Нечерноземье объявили Всесоюзной ударной стройкой. Что под этим имелось в виду, никто до конца так и не понял, известно было лишь то, что на весь институт выездным — отправляющимся на работы за пределы области — был один только стройотряд «Волгодонск». Попасть в него могли избранные. Остальным ничего не светило, кроме как строить свинарники в отрядах местного базирования. Это повергало романтиков в самую тосчайшую из всех виданных тоск. Кому было охота торчать целое лето в райцентре Стародубье и почти задаром восстанавливать рухнувшие навозоотстойники!
      Ввиду избытка романтизма сам собою сформировался «дикий» стройотряд. Артамонов подал идею — она витала в воздухе, а Мучкин приступил к ее претворению в жизнь — написал письма в леспромхозы Коми АССР. В ответах говорилось, что сплав леса относится к разряду так называемых «нестуденческих работ» и поэтому официального вызова лесоповальные конторы прислать не могут. Но если студенты отважатся приехать сами, на свой страх и риск, то объемы работ им будут предложены какие угодно.
      Стоял пик сезона отпусков, и ни на север, ни на юг никаких железнодорожных билетов достать было невозможно. Артамонову пришлось выехать в пункт формирования состава — в Харьков, чтобы добыть проездные документы на поезд Харьков — Воркута непосредственно у источника. Так что его личная одиссея началась, можно сказать, черт знает откуда, а остальные бойцы «дикого» отряда подсели в забронированный вагон уже в Брянске. Это был летний дополнительный поезд со студентами-проводниками, какая-то сборная солянка из ржавых списанных вагонов. Рудик договорился с собратьями, чтобы бойцов «дикого» отряда никто не тревожил до самого места назначения станции Княж-Погост, потому что после теоретической механики очень хочется расслабиться.
      Решетнев на вокзал не явился — то ли опоздал, то ли еще что. После отправления поезда Матвеенков два раза рвал стоп-кран в надежде, что пасть подземного перехода вот-вот изрыгнет Виктор Сергеича. Долго всем миром гадали, что могло случиться, — ведь Решетнев никогда ничего не делал просто так. Но гадание — метод не совсем научный, и поэтому оштрафованные за стоп-кран «дикари» уехали на лесосплав в безвестности о судьбе друга.
      Матвеенков тосковал о потере Решетнева глубже всех. За неимением выразительных слов в своем необширном лексиконе он в течение суток истолковывал печаль механически — легким движением правой связочки своих сосисочек-пальцев он забрасывал в рот стаканчик за стаканчиком из неприкосновенного запаса. Когда концентрация алкоголя в крови дошла до нормы, Леша отошел ко сну и в один прием проспал почти сутки на третьей полке. Проснулся он оттого, что упал со своих вещевых полатей непосредственно на Татьяну. Состав при этом слегка пошатнулся, а Татьяна нет. Просто во сне она перевалила куль своего организма с Фельдмана на Мучкина.
      Через два дня за окном поезда Харьков — Воркута закачалась тайга. «Дикари», припав к стеклам, не отрывались от бескрайностей, теряющихся в голубой дымке. Дали игриво аукали и бежали прочь от поезда, затихая вдалеке. Тайга, как зеленая грива на шее летящей земли, трепетала, колыхалась и прядала в такт составу.
      — Давайте как-нибудь себя назовем! — предложил Артамонов. — Должно же быть у стройотряда, пусть даже и дикого, какое-нибудь плохонькое название.
      — «Кряжи»!
      — «Золотые плоты»!
      — «Северное сияние»! — посыпались предложения.
      — «Парма»! — выкрикнула Татьяна. — По-комяцки это — тайга.
      — С чего ты взяла?!
      — Откуда тебе известны такие тонкости?! — набросились на нее.
      — Видите ли, я готовилась к поездке основательно. Не то, что некоторые.
      — Да, «Парма» — как раз то, что нужно, — согласился Рудик. — И красиво, и романтично!
      — И давайте разрисуем куртки! — предложил Забелин. — Вырежем трафареты и разукрасим себе все спины!
      Наконец-то долгожданное утро приезда. Позади две с половиной тысячи километров новых чувств, удивления, красоты и восторга. Позади десятки встречных поездов с татуированными и просто пассажирами, вывесившимися из окон до пояса, позади десятки поездов, мчащихся на сковороды южных побережий, позади сотни полустанков с лагерными и просто красивыми названиями.
      — Я смотрю, здесь вовсе и никакая не глушь, — разочаровалась Татьяна.
      — А ты хотела, чтобы поезд завез тебя в нехоженый край?
      — Я ничего не хочу, просто пропадает эффект первопроходства.
      Увесистый замок безо всяких секретов, но с заданной надежностью охранял контору леспромхоза. «Учреждение АН-243/8» — значилось на двери.
      — Не иначе, как зона, — сказал Рудик.
      — Да, очень похоже, — согласился с ним Забелин.
      Появился неизвестно где ночевавший сторож и сказал, что начальство туда-сюда будет. Туда-сюда, по-местному, оказалось что-то около двух часов. Но и это не вечность. Директор леспромхоза замкнул вереницу тянучки конторских служащих.
      — Откуда такие орлы? — спросил он.
      — Мы вам писали, — полуобиженно произнес Нынкин.
      — Нам многие пишут.
      — А мы, к тому же, еще и приехали, — сказал Пунтус.
      — Рабсила, в принципе, принимается в неограниченном количестве… сказал директор, осматривая студенческий народец.
      — Как стеклотара в «Науке», — сказал Артамонов.
      — Извините, не понял? — сдвинул брови директор.
      — Придется заявить об этом на слете кондукторов!
      Директор понял, что он ничего не понял, и спросил еще раз, откуда прибыл отряд. Его земляков среди приезжих не оказалось, поэтому он, уняв свое географическое любопытство, перешел к делу.
      — Кто у вас старший? — спросил он уже серьезно.
      — Никто. У нас все равны, — сказал Рудик.
      — Так не бывает, надо же кому-то бумаги подписывать. Козлов отпущения держат на любой конюшне. Есть ли среди вас какие-нибудь там комсорги или профорги?
      — Есть, — сказали в один голос Климцов и Фельдман.
      Фельдман увязался в отряд исключительно из-за денег, которые, как он считал, на севере можно грести лопатой. Климцов же, как он сам объяснил, ни в деньгах, ни в романтике не нуждался — он решил просто проверить себя. Что это означало, никто не знал.
      — Вот и отлично, — сказал директор. — Один будет командиром отряда, другой заместителем. Сегодня мы отправим вас в верховья реки окатывать запань. Запань — это такое место на берегу, где складируется заготовленный за зиму лес.
      — Нам бы хотелось на сплав… — сказала Татьяна. — Честно говоря, мы только на него и планировали…
      — Это, девушка, и есть сплав. Вернее, одна из его составных частей. Объясняю: при выпуске древесины из запани по большой весенней воде половина бревен осталась на берегу, на мелях и пляжах. Бревна нужно стащить в реку и проэкспедировать сюда. Основные орудия труда — багор и крюк. Как их половчее держать в руках, сообразите сразу после первых мозолей. И просьба: не входите ни в какие знакомства и контакты с нашими постоянными работниками. После отсидки на зоне они находятся здесь на поселении. За эту, так сказать, опасную близость с ними наша контора будет доплачивать вам пятнадцать процентов. Ты и ты со мной, — указал он на Фельдмана с Климцовым, — пойдем оформлять наряд-задание, а все остальные идите вон к тому сараю получать спецодежду и инструмент, я сейчас распоряжусь, — указал он кивком головы на покосившийся и почерневший деревянный склад.
      — Дожили! — сказала Татьяна, когда все местное и приезжее начальство скрылось в конторе. — Это ж надо! Подумать только — подлегли под Фельдмана с Климцовым!
      — Да Бог с ними, пусть порезвятся, — сказал Артамонов. — Какая нам разница!
      — Мы сюда приехали не о командирстве спорить, а работать, — сказал Мучкин. — Покачать мышцу, то да се, выносливость разная.
      — Действительно. Тем более, нам нужны не командиры, а, как очень грамотно сказал директор, — козлы отпущения, — расписал все по нотам Рудик.
      Пополудни катер-водомет вез свежеиспеченных сплавщиков в запань Пяткое. Катериста величали Зохер. Это только с первого взгляда казалось, что кличка состоит из двух независимых друг от друга частей, при более детальном рассмотрении оказывалось, что эта его кликуха, как шкура, была выделана из простого имени Захар. Река, по которой катер пробирался вверх, имела необычное название — Вымь. Это был приток Вычегды, которая, в свою очередь, впадала куда-то там еще, а уж потом в Белое море.
      — И за что ее так нарекли, эту Вымь? — мучился Пунтус. — Кого она вспоила?
      — Может, это не от слова «вымя», а совсем наоборот! — ляпнул Нынкин.
      — Разве есть что-нибудь наоборот вымени? — сморщила лоб Татьяна.
      — Кто знает, может, и есть, — сказал Пунтус. — Чего только не бывает.
      Вялость разговора происходила от тридцатиградусной жары.
      Водомет c трудом забирался в верховья. Фарватер Выми был запутан, как жизнь, — река мелела и загибалась то влево, то вправо. Солнце прыгало с берега на берег. Стоя на палубе, «дикари» любовались нависавшей над головами тайгой. От тоски Гриншпон запел. В непоправимой таежной тишине его голос казался святотатственным. И откуда у этих берегов, подмываемых по самому обыкновенному закону Бэра, взялось столько амфитеатральной акустики?! Гриншпон один гремел, как целый ансамбль.
      Вскоре слева по борту открылась огромная многослойная полоса бревен, покоящихся частью на воде, частью на берегу.
      — Это и есть запань Пяткое, — сказал катерист Зохер и стал причаливать и пришвартовываться к бонам.
      Чем ближе подплывали к бонам, тем больше из-за кустов и завалов показывалось бревен. Их количество росло в геометрической прогрессии на каждый метр приближения, и поговорка «большое видится издалека» постепенно сходила на нет. А когда катер ткнулся носом в боны, количество открывшихся глазу бревен стало вовсе неимоверным.
      — Неужели мы все это окатаем? — приуныла Татьяна, как когда-то в Меловом перед бескрайним картофельным полем.
      — Н-да, бревен тьма тьмущая, — согласился Фельдман.
      — Мне, так сказать, по первости… — надул бицепсы и трицепсы Матвеенков, — в смысле… поднатужиться.
      — По наряд-заданию, здесь покоится десять тысяч кубометров, — сказал Климцов. — А на самом деле может быть и больше.
      — Двести пятьдесят вагонов. По десять шаланд на брата, — быстро подсчитал Артамонов.
      — Может, отказаться? — предложил Климцов. — Это действительно невозможно убрать.
      — Глазки — серунки, ручки — гребунки, — высказался Усов какой-то поговоркой.
      На берегу виднелись три барака.
      — Ваш вон тот, крайний, — сказал катерист Зохер. — Завтра с утра к вам подъедет мастер и все объяснит.
      Взревел двигатель, и Зохер был таков.
      Барак состоял из двух комнат. По углам прямо на полу валялись матрацы.
      — Примерно по полтора тюфяка на человека, — на глаз определил Нынкин потребительскую норму. Он всегда очень ревностно относился к обрамлению ночлегов и обставлял дело так, что ему для покоя уступали лучшее место.
      Солнце, как спичками, чиркало по воде длинными лучами и скатывалось вниз. Здешний багровый диск был вдвое больше обычного среднеширотного. Его быстрое падение за горизонт отслеживалось невооруженным глазом. Какая-то минута, — и щеки неба уже натерты бураком заката.
      В бараке не наблюдалось никаких электричеств. В целях освещения внутренностей комнат пришлось развести под окнами костер.
      Татьяне по ходатайству Усова выделили два матраца. Остальные слежавшиеся и утрамбованные подстилки разделили по-честному.
      Раскаленная тайга остыла быстро, и у Нынкина под утро сработал инстинкт самосохранения. Нарушив равновесность отношений, он стянул с Пунтуса матрац и набросил себе на ноги. Проснувшись от дрожи, Пунтус возвысился до лиризма, проклиная друга, чем навлек много интересных слов со стороны остальных «дикарей». Вороны корчились в гнездах от исконно народных выражений, которых, как виновник ложной побудки, удостоился Пунтус. Потому что сон человеческий на свежем воздухе тягуч и сладок и не взирает ни на какие рассветы.
      Вместе со всеми на водомете приплыл кот. По дороге Зохер рассказал массу историй об этом звере. Кота звали Пидор. Он был старожилом в таежных местах. Его знали все местные сплавщики. Вместе с ними кот исходил вдоль и поперек берега не только Выми. Однажды он заплыл на бревне в Вычегду, откуда добирался назад полгода. В детстве Пидора кто-то перепутал с бульдогом и оттяпал хвост и уши, что обеспечило ему адскую внешность. Кота никто никогда не кормил. Он сам добывал себе пропитание. На плавучем бревне Пидор держался не хуже Мазаевых зайцев, был изощрен в методах ловли рыбы, а мышей и крыс бил, как мух. В человеческих компаниях этот чудовищный котяра держался подчеркнуто независимо, ни с кем не заводил дружб и в соответствии с литературой гулял сам по себе.
      Утром Пидор стал выбираться из барака и завалил груду казенных мисок. Посуда загремела. Густой звук пометался по бараку и, собравшись в комок, выскочил в тайгу.
      — Подъем! — скомандовал Рудик и ударил крюком о крюк. — Пора на работу!
      За время сна все стали донорами. Даже пуленепробиваемый Матвеенков. Налившиеся кровью комары образовывали на стенах и потолке барака сплошной хитиновый покров. Сытые твари вели себя спокойно, а вот оставшиеся голодными экземпляры звенели так громко, что им в резонанс изредка заходились оконные стекла.
      Начали обживать кухню. Татьяна честно призналась, что одной ей с поварским хозяйством не справиться. К ней в помощники навязался Матвеенков, заикнувшись, что запросто готовит на скорую руку некоторые блюда. При этом он густо-густо покраснел. Как известно, Матвеенков делился всего на две части — желудок и все остальное. Завтрак, как и полагалось, он всегда съедал сам, обедом никогда не делился с товарищем и, словно специально для того, чтобы некому было отдавать ужин, вообще не имел врагов. Нельзя сказать, что Матвеенков жил кому-то в ущерб, но любые горы он мог сдвинуть, только плотно покушав.
      Кроме Татьяны, из особей женского пола вокруг имелись только вороны, так что от большой любви Матвеенков вроде бы был застрахован, но он все-таки умудрился высыпать в блюдо, название которому натощак придумать можно было не сразу, весь запас пряностей, в которых доминировал перец. От остроты у «дикарей», как у пагод, стремились завернуться кверху ногти и кепки.
      Кушаньем все остались довольны. Матвеенков, с трудом удерживаясь от чоха, героически доедал солидные остатки своего первого таежного творения.
      После чая работнички беспорядочно улеглись на полу в ожидании мастера.
      Многие снова уснули.
      Совершив утренний моцион, в барак вернулся Пидор. Матвеенков предложил ему перекусить, но кот с вызовом прошел мимо миски и улегся на рюкзаках. Мнение о блюде осталось субъективным.
      Мастер приплыл на моторной лодке. Он выдал работникам постельное белье и показал, как пользоваться рабочим инструментом.
      — Багром делают зацепление вот таким вот образом, — ткнул он в лежащую рядом гнилушку, — а крюк вонзают в тело ствола вот так, — крутанул он рифленой железякой высохший пень.
      — Понятно, — кивнули «дикари».
      — Адрес запомнить легко, — продолжил мастер окончательное введение в курс дела. — Учреждение АН-243, дробь 8, запань Пяткое. Письма буду отсылать я. Привозить ответы — тоже, — сказал он на прощание и отбыл на противоположный берег, где неподалеку виднелась деревня Шошки.
      Бросились примерять спецодежду. Первый просчет не замедлил обнаружиться — вчера на складе в спешке хватали все подряд, и некоторым спецовка пришлась не в пору.
      Пунтус и Нынкин сидели в своей холщовой жесткой форме, как в чужом огороде. Усов вставил ремень в две петли брезентовых брюк и затянул на животе. Взрыв хохота смыл со штабелей свору ондатр, потому что брюки спокойно стояли сами — настолько они были тверды и велики, — а Усов, легко удерживаемый ремнем, висел в них, как в колодце. Было спорным — касались земли его ноги или нет.
      — Не волнуйся, вытащим! — простонал Артамонов, смахивая слезы, которые выделялись у него только от смеха.
      Переодетый в куцую рабочую форму, с крюками и баграми в руках, отряд стал походить на роту пожарных.
      Весь день работали не спеша, притирались к инструменту. Вечером, измерив проделанное, прикинули, что при таких темпах окатку можно будет закончить только к зиме.
      На следующий день норму выработки решили увеличить втрое.
      Поначалу бревна не снились. Потом начались кошмары. Бревна являлись всю ночь напролет, да таких невообразимых пород и сортиментов, что «дикари» вскрикивали во сне.
      Самые толстые кряжи снились Фельдману. Он стал потихоньку подкатывать к Матвеенкову на предмет поменяться рабочими местами. Фельдман, как тающий сталактит, неустанно бил в одну точку, капля за каплей, и скоро Лешу списали с кухни от Татьяны на берег. Как только Фельдман заступил на пищевую вахту, в блюдах заметно поубавилось свиной тушенки и обеды с ужинами стали принимать вегетарианское направление.
      Директор леспромхоза правильно пообещал — к баграм и крюкам приспособились после первых мозолей. Климцов, имеющий самые нежные руки, был вынужден сделать и запатентовать изобретение. Рифленые ручки орудий труда по его подсказке стали обматывать тряпками. За догадку и проявленную смекалку Климцову пообещали установить на родине каменный бюст пятого размера. Но посмертно.
      — С этим торопиться не надо, потому что кто, как не командир, в таком случае будет нам доплачивать за переработку? — тормознул народ Нынкин. Мы работаем почти по двадцать часов в сутки!
      — Никто, — отвечал Пунтус. — На полчаса раньше выйдем на пенсию.
      Вечерами писали письма. Рудик дальновидно прихватил с собой целый бювар всяческих эпистолярных приспособлений. К нему ежевечерне плелись кто за конвертом, кто за листом бумаги. Он, конечно, делился, но очень сильно скрипя всеми органами. Он боялся, что из-за нехватки почтовых мелочей он не сможет в полной мере высказаться своей радиодиспетчерше с Ямала, с которой так ни разу и не увиделся после дембеля.
      Писать было не очень удобно. Двумя ногами и свободной рукой приходилось отбиваться от комаров.
      — Я слышал, что комары живут сутки, — говорил Рудик. Он занимался серийным производством писем, и от насекомых ему доставалось больше всех. А что если закрыть комнату на двадцать четыре часа? Вымрут они все или нет?
      — Это уличные комары живут сутки, — внес поправку Артамонов, — а домашние, в квартире или здесь у нас, живут, пока не убьешь!
      — Не комары, а сущие анофелесы! — продолжал возмущаться староста, отмахиваясь от гнуса. — Вчера поймал одного породистого, зажал в кулаке, пощупал: с одной стороны кулака — ноги, с другой — голова. Бросил я этого молодца с размаху о землю — даже шлепок был слышен, настолько тяжелым оказался этот пискун. Огромный, ну прямо как ласточка!
      Это сообщение несколько успокоило «дикарей». Приятно было осознавать, что липнущие к тебе комары — самые большие на земле.
      Первосортные солнечные дни довели речку до горячки. Как она ни извивалась, ни пряталась под нависающую тайгу — все равно мелела, мелела, мелела. Жара заходила за тридцать. От катастрофического падения уровня воды в реке работы прибавилось. Все больше бревен оказывалось на берегу и все меньше на воде, откуда сталкивать их было гораздо легче.
      Работая баграми, постоянно срывались в воду. Каждое падение было счастьем — лишний разок окунуться в прохладу, да еще в рабочее время, казалось исключительно поощрительным. Приятно было замереть на полминутки в струящейся ванне реки и чувствовать, как песчинки щекочут спину и пятки. Пришлось ввести лимит падений в день. Тех, кто перебарщивал и падал слишком часто, отправляли на берег для работы крюком.
      Загорели, как на курорте. Спины просто лоснились.
      От родника в начале запани удалились уже настолько далеко, что стало лень ходить туда на перекур. Посылали кого-нибудь одного с ведром. Блаженство припадания к колючей струе словно не своими губами сменилось пошлым заливанием ледяной жидкости в горящую глотку, как в радиатор.
      Настало время прийти ответам на первый транш писем. Со дня отправки пробной почты прошло две недели. Поэтому то и дело поглядывали в сторону Шошек — не покажется ли на лодке мастер с почтой. И дождались. От противоположного берега отчалила моторка. Вместе с мастером в ней сидел еще кто-то. «Дикари» побросали инструмент и устремились навстречу посудине.
      — Да ведь это же Решетнев! — первым узнал друга Матвеенков. От счастья у него развязался язык, и он выговорил без ошибок целое предложение.
      — Я же говорил, что приедет! — заорал Гриншпон.
      Решетнев стоял в лодке, скрестив руки на груди, и нагло улыбался. Словно прибытие в тайгу на сплав было ему в нагрузку. Он повелительно простер вперед правую руку, разрешая товарищам не вставать.
      Его приняли, как потерпевшая неудачу экспедиция принимает спасателей. Даже забыли спросить мастера про письма.
      — Рассказывай-ка нам, что приключилось? — насели на Решетнева. Почему это ты не явился к поезду, и вообще, как до такой жизни докатился?!
      — Долгая история, парни. Долгая, очень долгая. А я голодный.
      — И молчишь! — его чуть не на руках потащили на кухню. По дороге спрашивали, как дома, как там погода. Решетнев, насколько был компетентен, отвечал. Он ел, пил и рассказывал, рассказывал.
      — Так, выходит, ты нас на бабу променял! — осенило Мучкина. — А мы тут уши развесили!
      — В нем есть что-то разинское, — оценил Пунтус.
      — Не мешайте человеку! — сказал Нынкин. — На самом интересном перебиваете!
      — Ничего страшного, я никуда не спешу, — невзыскательно сказал Решетнев. — Пока вы меня насчет теток лечить будете, я как раз доперекушу. Так что не взыщите!
      — Во дает! И не совестно тебе? Из-за женщины не поехать в тайгу! И хоть бы что-нибудь в горле застряло! — сказал Забелин.
      — Ты здесь, видно, совсем одичал, — вытер рот рукавом Решетнев. Что-то я тебя совсем не догоняю. Куском хлеба попрекаешь! Снимал бы потихоньку свое кино да помалкивал, — сыграл Решетнев обиду. — Дятел ты. Тебе не понять, насколько я теперь спокоен за будущее. Наконец-то я понял, что оно у меня есть. А как добирался сюда — сам себе до сих пор не верю. По туалетам и по ресторанам отсиживался — билетов не достать. Деньги вышли моментом. На вторые сутки заказывал в вагоне-ресторане не больше двух стаканов чая с десятью кусками хлеба. Официанты начали смотреть на меня с опаской и стали приторно услужливы. Я вообще не признаю мужиков в сервисе, а тут и вовсе стошнило. Ладно мясной отдел — дело понятное, рубщик должен быть мужиком, но в галантерее или с подносом — не понимаю. В этом есть что-то холуйское. На перрон станции Княж-Погост я сошел практически безалтынным. Спросил в милиции, где тут леспромхоз. «А у нас их тридцать шесть, вам какой?» — спросили меня милиционеры-комяки встречно. Я выпал в отсек. Делать нечего — перешел на подножный корм, начал питаться, как топ-модель. Присмотрел поле на пригорке возле разрушенной церкви и сутки кряду ел едва взошедший зеленый горох различных мозговых сортов. Наутро, когда я на завтрак съел не колбасы, но мяты, какой-то бич сжалился надо мной и дал пару ржавых селедок. Я спросил у него, где тут, по его мнению, могут быть студенты. Он заржал: «Какие студенты?! Тут одни ссыльные да бомжи! Впрочем, краем уха слышал, что в запань Пяткое какую-то команду взяли на окатку». Он, этот ссыльный, собственно, и доставил меня сюда практически пешим порядком. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут.
      Отряд стал полноценным, а то раньше нет-нет, да и выходили в разговорах на потерявшегося друга, начинали гадать и гонять варианты. Теперь над романтиками не висело никакой недостачи.
      Решетнев быстро обучился основным приемам и правилам поведения на воде. Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для применения санкций — насильственного перевода на сухие крутобережные работы.
      Окатав непроходимые крутые берега, «дикари» добрались до бескрайнего пляжа, в три слоя заваленного бревнами. Бревна, как назло, были огромными, словно сказочные кабаны. Они действительно походили на секачей, особенно вечером, когда все может показаться чем угодно. В такие кряжи впрягались по пятеро и шестеро.
      Маленькие жерди доставлять к реке перекатыванием было неудобно. Мучкин предложил таскать их на плечах, как когда-то это очень ловко проделывалось на историческом субботнике. Правда, стволы, скидываемые студентами в акваторию, в отличие от тех легендарных плах с холста, были совсем не надувными. Удельная нагрузка от такого бревна на организм несуна была, конечно, намного меньше, чем у обычного серого муравья, когда тот тащит соломинку, но все равно, пока очищали пляж, вымотались как сволочи. Если бы не Артамонов, всем, как бензовозам, пришлось бы таскать за собой цепь, чтобы сбрасывать статическое электричество. Потому что целый день — челноком от воды к бревнам и обратно к воде, а навстречу всегда движется коллега. Сначала подмигивали друг другу, перекидывались словами, потом устали и начали опускать глаза. А жердям не видно конца. Как в такой ситуации вести разговор? Или молчать двенадцать часов подряд? Артамонов выручил. От усталости у него обострилось чувство юмора и полностью притупилось чувство меры. Он выдавал такие пенки, что подкашивались ноги. Но подкашивались только на миг. Потом появлялись скрытые силы на сотую и сто первую ходки. Артамонов неустанно искал контакт с движущейся по-броуновски аудиторией и был неиссякаем в этом, как материя.
      — Слово «пляж» никогда не сассоциирует в моем продолговатом мозгу море, кипарисы и полуобнаженный купающийся люд! — жаловался на расстройство психики Гриншпон.
      — А мне кажется, никакой паралич уже не убьет группу мышц, которые поддерживают тело в согбенном рабочем положении, — ведал освоившийся на трудовом фронте Решетнев, щупая живот. — Дурнейший сон приснился сегодня. Будто меня послали в нокаут, и я лежу на ринге в этой самой рабочей позе и все никак не могу распластаться. Хотя отрубили на совесть, до сих пор солнечное сплетение гудит.
      — Вчера плавал в Шошки за хлебом, — продолжал коллективное плаканье Артамонов. — И знаете, что я заметил за собой? Иду по улице и, как увижу пачку бревен, запасенных комяками для строительства или на дрова, сразу появляется непреодолимое, даже навязчивое желание скатить эти хлысты с обрыва в реку!
      — Это уже мания. Первая стадия, — подытоживал Рудик. — Тебя пора лечить.
      После пляжа у всех в области позвоночника развилась прочная арматура, которая не давала свободы телу. Руки тоже не гнулись. Казалось, они, боясь выпустить, держат мертвой хваткой что-то тяжелое и хрупкое.