Выход в свет повести «76-Т3» породил шквал писем от героев. Оказалось, все они выступали в произведении под реальными именами. Вскоре я узнал, как сложилась дальнейшая судьба Татьяны, Мурата, Решетнева, Матвеенкова, Пунтуса с Нынкиным, Усова, Марины, Фельдмана, Мучкина, Гриншпона. Никто из них не понимал, как родилась повесть, — ведь я не то что не учился с ними, но и рядом находиться не мог. Основные вопросы, сквозившие в письмах и телефонных разговорах, — что я за самозванец и как посмел нарушить целостность группы. В ответ я рассказывал оправдательную историю про оставленные на берегу Аральского моря записки. Герои выслушивали меня с недоумением — по их памяти, на протяжении учебы никто из них не обнаруживал склонности вести дневниковые записи. Татьяне вообще пришло в голову, что я работник органов и состряпал текст путем слежки. Единственный, кто не задавал никаких вопросов, так это Гриншпон. Чтобы поиметь экземпляр с моей подписью, он прилетел аж из Канады. Он, собственно, и открыл серию встреч. После него у меня побывали почти все герои. Они приезжали по двое, по трое. Максимально им удалось сойтись вдесятером. Это было что-то!
      — Какие были заповедные лета! — вздыхал Усов.
      — Сейчас не хуже! — уверяла Татьяна.
      Все сходились на мысли, что выход книги возродил группу, придал ей новую жизнь. Век бы больше не встретились таким полным составом. В конце концов меня навечно зачислили в состав 76-Т3.
      Когда страсти вокруг книги улеглись, на меня вышел сенатор, фамилии которого называть не буду. Он приехал на мини-вэне «Chrysler Grand Voyager», оснащенном проблесковым маячком синего цвета и прицепом для перевозки лошадей. Не выключая мигалки, сенатор пригласил меня в гости.
      — Дело в том, — сказал он, выставляя машину в режим cruise control, — что с Артамоновым мне довелось едать из одного «Чикена». Я бы не объявился, не будь у книги предисловия. Проведя со мной отрезок времени, Артамонов тоже оставил рукопись и уехал.
      — Что это может значить?
      — То, что рукопись ему не нужна.
      — Странно.
      — Ничего странного. Такой он человек. А будь другим, я не стал бы вас беспокоить.
      Сенатор жил в желтом доме на окраине поселка Крупский-айленд. Строение являлось центром усадьбы, сплошь засаженной нездешней растительностью. Семья сенатора состояла из жены Шарлотты Марковны, неугомонной светловолосой дочки, домработницы тети Пани, собаки по кличке Бек и негритянского мальчика Дастина двенадцати лет, который вернулся верхом на пони с объезда плантаций, вручил дамам по букету диковинных цветов, пересел на мотоцикл и уехал в третий класс гимназии.
      Сенатор владел печатной фабрикой и рядом крупных изданий. Телефон не смолкал ни на минуту, к дому без конца подъезжали машины. Сенатор в синей солдатской майке решал неотложные вопросы и вновь возвращался к беседе.
      Я пробыл у него достаточно долго. Он показал мне хозяйство Дастина с системой подземного подогрева и баню по-черному, куда мы не замедлили отправиться. Угостив этой преисподней, сенатор пригласил меня в беседку. Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве.
      Чувствовалось, что все в этом семействе живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они улыбались, то сдержанно, если смеялись — то не громко.
      Пошел дождь. Мы уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру.
      — Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, — пояснил он свою скуку.
      Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью «Отчет о проделанной работе» — второй том записок Артамонова.
      — Думаю, что он уже не вернется к бумагам, — сказал сенатор. — А мне хочется, чтобы книга вышла.
      В поезде я уселся за рукопись. Она открывалась эпиграфом: «Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере — любви».
      Дальше шел рассудительный текст: «Который год в раздумьях — писать книгу или нет. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений — становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить что-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия не будет удовлетворена написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит — зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей — тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе — книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается для себя. Это — его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть — болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что от того, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры наивно. Книга пишется — для равновесия души.
      Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги — это природные явления».
      Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что поступил правильно, опубликовав архив, найденный когда-то на побережье. Я был готов повторить содеянное. Жизнь давала мне карт-бланш. Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Поэтому название пришлось изменить, хотя «Отчет о проделанной работе» больше соответствовало содержанию.

      Выпускной бал факультета журналистики вползал в завершающую фазу. Под балом подразумевалось затянувшееся на месяц попоище, с которого время от времени срывались отдельные пришедшие в себя выпускники и летели из ДАСа на ФАК в надежде прокомментировать объяснительную. Или, выражаясь высоким штилем — защитить диплом.
      С легкой руки журналистов выражение «из ДАСа на ФАК» сделалось настолько расхожим, что вошло в разряд устойчивых языковых монстров типа «из огня в полымя» или «изо рта в рот».
      Для удобоваримости текста словосочетание «из ДАСа на ФАК» расшифровать лучше сразу. ДАС — это аббревиатура унылого социалистического словообразования — «Дом аспиранта и студента». Другими словами, это международное общежитие Московского государственного университета. Улица Шверника, 19. В ДАСе, помимо своих, имели честь проживать люди из Лумумбария — Института дружбы народов им. Патриса Лумумбы, и студенты МГИМО. В канун и после ключевых мировых событий эти вузы быстрее других заполонялись посланцами дружественных режимов. Холодная война породила нашествие панамцев и кубинцев. Американская агрессия во Вьетнаме вызвала целое учебное цунами с полуострова Индокитай. Арабо-израильский конфликт насытил и без того пеструю толпу сирийцами и палестинцами. Ограниченный контингент снабдил общежитский анклав пуштунами и другими афганцами. Благодаря Пражской весне увеличился наплыв студентов из стран социалистического содружества. Кровавый сентябрь в Сантьяго, словно острым кетчупом, приправил чилийцами тех, кто уже притерпелся к морозам. Эфиопы и ангольцы обучались просто так, за красивые глаза. К ним относились снисходительно. География глобальной советской экспансии была представлена в ДАСе предельно широко. Утешало, что этому средоточию наций пока не приходило в голову построить собственную вавилонскую башню.
      ДАС — это два белых крупнопанельных шестнадцатиэтажных «титаника», летящих по Черемушкам галсом друг на друга. Это — 846 комнат, каждая из которых перенаселена десятком молодых и молодящихся людей, людей, подвизающихся на публичной ниве и мнящих себя радетелями человеческого многовеличия.
      ДАС — это пункция улицы Шверника в области 19-го позвонка. Показательную пробу человеческого вещества для нужд обществоведения следовало брать именно в ДАСе.
      ФАК — это факультет журналистики МГУ. Если говорить высоким слогом «дурналет факультистики». Так его окрестили завсегдатаи заведения, положившие на учебу по две, а то и по три пятилетки. ФАК — это проспект Маркса, 20. Напротив Манежа. Около памятника Ломоносову. Как говорили завсегдатаи — «колапамятника». Встретимся «колапамятника». Наречие. Вроде — не где — встретимся, а как — встретимся — случайно, нос к носу, колапамятника. ФАК — это целый мир, а не английский глагол, как казалось со стороны.
      Дорога от ДАСа до ФАКа была вымерена поколениями пользователей с точностью до плевка. Палата мер и весов могла бы принять длину этой дистанции за эталон новой единицы. И был бы, скажем, не «парсек» расстояние, с которого диаметр земной орбиты виден под углом в один градус, а «факдас» — расстояние, с которого диплом, подписанный «жаканом дурналета факультистики» Ясеном Николаевичем Засурским, видится под углом сорок градусов в течение всей учебы на факультете.
      На такси от ДАСа до ФАКа набегало два рубля. Назад, от ФАКа до ДАСа, два рубля четыре копейки — сумма, очень неудобная для расчета. Странно, но факт — пассажиры терялись. Лаосцы и невменяемые первокурсники по неопытности отваливали таксисту трояк. Средний класс — среднеазиаты, лица «кавказской» национальности и рабфак — выкладывали две рублевые бумажки с серебряной мелочью — аккурат два пятьдесят. И только элита ДАСа Артамонов, Орехов и Варшавский — платили как положено. Они наловчились осаживать шофера метров за сто до ДАСа, где-то в районе рубля девяноста. При расчете цифры округлялись до двух целковых, и получалось очень грамотно — и по счету сполна, и водителю на чай. На эти чаевые, правда, было не купить даже кипятка в относительно недорогой ДАСовской кофейне, которая возлежала в переходе между корпусами.
      Погоды не было никакой. Просто небо, одуревшее от антициклона, истекало голубой суспензией. Кадиллаки кадили, вывешивая марево выхлопных газов и испарений, которое порождало иллюзию мокрого асфальта. От созерцания псевдолуж на раскаленной дороге плыли мозги и возникало желание медитировать.
      Отстрелявшись на госэкзамене, Орехов, Артамонов и Варшавский струились по Загородному шоссе на обшарпанном таксомоторе. Страна, в Петропавловске-Камчатском которой всегда полночь, передавала сигналы точного времени.
      В связи с некурением в салоне дипломники уточняли последнюю редакцию толкового словаря ДАСа.
      ВАС ИС ДАС — не из ДАСа ли вы часом? Не случалось ли мне вас видеть в ДАСе?
      ДАСсидент — выселенный из общежития студент или провалившийся на экзаменах и не сдавший белье кастелянше абитуриент.
      ДАСвиданья — встретимся в ДАСе в 17.00.
      ДАСтояние — имущество ДАСа, находящееся в совместном пользовании. Например, при обходе кухонь двое ДАСсидентов обнаруживают кипящий совершенно автономно пахучий вьетнамский суп. Переглядываясь, они задают себе только один вопрос — ДАСтояние это или нет? То есть, забираем кастрюлю, пока никто не видит, или ищем другую.
      ДАСмотр имел двоякое толкование. Артамонов уверял, что ДАСмотр — это ревизия комнат на предмет попоек с целью пресечения камерности их характера и придания мероприятиям широкого академического размаха. Орехов утверждал, что ДАСмотр — это когда несешь через проходную ДАСа ящик пива с этикетками от боржоми, а вахтерша сухого образа жизни чувствует, что боржоми желтым не бывает, но ничего поделать не может.
      Варшавскому нравились обе версии.
      — Закрыл бы ты форточку, командир, — сказал Артамонов водителю, — а то мы нанюхаемся, как эти… которые целлофановые пакеты на голову напяливают. И обалдеем без всякой «Хванчкары»!
      Москвичи и гости столицы стояли на остановках в ожидании транспорта. Они с нетерпением заглядывали влево, словно в будущее, и не замечали, как погружались в расплавившийся от жары асфальт. Когда подходил троллейбус, люди пытались бежать к распахнувшимся дверям, но — как это часто бывает во сне — не могли. Башмаки, влипшие в асфальт, не пускали.
      Москва, как огромное управление внутренних дел, снимала с пешеходов отпечатки ног и вносила в картотеку раскаленных тротуаров.
      — Москва! Как много в этом ква! — потянулся Орехов, осматривая опостылевшую последовательность объектов за окном.
      — Мужики, а ведь лет через пять мы сами будем делать погоду в этой стране, — сказал Артамонов, глядя на увязших людей.
      — Стеклозавод, следующая — Кащенко, — как самый последний вагоновожатый промямлил Варшавский, извещая, что пора катапультироваться.
      Подслушивая заумные разговоры, таксист рассчитывал по крайней мере на пару лишних рублей. Обыкновенно молодые люди, озвучивающие подобный перечень слов, не скупились и платили два или три номинала.
      — Скажите, товарищ водитель, — спросил Артамонов, — вот тут у вас на панели написано «no smokinq», это что обозначает: без пальто?
      Водитель стал судорожно озираться по сторонам, ища глазами оставленную на заднем сиденье кожаную куртку, еще раз перечитал надпись на наклейке и резко даванул на газ.
      — Стой! Стой! — заорал и вцепился в таксиста Варшавский, потому что на счетчике засветилось: 1 рубль 96 копеек.
      Пока шеф жал на тормоза, счетчик доскрипел до двух рублей ровно.
      — Надо бы вам колодки тормозные поменять, — посоветовал водителю Артамонов, — а то без чаевых можно остаться. Уж очень у вас размашистый тормозной путь. Не по средствам.
      И отдал ему два новейших юбилейных рубля.
      — Для нумизматической коллекции лучше не придумаешь, — сказал Орехов. — И не упирайтесь. Я слышал, что каждый человек мечтает стать известным нумизматом.
      Высадив команду, таксист с опаской порулил к светофору. Такой финансовой филигранности, или, точнее сказать, — наглости, он не ожидал. В его практике бывали случаи, когда вообще не платили, он переживал их не так болезненно. А здесь получалось, что растоптали святое — заплатили по счетчику. Водитель круто развернулся на перекрестке и начал крыть ни в чем не повинных участников движения. По визгу колес друзья поняли, что к ночи таксист залютует и будет продавать горячительное у подъезда ДАСа не по семь, а по десять рублей за бутылку. Или, что еще страшнее, вообще не станет продавать.
      Дипломы у Артамонова, Орехова и Варшавского были в кармане. Вопросов не имелось никаких. Не только друг к другу, но и к самим себе. Но расставаться страшно не хотелось. Не было даже отдаленного желания возвращаться к глупому бытию, в котором уже никогда с периодичностью в полгода не мелькнет и призрака сессии — этой короткометражной оттяжки по полной программе.
      Сегодня у команды была задумка устроить незваный — на троих — ужин, после которого учинить прощальный обход ДАСа, чтобы на днях без зазрения совести разметаться по стране согласно прописке и вновь приступить к обыденному и пошлому. То есть войти в состояние агрессивного безделья с переходом в тихий саботаж.
      Варшавскому ничего не оставалось, как продолжать вести передачу на якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли электроникой. Орехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его ждал родной строительный трест, а в нем — многотиражка «Не стой под стрелой!». Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и завести, наконец, собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и написать книгу.
      — Везет очникам, — позавидовал Орехов выпускникам дневного отделения. — Им распределения предлагаются, направления выдаются.
      — Молодые специалисты, понимаешь ли, — согласился с ним Артамонов. А нам — по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития. Зачем тогда учились?
      — Почему обязательно делать то, что и раньше? — рассудил Артур Варшавский. — Можно вообще ничего не делать.
      — Ну и пекло сегодня! — вытер пот со лба Орехов. — Есть смысл пойти на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше по жаре не таскаться. — От высокого роста очки у Орехова запотевали быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову.
      — Предложение принимается в третьем чтении, — вяло согласились друзья.
      — Жаль, что девушки на экзамене, — сказал Орехов. — Сейчас бы они и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! — И он не врал, при виде его дамы машинально одергивали юбки.
      Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Орехов и Варшавский отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.
      На углу старуха продавала самогон, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд казалось, что вода — для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.
      Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.
      — Ну и что тут нового? — спрашивал его Орехов.
      — Черешня и клубника — терпимые, — докладывал Артамонов, — а вот редиска — полный дерибас! Пустая внутри. — Они переговаривались и шли вдоль развала. — Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать.
      — Возьмите молочного! — пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья.
      — Мне наплевать на брынзы многопудье! — пошел у него на поводу Артамонов и отведал ломтик. — Несоленая. Отлично, — сказал он и завершил стих: — И мне начхать на сливочную слизь!
      — Пожалуйста, положите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! — причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. — Или купите арбуз!
      — Арбуз — это всегда правильно, всегда — своевременно! подхалимничал Артамонов, сбивая цену. — Нам, пожалуйста, мочегонный!
      — Выберу самый сахарный!
      — Сказали же — мочегонный! Русского не понимаешь?!
      — Харашо, как скажете!
      — Давайте у нас будет сегодня туркменский стол! — с энтузиазмом предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. — Купим три литра «Сэхры», продолговатую канталупу, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось — змия) заварим.
      — Ешьте сами с волосами! — отказался от затеи Орехов.
      — Что касается меня, то я уже сыт, — сказал Артамонов. — Разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. — И взял с прилавка кусок шербета.
      — А почему именно туркменский стол? — спросил Артур, набив рот зеленью.
      — Да потому, что мексиканский я видал в гробу! — объяснил Артамонов.
      Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у соседей никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Орехова на написание трактата об инвазии народов.
      У Артамонова с Ореховым никогда не было денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.
      Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Орехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.