубкин со света сживет, а она стоит, плачет, это меня и успокоило. Схладнокровничал я. Не то чтобы простил, а просто остановилось во мне все, думаю, пусть будет, что будет. А наутро прихожу в кабинет к Полушубкину, а он мне: «Что это вы вроде бы как сам не свой?»- «Да нет,- говорю,- все хорошо». А у него глаз как сверло. Все видит, и мне, гляжу, не скрыться от него. Я молчу, улыбаюсь, все, мол, хорошо. Так и пошло у нас. По вечерам я на дерево, а он к Гальке моей. Так бы и продолжалось, если бы меня однажды не засекли. Сидел-то я высоко, почти вровень с третьим этажом, а оттуда меня как раз и увидели, позвонили в милицию. Сбежалось народу, машин понаехало. Сняли меня с дерева. Смеются все, а я сам не свой. Позору не оберешься. Наутро меня Полушубкин вызывает: «Что же ты, собачий сын, райком позоришь, ночью по деревьям лазаешь, как черт?»- «За звездами,- говорю,- слежу, с детства к астрономии неравнодушен». А потом дверь открывается, входит главврач наш Симоновский, глядит на меня подозрительно. Испугался я. Понял, к чему дело идет. Взмолился я. В ноги, можно сказать, к Полушубкину кинулся. «Здоров я, говорю, оставьте меня, дайте уехать куда-нибудь». Оставили. Через месяц в партийную школу отправили. Уехал я. На праздники старался даже не приезжать домой. А когда приезжал, то почти не виделся с Галькой. Уходила она к матери. А когда не уходила, то дома с детьми была. Дерево спилили, и я вроде бы стал успокаиваться. Но как тут успокоишься, когда перед глазами так и вижу картину! Не выдержал однажды. Лежал с открытыми глазами, а потом такая злость взяла, что я со всего размаху хрясть ей по морде. Вскочила она, заорала во весь голос: «Зверь! Я с тобой жить не хочу!» А я ей: «Иди, сука, к Полушубкину!» А она: «И пойду». Тогда я совсем память потерял, колошматил ее до утра, пока она сознания не лишилась. Народ сбежался. В двери стучат, орут. А я пьяный был, тоже им ору: «Убирайтесь, сволочи!» Взломали дверь. Силой меня в вытрезвитель свезли, а ее в больницу. А потом был суд, и мне дали три года.
      – А дети где?
      – А дети не мои. Полушубкинские.
      – А как узнать?
      – Да они копия! Все в него, как две капли воды.
      – Пишет она вам?
      – Написала одно письмо. Каялась. А я ей ответил: не хочу воспитывать полушубкинскую детвору. Возьмет себе Полушубкин детей – готов, мол, начать с нею новую трудовую жизнь. И что вы думаете? Она, вместо того чтобы осознать всю ответственность положения, пошла, наверное, опять к Полушубкину развратом заниматься, потому что Полушубкин сюда на имя начальника колонии написал официальное письмо, в котором обвинил начальство колонии в плохой воспитательной работе, вот, дескать, Квакин у вас два года сидит, а не может отучиться от клеветы. Вызвали меня по этому вопросу.
      – Демьян Иванович, а чем вы будете заниматься, когда освободитесь? – неожиданно спросил я.
      – На прежнюю работу мне, конечно, не устроиться с судимостью,- сказал с горьким сожалением Квакин.- А дело я свое знал как никто.
      – Какое дело?
      – Я же вам говорил. Агитация и пропаганда – это, можно сказать, основа основ…
      – Господи, проблема! Будете на какой-нибудь работе состоять, а любимым делом, то есть пропагандой, в свободное время. Я, например, на службе одним делом занимался, а после службы – только любимым – психологию новую разрабатывал. И вы попробуйте без денег…
      – Вы что, смеетесь?! – вскипел Квакин.- Кто меня послушает, если я не в должности буду?
      – Значит, вас слушают потому, что вы должность занимаете, а не потому, что нужные и захватывающие идеи развиваете.
      – Конечно же. Без должности только враждебную пропаганду у нас проводят отдельные элементы. А вы из меня тоже диссидента хотите сделать! Не выйдет!
      – Значит, диссидентам никто не платит, а их слушают. Их к тому же еще и преследуют, а они не боятся этого и продолжают свое. Вы не задумывались, почему они становятся диссидентами?