Всю внеаудиторную информацию в 535-ю комнату по охапочке приносил Бирюк. Мало того, что он руководил «Спазмами», он тащил на своей костлявой спине все младшие курсы. Сколько зачетов было сдано по его рекомендациям! Сколько новых дел акклиматизировалось в среде последователей с его легкой руки! Преемственность поколений в отношениях первокурсников с Бирюком проявлялась более чем наглядно. Он слыл за отца родного — был старше всего на два года, а казалось, что на три.
      Осведомленность Бирюка в учебных и бытовых вопросах была намного пространнее поля его конкретной деятельности. Но еще шире была номенклатура его увлечений. Чем он только не занимался! Моржеванием — раз, ходил в кружок диссидентов по изучению английского — два, собирал, но не мог сохранить всевозможные коллекционные вина — три. Разводил на балконе петухов всех мастей, чтобы рассветы походили на деревенские, — четыре, упражнялся в скульптуре — пять.
      О дне донора оповестил всех тоже Бирюк. И не только оповестил, а провел целую агиткампанию. Матвеенкова Бирюк уверял, что именно им, моржам, сдача крови полезна как никому. На репетициях подбивал к этой кровопускательной процедуре Гриншпона с Кравцовым, какими-то окольными путями доказывая, что музыкантам донорство заменяет любые экзерсисы — освежает тело и очищает душу. Не удовлетворившись намеками, накануне дня донора Бирюк специально пришел в 535-ю, чтобы вплотную призвать подшефных к завтрашнему мероприятию.
      — Очень выгодное дело, я вам скажу, — приступил он к вербовке. Во-первых, не идти на занятия, во-вторых, после сдачи крови наливают стакан кагора, подают печенье к чаю и выделяют талон на обед.
      — Ты что, с голоду пухнешь? — спросил Артамонов.
      — Дело, собственно, не в корме, главное — можно получить справочку еще на день гульбы. Чтобы поправить здоровье, потерянное при сдаче.
      — Будто нельзя прогулять пару дней без справки! — сказал Решетнев.
      — Одно дело — гулять по-волчьи, другое — отсутствовать официально.
      — Не пойму, какой смысл сдавать кровь в институте и безвозмездно, если можно пойти на станцию переливания в больницу? Почему нельзя записаться в регулярные доноры и иметь сотни справок плюс реальные деньги за каждую сдачу? — спросил Фельдман, зашедший в гости вместе с Матвеенковым.
      — Видишь ли, здесь только формально безвозмездно, а на самом деле очень даже возмездно. Деканат всех сдавших кровь берет на карандаш и потом выдает денежки, но уже как бы не за кровь, а за участие в благородном порыве. Получается очень редкий случай — и безвозмездно, и в то же время за деньги. И совесть чиста, и лишний червонец на расходы.
      — Ладно, уговорил, я иду, — согласился Фельдман.
      — Я же говорю: очень выгодно. Я каждый год сдаю по два-три раза, обрадовался Бирюк первой жертве.
      — Ты и без того весь светишься, — сказал ему Забелин, перекатывая на тумбочке курсовик. — За удочку упрятать можно!
      — Сам удивляюсь, желудок у меня, что ли, с фистулой? — пожал плечами Бирюк. — Ем как на убой, и хоть бы грамм прибыли.
      — Да, лица на тебе, так сказать… э-э-э… совершенно нет, — на удивление отчетливо сказал Матвеенков, не переставая изумляться, как это люди могут не стыдясь выходить на улицу при такой худобе.
      — А зачем иметь лицо шире вокзальных часов? — не остался в долгу Бирюк и похлопал Матвеенкова по щеке, словно долепил из глины его физиономию. — Ну что, будем считать, договорились?
      — Договорились, — сдался Матвеенков.
      — А как думаешь ты, Мурат?
      — Такой обычай — отдават каму-та свой кров — нэт Тыбылыс.
      — Его кровь не годится, — заступился за горца Артамонов. — Ни с какой другой она не будет совместима по температуре. Слишком горячая.
      — А ты сам-то пойдешь? — спросил Бирюк Артамонова.
      — Я боюсь. У меня плохое предчувствие.
      — Это, ну, как сказать, в принципе, совсем не страшно, — вмешался Матвеенков с такой наивной простотой, будто кровь у него находилась исключительно в желудке.
      Утром у институтской поликлиники собрались все, кто был согласен заплатить кровью за стакан вина, обеденный талон и двухдневную свободу.
      Бирюк, как ветеран донорского движения, перемещался от компании к компании и настраивал народ на наплевательское отношение к потере крови.
      — У вас комары за год больше выпивают, — приводил он самые крайние аргументы.
      Наконец доноров завели внутрь лаборатории и после проб из пальца начали систематизировать по группам крови. Фельдман был единственным, у кого группа оказалась четвертой.
      — Самая жадная кровь, — заметила молоденькая медсестра, — в нее можно влить любую, а она подходит только самой себе.
      — Я надеюсь, расценки на все группы одинаковы?
      — Вы же сдаете безвозмездно! — возмутилась сестра.
      — Это я так, к слову, — отвертелся Фельдман.
      Бирюк продолжал руководить. Он советовал не торопиться, побольше пить чаю с печеньем, что повышает содержание в крови какой-то ерунды, которая делает кровь более ценной.
      Матвеенков бравировал перед входом в клиническую лабораторию. Сосисочки его пальцев мелькали то тут, то там, выказывая полнейшую невозмутимость.
      — Мне, собственно, чего-чего, а это — пара пустяков, тем более лежа… — выводил он прощальную руладу. У кушетки его объяло что-то вроде катаральной горячки, и сосисочки его пальцев заметно обвисли. Матвеенков грозился упасть на ящик с пробирками, но сестра нацелила его на кушетку, и он, как показалось лежащему рядом Решетневу, с радостью рухнул на нее.
      Матвеенкова вынесли.
      — Адипозо-генитальная дистрофия, — установил диагноз Бирюк и призвал остальных не волноваться.
      Подтолкнув Артамонова на ложе, предназначавшееся Матвеенкову, он сам улегся вслед за Решетневым. Несмотря на бирюковскую худосочность, сестра только с третьей попытки воткнула иглу куда надо и включила отбор жидкости.
      — Вы хоть каким-нибудь видом спорта занимаетесь? — с острасткой спросила она у Бирюка, словно находясь в морге.
      — Тяжелой атлетикой. Видите, как тяжело дышит, — ответил за Бирюка Артамонов, чтобы отвлечь себя от невыносимо красной струйки, бьющей ключом из вены тяжелоатлета, тщедушная фигура которого могла переломиться пополам при одном виде штанги.
      Мучкин пообещал Министерству здравоохранения целый литр, но у него не взяли ни капли — подвела желтуха.
      — Вот так всегда: задумаешь какое-нибудь доброе дело — и на тебе, сказал он с сожалением.
      Климцов отнесся к сдаче крови брезгливо, как к клизме. Он мог пойти на любые страдания, лишь бы отмазаться от подозрений, что он, как комсорг, не потянул такого простенького дельца. Климцов боялся, что его за что-нибудь такое морально-этическое отчислят из комсомола, а значит, и из института. Два года таскать сапоги в армии было для него страшнее потери всей крови. Большинство доноров рассталось с кровяными тельцами бесстрастно.
      Фельдман просунулся в дверь последним. Его лицо занялось красной волчанкой. Предвкушая реализацию обеденного талона и перспективного червонца, он заставил себя улечься на кушетку с некоторым подобием удовольствия. Он пытался даже улыбаться сестре, ненавидя ее уже за то, что она без всякого чувства и сожаления воткнула иголку и стала читать книгу, ожидая наполнения пузырька.
      Но Фельдман слишком плохо знал свой организм, который, постоянно находясь в граничных условиях, выработал добротную барьерную функцию без всякого ведома хозяина. Сколько Фельдман ни дулся, сколько ни пыжился, ритмически работая кулаком, больше трети стакана его кровеносная система выделить пострадавшим не смогла. Стало понятно, что нет таких ситуаций, в которых Фельдману не удалось бы остаться самим собой. Он всегда был горой за друзей, заботился об их пропитании, об оснащенности комнаты предметами первой и даже второй необходимости, всегда что-то доставал, выбивал через профком, но из своего кармана на общий стол не выложил ни рубля. И при этом умудрялся слыть за друга. Он поставил себя так, что все прощали ему путаницу в понятиях «бесценный» и «бесплатный». Разные бывают организмы.
      После сдачи Бирюк сказал:
      — Это дело надо проинтегрировать, что ли…
      Реновацию обескровленных тел проводили в 535-й. К высокому собранию была допущена даже Наташечкина. Восстанавливались все — и те, кто сдавал кровь, и те, кто воздержался. На мероприятие напоролся студсовет. Участники попойки получили по последнему предупреждению перед выселением из общежития без права поселиться туда когда-либо еще.
      — Н-да, с этим дурацким студсоветом надо что-то решать, призадумался вслух Рудик.
      — Я буду говорить об этом на ближайшей сессии ООН! — сказал Артамонов.
      — Есть только один способ, — сказал Бирюк, — вам необходимо купить настенный календарь. Выделите кружочками и обозначьте все более-менее знаменательные даты. Допустим, в один прекрасный вечерок, как сегодня, заходит к вам с тыла студсовет и спрашивает, по какому поводу банкет. Вы подводите его к календарю и тычете носом в дату рождения или смерти такого-то или такой-то. И все — проблема снята. Принимать меры не имеют права. Наказывать за бокал, поднятый в честь Бабушкина или, скажем, какой-нибудь Парижской коммуны, просто нельзя. Это будет котироваться как политическое заявление со стороны студсовета, с ним по вашей жалобе разберутся в один момент.
      Завершение дня донора пошло как по маслу. Бирюка отвели домой только к полуночи. На протяжении всего пути он порывался в сторону поймы, чтобы сбить температуру, поднявшуюся так высоко, словно ему вместо охлажденной «Медвежьей крови» влили три бутылки горячей крови Мурата.
      За полночь в желтой майке лидера в 535-ю вошла Татьяна. Она набросилась на всех с обидой, что ее никто не удосужился оповестить о планировавшемся мероприятии. Красные кровяные тельца Татьяны явно устали циркулировать по ее баскетбольному телу, снабжая килокалориями закоулки, отстоящие от сердца дальше, чем III крайнесеверный пояс в системе «Союзглавснаба» от Москвы. Некоторые эритроциты Татьяны с удовольствием отдохнули бы хоть недельку в каком-нибудь лилипуте на малом артериальном круге.
      — Наташечкину, я вижу, и то пригласили! — сучила ногами Татьяна.
      — Наташечкину? Да она — как мужик! — сказал Решетнев. — А ты у нас, Танечка, субтильная.
      Наташечкиной пришла в голову мысль отпустить Решетневу леща за оскорбление, но до него было далеко — Виктор Сергеич возлежал на подоконнике в противоположном конце комнаты. Наташечкина икнула и, не утруждая себя, выписала оплеуху сидевшему с ней бок о бок Фельдману.
      Воспользовавшись неразберихой, Татьяна с вызовом развернулась и направилась к выходу. Крутанутая пяткой домотканая дорожка-половик с вихрем свилась в архимедову спираль. Татьяна удалилась, хлопнув дверью.
      Бирюку еще предстояло ответить за это. Провести мероприятие и не задействовать в нем Татьяну — такое ему сойти с рук не могло.
      С Нынкиным и Пунтусом после дня донора стало твориться неладное. Словно они сдали кровь не государству, а перелили ее друг в друга, просто обменялись ею. Если встретились они на абитуре примерно одинаковой упитанности молодыми людьми, то теперь их диполь, словно устав держаться на сходстве сторон, перешел к новой форме симбиоза — контрастной. У Пунтуса стал появляться пикантный животик, округлились щеки и бедра, но самое страшное — ему перестали идти его роговые очки. Нынкин, наоборот, стал более поджарым и смуглым. Их суммарная суетливость отошла к Пунтусу, а за Нынкиным остались и вдвое круче закрепились извечная сонливость и бесстрастный взгляд на жизнь.
      Втихаря от группы они несколько раз ходили сдавать кровь на областную станцию переливания.

      В 535-ю комнату, как обычно, без стука вошла Татьяна. Она считала себя хозяйкой мужского общежития и свободно мигрировала по этажам с таким шумом и грохотом, что Алисе Ивановне с вахты казалось, будто наверху идут ходовые испытания седельных тягачей.
      — Нам тебя просто Бог послал! — обрадованно встретил Татьяну Артамонов. — Мы как раз получили новый холодильник, и нам надо сделать небольшую перестановку мебели.
      — Мне сейчас не до мебели. Я к вам за cвоей книгой, — пропустила Татьяна намек мимо ушей.
      — Книгу взял почитать Фельдман.
      — Идем заберем, — сказала Татьяна и, взяв Артамонова за руку как понятого, потащила с койко-места.
      — Если только он дома, — попытался отвертеться Артамонов.
      Фельдман был дома. Он только что легко перекусил и, улегшись поудобнее, весь отдался пищеварению.
      — Ты, помнится, брал книгу, — начал наезжать на него Артамонов.
      — Какую? — попытал его Фельдман.
      — Красная такая, «Анжелика и король», — напомнила Татьяна.
      — Что-то я такой не помню, — сморщил лоб Фельдман, лежа на кровати, и перебросил ногу на ногу.
      — Да ты что! — набросилась на него Татьяна. — Мне ее с таким треском дали почитать на неделю!
      — Красная? — переспросил Фельдман. — Да, да, припоминаю что-то такое. Ее, по-моему, у нас украли.
      — Ты в своем уме? Мне ведь больше вообще ничего не дадут! закудахтала Татьяна.
      — А ты скажи им, что книга совершенно неинтересная, — нисколько не сочувствуя, промолвил Фельдман.
      — Ты припомни, кто к вам в последнее время заходил, — уже мягче заговорила Татьяна. — Может, отыщется.
      — Здесь проходной двор. Разве уследишь, кто приходит, кто уходит.
      — Что же делать? — приуныла Татьяна.
      — Ничего. Это уже бесполезно, — оборвал Фельдман последние надежды на возврат. — В общаге если что уводят, то с концами, — дал он понять, что разговор исчерпан.
      — Если вдруг объявится, верни, пожалуйста, — попросил Артамонов.
      — Конечно, — обнадежил его Фельдман. — Если объявится.
      Артамонов с Татьяной вышли, а сожители Фельдмана прыснули в подушки комедия пришлась как раз на тихий час в 540-й. В сотый раз Фельдман разыграл перед высоким собранием из Мучкина и Матвеенкова подобную драму. Фельдман имел пристрастие собирать книги — попросить почитать и любыми неправдами не возвращать. В его чемодане под кроватью собралась уже порядочная библиотека. Фельдман ни разу не повторился в причинах пропажи взятых напрокат книг. Они исчезали из комнаты гетерогенными путями — их сбрасывали с подоконника обнаглевшие голуби, Мучкин случайно сдавал их в макулатуру, Матвеенков по ошибке — в читальный зал вместо учебников, и вот теперь новость — книгу просто украли. Взяли и самым беспардонным образом стибрили.
      По поводу пропажи Фельдман всегда объяснялся самым невинным образом, так что все виндикации хозяев теряли последнюю юридическую силу.
      — Моли Бога, что книга Татьянина, а не Артамонова, — сказал Мучкин Фельдману. — Я бы тебя вмиг сдал. А с Артамоновым у нас договор о невмешательстве во внутренние дела.
      — Как будто я собираю эти книги для себя! — возмутился Фельдман. Вы что, не читаете их?! Никто из вас шагу не сделал в городскую библиотеку! Все кормитесь отсюда! — пнул он ногой чемодан под кроватью.
      — Мы, это… в смысле… вернуть, — заворочался Матвеенков.
      — Зачем? Если вернуть, книги все равно потеряются и затреплются. И сгинут. А тут они все целы, все в полном порядке. Я отдам, но потом, после института. Если их захотят взять. В чем лично я сомневаюсь.

      — Сил нет! — пожаловался Гриншпон Бирюку. — Переводы замучили. Карпова нас просто взнуздала!
      — Переводы? — переспросил Бирюк. — А кто у вас по математике?
      — При чем здесь математика?
      — А вот при том. Тут есть один нюанс. Кто у вас ведет математику?
      — Лекции читает Гуканова, а по практике — Знойко.
      — Дмитрий Василич? И ты плачешь? А тебе, например, известно, что Знойко — человек с большой буквы? Он знает три языка. Вы его привлеките к переводам. Прямо так и скажите: довольно, мол, Дмитрий Васильевич, ваших интегралов, по английскому — сплошные завалы! И смело подсаживайтесь с текстом. Прямо на занятиях по математике. Никуда не денется — он безотказный. Будет переводить как трансформатор! Тыщи, хе-хе, вот проблему нашел!
      Гриншпон опрометчиво поделился новостью с группой. На Знойко насели. Дмитрий Васильевич попыжился, помялся и начал переводить. Без словаря, прямо с листа.
      Поначалу группе это представлялось какой-то игрой, несерьезностью, шуткой. Но, когда кто-нибудь переигрывал и в просьбу перевести пару абзацев подбавлял толику веселой наглятинки, чувствительные единицы впадали в неловкость.
      Обстановка на практической математике стала отступать от нравственных начал, заложенных группой в Меловом.
      Особенно на ниве ускоренного перевода преуспевал Климцов. Он испытывал наслаждение от того, что взрослый человек безропотно подчиняется ему. Когда Климцов подсаживался с текстом, Знойко терял последнюю волю. Климцов бесцеремонно обращался к нему на «ты» и совершенно не задумывался, откуда у гениальногo человека столько безволия. Было непонятно, зачем Климцов вообще втянулся в игру, ведь английский он знал лучше других.
      — Знаете, — сказал как-то Кравцов на привале, — а ведь Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить моему брату Эдику, еще совсем не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину.
      — Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки! — высказался Соколов.
      — Нехорошо смеяться над физическими дефектами, — прямо в лоб вступилась за Знойко Татьяна.
      — У него не дефекты, у него одни эффекты! — сказал Климцов.
      — Так вот, — Кравцов поудобнее устроился на подоконнике, — в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Сотворил в срок кандидатскую диссертацию и намеревался представить ее в двух вариантах — на русском и на английском. Но не успел он перевести, как жена сбагрила диссертацию своему близкому другу. Знойко любил жену и простил ей первый серьезный промах, после чего состряпал еще одну кандидатскую. На французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок, в немецком исполнении, у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он посерел, потом зажил отшельником и деградирует посейчас.
      — Байки, — сеял сомнение Артамонов. — Из-за таких пустяков человек не может сделаться почти параноиком. Тут что-то не то. Наверняка есть какие-то другие серьезные причины.
      — Если он деревянный, то почему нет, — с пониманием отнесся к донесению Кравцова Соколов, который наряду с Климцовым тоже был одним из активнейших пользователей Знойко.
      — Вспомни свою начерталку, — навел его на доказательную мысль Кравцов. — Уведи у тебя пару раз перед защитой пару каких-нибудь чертежей или курсовой проект — ты обошел бы Знойко по темпам падения!
      — Очень даже может быть. В таком случае я предлагаю больше не издеваться над ним.
      — А кто над ним издевается? Мы просто шутим, — состроил невинность Климцов. — Колхоз — дело добровольное.
      — Если человек не против, то почему нет, — поддержал Климцова Соколов. — Может, человеку нравится. Мы ж его силой не заставляем переводить. Ну, а если он действительно не в состоянии понять шутки…
      — Эти ваши шуточки добьют его, — сказал Артамонов.
      — Если б одна только наша группа… Все равно остальные дотюкают, пессимистически заметил Нынкин.
      — Может, если его не трогать, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, — рассудила Марина.
      — Он не поймет, в чем дело, — отмел вариант Климцов.
      — А как же английский? — спохватился Пунтус.
      — Вот именно. Что вы расходились? Ну, пошутили немного, что здесь такого? — не отступал Климцов, влезший в разговор исключительно из чувства противоречия. Внутренне он соглашался, что с ездой верхом на Знойко пора кончать, но внешне держался до последнего.
      — Мне кажется, что наши дела со Знойко — это даже не предмет для разговора, — попытался опустить планку спора Соколов. — Известно, что нашего математика весь институт пользует.
      — А что если нам его на эту тему попытать, пусть он сам скажет, нравится ему это или нет, — предложил Кравцов. — Если нет, то оставить его в покое. — Кравцов выучил английский язык по песням «Битлов» и в помощи Знойко не нуждался. Ну, а даже если бы и нуждался, то вряд ли сподобился.
      — Да тебе ж говорят, что по большому счету — это шутка, своеобразный прикол, — продолжал свое Соколов.
      — Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! — сказала Марина. Рядом с Кравцовым она могла выиграть любую битву у кого угодно.
      — Во загнула! — притормозил ее Климцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на скрежет лопаты о кирпич.
      — Просто нет более подходящих слов.
      — Ну, раз нет слов, зачем соваться, когда разговаривают взрослые! сказал Климцов.
      — В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! — твердо сказал Артамонов.
      — Если от этого будет толк, — щелкнул языком Соколов.
      — Будет, — пообещал староста Рудик.
      После разборок шутки на математике временно прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил, а его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал заикаться и конфузиться еще сильнее. Стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за всеми отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха.
      — Я же говорил, — радовался своему прогнозу Соколов, — он не поймет, в чем дело. Знойко — это еще то творение! Вам его ходы не по зубам!
      — Ясный перец, — оказывался тут как тут Климцов. — Ботва она и есть ботва!
      Все это было сказано в присутствии Знойко.
      — Я предлагаю вам извиниться, — сказал Артамонов Соколову и Климцову.
      — Что это ты придумал?! — возмутились они в один голос. — Лечить нас, что ли, собираешься?
      — Извинитесь! — настаивал Артамонов.
      — Да пошел ты!
      — Артамонов прав, — встал с места Рудик. — Когда за глаза — это на вашей совести, а когда при всех нас — то это уже и на нашей. Извинитесь.
      — У вас что, лунное затмение?! — постучал себе по виску Климцов.
      — Да оставь ты их! Идем погуляем, а потом разберемся, — сказал Соколов.
      Они забрали дипломаты и покинули аудиторию. Когда в перерыв все заспешили в туалет на перекур, выяснилось, что именно там и отсиживались Соколов с Климцовым.
      — Что-то мы ничего не поняли, — сказал Соколов, обращаясь больше к Рудику. — Больно уж круто вы все вывернули.
      — Где ж вы раньше были? Куда смотрели? Ведь все вы с самого начала едва ли не поощряли нас к этому! — затараторил Климцов.
      — То было раньше, — сказал Рудик.
      — Дайте сигарету, — повел глазами Артамонов. — Что-то мне даже как-то не по себе. Закурить, что ли?
      Соколов протянул ему свой обслюнявленный окурок.
      — Спасибо. Как-нибудь без сопливых.
      — Брезгуешь, что ли?
      — Очень даже может быть.
      — Ну, тогда тормозни на минутку, когда все пойдут, — сказал Соколов.
      — Это еще зачем? Ты что, не наговорился со мной?
      После звонка друзья потянули Артамонова из туалета за рукав, как бы разнимая его с Соколовым.
      — Нет проблем, я сейчас догоню, — сказал он и остался. — Вы будете вдвоем? — спросил он у Климцова.
      Климцов посмотрел в сторону Соколова. Cоколов подмигнул, и Климцов вышел за остальными. Соколов встал у окна и, осматривая внизу кустарник, повел беседу:
      — Что-то, я смотрю, вы с Решетневым откровенно не уважаете служивых. Тот со своим старостой постоянно не в ладах, возражает по всяким пустякам. Ты тут воду мутишь.
      — Смотря каких служивых. С Рудиком у нас нет никаких трений.
      — Ну, с Рудиком, допустим, понятно — он себе на уме.
      — Я не понимаю, о чем ты говоришь.
      — Не понимаешь? Я объясню. Слышал такой стишок — старших всех мы уважаем?
      — Про дедовщину, что ли? Ты считаешь, армия дает преимущества?
      — Может, и дает.
      — Тогда засунь их себе глубоко-глубоко вовнутрь и никому не показывай!
      — Я чувствую, ты хочешь потягаться.
      — Честно говоря, никакого желания.
      — Трусишь, что ли?
      — Я же говорю: желания нет.
      — Понятно. Значит, это только при всех ты такой смелый?
      — Ну, а ты что, хочешь подраться?
      — Видишь ли…
      — Нет, ты прямо так и скажи: я хочу с тобой подраться. Ну, давай, говори! — Артамонов стал медленно приближаться. — А если я не хочу с тобой драться?! Или даже трушу? Что делать?! — До Соколова оставалось как раз столько, что при взятии за грудки он не успел бы отскочить. — Может, мне с тобой драться западло?! — продолжал надвигаться Артамонов и, схватив за свитер, ударил Соколова лбом в нос и ниже, и выше, и в скулу — по всему лицу. Откинутая голова Соколова пробила затылком двойную раму. Осколки полетели на улицу и, как секатором, обстригли кусты сирени под окном, превратив их в усеченные пирамиды. Народ на Студенческом бульваре оглянулся и уставился на пятый этаж нового корпуса. Но с бульвара не было видно, как Соколов осел, словно подкошенный, и молча свернулся вокруг урны с чинариками.
      Однокурсники ожидали исхода поединка.
      — Где? — спросили они у выходившего Артамонова.
      — Там.
      Соколова подняли и повезли в больницу. До конца дня в полное сознание он так и не пришел, хотя врачи оценили сотрясение как легкое. После больницы Соколова затащили в общежитие, привели в чувства и на такси отправили домой.
      Наутро он то ли делал вид, то ли на самом деле ничего не помнил. На «военке», выстроив всех на плацу, офицер спросил:
      — Кто это вам, курсант Соколов, выбил зуб?
      Кудрявый Соколов стоял в левом краю шеренги. Он не нашелся, как поступить: отшутиться, отмолчаться или откровенно обмануть военпрепа. Шеренга ждала ответа.
      — Знойко, — сказал кто-то из середины.
      — Никогда бы не подумал, — удивился офицер. — Насколько я его знаю, это абсолютно интеллигентный человек.
      Теперь на математике стояла гробовая тишина. Соколов перестал ходить на занятия. Он не мог переварить случившееся. Поговаривали, что он собирался вообще бросить учебу, но кто-то отсоветовал. Соколов потерялся, стал незаметным. Люда перестала садиться рядом с ним на занятиях, а потом вышла замуж за пятикурсника с промфакультета.
      Постепенно замешательство Знойко прошло. Он стал поднимать глаза, чего прежде никогда не делал. Обычно он рассматривал, насколько круглы дырки в линолеуме или равномерно ли стерт паркет.
      Наконец все стали свидетелями кульминационного момента — Дмитрий Васильевич явился на занятия в сумасшедшей тройке и галантно повязанном галстуке. Он был выбрит как никогда чисто и вызывал к доске исключительно по желанию, а не по списку.
      — Да, кстати, — вернулся к давнишнему разговору Кравцов, — знаете, кому жена Дмитрий Василича спустила диссертации?
      — Кому? — засуетился народ.
      — Нашему завкафедрой математики.
      — Жаль, что он у нас не ведет, — хлопнул по столу кулаком Забелин, я бы довел его до черных дней.
      — А жену Дмитрий Васильевич порешит, — сказал Пунтус. — Вот увидите.
      — Точно, — подтвердил вывод Нынкин, — оклемается еще немного и порешит!
      — Он великодушен, — сказала Татьяна.
      — Если сам не догадается, я ему подскажу, — поклялся Усов.
      — Я буду говорить об этом на Совете Безопасности! — сказал Артамонов.
      Жену Знойко не тронул. Он стал нормальным человеком. О давних математических проделках группа вспоминала только тогда, когда Зоя Яковлевна Карпова, устав от вечных отсрочек, начинала предъявлять векселя. Группа 76-Т3 постоянно была должна ей в общей сложности до полумиллиона знаков перевода газетного текста. Львиная доля задолженности приходилась на Нынкина.
      — Да, — говорил он, — зря мы перевоспитали Дмитрий Василича. Успеваемость по иностранному заметно упала.
      — Зато теперь на него приятно посмотреть, — сказала Татьяна. — Один костюм чего стоит!
      — Даже лысина стала зарастать, — хихикнул Усов.
      Сессия началась без особых судорог.
      — День защиты детей, — прочитал Артамонов на календаре, уходя на экзамен по математике. — Увы, пока им ничем помочь не можем.
      Профессор Гуканова была женщиной с неустойчивым отношением к жизни вообще и к студентам в частности. Характер у нее был на редкость скверноватый, отчего математика как королева наук теряла с ней все свои прелести. Гукановой постоянно не везло. То дочь ее с третьего захода не поступала в МГУ на физфак, то случалось еще что-нибудь понепристойнее. И было непонятно — то ли из-за неудач ее характер сделался таким, то ли из-за характера ее постоянно преследовали неудачи, но, в любом случае, перед зимней сессией от нее ушел третий по счету муж.