Теперь всё правобережье в руках Гитлера. Теперь нам очень трудно будет протиснуться на правый берег Днепра даже в случае перемены счастья в нашу сторону. Немцы значительно лучше нас умеют организовать активную оборону на рубежах. А такой рубеж, как Днепр, при условии сохранения прежней боеспособности германской армии трудно преодолим.

Анализируя достигнутые успехи германского оружия, оружия наших противников, можно сделать вывод, что, несмотря на потери в людях и материалах, Гитлер добился превосходных успехов. Зимние квартиры им, конечно, обеспечены. Германская армия нависла над Питером, Москвой, Крымом, Кавказом и всем черноморским побережьем. Спасение России возможно только в образовании других фронтов, куда Гитлеру необходимо будет оттянуть не менее 150 дивизий. Найдётся ли у наших союзников, располагающих смехотворно убогими кадрами полевых обученных войск, оттянуть на себя такую армейскую махину?

Пожалуй, они и не заинтересованы в этом. Сражение на востоке, обескровливающее и Россию, и Германию, продолжается в выгодных для Англии положениях. Они помнят слова и Сталина на съездах, и слова Молотова на сессии Верховного Совета, они знают цену сегодняшней трагической дружбы между Россией и собой.

Против нас, произведших организацию во время войны, выступила армия, разбившая военные организации всей Европы, армия, имеющая генералитет, воспитанный Шлиффеном, Мольтке, Гинденбургом, нация, сплачиваемая около десяти лет изуверским учением, глубоко знающим порочные струны души человеческой… Если мы победим, а мы обязаны победить, это будет слава только НАШЕМУ ВЕЛИКОМУ РУССКОМУ НАРОДУ…

(Записи 21 сентября о лётчике Евгении Преображенском)

Евгений Преображенский – полковник морской авиации. Лётчики и друзья называют его просто – Женька Преображенский. Они любят этого маленького ростом, но колоссальной решительности и организованности человека. Сейчас Преображенский – Герой Советского Союза. За кампанию в Финляндии имеет орден Ленина.

Преображенский прилетел на три дня в Москву за получением ордена, Золотой Звезды, и по другим делам по организации полётов. Он прогулял три дня, орденов не получил, но полёты организовал и улетел на У-2 на бреющем полёте на фронт под Питер. Садился в машину, покачиваясь от винных паров, бродивших в нём с пьяного трёхдневья. Вчера в пять часов он поднялся в воздух и полетел на фронт, лавируя между кустов и деревьев на бреющем полёте. Его самолёт в полёте будет, очевидно, сохранять кривые виражи его походки. Пусть снова Герой нашего народа, не по орденам или звёздам, а настоящий Герой летит для свершения великих бранных подвигов, расскажем о том, что он сделал, расскажем эпизод из его лётной жизни, только эпизод.

Евгений Преображенский – сын дьякона православной церкви. В этом, конечно, не виновен, но наши блюстители порядка, унтеры Пришибеевы, долго гонялись за Преображенским, чтобы доконать его. В чём он был виновен? Ни в чём. Преступление рождения…

Лётчик Преображенский мужественно доказывал свою преданность Родине. Он летает с восемнадцати лет. Он виртуоз полёта и прекрасный организатор. Говорят, что Преображенский склеен из кусков. Да. Эти шутки товарищей имеют под собой основания. Женька разбивался, и его куски находили в разных местах. Он не летал два года, пока заживали и срастались склеенные части. Потом он снова сел за штурвал. Жизнь его принадлежала Родине, душа его была предана авиации своей Родины. Но он сын дьякона. Это было страшное преступление в довоенной (до 1941 года) Советской России. Думаю, преследования детей духовенства вспыхнут и после войны. Преображенского держали в опале. Недоверие. Кожа прокажённого. Так памятен период жизни Героя Ляпидевского и других… Товарищей, которые не оставили Женьки, можно долго пересчитывать. Рос народ, которому чуждо было блудливое глупоумие некоторых линейцев партии. Своих товарищей, не забывших его в опале, Преображенский помнит и любит. Ибо они любили его в самый тяжёлый период его жизни.

Вот прелюдия войн и подвигов советского патриота.

Началась война с Финляндией. Экипажи Преображенского прославились на всю Балтику. Недаром начальник их, генерал авиации Жаворонков[105], сидел в советской тюрьме Ежова и там получил нервное потрясение и навеки искосил свой суровый рот. Вспоминаю Виктора Гюго и его компрачикосов.

Женька летал на финнов. Он не щадил своей жизни и был героем. Он работал на поимке «Вайны-Майны» – финского берегового броненосца. Он летал на Бьёрку, на Койвисто, Выборг, Вазу, Хельсинки, Або, на границу Швеции. Самолёты его части были «летающие смерти» русской авиации. В 1939-м Женька получил из рук «старосты» России орден Ленина.

Началась война с Германией, Италией, Румынией, Финляндией, Венгрией, Словакией и т. п. Преображенский работает «как зверь». Свидетельство его товарищей превосходно и почётно. Этот небольшой железный человек – воздушный рыцарь Балтики, воздушный рыцарь своей Родины.

Надо было проложить бомбардировочный путь на Берлин. Немцы уже бомбили Москву. Немцы подходили к Чудскому озеру, Ильменю, Днепру. Надо было ответить на первые бомбы, упавшие на нашу столицу, за первую кровь сотен людей, погибших в Москве под обломками зданий.

Задание полёта на Берлин было возложено на две группы: Водопьянова и Преображенского. Водопьянов должен был идти на «семёрках», Женька – на РД (старая машина с плохими моторами).

Немцы не думали, чтобы русские пошли на Берлин. Да и, по их мнению, не было подходящих машин для полёта. Они отлично знали самолётный парк и были спокойны.

Короткая, но уверенная подготовка. Группа Преображенского базировалась на ныне покойный остров Эзель. Оттуда и поднялись первые корабли для похода на столицу Германии. Пошли три самолёта, взяв на борт по две «пятисотки» каждый. Это была разведка смертью. Экипажи полковника Преображенского провожали как бы на смерть. Ведь надо было пройти более 6000 километров по неизвестной трассе и обрушиться на Берлин. Германия уже воевала два года. На Германию налетали англичане. Вероятно, Германия была достаточно подготовлена, чтобы умертвить экипажи трёх смельчаков, из которых один был еврей, замечательный пилот Миша Плоткин.

– Нам-то ещё ничего, – сказали товарищи Плоткину, – если собьют, проверят, все русские. А если тебе расстегнуть штаны…

– Я постараюсь их не допустить до своих штанов, – сказал Плоткин и сел в машину.

Нагруженные бомбами и бензином, машины поднялись в воздух и пошли над суровой Балтикой. Они шли на высоте 6000 метров над уровнем Балтийского моря, потом на координатах Берлина свернули на материк.

Германия была освещена. Они пролетели шесть крупных городов, и все они горели яркими огнями. Какое искушение для пилота – выбросить на эти беспечные, празднующие победу города груз своих бомб. Но надо было идти до Берлина. Вот и Берлин. Неужели тоже освещён? Да. Списанная со счетов советская авиация, по мнению немцев, не могла долететь до Берлина, а англичан они, вероятно, мало боялись.

Самолёты появились над Берлином с приглушёнными моторами. Город жил весело. Парки были переполнены. Горели яркими огнями улицы, по которым ходили тысячи людей, работали световые рекламы, танцевали. Город лежал под прицелами бомбардировочных аппаратов как на ладони.

– Я принялся выискивать объекты. Надо было умело и правильно сбросить груз издалека привезённых бомб, – сказал Преображенский. – Наиболее яркими объектами были вокзалы, откуда отправлялись поезда на Восточный фронт. Я решил разбомбить вокзалы. Три корабля спокойно плыли над Берлином, и мы, смертники, провожаемые с Эзеля, были пока в полной безопасности.

Никто не ожидал удара сверху. Полковник Преображенский подал условный сигнал, и самолёты пикировали на цель. Бомбы были сброшены с небольшой высоты со стремительного пикирования. Раздались оглушительные взрывы. Столбы пламени, железобетона, камней поднялись вверх. Город моментально погас и вспыхнул тысячами огней. Пылали зенитные батареи. Воздух был наполнен разрывами, и в этом калейдоскопе огней, в этом огненном бушующем вихре металла и взрывов самолёты ушли на восток, в далёкую Россию. Снова суровая Балтика, снова о. Эзель. Пилоты сняли шлемы и, покачиваясь, пошли отдыхать.

Путь на Берлин был проложен.

Надо было теперь работать по-настоящему. Разведка, блестяще проведённая Преображенским, была освоена. На Берлин были нацелены группы Преображенского и Водопьянова.

Мы не будем описывать работу Водопьянова. Она не заслуживает особого внимания. Этот прославленный пилот осрамился. Его воздушные корабли лучшего качества, чем «старушки» Преображенского, почти все погибли. Либо при посадках на базах, либо в водах Балтики, либо от неорганизованности командира. Сведения эти могут быть и неверны, их проверит и уточнит история.

В следующий рейс полковник Преображенский повёл тридцать машин. Заместителем своим он назначил Михаила Плоткина, будущего Героя Советского Союза. Но на земле не было решено, каким образом будет обусловлено принятие Плоткиным командования в случае выбытия командира эскадры. Это была ошибка командира.

Воздушная эскадра пошла над Балтийским морем. Погода испортилась. Холод. Туманы. Поднялись выше – тоже. Экипажи шли на слепом полёте, надев кислородные маски. Началось обледенение. Эскадра не разбивала строев. Тихие кодированные позывные говорили, что все корабли держатся кучным строем. Преображенский шёл впереди. Он видел сквозь непробиваемый пулями целлулоид своей кабины, как постепенно засахариваются плоскости, как сахар превращается в серые наросты, как тяжело начинает бить винты, вытаскивая обледенелую массу самолёта. Пущены антиобледенители. Наросты смыты струёй жидкости. Самолёт пошёл вверх, винты заработали лучше, снова только сахар инея, а не смертельные серые наросты льда. Тяжело перегруженные машины плыли над Балтикой. Вдруг командир экипажа и командир воздушной бомбардировочной эскадры уловил перебои в моторе. Один из моторов стал сдавать. Всё хуже и хуже. Надо было возвращаться, но как предупредить своего заместителя о том, что командир возвращается из-за технических неполадок? Не примут ли все самолёты обратный курс, решив, что возвращение командира – сигнал к возвращению и их в связи с обледенением. Преображенский шёл вперёд. Не было условного радиосигнала замены, а давать без кодирования – выдать эскадру, плывущую уже над материком Германии. Полковник Преображенский принял решение лететь до конца. Сбавив обороты мотора до трёхсот, продолжал путь.

Теперь уже Германия подготовилась к приёму воздушных гостей. Германия была затемнена. Никаких земных ориентиров. Работали только приборы и наши, советские штурманы. Плотность облаков была колоссальна. Многие же машины несли с перегрузкой бомбовый запас. Вместо тонны у некоторых было загружено по полторы тонны бомб.

Берлин принял эскадру сильнейшей зенитной канонадой. Самолёты попали в огненную прослойку из двух слоёв разрывов. Германские зенитки, создав сильный заградогонь, не могли попасть на высоту советских машин. Команда: «Приготовиться». Приглушили моторы и пошли над Берлином. Прошли несколько кругов. Выискивали цели. Наконец каждый нашёл свою цель, и бомбы полетели на тёмный Берлин. Взрывы. Огонь. Казалось, город горит весь. Были поражены те объекты, ради которых был предпринят этот тяжёлый путь из России.

Корабли легли на обратный курс и благополучно приземлились на о. Эзель.

Таких налётов на Берлин Евгений Преображенский сделал семь. Он не потерял ни одной машины. Правительство присвоило ему звание Героя, но он не сумел получить документы об этом. Если останется жив, он получит ещё одного Героя и тогда получит сразу все документы. Если погибнет, орден положат на урну с его несуществующим прахом, ибо пилоты типа полковника Преображенского погибают, сгорая дотла…

Вот каков Женька Преображенский, как именуют его товарищи!

На другой день самолёт П<реображенского>, посланный для ремонта, погиб. Сразу отрезало моторы, и экипаж нырнул на дно Финского залива.

23. IX

Вчера нашими войсками после многодневных ожесточённых боёв оставлен город Киев.

Сдан седой дедуган Киев. Кровью обливается сердце. Неужели в Киев, на его древние улицы, видевшие великих мужей Украины, ступили ноги немцев?

Через Золотые ворота Богдана вливаются полчища гуннов.

Вероятно, взорваны и Днепровская военная флотилия, и красавец мост, и Арсенал.

Киев в руках немцев! После двадцати лет советской власти, после крови Щорса, Боженко и миллионов свободных украинцев. Тяжело! Не верится! Сердце закипает горечью и злобой.

Верочка никогда не видела Киева, но когда она узнала о его оставлении, она рыдала. Таково моральное потрясение гибелью Киева…

Вчера я приехал в Центральный театр Красной Армии. Шла съёмка «Союзкинохроники». Снимали «Крылатое племя». На сцене, залитой двумя десятками мощных киноламп, действовала краснознамённая эскадрилья Трояна. Они стояли, увешанные орденами, копии великих лётчиков моего времени, копии моих живых и мёртвых друзей. Вот артист Майоров, а я вижу слепого лётчика Хвата, капитана Чижевского, его труп в далёкой Прибалтике, вероятно, сейчас выброшенный наверх германцами. Вижу сурового Мишу Предкова и его боевых друзей, плачущих в кустах чуждой, после нам изменившей страны.

Пикирует самолёт. Привалов. Я вижу настоящего человека большой души и чистоты – Валерия Чкалова. Листопад! Боевое казачество моей Родины, Кубани, севшее на самолёты, чтобы доказать кровью врага и своей преданность своей зачумлённой Родине. Казачество разгромлено политикой, но люди остались, великие патриоты своих станиц и своей земли, напоённой кровью. Они дерутся, забыв обиды…

Листопады! Деритесь!.. Казачество не погибло. Не погибли русские благородные люди.

Я видел вас рабами у грузин, в долинах Цхалтубо, Риона, Куры, в ущельях Арагви, в муганских степях, в чёрных скважинах Баку, в забоях Балхаша, вы были обгорелы, мускулисты, и только глаза сияли на ваших мужественных лицах бывших воинов, а теперь рабов. Но вы поднялись и пошли в сражение. Вы – герои. Сотни кубанцев вошли в золотую книгу последнего сражения.

Слава вам, Листопады! Не скорбите, Тараненко, что, когда вы исполняли в далёкой Сибири песню о Кубани, плакал зал, ибо он был составлен из кабальных казаков. И эти казаки простили все прегрешения и обиды и пошли на борьбу за свою священную Родину. Родина выше мелких обид, растерзанных детей, уничтоженных очагов…

Кто поймёт это? Не знаю…

Вчера я видел Костикова[106] и Третьякова[107]. Их приветствовал красноречивый актёр с лицом ужасным, как кошмар. Им читала рассказ Горького о матери актриса Бирман[108] с лицом страшным, как кошмар; им играл Яков Флиер с лицом рафинированным и ничтожным, пианист, похожий и на кокотку, и на объект для страстей педераста; им играл на аккордеоне Гринвальд, человек-карлик с лицом страшным, как кошмар, человек, стоящий на последней грани между живым организмом высшего ряда и слизняком или насекомым. Я закрывал глаза, смотря на калейдоскоп этого уродства, призывающего к патриотизму, к борьбе, обещающих сжать в руках винтовки и разгромить врага. Их руки были слабы и, очевидно, сердца превращены в студень. Их слушали два человека, красивых и благородных, с крепкими мускулами и светлыми головами – Костиков и Третьяков. Они сказали по несколько слов, но это были слова мужчин, оторванных от своих работ, кующих славу Родины, это были слова людей, оторванных от ручек пулемётов при приближении психической атаки. Третьяков говорил о ликвидации «выпадов». Но редко кто понял его. Я понял его душу. Выпады! Его мучает то, что чувствуется нами. Выпады материалов, полуфабрикатов, нужных ему как директору самолётного завода для тех машин, которых требует крылатая эскадрилья Трояна.

Сдача Криворожья, Запорожья, Днепропетровска, Кременчуга и т. п. – это выпад заводов-смежников. Это подрубание корней у куста, питающего завод.

Я понял его и понял его переживания.

Костиков думал о новом оружии. Он стоял перед народом искусства, как богатый человек, окружённый родственниками, которым он может бросить любую подачку… «Когда я включал радио и слышал музыку, я отдыхал, и мозг мой становился на место. Вы помогали мне тоже… вы мои соавторы».

У Костикова на груди блестела Золотая звезда Героя Труда, орден Ленина играл золотыми краями, Красная Звезда и медаль за двадцатилетие Красной Армии. Я смотрел на его красивое лицо, на лоб, покрытый мелкими, вздувающимися при волнении жилками, на его выцветшую гимнастёрку и медную звезду на поясе и видел перед собой солдата, которых тысячи, которые спасут Россию или погибнут.

Люди, сидевшие в зале, смотрели на него, как на Мессию. Люди, сидевшие в зале, были на 80 % евреи. Они пришли, чтобы послушать человека, давшего ещё одно оружие для их спасения, подкрепить трудовые силы. Они бешено аплодировали ему, видя в нём спасителя, раба, спасающего их копи… Но я видел и другие огоньки в их глазах. Если он не спасёт, они первые уничтожат его, изобьют камнями, как делали их далёкие соотечественники. Мне стало страшно за полковника Костикова.

Но потом я посмотрел на него долго, внимательно и обнаружил одну только мысль – дать победу своей Родине.

Жилки вздулись на его лбу, он думал, рассеянно слушал, был скромен, величественен… мысли его были далеко… Его оторвали от дела, и он стал скучать и искать выход, куда уйти. Но начался концерт, и правила приличия потребовали остаться. Он слушал отвратительный голос солиста ГАБТ, резкие крики Бирман, и усталость опустилась на его лицо. «Вряд ли это помогало ему работать», – шептала толпа. Потом пришли весёлые номера оперетки (Лебедева, Качалов), балетная пара полинезийцев, страдающих в половой истоме, и Костиков захлопал и заулыбался. Он начал отдыхать. Началось великое действие искусства. И я понял всю нелепость нашей художественной пропаганды. Мы всячески напичкиваем людей тяжёлой, угнетающей дух пропагандой, а мы должны веселить дух, а утяжелиться он сумеет сражениями, делами этого сурового времени…

О Ленинграде

Ленинград находится в смертельной опасности. Он окружён сильными армиями Гитлера. Ленинград защищается отчаянно. Не знаю, что спасёт Ленинград. Не ожидает ли его судьба Киева?

Сдача Ленинграда – ещё один удар по сплочению народа, удар по мощи моральной и материальной нашего государства.

Нельзя сдавать Ленинград, а следовательно, и Балтийский флот, а следовательно, и Кронштадт…

Этого никогда не простит нам история … никогда…

24. IX

Сегодня на Можайском шоссе нас обогнала машина, специально вымазанная грязью по самую крышу. За рулём сидел человек в чёрных очках и меховой лётной безрукавке.

– Кошиц! – воскликнул я. – Это Димка.

Кошиц специально обогнал меня, чтобы я узнал его и где-то приостановился. Мы обошли его, поприветствовали и задержались возле контрольно-пропускного пункта, что у Немчиновки.

Мы выскочили с Верочкой из машины и пошли к нему.

– Куда, Дима?

– На войнишку, Аркадий, – сказал мне он, – а эти товарищи тоже со мной на войнишку.

Позади сидели два артиллерийских подполковника в «мирных» петлицах.

– Счастливого пути, Дима, – сказали мы, – возвращайся целым.

– Вернусь, – сказал Димка, – до свидания, Аркаша. Прости, что не сумел попасть на премьеру…

Мы расстались на Можайке. Грязная машина Кошица покатила вправо на войну, мы – прямо по Минскому до Переделкина. У переезда Димка помахал мне рукой в кожаной авиационной краге. Я ещё раз оглянулся, но Димкина эмка перекачнулась через горбатину железнодорожного переезда и скрылась за соснами. Подполковник Кошиц, офицер Красной Армии, имеющий певицу-сестру, эмигрировавшую в Америку, помчался на войнишку – очевидно, организовывать планёрные авиадесанты.

…В даче было холодно, сыро. Затопили печь. Красные полосы отражённо легли на окна, на потолки, огонь горел, полосы дрожали. Опускалась тёмная, но звёздная ночь. Девушки-дежурные предупредили – нельзя ночью топить печь.

– Ещё рано, Галя, – сказал я, возвращаясь из сарая, нагруженный дровами.

– Вчера налетели рано, Аркадий Алексеевич, – ответила Галя.

– Хорошо, сейчас кончим топку, – пообещал я.

Да. Вчера немцы налетели рано. Мы блуждали на трамваях, возвращаясь с Верочкой из цирка, и тревога застала нас в трамвае у Никитской. Город, несмотря на объявление от 23.IX, не был освещён. Загудели сирены, началась стрельба. От Никитской мы добежали домой. У нас были Серёжа и Бояджиев, на столе стояли знаменитая четверть с нежинской рябиновой, ветчина, помидоры, хлеб, масло.

Решили не ходить в убежище, ибо всё едино, всё бесполезно. Сидели на диване, пили рябиновую под залпы орудий, дрожали стёкла, мы говорили о наших семьях. У всех семьи отсутствовали. Всем было грустно… Все прислушивались к артиллерии. Немцы бомбили район Киевского вокзала, сбрасывали ракеты, но мы ничего не видели. Если бы на нас упала бомба и пробила скорлупу нашей хижины, всё было бы сразу кончено. Не было бы тревог за Россию, за сданную Полтаву, Конотоп, Каховку, Мелитополь, за злые бомбардировки Харькова, за жестокую опасность, нависшую над всеми…

Утром я зарегистрировался для всеобуча и уехал смотреть фильм «Крылатое племя» и оборона Одессы. Грозные дни Одессы тронули меня до слёз. Это обречённый, героический Мадрид. Мальчик с мешком песка, кладущий его на баррикаду. Мостовые, разламываемые домами! Тяжело, товарищи, даже не фронтовику, даже 24.IX.1941 года…

(В дневнике вырезка из газеты «Московские театры – фронту», в ней рассказывается о цикле радиопередач для бойцов и командиров Красной Армии. В очередных передачах «Московские театры – фронту» примут участие: Малый театр, который покажет монтаж спектакля «1812 год», Театр Революции – монтаж «Ключи Берлина» и Центральный театр Красной Армии – «Крылатое племя».)

29. IX

Вот и день именин. Ведь у нас три именинницы: мама, Надя, Верочка. Раньше это был традиционный день праздника для нашей семьи. Теперь даже было неудобно послать телеграмму с поздравлением. Загружать телеграф. Праздника нет… После больших поисков Верочка достала ветчины по Серёжиной карточке, кофе, сахар, колбасы, а я купил в клубе пол-литра водки. Случайно зашёл Кравченко, потом пришли Аржановы. Посидели до половины двенадцатого и разошлись. Шёл дождь…

Стрельбы эту ночь не было. Как-то справили этот день наши?

30. IX

Сдал очерк в газету «Сталинский сокол» об авиаполке. Прислали из журнала «Спутник пропагандиста» гранки «Комиссара Белова».

Положение на фронте неважное. Прилетают лётчики с фронта за материальной частью, мрачны, суровы и неразговорчивы. Пока говорить не о чем. Настоящие солдаты не разговаривают. Трепемся больше мы, тыловики. Немцы взяли Геническ, Мелитополь, отрезали Крымскую республику. На Днепре произошло печальное недоразумение имени Тюленева[109] и Будённого. Хотели устроить хитрость. Навели понтонные мосты, чтобы по ним переправить на левобережье определённую группу войск и уничтожить. Мосты навели понтонёры. Но по мостам хлынула такая масса войск, что левобережье пало. Надо взрывать мосты. Что делать? Мосты профугасить нелегко. Тогда послали на таран экипажи скоростных бомбардировщиков. И вот наши лётчики бросались всей машиной на понтоны. Не помогло. Немцы стремительно распространяются до Донбасса и по всему Приазовью. Положение юга грозное, смертельное. «Правда» напечатала статью Ярославского о Донбассе. Снова обращение к шахтёрам. Враг стучится в ворота Донбасса.

1. X

Тройственная конференция работает уже второй день. Сталин принимал лорда Бивербрука и Гарримана два раза, беседовал. Немцы пишут, что союзники приехали в Москву, чтобы оказать теоретическую помощь. Лозовский опровергает это, говорит о разрушительной для немцев силе этой «теоретической помощи». В Америке, Германии и Италии пишут о мире, вернее, возможностях мира между Германией и СССР. Вероятно, это наша работа, чтобы надавать на психологию наших союзников замедленного действия.

Сегодня опубликовано сообщение о падении Полтавы.

Враг начинает стучаться в ворота Харькова!

Ночью стреляли немного. Мы видели в метро у Белорусского вокзала давку женщин и детей во время стрельбы. Ужасно… Стрельба вскоре прекратилась. Но сколько было криков, детского плача, стонов…

Одесса и Питер держатся…

Думаем пойти посмотреть Галину Уланову в Зале им. Чайковского.

Счастье. Тима прислал телеграмму из Ахтырок… Жив, жив…

Один еврей сказал: «В этой войне самое главное – выжить». Невольно начинаешь подчиняться этой гнусной философии.

Мы следим за боевым путём Тимы и следим за его жизнью. На сегодня он ещё жив.

(В дневнике вырезка из газеты «Что я видела». Это заметка Шарлотты Холдэйн, военного корреспондента английской газеты «Дейли скетч». Она побывала на Западном фронте, поделилась впечатлениями и заключает: «Вместе мы пойдём вперёд в бой – Россия и Британия, чтобы с корнем уничтожить поганую шайку, которая угрожает всем честным народам на всей земле».)

2. X

Вчера получили от Вовочки письмо. Радостное событие в нашей жизни. Пришли с выступления Улановой, и вот письмо. Уланова не произвела никакого особого впечатления, как и вообще слишком захваленные знаменитости. Зато письмо нашего сына произвело впечатление. Он пишет, что стоял в очереди за печеньем, печенье было хорошее, спрашивает, не разломали ли мы его шалаш…

Сегодня мы под вечер приехали в Переделкино. Холодно. Затопили печку, невзирая на светомаскировку. Зашли Бауковы[110]. Поговорили. Решили коллективно напиться чая. Бауков пошёл за половиной арбуза. Ночь прохладная, примосковская. По небу протянулись косые облака. Вчера несколько фашистов напали на Москву неожиданно, даже без объявления тревоги. Зенитки открыли огонь, но, вероятно, было несколько поздно. «Апельсины» сбросили в районе МОГЭСа. В электростанцию не попало, но вокруг побило людей и, главное, много детей. Бомба упала также в Клементовском, на Полянке и т. п. Горела какая-то древняя церковь, которую тушила пожарная команда. Вот, примерно, какие дела произошли вслед за выступлением Галины Улановой. Атака с воздуха прошла рано, около девяти часов. Вероятно, немцы бросают на Москву какие-то новые высотно-скоростные бомбардировщики.

Сегодня выступал по радио с «Комиссаром Беловым». Читал пятнадцать минут. Интересно, слушали ли мой голос наши в Ново-Покровской? Жаль, что раньше не мог предупредить. После радио поехали для выступления в авиационную часть, к фронтовикам. Читали и говорили. Нас слушали много сержантов и стрелков-радистов. Мне сказал капитан-комиссар, что эти воздушные сержанты первыми гибнут на бомбардировщиках, защищая заднюю полусферу. Мне казалось, что половина из этих юношей с цветными нашивками уже далеки от мира этого… хотя мы тоже не близки.

Началась уже тревога. Гудят гудки заводов, паровозов и т. п. Тревожно и без этого слова «тревога». Вероятно, чай с Бауковыми не состоится. Пока мы живём, пока живём… (Переделкино, 20 часов 20 минут.)

3. X

Осень, но голубое небо. Идём с Верочкой по дороге к пруду, заросшему у берегов, видим белые облачка, бегущие по голубому небу, и одновременно говорим:

– Небо благоприятствует налёту.

Совершенно верно. Когда мы бродили по лесу, началась стрельба. Выстрелы, короткие и залповые, какие-то нервные выстрелы зачастили вокруг нас. Небо загудело самолётами. Прошли два Мига, потом послышался хриповатый звук старушки Эрика[111]. Он шёл почти над соснами, и мы видели пулемёт наблюдателя. Что может сделать этот старенький бипланчик против германского коршуна? Неизвестно, поймали или нет разведчика.

Вчера ни один самолёт к Москве не прорвался. Сбили два.

Покраснели клёны и обветшали. Папоротник стал стареньким, белым, прозрачным. Берёзка наполовину золотая. Осень тронула всю растительность. Земля сырая, чавкает. Дренажные канавы наполнены тихой холодной водой. Совершенно не слышно птиц. Все птицы разогнаны артиллерией. Лес совершенно мёртв. Даже страшно идти по лесу, обиталищу только безжизненных и бесстрастных деревьев.

Готовим на зиму дрова, но не знаем, придётся ли пользоваться. Заклеивает Верочка окна. Даю на заклейку хорошую бумагу. Говорит: «Жалко». Говорю: «Бери, бери, всё равно сгорит». Вещи перестали интересовать.

Деятельно собирают всякое рваньё для действующей армии. Идёт зима. Нужны шерстяные вещи. Но где шерсть в Советской России? Я шарю по всем своим вещам и не вижу шерсти. Требуют настойчиво… требует представитель победы моей Родины некто Повзнер. Странно, не правда ли? Гитлер собирает вещи в Норвегии. Там он, конечно, больше наживётся.

Идёт зима, которую мы так же боимся, как и наш враг. Почему мы так уповаем на зиму? Говорят, что миллионы романовских полушубков, и валенок, и шерстяных изделий для армии погибло в первые дни войны – оставлено немцам или же уничтожено нашими.

Идёт ночь, и с ней артиллерия. Где-то подвешивают бомбы к немецким юнкерсам и «Хейнкелям». Готовится к очередной атаке Москвы «Легион Кондор». Носятся Миги, дико ревут моторы. По шоссе проезжают мотоциклисты и колхозники с картошкой…

В ответ на выступление по радио Гитлера выступил А.С. Щербаков.

(В дневнике вырезка. А.С. Щербаков, начальник Советского Информбюро, «Гитлер обманывает немецкий народ»: «Страх за состояние своего тыла – вот действительная причина, заставившая Гитлера 3 октября 1941 года обратиться по радио к немецкому населению с новой порцией столь же хвастливых, сколь и лживых посулов и обещаний скорых побед…» И далее: «Гитлер приводит фантастические, бредовые цифры потерь Красной Армии. По его уверениям, Красная Армия якобы потеряла 2 500 000 человек убитыми, 22 000 орудий, 18 000 танков и 14 000 самолётов.