— Нам такие нужны, — пояснил замректора, то ли радуясь, то ли улыбаясь. — Пусть борются!
      Фельдман не замедлил воспользоваться служебным положением и выбил для себя полставки сантехника, чтобы лично заняться прорехой. Заделать ее до конца учебы Фельдману не удалось, поскольку рабочее время уходило на рейды по проверке комнат на предмет несданной посуды и чрезмерной перенаселенности приживалами.
      Комиссия, в которую входил Фельдман, трясла жилища денно и нощно.
      Непогожим вечером в 540-й комнате спетая компания гоняла бледные чаи по банкам из-под майонеза. Слабо обставленное чаепитие позволяло участникам пялиться на стены и рассматривать портреты, на которых были широко представлены мерины и мулы. Коллекция репродуктивных полотен принадлежала Фельдману. Он говорил, что мечтает стать конезаводчиком. Скорее всего, врал.
      — Хоть бы какой кусок халвы или лимон, что ли, — всосал в себя теплую струю Матвеенков. — А то живот раздуло.
      — На днях я обнаружил под кроватью Фельдмана какой-то ящик, — сообщил Мучкин. — Наверное, кто-то комнаты перепутал.
      Компания замерла и перестала хлюпать.
      — Показывай, — сказал Пунтус.
      — Я давно слежу за этим ящиком, — продолжил Мучкин. — Уже месяц стоит. Никто не трогает.
      — Полностью закрытый? — спросил Нынкин.
      — Да нет, там есть щель для руки.
      — Давай сюда!
      — Рукополагаем тебя — открывай!
      В ящике оказалось множество пакетиков. После встряски из него покатились всевозможные орехи и сухофрукты. Очищенные грецкие, похожие на человеческий мозг, жареный арахис, кешью, мексиканские орешки — все в приятной и удобной пропорции. В бумажных кулечках — ломтики сушеной дыни, бананов, цельный инжир, курага.
      — Ничего себе живем! Полна коробушка, а мы пустой чай распиваем! промурчал Матвеенков.
      — При таких запасах издеваемся над собой!
      Слово за слово — разметали больше половины.
      — Ай да Мучкин, так сказать, ай да молодец! Тебе бы, собственно говоря, в сыскном бюро работать, а ты, по сути, в слесари все норовишь. Заниженная самооценка, однозначно! — на редкость явственно поощрил друга Матвеенков.
      В комнату постучали. Дверь открыли подростки с подготовительного отделения и впустили председателя комиссии Фельдмана.
      — Проверка! — по-деловому коротко сказал он. — Предъявите тумбочки и шкафы! — начал он сам лично все открывать и проверять. — Отлично. Ничего лишнего. Запасных матрацев и раскладушек в шкафах не вижу, значит, никто из залетных тут не ночует. Так, стены — все пристойно, все в рамочках.
      Фельдман выказывал абсолютную непредвзятость. Проскочив по опорным точкам, он начал уводить комиссию, давая понять, что в комнате полный порядок и пора двигать дальше. И тут его взгляд упал на растерзанные кулечки и пакетики от экзотических яств.
      — А это где взяли? — спросил он у компании, обомлев.
      — Под кроватью нашли. В ящике. Наверное, кто-то комнаты перепутал, озвучил версию Мучкина Пунтус.
      — Под какой кроватью?
      — Под этой, — указал Мучкин на кровать Фельдмана, — рядом с чемоданом.
      — Вот именно! — взвинтился Фельдман. — Под этой, а не под той! пнул он ногой удлиненную с помощью чертежной доски лежанку Бориса.
      — Да вы присаживайтесь, попейте чаю, — предложил Нынкин. — Этого добра еще пол-ящика!
      — Запакуйте все назад! — потребовал Фельдман. — Это мне прислали, чтобы я передал знакомым.
      — Предупреждать надо, — сказал Мучкин. — Откуда мы знали! Целый месяц под кроватью стоит. Весь в пыли.
      — Я же говорю: попросили передать.
      — Так и надо было передать! — произнес Мучкин.
      — А ты вообще молчи! Все! Комнате ставится двойка за полный беспорядок! Завтра поголовно на студсовет! Будем разбираться. Комиссия проследовала в 535-ю, которая располагалась через коридор.
      — Весь этот коллаж надо убрать! — сказал Фельдман, обозревая аппликации. — Обклеивать стены запрещено!
      — И жить, как в тюрьме?! — возник Решетнев, надеясь на поддержку одногруппника, но тот сделал вид, что впервые видит всю эту голытьбу и сейчас исключительно по долгу службы неотрывно рассматривает ее без всякого интереса.
      — В оформлении интерьера нужно брать пример с 540-й, — сквозь зубы и как бы между прочим сказал Фельдман. — Комната тематическая, вся выдержана в стиле конюшни, то есть имеется какая-то идея.
      Выпал долгожданный снег. Первокурсники оказались перед ним сущими детьми. Под окнами общаги кто-то вылепил похожего на Пунтуса снеговика: в руках тубус, вместо глаз очки, на шее, наудавку, красный шарф из несписанной шторы.
      К обеду снега набралось по колено. Один немолодой и нетрезвый человек впал в незадачу. Без пальто, в светлом, почти маскировочном костюме он барахтался в свежем снегу неподалеку от снежной бабы и, тщетно пытаясь встать, кричал, словно кого-то передразнивая:
      — Парниковый эффект! Парниковый эффект! Окись углерода! Экран! Всемирное потепление! Нобелевские премии пополучали, а тут леднику впору! Они теории толкают, а ты мерзни тут! — Товарищ, явно не угадав погоды, ушел с утра в гости и, возвращаясь, попал в полное распоряжение стихии.
      Эскортируя девушек, Решетнев, Фельдман и Матвеенков залюбовались снеговиком. Мысль Решетнева, оттолкнувшись от скульптуры, устремилась… Но тут все заметили плавающего в снегу бедолагу. Помогли встать. Тот в знак благодарности начал выдавать соображения насчет состояния атмосферы за последние сто веков.
      — Кандидат какой-нибудь, — небрежно бросила проходящая мимо старуха.
      Укрепив товарища в вертикальном положении, компания нацелила его на первый подъезд «китайской стены», куда тот время от времени и порывался. Поборник честной погоды побрел домой синусоидальной походкой.
      Мысль Решетнева, повторно оттолкнувшись от снеговика, устремилась по особым ассоциативным каналам и взошла к тому, что провожатым во что бы то ни стало, несмотря на поздний час и лютую вахтершу, необходимо проникнуть на ночь в женский корпус вслед за девушками.
      — Иначе весь вечер пойдет насмарку, — дооформил мысль Решетнев.
      — Может, попытаться уговорить дежурную? — замялся Фельдман, осматривая недоступный пожарный выход на втором этаже. — Вдруг пропустит?
      — Бабка, мг-м, того… не молодая — не уговоришь, так сказать, Матвеенков словно зачерпнул пригоршню из личного опыта. — Будем, ну, это… пробиваться здесь. — На удивление легко воспрянув телом, откормленным по беконному методу, с прослоечкой, Леша вмиг оказался на козырьке балкона.
      Решетнев безошибочно повторил трюк. У Фельдмана сноровки не хватило. Он метался под балконом, как лиса под виноградом, и шепотом умолял друзей придумать что-либо. Ему подсказали найти какой-нибудь ящик. Фельдман не поспешил бы на поиски с такой прытью, поучаствуй он в последнем субботнике, во время которого все нужные и ненужные предметы были собраны в кучу и сожжены. Прочувствовав невыполнимость затеи, Фельдман вспомнил, что он член профкома, и отправился восвояси. «А ну их, этих девочек!» — решил он уже в постели.
      Выходя утром из женского общежития, друзья напоролись на вахтершу.
      — Стойте! Как вы здесь оказались? — запричитала она, схватив Матвеенкова за рукав.
      — Да я… в смысле… безо всякого, так сказать, — побрел Леша в свои обычные в подобных случаях речевые дебри.
      — Ты мне не умничай! Корчишь из себя ненормального! Я двадцать лет тут сижу и все ваши иностранные языки выучила! Разбираюсь, когда «ноль один» звонить, когда «ноль два»!
      Решетнев под шумок развернулся к балкону. Вчерашний пожарный маршрут показался ему безопасней.
      Спустя полчаса Решетнев возлежал в травмпункте.
      — Где это вы так? — отвлекал его разговорами хирург, ощупывая больную ногу.
      — Антенну с друзьями устанавливали.
      — Лучше бы к девушкам сходили, чем по крышам в такую погоду лазать, поглумился врач и что есть мочи дернул за пятку.
      — А-а! — заорал Решетнев.
      — Ну вот, кажется, все. У вас трещина плюсны.
      — Серьезно?!
      — Шучу, у вас перелом, — улыбнулся хирург.
      535-я комната превратилась в палату. Посетители шли и шли. Даже в понедельник, когда никто никуда не ходит.
      — Эк тебя угораздило, — соболезновали они Решетневу. — Жил же, как человек, и на тебе — по женским покоям понесло.
      — В жизни надо срываться, — оправдывался Решетнев, используя любимое выражение Бирюка.
      Прихожане выражали потерпевшему соболезнование и попутно выметали из тумбочек все продукты. Вместо того, чтобы, как подобает, приносить их больному. Запасы 535-й таяли на глазах.
      — Как долго у тебя срастается кость, Решетнев! — говорили сожители. — Похоже, она у тебя без всякого костного мозга! Ты нас по миру пустишь!
      Самым методичным гостем был Матвеенков. Он являлся, сидел для приличия минуты две-три у изголовья больного, а потом, жестикулируя сосисочками пальцев, начинал элегию:
      — Я, так сказать, в смысле, одним словом, в крайнем случае, произносил он, словно пораженный моторной афазией.
      — В шкафу! — обрывал его Гриншпон. — От тебя ничего не скроешь!
      Леша брал пять своих почти законных клубней и, заведя сложный благодарственный монолог, исчезал за дверью.
      — Ты допускаешь потраву угодьев, Решетнев! — негодовал Артамонов. За это раньше сажали!
      — Зачэм обижат чэловэк? — защищал Решетнева Мурат. — Тыбылыс лубой гост надо отдать всо! Панравилса кинжял — отдай кинжял, спросыли время отдай часы!
      — Понимаешь, брат, — оттеснял Мурата Гриншпон, — наш равнинный лабаз не вынесет твоих высокогорных обычаев! И когда, наконец, тебе придет денежный перевод от родителей на очередную помолвку?
      Оставалось одно — погрузочно-разгрузочные работы без использования подъемно-транспортных средств.
      Дабы не вымереть, 535-я комната была вынуждена устремиться на заработки и, чтобы не попрошайничали, прихватила за компанию 540-ю, хотя Фельдман обещал всем своим одногруппникам материальную помощь. Да еще почти силком заставили отправиться с собой Пунтуса с Нынкиным, которые уже неделю пытались впасть в спячку.
      Город засыпал. Он долго ворочался — искал удобную позу. То здесь гасло и вновь вспыхивало окно, то там. Потом город долго вздрагивал во сне то сиреной «скорой помощи», то запоздалым скрипом тормозов на перекрестке.
      — Хорошо зверям, — говорил по дороге Нынкин, — чуть голод — сразу в спячку.
      — У них хоть совесть есть, — поддерживал вялый разговор Пунтус. Они нет-нет, да и просыпаются, а ты, если заснешь, то лет до сорока.
      По ночам на холодильной базе платили вдвойне.
      В этот раз рефрижераторы были с мойвой. Договорившись насчет оплаты, студенты приступили к разгрузке.
      Фельдман в основном перекуривал и болтался по складу. Совершенно случайно он напоролся на чей-то тайничок с красной рыбой. Наверное, кто-то из служащих припрятал, чтобы в удобный момент утащить, допустил он и аккуратно переложил живность к себе в портфель. В конце разгрузки Фельдман расколол о колено плитку свежемороженой мойвы и большую часть сунул за пазуху.
      — Будет неплохим подспорьем, — сказал он, застегивая куртку на все пуговицы.
      — Да кто ее станет есть? — попытались отговорить его друзья.
      — Ее надо уметь приготовить, только и всего, — оправдал рыбу Фельдман. — У нас в стране — дефицит поваренных книг, поэтому многое залеживается. Никакой кулинарной культуры в быту!
      На проходной студентам в рамках ежемесячника по борьбе с базовыми несунами устроили проверку. Фельдман встал в очередь на досмотр последним боязно все-таки, хоть и рядовое, не для себя, но все же расхищение социалистической собственности.
      Пока ощупывали передних, мойва за пазухой Фельдмана быстро таяла. Непоправимо быстро. Охранник, проверяя портфель, с ужасом наблюдал за глазами Фельдмана, бегающими туда-сюда, как в нистагме. Глаза норовили и спрятаться от непонятно откуда взявшегося стыда, и в то же время хотели все вокруг видеть.
      — Кажется, переработал хлопец, — пожалел Фельдмана проверяющий из вневедомственной охраны.
      — Быстрее, дедуля, быстрее, — крутился, как на огне, незадачливый расхититель.
      — О! — воскликнул дед, нисколько и никуда не торопясь. — Красной рыбы у нас на базе вроде бы не было! Где такую красавицу раздобыл?
      Фельдман сообразил, что вагон красной рыбы разошелся по начальству настолько тихо, что даже охрана не в курсе.
      — Рыбки мороженой почему не взяли? Питаетесь, небось, не шибко? спросил вохровец, не найдя мойвы, которая, как он считал, была единственным товаром на базе.
      — Генералы не питаются отбросами! — выдавил Фельдман фразу из шедшего в «Победе» фильма и, будто ошпаренный, вылетел с проходной. Бросив на землю портфель, Фельдман начал яростно раздеваться. Оттаявшие мойвинки проскальзывали через штанины и, словно живые, падали у ног.
      — Не могли первым пропустить! — посетовал Фельдман на друзей. — Для вас же старался!
      — Да ты, вроде, и не спешил, — сказали Пунтус и Нынкин.
      Грузчикам стало настолько жалко вымокшего друга, что Рудик предложил не откладывая зайти в пивной зал «девятнарика», чтобы красную рыбу, которой Фельдман намеревался полакомиться в Новый год, не есть всухомятку, да еще и спозаранку.
      В следующую ночь Фельдман на шабашку не вышел. Его уклончивая речь перед бригадой прозвучала как-то неубедительно, и тогда Фельдман привлек всю двигательную мышечную энергию, чтобы жестами доказать друзьям, насколько чаще пробоины в отоплении общежития случаются ночью и почему он, как дежурный сантехник на полставки, должен постоянно быть начеку, а не таскаться по всяким базам!
      А на самом деле Фельдман давненько наметил себе другой путь ликвидации финансовых брешей — втихую от народа занялся лотереей. Постоянное аллегри после каждого розыгрыша придавало еще большую уверенность в успехе. Откуда ему, наивному, было знать, что выигрышный билет нельзя купить как вещь такой билет могут или подарить, или всучить вместо сдачи за неимением мелочи, а методичность здесь губительна и бесперспективна.
      Остальные грузчики продолжили внеурочную пахоту, как бы желая узнать, сколько можно выдержать вот так — днем учеба плюс всякие секции, репетиции, кружки и студии, а ночью — работа.
      В этот раз под разгрузку были выставлены вагоны с картошкой.
      — Жаль, Фельдмана нет, некому бульбы набрать, — пригорюнился Нынкин. — А то каждый день вермишель вареная, вермишель жареная, вермишель пареная!
      Уже в кишечный тракт въелась.
      — А мы иногда разнообразим, — сказал Артамонов, — едим прямо из пачки. В таком виде она напрочь убивает чувство голода при исхудании… Странно, что ее выпускает пищевая промышленность, а не фармацевтическая, скажем, — подумал он вслух.
      Всю ночь напролет таскали из затхлой темнотищи склада драгоценнейшую картошку, наполовину тронутую порчей, гадая, откуда мог прибыть такой груз. Не из Мелового ли?
      — А может, все-таки прихватим по кило-два-три? — сказал Рудик.
      Но нанюхавшийся миазмов Нынкин сморщился и выпалил:
      — Макароны в соусе — вполне достойное блюдо! В гробу я видал жрать эту тухлятину! Уж лучше сразу лягушек.
      — Действительно, — поддакнул Пунтус. — Разве что на спирт прихватить пару центнеров.
      Хозяйки всех на свете помещений — обыкновенные серые крысы — как болиды, сверкали тут и там своими люминесцентными глазами. По складу от них не было никакого прохода.
      — В Париже эти твари скоро будут заседать в муниципалитете, — заметил Гриншпон. — Недавно прочитал, как эти твари перегрызли пополам десятитысячевольтовый кабель в парижском метро, и хоть бы одну ионизировало или там распылило как-нибудь!
      В пику этому сомнительному анекдоту из светской жизни парижских крыс Артамонов поведал, как при виде грызунов на мелькомбинате у себя на родине, в Орле, ему довелось испытать самые волнующие минуты в жизни. Парижские крысы, как ни крути, все же боятся людей, а мелькомбинатовские — те ни грамма не стесняются. Ратициды они запросто употребляют на десерт и ходят по территории, как свиньи, — споткнуться можно. Голубей едят, как кур. Голуби нажираются дармового зерна — благо на плохо положенное у всех нас клюв помпой — и становятся не способными к полету. Крысы подходят к ним как к готовому блюду или полуфабрикату, устраиваются поудобнее и, разве что не повязав салфетку, начинают кушать: хряп-хряп, с косточками, а потом — спать в сушилку. Цепляй этой крысе за уши ошейник и веди, куда хочешь. Например в столовую. Там большая очередь. Женщины через секунду освобождают раздачу. Бери первое, второе, третье.
      Доклад Артамонова о популяции мелькомбинатовских крыс сработал как дезодорант. Грузчики добили протухший вагон, почти не морщась.
      Город просыпался. Нежился, зевал безлюдными провалами подземных переходов. Потом потихоньку начал потягиваться ранними троллейбусными маршрутами и наконец вскочил, обдав себя снегом, клубящимся за очистительными машинами, и распахнул хлебные магазины.
      А завтра снова стайерская прогулка пешком на базу. И Нынкин опять будет талдычить о каком-то своем особом зимнем солнцестоянии, при котором ночь, как известно, максимальна, а если не спать — то и вообще бесконечна.
      Татьяна ежедневно заскакивала в 535-ю. Она по-матерински потрепывала больного Решетнева по загривку, как бы подталкивая его к скорейшему выздоровлению. Но, невзирая на избыток женской ласки, Решетнев впадал в тоску и хандру. Опираясь на костыли, он совершал мелководный каботаж от койки до туалета в конце коридора и клялся, что больше никогда не падет так низко. Каждый вечер, проводив друзей на работу, он пробирался на цыпочках к себе в душу и копался там до утра. Когда спать можно сколько влезет, сон, как назло, не идет. Устроившись на подоконнике, он рассматривал снеговика и все больше понимал, кем стали для него Рудик, Мурат, Миша… Кто он теперь без них? Так себе — человечинка.
      Денно и нощно Решетнев копил в себе эти мысли и, дождавшись товарищей, пытался втянуть их в общение. Но все разбредались по делам или падали замертво на койки. В его распоряжении оставался один Рудик, который после базы усаживался за письма. Еще в армии он снюхался с радиодиспетчершей, и та присылала ему с Ямала коротенькие кадастры о погоде. Староста носился с ними, как Мурат с денежными переводами.
      — Знаешь, Сергей, — навязывался Решетнев к Рудику, — мне кажется, я понял одну простую истину: чтобы познать жизнь, нужно непременно сломать ногу.
      — Что ты там бормочешь? — переспрашивал его Рудик, таща по влажной губе липкую кромку конверта.
      — Да так, ерунда, — вздыхал Решетнев.
      Он сбросил гипс, как сбрасывают цепи. Боль в пятке еще долго напоминала ему о чем-то таком безыдейном и не обсуждаемом при наличии, что многие называют мужской дружбой.
      Разные бывают падения. Иногда их можно приравнять к взлетам или к срывам, как говорил Бирюк.
      Решетнев оклемался, встал на ноги, а потом и на горло. Друзьям пришлось выделить ему двадцать рублей по комнатному больничному листу. Решетнев накупил плексигласовых тарелок, прикрепил к стенам, подсунул под них цветные виды вселенной из журнала, к «иллюминаторам» подвел настоящее освещение, и теперь в комнате можно было плыть, как бы между светил.
      Оформление 540-й в стиле «все мы немножко лошади» по сравнению с интерьером 535-й стало просто китчем.
      Профком наградил 535-ю грамотой за победу в соцсоревновании. Таким образом Фельдман замазал свой прокол во время проверочного рейда, когда отмолчался по поводу эротических наклеек на стенах.
      — В жизни надо быть оригинальным, — принимал поздравления Решетнев. — В жизни надо срываться.

Третий закон Ньютона