Женская фракция тем временем загорала, удалившись за ближайший холмик. Девочки уселись вокруг Татьяны, как гарнир вокруг котлеты, и принялись в тысячный раз перещупывать косточки одногруппникам. Подобного рода пальпацией они занимались с первого курса и знали наизусть каждую кость, но присутствие в компании биологички Лены вновь вывело их на эту стезю.
      Забелин в бивачных работах участия не принимал. Как только девушки скрылись за холмом, он поерзал минут пять на месте и потихоньку пополз за ними. Он решил снять скрытой камерой несколько чисто женских мгновений. Изловчившись за кустом, он, задыхаясь от прилива творческих сил, приступил к работе. Не давая аппарату ни секунды послабления, Забелин лихорадочно мыслил: «Эта серия будет самой сильной! Не то, что предыдущая! Самое главное — правильно выстроить групповые кадры!»
      В манере загорающих девушек использовать белье сквозило желание оставить на теле как можно меньше незагорелых мест.
      — Хоть немного подкоптимся, а то на людях раздеться стыдно, потянулась биологичка своим русалочьим телом. — Ты бы прилегла, Таня, а то голову напечет, — посоветовала она Черемисиной и подгребла к себе барханчик теплого песка.
      — Когда стоишь, лучше пристает загар, — ответила Татьяна, продолжая, как Оранта, держать руки поднятыми кверху, словно вымаливая у неба ультрафиолетовую катастрофу. Будто подсолнух, она не спеша поворачивалась вслед за солнцем.
      Невысокий обрывчик, нависший над рекой, долго терпел на себе ее присутствие. Наконец он не выдержал удельной нагрузки и пополз. Татьяна вместе с глиной рухнула в воду. Девочки бросились спасать подругу, но она выбралась из омута сама и, отодвинув спасительниц руками, в упор уставилась на соседний куст.
      — Кажется, за нами подсматривают, — легко отличила она мутный камуфляж всей в мормышках куртки Забелина от яркой зелени молодых майских побегов.
      Забелин сидел ни жив ни мертв. Он сообразил, что выход только один, и, подпрыгнув на месте, рысью почесал в лагерь. Но не успел он перевалить через спасительный бугор, как правая рука Татьяны грузно легла на его хребет, собрав в кучу всю куртку. Спина снайпера заголилась до лопаток. Через минуту Забелин лежал у женских ног. О том, чтобы успеть попутно отревизовать ноги биологички Лены, не могло быть и речи.
      — Это же искусство, — лепетал он в свое оправдание. — Аполлон, Венера, красота человеческого тела… Татьяна, ты же сама просила чаще задействовать тебя… только не трогайте камеру!
      — Если ты эту порнографию не вырежешь, смотри у нас! Своим фильмом он заставит меня плакать! Как бы не так! Тупая радость! Чтоб глаза мои тебя больше не видели!
      Надругание над режиссером-любителем было произведено на виду у невесты. Вечером у Забелина с биологичкой на этой почве могли возникнуть проблемы лидерства.
      Он был отпущен под честное слово и под смех чисто женской фракции.
      — И никогда не называй меня Татьяной! — крикнула ему вслед Черемисина. — Меня зовут очень просто — Таня! Неужели трудно запомнить?!
      Матвеенков, всегда очень ревностно относящийся ко всякой поживе, принял стоявшие неподалеку постройки за пчелосовхоз.
      — Может, так сказать… в смысле… просто, ну, как бы попробовать… сходим? — с поперхиванием, будто избавляясь от какого-то немыслимого солитера, исполнил он монолог для Усова.
      — Да какой сейчас мед? Май на дворе, а по старому стилю так вообще апрель! — просклонял его Усов, а сам был согласен отправиться за сладким даже зимой и хоть на край света.
      Добытчики, как Винни-Пух с Пятачком, затрусили к пасеке.
      Добравшись до построек, юные бортники обнаружили полнейшее безлюдье и полезли шарить по ульям. На защиту своих крепостей поднялись все законно зарегистрированные пользователи пасеки. У грабителей потемнело в глазах. Они переглянулись и, прочтя друг у друга на лице анархистский клич «Спасайся, кто может!», опрометью рванули назад. Усов был в плавках — для пчел, то есть, все равно что голый. Пчелы жалили его методично и с оттяжечкой. Он прыгал через кочки и канавы и распухал от укусов, как от тоски. Обогнав Матвеенкова на добрых полкилометра, зажаленный Усов споткнулся и распластался по глинозему. Пчелы, не суетясь, довели апитерапию до конца, и, взмыв, все разом зависли. Затем, как профессионалы, на всякий случай сделали по контрольному уколу. Взглянув на непротыкаемый бекон приближающегося Матвеенкова, пчелы покружили над объектом для острастки и с сожалением вернулись на базу — никакого смысла в дальнейшем барражировании они не увидели.
      Матвеенков подобрал Усова и волоком доставил его в расположение отряда.
      — Бог мой! — в один голос вскрикнули девушки. — Экая незадача! Да его надо срочно госпитализировать!
      — Пчелиный яд очень полезен, — попытался вызвать положительную эмоцию Рудик. — Пройдет и так.
      Ни одного из мнений Усов разделить не мог. Вращая заплывшими глазами, он с ужасом ощупывал свои новые, продолжавшие распухать формы.
      Татьяна усадила Усова к себе на колени, смазала укусы вьетнамским бальзамом «Голд стар» и строго-настрого приказала никогда в жизни, чтобы не переутомляться, не брать больше в руки весло. Это была ее первая и последняя помощь.
      — Клин клином вышибают, — сказал Решетнев, расставляя вокруг зельеобразной бутыли по ранжиру стаканчики, бокальчики и крышку от термоса из своего неделимого посудного фонда. — Бальзам здесь может только навредить. Усову надо наложить внутренний компресс. Лучше — спиртовой.
      — Верно, верно. Ему в таком положении лучше употреблять напитки прямого, а не побочного действия, — одобрил идею Мучкин.
      — Тем более, что сегодня Чистый четверг, товарищи! — вспомнил Рудик. — Идет Страстная неделя. Сегодня день смывания грехов. Перед Пасхой.
      — Жаль, Гриншпона нет, он бы нам всем яйца накрасил, — сказал Артамонов.
      Матвеенков полез в воду первым. Он всецело сознавал свою ущербность. Будучи неисправимым полифагом, он не соблюдал ни больших постов, ни малых. Вся жизнь его была сплошным мясоедом. А если ему и доводилось когда питаться крапивным салатом, то он смаковал его, как скоромное. Плюс попытка сойтись с несовершеннолетней. Числился за Матвеенковым и еще один незначительный грешок, о котором знал только узкий круг доверенных лиц. Бывали у Леши в жизни такие моменты, когда, участвуя в институтском турнире по боксу, он стеснялся, с похмелья или обожравшись гороховым супом, выходить на ринг. Тогда он просил Решетнева провести вместо себя пару-тройку боев. Под чужой фамилией Решетнев доходил до финала и передавал перчатки Матвеенкову. Отдохнувший и выпустивший за неделю все гороховые пары Матвеенков выходил на поединок и массой размазывал по канатам ошеломленного финалиста, который втайне надеялся выиграть у Решетнева по очкам. Тренер Цвенев догадывался о происходившем, но до конца так ничего толком и не понял.
      Так что грехов у Матвеенкова набиралось на безвылазное купание в течение всей жизни.
      Вслед за Матвеенковым, взявшись за руки, в воду сошли Нынкин и Пунтус. Они не только поплавали, но и с помощью очень жестких натуральных мочалок потерли друг другу спинки.
      Фельдман, как ангел, едва помочил конечности и бросился обратно к костру. Не любил он отвечать за содеянное, не было у него в характере такой струнки.
      А Матвеенков все рвался и рвался в пучину, ощущая на себе тяжкий груз несметных нечестивых дел.
      — Теперь можно согрешить и по новой. Наливай! — отдал приказ Рудик.
      Забелин припал к кинокамере и принялся снимать пьянку.
      — Дебе де кадется, что эди дастольдые кадды будут комптдометидовать дас в гладах подомкофф? — сказал все еще не пришедший в себя Усов, нозализируя звуки оплывшим носом.
      — Не думаю, — ответил за Забелина Решетнев. — Все великие люди были алкоголиками. Это сложилось исторически.
      — Но пикники не были для них самоцелью, — сказал Артамонов. — За вином они благородно спорили о России, поднимали бокалы до уровня самоотречения. А мы? Только и болтаем, что о всяких дефицитах, дороговизне и еще кой о чем по мелочам.
      — Тогда было другое время, — оправдался за все поколение Климцов.
      — Время здесь ни при чем, — сказал Артамонов и бросил в реку камешек, отчего ударение пришлось не на то слово.
      — Почему? Каждая эпоха ставит свои задачи, свои проблемы. — Климцов явно не собирался пасовать. Чувствовалось, у него есть, чем прикрыть свою точку зрения.
      — Их диктует не время, а люди. И сегодня можно не впустую спорить о нашем обществе. Все зависит от состава компании.
      — Ерш… в смысле… ну… — заворочался Матвеенков, желая дополнить, как всегда, не в жилу.
      — Ерш — это не когда смешивают напитки, а когда пьют с разными людьми, — перевел речь друга Решетнев, чтобы тот не мучился впустую.
      — Э-э-м-м, — замычал Матвеенков, благодаря за помощь.
      — Но, коль мы заспорили так горячо, значит, и нашу компанию можно считать подходящей, — продолжил Климцов. — Только что проку от этих споров? Сегодня нет никакой необходимости надрываться, лезть на рожон. Каждый приспосабливается и в меру своих возможностей что-то делает. Весь этот нынешний романтизм чего-то там свершить… смешон и наивен… обыкновенные манипуляции с самим собой. Отсюда узость застольных тем, бессмысленность брать ответственность на себя. — Внутренности Климцова и Артамонова искрили при соприкосновении еще с самой первой колхозной гряды. Когда стороны сходились вплотную, в атмосфере возникала опасность коронного разряда.
      — Раз ты настолько категоричен, зачем продолжаешь быть комсоргом?
      — Затем же, зачем и ты — комсомольцем. — Климцов умел отыскивать слабые точки, чтобы вывести собеседника из равновесия.
      — Для меня комсомол — не больше, чем стеб.
      — А я не враг сам себе, да и гривенника в месяц на взносы не жалко. И в партию вступлю. Я намерен уже к сорока годам попасть в ЦК, такие у меня планы!
      — Вот дак да! — воскликнул Усов. — У дас де кудс, а сбдот какой-до! Мудыканты, актеды, дадиодюбитеди, дапидисты, пдофсоюдники, адкогодики, десадтдики и вод деберь кобудист. Одид Кочегадов данимется делом, ходид да кафедду на пдодувки дурбин, осдальные все далетные, дасуются пдосто, данесдо одкуда попадо. Косбодавды, повада, деудачники, даже гдузины, не бобавшие до ли дуда, до ли дуда, до попавшие дюда, сбдот! И дадно бы все это быдо хобби, но все даободот: тудбины и диделя — хобби! Мы забалим бсю энедгетику стданы, дас недьзя выпускадь с дипдомами! Мы тдагедия кудса!
      — Что ни сбор, то политические споры, — сказала Татьяна. — Праздник превращаете во что попало!
      — Я… как бы это… одним словом… в плане чисто познавательном влиться в мировой… так сказать, процесс… если честно… не грех, а то кадык сводит… — промямлил Матвеенков. Длительные дискуссии в большинстве случаев отзывались в Алексей Михалыче глубокой артезианской икотой. К тому же он гонял по небу жевательную резинку, и от этого процесс его речи очень сильно походил на сокращение прямой кишки под глубоким наркозом.
      — Матвеенков предлагает выпить за это, — перевел текст Решетнев.
      Внутренний мир Матвеенкова не определялся наружными факторами. Может быть, и даже скорее всего, внутри у него бурлило, негодовало, сочувствовало, мучилось, но на поверхности он в большинстве случаев оставался бесстрастен, как какой-нибудь провинциальный духовой оркестрик, с одинаковым спокойствием сопровождающий и парады, и похоронные процессии.
      Мурат с Нинелью ничего не слышали. Счастье притупляет социально-общественный интерес.
      — Ты посмотри вокруг, — не утихал Климцов, не отставая от Артамонова. — Многих ли ты заразил своей бесшабашностью, своими допетровскими идеями?!
      — Иди ты в анальное отверстие! — отослал его Артамонов. — И когда ты только уберешь с лица свою несмываемую улыбку! Лыбишься, как дебил!
      — Ребята! — с нажимом на «та» пожурила оппонентов Татьяна. — Хоть бы при девушках не выражались так… идиоматически! Сегодня праздник!
      Но Артамонов сочинил очередной, не менее содержательный абзац, на что Климцов повторно высказал свое мнение, насытив его до предела хлесткими оборотами. Наедине они никогда не заводились, как кошка с собакой в сильном магнитном поле, а на людях эрегировали до тех пор, пока не выпадали в осадок. Как шахматным королям, им нельзя было сходиться ближе, чем на клетку.
      — Я подниму этот вопрос на совете ку-клукс-клана! — сказал Артамонов, давая понять, что для себя он эту тему давно закрыл.
      — Есть категория людей, на которых фольклор рекомендует не обижаться, — посоветовал ему Решетнев.
      Вечер опустился тихо. Гражданские сумерки легко перетекли в астрономические. В костер пришлось подбросить прутьев.
      — Смотришь на звезды — и кажутся пустяками любовь, счастье и другие атрибуты жизни на Земле, — вновь заговорил Решетнев, жуя травинку. Человек в момент смерти теряет в весе, проводились такие опыты, я читал. Возможно, отдавая Богу душу, мы излучаем энергию в каком-то диапазоне спектра. А где-то там это излучение улавливается, скажем, какими-нибудь двухметровыми лопухами типа борщевика Сосновского. Обидно. У нас повышается смертность, а там фиксируют год активной Земли. Нас просто кто-то выращивает, это однозначно.
      — Я тоже читал что-то подобное, — опять примостился к беседе Климцов. Он не любил, когда точку в разговоре ставил не он. Ощутив некоторый дискомфорт, Климцов хотел реанимировать легкий настрой в компании, чтобы к полуночи легче было переключиться на молчавшую в стороне Марину. — Автор той брошюрки утверждал, — поплыл Климцов дальше, — что мужество, героизм, гениальность — это все та же материя, как, допустим, твоя любимая гравитация. Толику этой материи удерживает Земля своей силой тяжести. Нетрудно догадаться, что с ростом населения на каждого приходится все меньше этой, так сказать, духовной энергии. И прежними порциями ума и мужества, приходившимися ранее на единицы людей, теперь пользуются десятки и сотни.
      — Такую теорию мог придумать только законченный болван! — произнес Решетнев на высокой ноте. — Ты не лез бы в космос со своей мещанской близорукостью! Там все нормально, я ручаюсь!
      — Я же не говорю, что поддерживаю эту теорию. — В спорах Климцов умудрялся сохранять завидное самообладание. — Просто против цифр, которые представил автор, переть было некуда.
      — Что касается цифр, то есть одна абсолютная статистика жизни! Из нее легко вытекает, что человеческую мысль невозможно посадить на привязь! И даже при стократно выросшем населении Земля будет производить гениев!
      — Не вижу причин для вспыльчивости, — сделал затяжку сигаретой Климцов. — Наш спор беспредметен, мы просто обмениваемся информацией.
      По транзистору на обломанном суку запела София Ротару — шла «Полевая почта „Юности“».
      — А я пошел бы к ней в мужья, — неожиданно переключился на искусство Решетнев. — Виктор Сергеич Ротару. Как? По-моему, звучит.
      — Ты ей приснился в зеленых помидорах, — сказала Татьяна.
      — Я бы ей не мешал. Пил бы пиво, а она пусть себе поет. В жизни мне нужна именно такая женщина. А вообще у меня вся надежда на Эйнштейна, на его относительность, в которой время бессильно. Как подумаю, что придется уйти навсегда, — обвисают руки, а вспомню вдруг, что помирать еще не так уж и скоро, — начинаю что-нибудь делать от безделья.
      — Удивительно, как ты со своими сложными внутренностями до сих пор не повесился?! — попытался подвести итог разговору Климцов. — Все тебя что-то мутит!
      — А сейчас по заявке прапорщика Наволочкина Ольга Воронец споет письмо нашего постоянного радиослушателя… — сказал Решетнев отвлеченно. У него не было никакой охоты продолжать разговор и тем самым вытаскивать Климцова из возникшей заминки. — Н-да, жаль, что Гриншпона нет, без гитары скучновато…
      — У него открылась любовь, — встал за друга Рудик. — Теперь Миша как бы при деле.
      — Его постоянно тянет на каких-то пожилых, — осудила вкус и выбор Гриншпона Татьяна. — Встретила их как-то в Майском парке, подумала, к Мише то ли мать, то ли еще какие родичи приехали. Оказалось — его подруга.
      — При чем здесь возраст? — сказал Решетнев. — Когда любишь, объект становится материальной точкой, форма и размеры которой не играют никакой роли!
      — Не скажи, — не соглашалась Татьяна.
      — А за кем ты ему прикажешь ухаживать?! — спросил Рудик. — За молодыми овечками с подготовительного отделения?
      — Вот когда начнете все подряд разводиться со своими залетными ледями, попомните однокурсниц! — ударила Татьяна прутиком по кроссовке.
      Из темноты выплыли Мурат с Нинелью. Разомкнув, как по команде, руки, они присели на секундочку для приличия по разные стороны сваленного в кучу хвороста и тут же скрылись в палатке.
      Туман был непрогляден и все ближе придвигался к костру. Палатки стояли в плотной белой завесе, как в Сандунах. Человечество стало отбывать ко сну. Решетнев, лежа на чехлах от байдарок, долго смотрел в небо и даже не пытался уснуть.
      Туман, как табун праздничных коней, всю ночь брел вдоль реки. Под утро, перед самой точкой росы, он остановился, словно на прощание, погустел и стал совершенно млечным. Когда от утреннего холода сонные путешественники начали вылезать из палаток к костру, туман уже превратился в кристаллы влаги и засверкал. Дождавшись этой метаморфозы, Решетнев, успокоенный, отрубился.
      Проснулся он от какой-то паники.
      — Быстро по машинам! — командовал Рудик. — Удачи тут не видать! Еще с минуту замешкаемся, и нас всех повяжут!
      Как выяснилось, Фельдман повторил подвиг Паниковского. От вчерашней зельеобразной жидкости у него спозаранку повело живот. Чтобы справить, не сказать чтобы малую, но и не большую, а какую-то очень среднюю, промежуточную нужду, Фельдман отправился подальше от лагеря. Сжимая колени, он, чуть не плача, одолел расстояние, которое показалось ему достаточным, чтобы сохранить свою маленькую тайну. Отсиживался Фельдман долго, несколько раз меняя место, и, будучи в полной истоме, заметил гусей. Точнее, гусыню с гусятами. И зациклился на идее рождественского блюда с черносливом из давнего детства.
      Справиться с выводком так ловко, как это получалось у Нынкина с Пунтусом в Меловом, ему не удалось. Гусыня вытянула шею, замахала обрезанными крыльями и подняла шум, на который тут же отреагировали деревенские пастухи. Подпасок помчался в деревню поднимать народ. Фельдман, охваченный ужасом, словно получив пинка, пулей покатился в лагерь, натирая гузку замлевшими бедрами.
      — Ублюдок! — сказал Пунтус, исполняя обязанности Гриншпона. — Что ты наделал?!
      — Кто ж бьет гусей весной?! — сообразил с перепугу Нынкин. — Еще сезон не открылся!
      — Я хотел для всех! — пискнул Фельдман.
      — А кто тебя просил?! — замахнулся на него Рудик.
      На горизонте показалась деревенская конница. Караван едва успел укрыться от нее на воде. Скомканные палатки, наспех содранные с земли, свисали с байдарок. Собранная в кучу утварь ссыпалась с бортов прямо в воду. Потери насчитывали едва ли не половину запасов.
      Но даже и на воде студентов в покое не оставили. Колхозные наездники, как индейцы, с воплями сопровождали по берегу удиравших байдарочников и обещали утопить их всех.
      Впереди виднелся мост — дальше плыть было некуда. Уйти от преследования можно было только вверх по течению, но и эта идея выглядела сомнительной.
      Колхозники жаждали крови. Пастухи привязали к хвостам кнутов ножи и принялись ловко стегать эскадру. Лезвия ножей со свистом чиркали метрах в пяти от лодок.
      Рудик разделся до трусов и поплыл к берегу уговаривать разъяренную толпу. Ему удалось откупиться пачкой промокших трояков. Путь был свободен.
      Фельдмана не стали топить только потому, что узнали о его чрезвычайном поносе.
      Культпоход по местам трудовой славы пошел явно на спад. Посему следующей ночью было решено не высаживаться на берег и лечь в дрейф. Чтобы не тратить жизнь на бестолковое времяпрепровождение и успеть обернуться за выходные. Этот маневр привнес в антологию похода новую тему.
      Лодки несло течением, а гребцы мирно посапывали. В глухой темноте флотилию прибило к острову — белому-белому и без всякой растительности. Более того, остров как бы наполовину обступил лодки по всему периметру. Его ровная дымчатая поверхность напоминала плато и мерно покачивалась в такт волнам. Ночная мгла делала перспективу зыбкой и манящей.
      — Куда это нас занесло? — спросил Рудик. — Полотняные заводы, что ли?
      — Полотняные на Оке, — сказал Решетнев.
      — Не нравится мне все это, — зевнул Нынкин.
      — Насколько я знаю эту местность, здесь не должно быть никаких островов, — согласился с ним Пунтус, рассматривая клубящиеся просторы из-под руки.
      — Может, это какое-нибудь болото?
      — Не похоже.
      — А кажется, что колышется.
      — Выйди, проверь, — попросил Рудик сонного Усова.
      — Сиди! — приказала Усову Татьяна.
      — Да пусть прозондирует. Он легче всех других по весу.
      — Усов и без того больной, — объяснила Татьяна свою категоричность. — Я сама все проверю.
      Татьяна прямо через борт ступила на берег и с концами ушла под воду. Стихия полностью приняла ее в свои объятия в третий раз за поездку. Выяснилось, что открытый экспедицией объект никакого отношения к географии не имеет. Бескрайнее стадо гусей, прикорнувшее на воде, походило на огромную грязную льдину. Плотно прижавшись друг к другу и упрятав головы под крылья, птицы спали прямо на плаву посреди реки.
      Своим падением Татьяна проломила в живом сооружении порядочную дыру. Раздался дикий гогот проснувшихся гусаков. Поднялась сутолока, как на птичьем базаре. Мгновенно вскинутые головы птиц напоминали ощетинившуюся гидру. Встревоженные гуси всколыхнули гладь и все разом попытались взлететь. Мешая друг другу это сделать, они вновь падали в воду и на лодки.
      Татьяна подмяла под себя двух растерявшихся трехлеток и повисла на них, как на спасательных кругах. Ора от этого сделалось еще больше. Протестующие против такого применения семенные гусаки настучали Татьяне по балде твердыми красными клювами. Татьяна мужественно стерпела. Такова была плата за жизнь. Река в этом месте была действительно бездонной.
      Стадо гусей пыталось продраться к берегу через флотилию. Белое месиво ринулось на борта судов с полулета. Птицы вползали на брезент и, перевалившись через другой край, снова плюхались в волны.
      Закрывая головы руками, туристы пытались уйти за рамки очередной гусиной истории. С испугу птицы без всякой надобности гадили куда попало, отчего весла выскальзывали из рук.
      — Похоже, мы заплыли на какую-то птицефабрику, — заключил Рудик.
      — Или в заповедник.
      С рассветом на берегу завиднелись вольеры из металлической сетки-рабицы. Похоже, птицы со страху устремлялись именно туда, домой. К утру в этих укрытиях стая и угомонилась.
      — Бросай своих лебедей и вылезай! — предложил Рудик Татьяне, когда все стихло. — Тебе мало вчерашнего?!
      — А что я такого сделала?!
      — Да ничего, просто люди с птицефабрики подумают, что ты воруешь гусей, — пояснил Фельдман.
      — Не могу, руки заклинило, — процедила Татьяна, удерживаясь зубами за протянутое весло.
      — Ну, тогда крепись, — сказал Забелин и стеганул окаменевших гусаков спиннингом. Те закудахтали и, как водные велосипеды, поволокли Татьяну к берегу, откуда подобрать ее оказалось много легче.
      — Видишь, сколько бед ты накликал на нас! — похулил Фельдмана Забелин. — И ладно бы мне удалось что-нибудь заснять на камеру, а то ведь кругом была такая темнотища!
      — Я тут ни при чем! — огрызнулся Фельдман.
      — Не мне же вчера так остро захотелось гусиной вырезки.
      Пересчитавшись, чтобы ненароком не оставить кого-либо на дне, путешественники, все в птичьем помете с головы до пят, продолжили спортивную ходьбу по воде.
      До Брянска плыли цугом, без привалов, перекусывая на ходу подручным кормом.
      Не унывала одна Татьяна. На нее было любо посмотреть. От загара она стала совсем коричневой, почти как облицовка шифоньера, стоявшего в углу ее комнаты.

Жанна-Мария