— Посиди, отец, — сказал второй пришелец. — Может, пригласите к самобранке?
      Все молчали в надежде, что местные пошутят немного и, сказав: «Ладно, отдыхайте», уйдут, куда шли. Но пришельцы давали понять, что они шли не куда-то, а именно сюда, и не просто так, а по делу. Вот только по какому, они, видать, заранее не решили, а на экспромт были не горазды. Посему вышла заминка.
      — Может, все-таки нальете за приезд?
      — Ребята, — Замыкин опять попытался мирно решить вопрос, — ну, выпили немного, но надо же думать… а за баловство такими вещами…
      Спустя секунду куратор получил прикладом по голове, а игравший у его ног транзисторный приемник покатился под обрыв. Саша Усов, выглядевший не опасней пятиклассника, бросился в воду спасать свою радиотехнику.
      Рудик, осознавший старостовую ответственность за коллектив, попытался помочь куратору. Началась потасовка.
      Хулиганы успели несколько раз пнуть ногами близлежащих туристов, но в основном получилась куча мала. Только Мурат повел себя более-менее профессионально. Он встал в фехтовальную позу, и специфические движения руками без сабли повергли врагов в смятение. Пока они соображали, что означают выпады в пустоту и тыканье пальцем перед собой, их повязали. Начался допрос.
      — Почему вы развязали драку, ведь нас явно больше? — любопытствовал Усов.
      — Мы всегда бьем студентов.
      — За что?
      — Не знаем. Просто так.
      Их отпустили с Богом, забрав ружье.
      Вечер был сорван. Больше всех пинков досталось старосте и куратору.
      — Я предупреждал, что любая пьянка неминуемо ведет к драке, проникновенно сказал Замыкин.
      — Я буду говорить об этом в Лиге Наций! — пообещал Артамонов.
      Пока остальные допрашивали «врагов», Татьяна пытала Рудика:
      — Ну, куда он тебя ударил, куда?!
      — Туда! Туда! Отвяжись! — кряхтел Сергей, зажимая руками место ниже пояса и сгибаясь в три погибели.
      Быстро свернули вещи и отправились по домам. Стройная Люда оказалась рядом с Соколовым, Марина всплыла между Гриншпоном и Кравцовым. Татьяна, ввиду некондиционности Рудика, утащила вперед маленького Усова с транзистором, и они до самой деревни так и маячили впереди, как брошюра и фолиант.
      — А сколько тебе лет? — спрашивала Татьяна.
      — Восемнадцать… будет… в следующем году, — отвечал ни о чем не подозревающий Усов.
      — Ты хорошо сохранился. Я подумала, ты какой-нибудь вундеркинд и тебя зачислили в институт после пятого класса ради эксперимента…
      Бабкины постояльцы беззвучно вошли в избу. Свет почему-то не включился.
      Бабуся, как молодая, бессовестно храпела до утра. В шесть часов она подняла всех на ноги прогорклым голосом:
      — Вставайте, ребятки, завтракать! — И отправила сонных студентов за дровами и водой.
      Нынкин с Муратом поплелись в сарай за топливом, а остальные зашагали семимильными шагами на ключи за водой.
      Навстречу шла симпатичная деревенская девушка с полными ведрами на коромысле. Она была в легкой косыночке, лаконичном платье и босиком. Платье на ней прямо-таки трещало от сочности содержимого.
      — Какие экземпляры фигурируют на местах! — воскликнул Рудик. Он не выдержал и посмотрел ей вслед.
      Спустившись к воде, друзья обмылись до пояса ледяной водой и решили проделывать это каждое утро.
      — А бабуся нам попалась ловкая, — сказал Рудик. — За это прекрасное утро мы должны ее как-то отблагодарить.
      — Да, не бабка, а золото! — поддакнул Гриншпон.
      — Негде пробы ставить! — согласился Артамонов.
      Когда возвращались, девушка встретилась опять, но уже с пустыми ведрами, отчего движения ее бедер стали более умеренными.
      Осень была к лицу деревеньке. Роща, обрамлявшая селение по околице, горела безупречно желтым огнем. Облака, не спеша плывущие за окоем, светились безукоризненной белизной, при виде которой гуси впадали в ностальгию. Прикидываясь пораженными этой «канальей», они пытались поменять на какой-то феерический юг родной чертополох и ссохшуюся в комья грязь. Эмиграция постоянно срывалась — гуси большей частью впустую бегали по улице из конца в конец, поднимая пыль бесполезными крыльями.
      Поместные свиньи не могли оценить ни рощи, ни облаков. С неописуемым увлечением и беспримерным энтузиазмом они исследовали и без того сто раз знакомые помойки, чихая и фыркая, как при атрофическом рините.
      Словом, все вокруг было таким, чтобы в полной мере ощутить себя как есть — молодым и счастливым. Смотреть на эту осень и знать, что ничего особенного в ближайшее время делать не надо, было приятно и трогательно.
      Навстречу за водой шли и шли люди. Студентам было занятно чувствовать себя приезжими и в то же время нуждающимися, как и эти люди, в ледяной воде и картошке. Ощущая причастность к колхозным делам, к осени, к облакам, первокурсники шагали легко и весело, неся по паре тяжеленных пятнадцатилитровых бабкиных ведер.
      Воду принесли вовремя. Печь полыхала вовсю. Нынкин и Мурат не давали ей передохнуть, постоянно забивая топку до упора.
      Картошка сварилась быстрее яйца.
      Бабка вернулась от Марфы, когда студенты уже накрыли на стол.
      — Вы что, с ума посходили?! — запричитала она с порога, почуяв неладное. — На вас дров не напасешься! На два клубня такой пожар устроили!
      В восемь ноль-ноль группа собралась у конторы. Студентов на тракторе вывезли в поле, которое было настолько огромным, что Татьяна присела, подняв глаза к горизонту:
      — Неужели мы все это уберем?
      — Надо же как-то за барана расплачиваться, — сказал Артамонов.
      Замыкин приступил к разбивке группы по парам. Он шел по кромке поля и говорил двум очередным первокурсникам:
      — Это вам, становитесь сюда. Так, теперь вы двое, пожалуйста. — Со стороны казалось, что он на самом деле формировал пары, но в действительности все сами выстраивались так, что куратору оставалось только показать рабочее место спонтанно образовавшейся чете. И сразу выяснилось, кто к кому тяготел.
      Татьяна объявила безраздельную монополию сама на себя, встав сразу на две гряды. Соколов увлек на крайнюю гряду Люду. К незначительному Усову пристроился квадратный Забелин — из них двоих получилось ровно две человеческие силы. Гриншпон, Марина и Кравцов оказались втроем на какой-то одной нестандартной полосе. Артамонов очутился в паре с Климцовым, выделявшимся нерабочей одеждой.
      — Куда ты так вырядился? — спросил Артамонов.
      — Тебе перчатки нужны? У меня еще есть.
      — Спасибо, мне тепло.
      Группа приняла низкий старт и отчалила от края поля.
      — Мы самые последние. Может, попробуем догнать? — предложил Артамонов Климцову. — А то как-то неудобно.
      — Неудобно козу на возу. Зачем догонять? Закончат — помогут. Куда денутся — коллектив! — И Климцов многозначительно поднял вверх указательный палец в грязной перчатке. Потом начал перебрасывать клубни на соседнюю гряду или, наступая ногой, вгонять их обратно в землю.
      — Ты что, парень, заболел? Лучше вообще не работай, чем так.
      — Все равно всю картошку не подберешь, — отмахнулся Климцов. Думаешь, за тобой ничего не остается? — попытался он выкрутиться, скрывая нарождавшуюся неприязнь. — Поле второй раз перепахивать будут.
      Артамонов понял, что больше никогда не встанет с Климцовым на одну гряду.
      В конце дня на мотоцикле к работничкам подкатили вчерашние шутники с бригадиром. Хулиганы были с похмелья и несколько поникшие.
      — Отдайте нам ружье! — заявил первый. Его в деревне звали Борзым.
      — Мы больше не будем, — довольно правдиво добавил второй, в кепке. Ему от народа досталась менее агрессивная кличка — Левый.
      — Такое каждый год творится, — вступился бригадир. — Сначала выделываются, а как собьют гонор — и на танцы, и на охоту все вместе со студентами.
      — Гонор, гонорея, гонорар, — к чему-то сказал Артамонов.
      Вернувшись с поля, разошлись по квартирам.
      На лавке у бабкиной избы сидел опоздавший на электричку товарищ в очках. Это был Пунтус. Нынкин, завидев его, трусцой поспешил навстречу. Они разговорились, будто не виделись месяц. Пунтус спросил, куда бы ему податься на ночлег.
      — Наверное, можно у нас, — пожал плечами Нынкин и оглянулся на остальных.
      — Место хватат дэсят чэловэк, — кивнул головой Мурат.
      — Вот только, если бабка… — засомневался Гриншпон.
      — Что ты! Ей это на руку. За каждого постояльца колхоз платит по рублю в день, — придал Мише уверенности Рудик.
      Еще утром, уходя к Марфе посудачить, бабка дала понять, что готовить пищу студентам придется самим.
      — Пусть мне платят хоть по трояку, — заявила она соседке, — все равно ничего не выйдет! Я ни на что не променяю своей свободы! Пусть сами за собой ухаживают!
      Решили изготовить еду на костре прямо у избы. Собралась вся группа, уселись вокруг. Пока закипал компот, Гриншпон и Кравцов спели половину репертуара «Битлз». Они засекли друг в друге гитаристов еще в электричке. Кравцов освоил инструмент в ГДР, где служил его отец. Подрабатывая в местах общественного пользования, Кравцов с друзьями сколотил деньжат и чуть не сдернул в настоящую Европу. Батяню Кравцова успели то ли комиссовать, то ли просто выпроводить в Нарофоминск за несоветское поведение сына. Со зла «батон» — так величал отпрыск родителя — велел поступить именно в тот вуз, где уже на четвертом курсе маялся дурью первенец, Эдик. Расходов меньше будет, пояснил свою идею генерал.
      Гриншпон научился бренчать на гитаре в Калинковичах, а в институт попал тоже по дурочке. Его сосед получил распределение в Брянск и, чтобы трехгодичный срок отбывать не в одиночку, уболтал Гриншпона поехать вместе. Пока Миша ошивался на абитуре, дружбан по фамилии Ривкин успел не полюбить слишком русский город и всеми правдами и неправдами перераспределился в Минск. Так Гриншпон и оказался в турбинистах. По вине чужого беспокойства.
      Судьбы групповых гитаристов явно перекликались, и поэтому Марина, всегда находясь между ними, никак не могла сделать окончательный выбор.
      Местные жители останавливались у костра послушать пение студентов. Борзой с Левым не решались подойти и слушали из темноты.
      Бабка, как призрак, тенью металась вокруг студентов. В конце концов не выдержала и сказала:
      — Хватит бересту жечь! Зимой нечем будет дрова подпалить.
      Сказала она не со зла, от скуки. Ей надоело смотреть-наблюдать веселье на улице через окно, а выйти и послушать бабка не отважилась — засмеют односельчане, особенно Марфа и деверь, подумают, привязалась.
      С неохотой стали расходиться по домам.
      Старуха не засекла пополнения в лице Пунтуса. Как кошка, она умела считать до одного. К полуночи бабка ударилась в воспоминания и долго рассказывала уснувшим студентам про деревенскую старину. Потом она вспомнила, что полученное на неделю мясо эти оглоеды извели на дурацкие шашлыки, двухдневную порцию молока выпили не отрываясь, не приступили к уборке картошки в ее огороде и сожгли кубометр дров. Попросив давно уснувших парней болтать потише в ссылке на свой нездоровый сон, она отключилась до рассвета.
      На следующий день постояльцы решили поработать на хозяйском огороде. Вернувшись от Марфы, бабка с радости чуть не бросилась варить щи. Ее возбудили сдвиги в сознании квартирантов. Она на самом деле, наверное, изготовила бы даже и голубцы, но у нее не оказалось капусты.
      — Надо бы вам выписать капусты в колхозе, — сказала она. — До вас так многие поступали… или… — она, вздохнув, посмотрела в сторону соседских посадок.
      Так и сделали. Ночью Нынкин и Пунтус ушли на промысел, решив, что доставать овощ через бригадира — дело очень хлопотное.
      Принесли целый мешок. Утром бабка пустилась в пляс и бросилась на огород за морковью, чтобы сварить щи. Минуту спустя она, вся черная, влетела назад в избу. Оказалось, капуста была добыта с ее приусадебных владений.
      А вышло так. Добытчики отправились к соседям через бабкину усадьбу. Шли долго, перелезли через забор и, решив, что началась чужая территория, приступили к разбою. Перелезая назад, они опять не заметили калитку, соединявшую два бабкиных участка: один — под картошку, другой — под остальные огородные культуры.
      Пометавшись по избе, старуха схватила мешок с капустой и утащила в подвал, затаив обиду на все студенческое племя.
      — Надо было все-таки выписать капусту в колхозе, — опомнился Рудик.
      — Что ж вы наделали, парни! Теперь она нас вовсе голодом сморит! скис Артамонов. — И со свету сживет!
      — Сходили бы сами! — в сердцах произнес Нынкин. — Откуда узнаешь, где там чье! Кругом сплошные гектары!
      — Да Бог с ней, — дипломатично произнес Пунтус.
      — С кем? С бабкой или с капустой? — переспросил Рудик.
      — На калхозные работы нада пасылат в Грузыя! — резанул слух Мурат. Там каждый дэн кушат баранына! Бэсплатна!
      — Это не бабка, а анафема! — подвел итог Гриншпон, забыв, что три дня назад говорил: это не бабка, а золото!
      Вечером старуха как ни в чем не бывало опять мирно подкатила к студентам. Она долго рассказывала, как неудачно у нее сложились отношения с деверем и как много у него в этом сезоне гусей. И без конца пеняла, что зря, конечно, все мясо в первый же день извели на шашлыки.
      Ничего не поделаешь — ночью пришлось идти к деверю. В темноте гусям не до ностальгии — они спят смирно и нечутко. Вранье, что они спасли Рим.
      Деревенской тишины ничто не нарушило.
      С принесенной живностью бабка разделалась очень ловко: ободрала птицу, как кролика, а шкуру зарыла в огороде.
      Утром в гости пришел деверь.
      — Замучили лисицы, — сказал он родственнице, жалуясь на жизнь, пятого гуся тащат.
      — Нет, милок, — возразила бабка раннему гостю, — это не лисицы. Такого жирного гуся лиса не дотащит. Это волки.
      Tеперь старуха стала сливочной. По вечерам она устраивала глазунью, а первые блюда вообще не выводились круглосуточно. Веселясь, бабка беззубым ртом выделывала непонятные шамканья, и на нее было жутко смотреть. Сила ее логики и острота намеков стали пугать постояльцев. Бабка напрямик не просила студентов сходить к соседям за продуктами, однако все ее легко понимали, пусть даже и не всегда правильно.
      А вот Гриншпона бабка боялась сама. Она ни о чем не просила его и всегда отводила от него свои блудливые очи.
      Но в тот вечер послала в сарай за яйцами почему-то именно его.
      Гриншпон вернулся назад бледный и испуганный.
      — А бабка где? — резко спросил он.
      — Вышла на улицу вслед за тобой, — ответил Артамонов, ближе всех стоявший к двери.
      — Ну и напугала, ведьма! — выдохнул Гриншпон с заметным облегчением. — Иду я, значит, в сарай и случайно оглядываюсь перед входом. Вижу, за мной крадется бабка. В лунном свете она мне дико напомнила одну гоголевскую старушенцию. У меня аж под ложечкой засосало от жути. Я и раньше всегда чувствовал, что на меня она как-то косо смотрит, особенно после того, как я случайно нарвался на спрятанное сало.
      — Она на всех косо смотрит! — пропели в один голос Пунтус с Нынкиным.
      — И что далше? — словно взял в руку саблю Мурат.
      — Шарю я, значит, по гнездам, а сам оглядываюсь. Ну, думаю, вскочит сейчас на спину и до пены заездит на своих небесных дорогах. Из сарая выходить страшновато — цапнет, и все дела. Так и стою, трушу яйцами. Потом все ж решился, вышел. А тут петух как даст во все горло! У меня и ноги крестом! Чувствую, потеть начал.
      — Н-да, — закурил Рудик, — с этой бабкой мы натерпимся.
      Новость, что бабка нечиста на душу, молниеносно распространилась по группе. От потерпевшего Гриншпона не отставали с расспросами. Пришлось пересказать историю раз двадцать. В конце Гриншпон добавлял, что, в принципе, ничего особенного не произошло — он как бы сам себе все вообразил, но эту тонкость пропускали мимо ушей и сходились во мнении, что перед отъездом бабку надо… того… проверить.
      Предлагались сногсшибательные варианты.
      В субботу, как и обещал бригадир, Левый с Борзым устроили танцы и пригласили студентов. Начался культурный обмен девушками. Студенты из своих подруг упустили только Татьяну. Рудик изменил ей, увлекшись загорелой Машей в лапидарном платьице. Той самой, которая по утрам ходила за водой с коромыслом через плечо. Магия двух полных оцинкованных посудин, ежеутренне поднимаемых ею в гору, сделала свое дело — Рудик не устоял.
      Татьяна, обидевшись, осмотрелась вокруг и нашла среди деревенских парубков себе по росту. Сразу после знакомства они поторопились в стога на прогулку и вернулись назад задумчивые и серьезные.
      Уборка картофеля не шла. То картофелекопалка ломалась, то запивал ее рулевой Борзой. То неделю женили кого-нибудь из местных, то девять дней хоронили. Сами колхозники, за исключением Левого и Борзого, вообще не выходили в поле.
      Устроители работ стали опасаться насчет выполнения студентами условий договора.
      — Если так пойдет и дальше, — чесал репу бригадир, — то съеденных баранов не отработать. И как бы вам вообще не пришлось доплачивать из собственного кармана.
      Чтобы как-то поправить дела, студентов расформировали по вспомогательным объектам: на лесопилку, зерносклад и силосную яму.
      Забелина поставили чинить комбайн в паре с Левым и Борзым. Механизаторы никуда не торопились. В качестве грузовика комбайн использоваться мог, и ладно, говорил Левый. Они с Борзым подъезжали к бурту, забивали бункер комбайна картошкой и везли сдавать в магазин. Большой корысти в этом они не видели, поскольку брали за сданный товар не деньгами, а коньяком и сорокапятиградусной польской водкой, которую, как уверял Борзой, ни под каким предлогом нельзя закусывать молочным супом. Лучше вообще не закусывать, чтобы не переводить харчи.
      — Вам не кажется, что магазин может перевыполнить план по заготовке? — спросил как-то Забелин.
      — Не перевыполнит, — успокоил его Борзой. — Хоть всю колхозную картошку вместе с колхозниками запусти в оборот.
      — Вот именно, колхозную…
      — Э-э, парень, ты, видно, еще не скоро поймешь. Все поля вокруг засадили и окучили мы с Леваком. Пахали день и ночь. Свои огороды обрабатывать было некогда. Вот тут-то все и перепуталось. Не поймешь теперь, где она, колхозная.
      Климцов напросился на силос. Он решил, что там будет легче, но просчитался. Разгребать по углам кузова колючую траву, летящую из жерла косилки, было настолько противно, а покосы были настолько огромны, что за три дня Климцов исчесался до горячки набивавшимися в одежду колючками.
      Разделение труда дало свои результаты, дела пошли на поправку. Зато весело теперь было только вечером, когда собирались потрепаться на крыльце клуба или шли на речку с гитарами.
      Как-то Замыкин сказал Рудику:
      — Пора провести комплексное собрание. И комсомольское, и профсоюзное заодно. По традиции первые собрания первокурсников проводятся в период сельхозработ.
      Вечером собрались в клубе. Куратор с трудом настроил подопечных на серьезный лад:
      — Вы уже долго находитесь вместе и наверняка присмотрелись друг к другу. На посты нужно выдвинуть ответственных товарищей. От их активности в дальнейшем будет зависеть авторитет группы на факультете и в институте. Я предлагаю изменить обычный ход выборов. Не будем избирать голое бюро, которое потом как бы распределит обязанности промеж себя. Будем выбирать напрямую конкретно на должность. Чтобы кандидаты утверждались всей группой, а не группой товарищей. — Ему понравилось, что он неожиданно скаламбурил.
      Несмотря на увещевания, выборы проходили по системе прессинга. Староста называл должность, кто-нибудь с места выкрикивал кандидатуру, а потом все наперебой начинали бросать на стол президиума положительные моменты из жизни пострадавшего. Если тот был не в силах выкрутиться из возносящего потока, его быстренько утверждали голосованием без всяких против и воздержавшихся.
      — Учебный сектор, — объявлял Рудик.
      — Пунтус! — негромко шутил Нынкин.
      И дальше неслось как под гору:
      — Пойдет!
      — У него самые большие очки!
      — Он лобастый!
      И Пунтус, не успев ничего сообразить, услышал:
      — Единогласно!
      — Культмассовый сектор, — продолжал староста.
      — Марина!
      — Она культурная!
      — Нет, она массовая!
      — Хорошо поет!
      — Крутится сразу с Кравцовым и Гриншпоном!
      — Они ей помогут!
      — Сама справится!
      — Единогласно!
      — Профорг, — умело вел собрание Рудик.
      — Нынкин! — не остался в долгу перед другом Пунтус.
      — Он хозяйственный! — понеслись раскаты. — Регулярно ходит за капустой и гусями!
      — Единогласно!
      — Комсорг, — продолжил Рудик, и все затихли.
      — Климцов, — ляпнул Артамонов.
      — Он смелый! — понеслось дальше.
      — У него комсомольский значок на пиджаке!
      — Он весь в силосе!
      — И чешется!
      — Он за народ горой!
      — Трудяга!
      — Десять перчаток протер!
      Климцов выслушал свой «мартиролог» с ухмылкой.
      — Голосуем? — спросил староста.
      — Я… это… — начал мяться Климцов, — ну, раз уж выбрали…
      — Вас никто не выбирал, пока только предложили, — сказал куратор. Самоотвод?
      — Почему самоотвод, просто…
      — Значит, голосуем.
      Был против и одновременно воздержался только Артамонов, сам предложивший кандидатуру.
      С горем пополам вычленили всех, кого полагалось, — опорные точки и остальную шушеру.
      В заключение куратор сказал:
      — Наряду с другими должностями вы избрали комсомольского и профсоюзного вожаков. Вместе со старостой все это называется одним словом треугольник. По аналогии — партком, местком, администрация. Прошу любить и жаловать. Через эту фигуру будут решаться все ваши вопросы. Заявления на имя декана или ректора рассматриваются и подписываются прежде всего треугольником, каждой из вершин.
      Татьяна в течение собрания сидела в ожидании, что вот-вот выкрикнут и ее фамилию. Но даже в спортивный сектор ее никто не предложил. За здоровье группы 76-Т3 вынудили отвечать Мурата.
      В плане ближайших комсомольских мероприятий решили предусмотреть концерт для колхозников. Ответственной за его организацию и проведение назначили Марину.
      Выйдя из клуба после собрания, все заметили «Жигули» у избы, где квартировали Климцов и Усов. Климцов, наплевав на группу, вприпрыжку побежал к машине, но оказалось, что гости приехали не к нему, а к Усову. Это были родители недоростка.
      Предки набросились на сына, будто явились не посетить чадо, а выполнить за него каторжные колхозные работы. Пока обнимались, сынуля изображал гримасу примерно такого содержания: какого черта вы сюда приперлись! когда вы наконец оставите меня в покое! я хочу прожить свою жизнь самостоятельно! вынимайте свои дурацкие пирожки с капустой и дуйте обратно!
      Родители предложили устроить банкет по случаю дня рождения сына, хотя до этой даты ждать надо было еще недели две.
      Треугольник решил, что столь внеплановое мероприятие следует провести там же, где и пробный пикник.
      За студенческим табором увязался Зимоня, неопределенного возраста мужичонка, у которого на постое пребывал Забелин. Зимоня никогда не выходил из состояния абстинентного синдрома, и Забелина он до сих пор не выгнал из хаты только потому, что Леша сделал ему пару любительских снимков, где тот пьет стакан польской водки с локтя.
      Накануне Зимоня наловил в каком-то болоте полкорзины порционных карасей и предложил к столу весь улов.
      На вечере присутствовал еще один местный житель — Татьянин ухажер. Зимоня в момент привлек его к потрошению рыбы.
      Жаренка удалась. Она стала не дополнением к столу, как предполагалось, а гвоздевым событием. Поглощая хрустящих рыбок, говорили и по поводу завершившихся выборов.
      Выяснилось, что некоторые незаслуженно пропущенные товарищи по ряду показателей намного превосходят избранных счастливчиков. Например, Татьяна или Усов, именины для которого обернулись сущим бенефисом. С обрыва, на котором он сидел с транзистором при первом сборе, виновник торжества перенесся в самый центр посиделок. Через него велись все беседы. И если раньше к нему обращались, чтобы случайно не зашибить, то теперь с самым маленьким человеком в группе обходились как с равным, а некоторые слабохарактерные даже заискивали.
      — А сам ты умеешь водить машину? — спрашивала Татьяна.
      — И права есть? — интересовалась Марина.
      — Давно? — любопытствовала Люда.
      Усов запросто отвечал на все вопросы.
      Потом пели песни. Пели исключительно поголовно. Отец Усова подпевал, будучи «за рулем». Татьянин поклонник помогал тянуть припевы в самых трудных местах. Он смотрел прямо в раскрытый рот Татьяны и на полном серьезе произносил слова, которые зачастую совпадали с текстом песни.
      Уже была ночь, когда проводили родителей Усова. Потом отправились провожать его самого. Он наотрез отказался спать и смело повел девушек на другой конец деревни. Вслед за ними по всем инстанциям двигался пьяный Зимоня с мешком гремящих сковородок.
      Под утро опять приключилась неожиданность. От колючек, что ли, Климцов подхватился, чуть забрезжил рассвет, и увидел спящего Усова в странного цвета пятнах. Лицо и постель вчерашнего именинника были перемазаны чем-то бурым и подозрительным. Климцов испугался несчастья и бросился будить куратора, жившего по соседству.
      — Кажется, он уже того, — испуганно бормотал Климцов.
      Сбив с ног сонную хозяйку, спасатели устремились к Усову, который, невинно улыбаясь, посапывал себе под мышку. Климцов поднял такой шум, что дыхания Усова не было слышно. Никакого опыта в оказании первой помощи Замыкин не имел, поэтому воспользовался простым способом — начал беспорядочно хлестать Усова по щекам. Имениннику в этот момент снились родители, по очереди его целующие. Вдруг мать или отец, а может, и еще кто-нибудь — во сне после пьянки кто только ни привидится — начал отвешивать ему пощечину за пощечиной. Усов рефлекторно потянул руки к лицу и проснулся. Климцова с куратором он принял за родителей и, глядя расползавшимися по лбу глазами, пробормотал:
      — За что?
      Замыкин вытер рот рукой и ощутил вкус шоколада. Догадка заставила его рассмеяться. Пугая хозяйку разгорающимся хохотом, он вышел на улицу и никак не мог успокоиться. Он представлял, как Усов тщился съесть перед сном шоколадку, в то время как вчерашний спирт, заправленный сливами, вырывал и вырывал изо рта желанную сладость.
      По силе интриговки история с шоколадом превзошла шуточку бабки с Гриншпоном и вывела Усова на первое место по актуальности. Климцова эта история задвинула еще дальше в угол.
      Сентябрь священнодействовал, дожигая себя. Желтизна еще не стала душераздирающей, но в ней уже чувствовалась будущая мощь. Дни стояли, как на поверке, ночи — как на выданье. Бабье лето погружало всех в мякину катарсиса. О какой работе могла вестись речь?
      Приступили к сценарию концерта. Энтузиазм был настолько высок, что концерт рисковал стать перлом самодеятельного искусства. Намечалось представить на суд колхозников смешанное хоровое пение, танцы, акробатические этюды и интермедии. По решению треугольника задействованными на сцене хотелось бы видеть всех без исключения.
      Поначалу репетировали в клубе. Потом бабке вздумалось скоропостижно ехать к дочери. Куда-то далеко. Куда именно, бабка так и не смогла толком объяснить.
      Первое, что пришло ей в голову, — выдворить квартирантов.
      — Ну, все, — сказала она, — пожили, и хватит! Я дом на вас оставить не могу — ненадежные вы!
      Парни замялись. К счастью, бабка вспомнила про свой домашний скот и пошла на попятную:
      — Ладно, так и быть. Ребята вы неплохие. Только хату не спалите своими цигарками, — она посмотрела на Рудика, — да девок много не водите! А чтоб свиней не отравили, я укажу, чем кормить. — И, словно приближенных, она позвала за собой Нынкина и Пунтуса. Подводя их к мешкам и кадкам, бабка долго раскрывала технологию кормления свиней, красной нитью по которой сквозила мысль, что хряков можно накормить и так, то есть, почти ничего не трогая из запасов.
      — Немного возьмете отсюда, — указывала она на террикон зерна в углу сарая, — но только немного. Если пересыплете лишнего — вообще жрать не станут, я их норов знаю. Потом добавьте вот из этой емкости, но не больше двух плошек, а поверх всего — горсть комбикорма. Да почаще выгоняйте их на улицу, пусть порыщут, все мяснее будут!
      Левый с Борзым на комбайне отвезли бабку на центральную усадьбу к автобусу.
      Репетиции концерта перенесли в бабкину избу. Как в мультике «Шарик в гостях у Барбоса», здесь разрешалось все. Лежать, говорить, есть можно было где угодно и сколько угодно. Девочкам понравились семечки от тыкв. Уходя домой, они каждый вечер прихватывали по тыкве. Бабкину избу стали называть Ленкомнатой.
      За время отсутствия старухи больше всех сдружились Нынкин и Пунтус, ухаживая за домашним скотом. Свиней они закормили до того, что те перестали посещать самые свежие помойки. Отвалившись от корыта, всегда полного, свиньи падали, загораживая доступ в курятник, и сутками не двигались с места. Гриншпон постоянно орал на скотников. Из-за разлегшихся в проходе разожравшихся домашних хищников он не всегда мог добраться до своих любимых яиц.
      Возвратилась бабка. Она зарделась от восторга, увидев свиней пополневшими, но, пробравшись через дородных хрюшек внутрь сарая, чуть не упала в обморок — Пунтус и Нынкин за пару недель стравили весь зимний запас корма. Если бы не перекрытая крыша, разделанные дрова и убранный огород, бабка так и не вышла бы из шокового состояния.
      За три дня до концерта Забелин и Люда, как члены редколлегии, сотворили афишу. Она простиралась на всю простыню, одолженную у Зимони. Полотно несло много скрытой информации и смысла. Колхозники специально ходили за очками.
      Концерт, как гласила афиша, должен был состояться за день до отъезда студентов домой. И вот этот день настал.
      В клубе собралась вся деревня. Загорелая Маша сидела в первом ряду. Левый и Борзой устроились на последнем. Бабка сидела в партере бок о бок с Марфой. Они немножко застили деверю. Зимоня висел на подоконнике. Остальные колхозники жались где придется.
      Как и все серьезные представления, концерт начался с выступления хора, который исполнил песню: