Если бы Каменеву принесли тогда пачку свежих газет, он бы прочел: «Смерть предателям!», «Если враг не сдается, его уничтожают», «Высшую меру зарвавшимся псам!», «Нашу большевистскую беспощадность к наймитам империализма!», «К стенке!». Слесари, инженеры, колхозники, врачи, учителя, академики, писатели, домохозяйки, пионеры и комсомольцы с разных мест великой державы клеймили Каменева и Зиновьева последними словами. Ратовал за суровый приговор и Бухарин. И Карл Радек писал: «Банде наемных убийц не должно быть пощады!» И Пятаков: «Уничтожить их, как последнюю зловонную падаль!» В лексиконе печати, лидеров партии, ведомств что-то от сточной ямы. «Ведомства-говно; декреты-говно» (Ленин, ПСС, т. 44, с. 369). Ругатели!
      Мне и мой приятель Попов скажет:
      – Все они одна шайка. Фанатики массовых убийств! Борьба шла только за свои шкуры. В лучшем случае за жизнь близких.
      – Наверное, это не совсем так,- возражал я.- Каменев – интеллигент. Мученик. В нем было сознание истинного искупительства.
      – Какое может быть искупительство у уголовника? Он – тот самый преступник, которому не суждено было стать Пилатом. Они и перед смертью не раскаялись в том, что погубили тысячи жизней. Зиновьева и Каменева не реабилитировать надо, а судить судом праведным! Оправдывая их теперь, мы по-новому растлеваем души людские. Нельзя очиститься, постоянно ныряя в сточные ямы.
      – А нам и нырять не надо,- сказал я мрачно.- Мы в этих ямах всегда. И коль так случилось, надо по крайней мере понять природу нашего отечественного зла. Разобраться в сегодняшнем палачестве.
      Мое воображение ведет изнурительную работу, воссоздавая картины человеческих падений. Оно стремится проникнуть в тайну мстительной лжи, ликующего коварства и отчаянного страдания. Фактов предостаточно. Чего стоит одно признание Сталина: «Выискать врага, отработать каждую деталь удара, насладиться неотвратимостью мщения – и затем пойти отдыхать… Что может быть слаще этого?»… Бухарин как-то заметит еще в двадцать третьем году: «Он беспринципный интриган. Он всегда держит кинжал за пазухой. Жажда власти и наслаждение местью – вот что движет им». И Каменев знал палаческую сущность Сталина. Знал, что Коба казнит его, казнит близких, сторонников. Каменевский гуманитарный ум, извращенный предательствами и коварствами, жестокостью и неверием, отступничеством и ложью, искал спасение не в нравственных средствах, не в правде и просветленности, а в беспринципности и аморальности. Однако интеллигент, ставший уголовником, неумело пользовался воровскими средствами. Он шел на сговор: торговался мелко и подловато. И на этом подсек его великий кормчий. Я допускал возможную встречу двух лидеров партии. Отчетливо представлял себе это «чередование мести и страдания». (Здесь я процитировал Макаренко, игравшего с детьми в «палача и доносчика»: «игра имела главную прелесть в чередовании страдания и мести», «я заставлял жертву терять чувство собственного достоинства», «я в роли судьи приговорил его к двенадцати горячим, а в следующем туре, будучи катом, безжалостно дробил его руку свистящим жгутом»: молодежь должна пройти через испытание жестокостью – это одна из заповедей нового общества, новой педагогики.) Сталин давал пример «честного», открытого, смелого палачества. Беспощадность к инакомыслящим – этому надо было научить народ. Нужны были образцы, козлы отпущения. Нужны были судилища. Может быть, он и мучился неспособностью любить других. А Каменев помнил, но не чтил заповедь: «Виновен, ибо светил злодеям!» Ему была понятна, так мне казалось, великая истина: «Был бы я сам праведен, возможно, и преступника, стоящего передо мной, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего перед тобой и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно и пострадай за него сам, его же без укора отпусти». На перекрестьях каменевских и сталинских хитросплетений вспыхивал кровавый предупреждающий свет, звучал насмешливый бесовский голос: «Чуда не будет! А еще раз насладиться чужой бедой, еще раз припасть к сладкой чаше убийств – отчего же?!»
      – Да что с тобой? Ты едва держишься на ногах.- Ликующий инквизитор вышел из-за стола. Поддержал осунувшегося Каменева. Помог сесть.
      – Ничего, ничего,- едва сумел прошептать ночной гость.
      Был второй час ночи. До исполнения приговора оставалось три с лишним часа.
      В приоткрытую дверь заглянул Поскребышев. Сталин кивнул ему. Сказал в сторону гостя:
      – Надеюсь, не откажешься поужинать со мной?
      Каменев пожал плечами.
      Поскребышев распахнул дверь. Внесли на двух подносах ужин.
      – Я знаю, ты любитель хорошего коньяка. А я предпочитаю винцо. Не мешает работе. Завтра много дел. Собираем совещание передовиков колхозного строительства. А тебе, вольному художнику, можно выпить как следует… Сдал ты за последний год. Сдал, дорогой. Ну, за встречу,- Сталин протянул бокал. Каменев попытался прикоснуться к бокалу, но рука не послушалась. На глазах гостя сверкнули слезы.
      – Плохо мне, Коба,- едва слышно прошептал Каменев.- Мне отбили все внутренности…
      – Сволочи! Изверги! Кто позволил?! – Сталин встал. Со всей силы влепил фужером в дверь, не в ту, в которую вошел Каменев, а в ту, которая была в глубине кабинета, слева. Тотчас дверь открылась, и на пороге показался Генрих Григорьевич Ягода, нарком внутренних дел.- Что это значит, товарищ Ягода? Грубейшее нарушение социалистической законности! Подследственных истязают – за это вы ответите, товарищ Ягода! Немедленно примите меры по наведению должного порядка!
      – Не надо,- слабо проговорил Каменев.
      – Что значит не надо? Как они смеют грубо попирать законность?!
      В это время другая дверь открылась, показалась фигура Поскребышева. Сталин сказал кратко: «Врача!» Секретарь кивнул головой, закрыл за собой дверь, а через полминуты буквально вошел врач. Сталин отвернулся. Каменеву сделали укол. Когда Сталин и Каменев остались одни, хозяин кабинета сказал, тяжело вздохнув:
      – Очень сожалею, Лев Борисович. Очень сожалею, что так получилось…
      – Не надо,- снова прошептал едва слышно Каменев.- Не надо спектаклей. Мне все ясно.
      – Ты мне не доверяешь? Я когда-нибудь кого обманывал или предавал? Или двурушничал? Я любил тебя, как родного брата. Ты был и единомышленником, и боевым товарищем, кацо. Ты знаешь, я тебе много раз прощал. Надеялся и ждал, когда ты придешь ко мне с чистым сердцем. Давай еще раз посмотрим правде в глаза. Сегодня на календаре у нас 24-е, а точнее, уже 25 августа 1936 года.- Сталин откинул листок календаря.- А десять с половиной лет тому назад, 21 декабря 1925 года, это был один из самых трудных периодов жизни для партии. Не было дорогого Ильича, контрреволюция подняла голову, ты тогда вместе с Бухариным редактировал журнал «Большевик», готовил к изданию собрание сочинений Ильича, писал литературно-политические трактаты,- что ж, и это было нужно,- а я разгребал навозные кучи, боролся с врагами, ибо помнил завет Ленина: «Ни одно могучее народное движение в истории не обходилось без грязной пены». И вот 21 декабря 1925 года ты не поддержал Политический Отчет ЦК, который партия поручила сделать мне. Ты знал содержание Отчета. Знал основные его позиции, и я, если тебе не изменяет память, дважды спросил у тебя, как ты будешь выступать на съезде, а ты уклончиво ответил, что, конечно же, поддержишь. А что получилось? Я помню наизусть твои слова: «Итак, товарищи, первый вопрос, говорил ты,- почему мы выступаем против линии Сталина? Мы выступаем потому, что, по нашему глубочайшему убеждению, в партии начинает складываться теория, которую мы находим принципиально неправильной и направляющей партию по неправильному пути… Мы глубочайшим образом убеждены, что складывающаяся в партии теория, школа, линия, не находившая до сих пор и не находящая теперь достаточного отпора, гибельна для партии, и потому наш долг заключается в том, чтобы предупредить партию…- Сталин наполнил рюмку Каменева.- Я знаю, ты любишь маслины, а эти, поверь мне, особенные, тают во рту.- Каменев машинально закусывал.- И вот тогда ты сформулировал свою программу. Ты сказал, что вы, то есть ваша группировка, ни перед чем не остановитесь. Ты говорил: «Вы можете нас обругать, наказать, можете открыть по нас огонь, можете сказать, что мы очень плохие люди, но это не остановит нас!» Ты тогда выступил не против Сталина. Ты выступил против партии. В твоем докладе был раздел под названием «Основная, но неправильная линия тт. Сталина и Бухарина», но и этот раздел направлен не против Сталина, а против Ленина и его великой партии.
      – Но я же это признал как основную свою ошибку…
      – Теперь дело не в твоем признании ошибок, Лев. Дело намного сложнее, чем тебе может показаться. Ты изначально был неправ, когда обвинял меня в том, что неизбежные разногласия нельзя разрешать мирным путем. Нет, Лев, здесь я последовательный сторонник Робеспьера, который утверждал, что добродетели без террора не может быть. Мы слишком много дискуссировали. И эти дискуссии, как выразился наш дорогой Бухарчик, обходились нам ценой конвульсивных сжатий внутрипартийной жизни! Когда ты и твои друзья настаивали на лозунге «Назад к Ленину!», товарищи справедливо возражали: «Почему назад?!» Вы тянули партию назад. Народ тянули. А партия предупреждала вас, что рост мощи Советского государства будет усиливать остатки умирающего класса. Именно потому, что они умирают и доживают последние дни, именно поэтому они используют разные формы вредительства, апеллируя к отсталым элементам населения… Ты не хочешь слушать, а напрасно. Я думал, что у нас с тобой задушевный разговор получится… Каменев поднял голову:
      – Помоги мне, Коба. Я же признал, что ты единственный наш вождь. Ты велик, Коба, и я готов доказать это чем угодно…
      – О чем ты говоришь, Лев! Ты же знаешь, что я всегда к тебе приду на помощь. Что может быть выше нашей дружбы, которая прошла немалые испытания в этой жизни… И ты знаешь: я никогда не стремился стать вождем. Я первый поддержал тебя: не надо создавать теорию «вождя». Я не согласился с тобой и с твоими дружками-зиновьевцами по вопросу о роли Секретариата. Тогда, в 1925 году, на XIV съезде партии ты ратовал за то, чтобы у нас было полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии, и чтобы ему подчинялся так называемый технический орган – Секретариат. Ты кричал, что неверно, когда Секретариат объединяет политику и организацию. И вот тут ты допускал грубую ошибку. Здесь-то и нарушался тобой завет Ленина не отрывать политику от организации. Ты считал, что я смогу заниматься организационной работой без политики, не так ли?
      – Я ошибался в этом вопросе,- прохрипел, откашливаясь, Каменев.
      – Нет, ты не ошибался. Точнее, не просто ошибался, ты говорил о своих убеждениях. Я помню, с какой яростью ты обращался к залу: «Я пришел к убеждению, что товарищ Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба». И провалился со своим убеждением. Съезд единодушно скандировал: «Мы не дадим вам командных высот!», «Да здравствует Сталин!» А я, как ты знаешь, не хотел быть ни в роли Генсека, ни в роли Председателя Политбюро. Я подавал заявления. Мне товарищи не пошли навстречу. Я и сейчас не хочу быть в роли Генерального. Я готов уступить тебе и сейчас это место. Нет, ты не смейся, я это серьезно говорю.
      Каменев и не думал смеяться. Адская боль перебитых суставов лишила сил.
      – Ты выпей коньячку,- продолжал Сталин.- Это отличный коньяк. А я серьезно говорю: готов уступить место Генсека. Моей роли не позавидуешь, дорогой. Ты считаешь, я неискренне подавал заявление об освобождении меня от этой хлопотной должности?- Сталин в упор смотрел на уставшего от напряжения Каменева. Каменев молчал. Сталин раскурил трубку и не спускал глаз с гостя. Затем улыбнулся своей лукавой улыбкой, сощурился и совсем тихо и, может быть, с трагическим оттенком:- Не доверяешь? А напрасно.
      – Нет, я доверяю,- прошептал Каменев.- Только зачем тебе понадобилась эта комедия с расстрелом?
      – Не понял тебя. Не понял. О чем ты? С каким расстрелом? Поверь, я тут никого к себе не впускал. Вот уж вторую неделю работаю над докладом. Я хотел и хочу с тобой посоветоваться. Мы с тобой спорим, но мы не враги. Мы спорим в рамках одной идеологии, ты это знаешь! И знаешь, как всегда высоко я ценил твой талант, твою преданность революции. Что произошло, Лев? – Сталин вышел из-за стола, подсел к Каменеву.- О каком расстреле ты говоришь? Кто приговорил тебя к расстрелу? Нет, я, конечно же, знал, что идет процесс. Но это же не первый процесс. В рамках одной идеологии у нас всегда были разногласия. Почему ты молчишь? Кто приговорил тебя к расстрелу?
      – Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР.
      – За что?
      – За убийство Кирова, к которому я, как ты знаешь, никакого отношения не имел и не имею, и будто бы за организацию покушения на Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича и Орджоникидзе.
      – Никогда не поверю! Неужели ты до этого дошел, Лев?
      – Какая-то мистика. Я дожил до пятидесяти лет, ничего подобного и представить себе не мог. Чудовищная мистификация. Какой-то жуткий спиритуализм! Мне приписывают руководство террористическим «Московским центром». Конечно, я разговаривал с Зиновьевым, Шацким, Толмазовым. Но кто не разговаривал с ними?! Из этого вовсе нельзя делать вывод, будто бы я собирался убивать руководителей партии. Я в самые тяжкие царские времена был против террора.
      – Это и я могу подтвердить. Ты был неразборчив в выборе друзей – но это совсем другое дело. На тебя и по сей день ссылается Троцкий: «Опыт нашей совместной работы с Каменевым показывает…» Ленин еще в 1910 году говорил тебе о недопустимости сотрудничества с этим двурушником и предателем дела революции… А ты еще и породнился с этой падалью.
      – Я порвал с Троцким…
      – А теперь снова вступил с ним в союз. Мы много раз прощали тебе, и теперь, когда мы наголову разбили оппозицию, когда укрепили партию настолько, что ей не страшны никакие уклоны и загибы отдельных зарвавшихся политиканов, мы все-таки должны глядеть в оба, чтобы не допустить ненужных осложнений.
      – Я сегодня как никогда, как ни в какое время с партией и с ее руководящим ядром. Я разделяю все позиции и все направления строительства социализма в нашей стране… Помоги мне, Коба, и я готов буду в любом месте, на любом посту доказать тебе мою преданность делу революции.
      – Мне не нужно доказывать. Кто я такой, чтобы мне доказывать преданность делу революции? Ты, Лев, всегда на две головы выше меня был и по значимости, и по общей культуре.
      – Никогда я не был выше…
      – Не спорь. Ты – прирожденный вождь, а я всегда был маленьким исполнителем. У меня и сейчас никакой должности нет. Фактически руководит страной Политбюро, в котором я играю весьма незначительную роль…
      – Помоги мне, Коба.
      – Конечно же, помогу. О чем ты говоришь.- Сталин нажал кнопку. Вошел Поскребышев.- Вышинского!
      Не прошло и пяти минут, как в дверях показался Вышинский. Каменев понял: государственный обвинитель был где-то неподалеку.
      – Товарищ Вышинский, что же это у вас с товарищем Каменевым получилось?
      – Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемого Каменева Льва Борисовича к высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего лично ему принадлежащего имущества…
      – Как это «лично»? – перебил Вышинского Сталин.- А какое имущество можно назвать не личным? Кто в вашей семье может определить ваше личное имущество? У Льва Борисовича, например, прекрасная библиотека, но я знаю, что часть книг, насколько мне известно, принадлежала членам семьи. Вы подумайте об этих формулировках, товарищ Вышинский. Так за что Коллегия приговорила товарища Каменева к высшей мере наказания?
      – Товарищ Каменев разоблачен как автор ряда тяжких преступлений, среди которых и убийство Кирова, а также заговор свержении власти, убийство самых дорогих и любимых вождей нашей партии и нашей Родины – товарищей Сталина, Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе, Жданова и других руководителей социалистического общества. Это доказано, и виновные признались. Правда, Зиновьев и Каменев утверждают теперь, что это арабские сказки, но у нас есть неопровержимые доказательства… Я в своей речи требовал расстрелять всех взбесившихся псов, расстрелять всех до одного, а в первую очередь вот этого мерзавца Каменева!
      – Товарищ Вышинский!- крикнул Сталин.- Лев Борисович мой гость, а гость – это больше, чем друг и соратник, и я не позволю!
      – Товарищ Сталин, интересы партии и народа для меня выше всего! Это не только я, но народ требует расстрела…
      – Хорошо, хорошо, я понял вашу позицию,- сурово сказал Сталин.- Можете идти, товарищ Вышинский. И прошу вас строжайшим образом соблюдать советскую законность. Это главное теперь для нас…- Когда Вышинский вышел, Сталин сказал, обращаясь к Каменеву:- Печально все получается, Лев. Я постараюсь кое-что предпринять. И медлить нельзя. Вот тебе лист бумаги, а вот и ручка. Напиши-ка кратенько на имя Политбюро свою просьбу. Предельно кратко. Буквально в двух словах, а я попробую что-нибудь сделать для тебя.
      Сталин отошел к столику в глубине кабинета, где под стеклом лежала посмертная ленинская маска. О чем думал Сталин, рассматривая ленинский оттиск? Что вспоминал, изредка поглядывая на красивую скульптурную каменевскую голову, об этом никто никогда не узнает.
      Когда Каменев подал исписанный лист бумаги, в комнату вошли военные:
      – Пора,- сказал один из них.
      – Ну что ж, Лев Борисович, до встречи,- сказал Сталин.
      Когда дверь захлопнулась за бывшим лидером партии, Сталин набил трубку табаком и, улыбнувшись, сжег каменевское прошение.
      Из сизого дыма, как в цирковом представлении, будто бы выросла фигура в генеральской форме тридцатых годов.
      – Почему «будто бы»? – возмутилась фигура, вытаскивая из кожаного портфеля папку с надписью «Тайная история сталинских преступлений».- Я реальное историческое лицо – Лев Фельдбин, бывший генерал НКВД. В тридцать восьмом, будучи в Испании, спасся бегством в США.
      – Изменник!- закричал вынырнувший из-под стола Заруба.- Показания предателей недействительны!
      – Что мне оставалось делать? Мои коллеги, все, кто готовил троцкистско-зиновьевский процесс, были расстреляны. В тридцать седьмом к стенке поставили заместителей наркома Агранова и Прокофьева. В этом же году казнили начальников отделов управления государственной безопасности Молчанова, Паукера, Шанина, Гая и моего друга Миронова. В марте тридцать восьмого укокошили, как вам известно, Ягоду. Следователь Черток, допрашивавший Каменева и Зиновьева, выбросился из окна своего кабинета, когда за ним пришли.
      – Вы для чего, собственно, явились?- спросил я.
      – Сделать некоторые уточнения. Сталин лично разрабатывал интриги процессов. Лично учил аппарат беспощадности. Он однажды сказал Миронову: «Не говорите мне больше, что Каменев или кто другой из арестованных способен выдержать наше давление. Не являйтесь ко мне с докладом, пока у вас не будет признания Каменева! Скажите Каменеву, что, если он откажется дать на суде нужные показания, мы найдем ему достойную замену – его собственного сына, который признается суду, что по заданию троцкистов готовил террористический акт против руководителей партии. Это сразу на него подействует…»
      Миронов попытался заметить, что сын Каменева несовершеннолетний. На что Сталин ответил: «У врагов нет возраста».
      – И вы хотите сказать, что Каменев сломался после долгих пыток и стал давать показания?
      – Это было бы грубым упрощением,- ответил бывший генерал государственной безопасности.- Каменев, в отличие от Зиновьева, мужественно вынес все пытки. Его поджаривали, били и оскорбляли, а он молчал. Молчал, пока Зиновьев не уговорил его пойти на сделку. Встреча со Сталиным действительно состоялась, но не перед казнью, а перед судом. Зиновьев взывал к благоразумию Сталина: «Вы хотите изобразить ленинское Политбюро и личных друзей Ильича беспринципными бандитами, а нашу партию представить змеиным гнездом интриг, предательств и убийств… Если бы Ленин был жив, если бы он видел все это!» Зиновьев разразился рыданиями. Ему налили воды. Сталин выждал, пока Зиновьев успокоился, и негромко сказал: «Теперь поздно плакать. О чем вы думали, когда вступали на путь борьбы с ЦК? ЦК не раз предупреждал вас, что ваша фракционная борьба кончится плачевно. Даже теперь вам говорят: подчинитесь воле партии – и вам, и всем тем, кого вы завели в болото, будет сохранена жизнь».- «А где гарантия, что вы нас не расстреляете?» – спросил Каменев. И вот тут-то Сталин потерял равновесие. Он сказал в гневе: «Гарантия! Какая может быть гарантия! Смешно! Может быть, вы хотите официального соглашения, заверенного Лигой Наций? Вы забываете, что вы не на базаре, а на Политбюро. Задавая такой вопрос, вы снова скатываетесь в болото прежних интриг!» – «Нет, какая наглость!- заорал что есть мочи Ворошилов.- Это возмутительно! Торговаться из-за какой-то паршивой своей жизни! Партия и народ строят первое в мире пролетарское государство, а они опять за свое. Да вы должны стать перед товарищем Сталиным на колени за то, что вам до сих пор сохраняют жизнь! Если вы не желаете спасать свои шкуры, подыхайте. Черт с вами!»
      Сталин был великим актером. Величественным жестом он остановил Ворошилова и ласково призвал изможденных пленников к благоразумию: «Вы рассуждаете, как самые отсталые обыватели. Вы внушили себе, будто мы устраиваем процесс для того, чтобы вас расстрелять. Согласитесь, мы могли бы это сделать давно. Без суда. Как это делали вы в свое время, товарищ Зиновьев и товарищ Каменев. Но мы не пойдем по вашему пути. Большевики всегда были последователями Ленина и никогда не станут проливать кровь старых партийцев, какие бы тяжкие грехи по отношению к партии за ними ни числились…» – «Значит, не расстреляют нас?» – спросил Каменев. «Если вы сохраните нам жизнь, мы готовы дать нужные показания на суде»,- заверил Зиновьев. «Это само собой разумеется»,- ответил Сталин…»
      – Простите,- обратился я к генералу.- Вы хотите оправдать Зиновьева и Каменева? Разве они не были преступниками? Разве не Зиновьев приказал расстрелять без суда и следствия Гумилева?
      – Они были солдатами революции.
      – Никаких солдатов!- закричал Заруба.- Убийцы пожизненно остаются убийцами, и никто, даже господь Бог, не в силах их реабилитировать!

      Вожди сравнивали Революцию с родами. Как роды превращают женщину в измученный, истерзанный, обезумевший от боли окровавленный кусок мяса, так и революция ввергает общество в тяжелые муки страданий, в смертельную болезнь, где выживает далеко не каждый, а выжившим не всем удается подняться. Тяжелые муки и смертельные исходы, особенно в первом революционном периоде, опасны и чреваты новыми трагедиями. В революционной стихии господствует Необходимость, дополнением которой может быть Случайность. Все, что происходило в России, было закономерным и необходимым. Закономерной была кровавая месть и бесконечные гражданские войны с убийствами, доносами и предательствами, закономерными были трудные процессы рождения новых форм жизни, новых отношений между людьми, новых форм борьбы между различными группами и социальными общно-стями. Эта борьба была беспощадной и кровавой. Она привела к голоду, нищете, массовым смертям, к непоправимым трагедиям. Кто-то один должен был брать на себя всю ответственность за содеянное зло, именуемое добром, необходимостью, единственной целью или, может быть, средством, которое приводило к великой цели. Миллионы расстрелянных, утопленных, растерзанных. Возможно, первым таким человеком был Троцкий, не демон – бес революции. Его поезд, состоящий из штаба главнокомандующего на колесах, кухни, бани, типографии и ревтрибунала с горсткой матросов и солдат, наделенных властью карать тех, кто оступился, внушал страх. Уже развенчанный Троцкий, Троцкий-эмигрант, а точнее, изгнанник, Троцкий, не осознавший все зло, которое он совершил, нераскаявшийся, все тот же беспощадный демон зла, спокойно подытожил в «Моей жизни»: «Я издал приказ, напечатанный в типографии моего поезда и оглашенный во всех частях армии: «Предупреждаю: если какая-либо часть отступит самовольно, первым будет расстрелян комиссар части, вторым – командир. Мужественные, храбрые солдаты будут поставлены на командные посты. Трусы, шкурники и предатели не уйдут от пули. За это я ручаюсь перед лицом Красной Армии» (Троцкий Л. Моя жизнь. Т. 2, с. 130. Берлин, 1930.)