Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Дневники. 1941–1945

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Аркадий Первенцев / Дневники. 1941–1945 - Чтение (Ознакомительный отрывок) (стр. 8)
Автор: Аркадий Первенцев
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Несусветная лживость этих цифр очевидна. На самом деле Красная Армия за истёкший период потеряла убитыми 230 000, ранеными 720 000, пропавшими без вести 178 000, всего 1 128 000 человек, около 7000 танков, 8900 орудий и 5316 самолётов». И далее: «Советское Информбюро сообщает: за истёкший период немецко-фашистские войска потеряли на Восточном фронте свыше 3 000 000 убитыми, ранеными и пленными, т. е. столько, сколько примерно немцы потеряли в прошлой мировой войне на всех фронтах за два года боевых действий».

…Вот первые итоги войны с Германией… 1 128 000 человек. Первый поцелуй войны.

6. X

Сегодня, примерно к часу, значительно похолодало и в воздухе начала летать крупная моль. Итак, с первым снегом одна тысяча девятьсот сорок первого. Первый снег ударить сможет и по фашистам, но плохо будет и нам. Идёт кампания «зимней помощи». Хотя у нас она не так называется. Сдача тёплого для армии идёт под знаком, конечно, принудительным. Почему? Тёплых вещей нужно много, но их страна не имеет. Уже двадцать лет шерсть почти не выпускалась на внутренние рынки. Люди ходили, в крайнем случае, в бумазее, шелках, хлопчатке. Для армии нужны меха, шерстяные носки и перчатки, меховые шапки-ушанки, тёплые безрукавки, валенки, полушубки. Но этого нет. Сдают всякую рванину, но и той мало. Покупают байковые одеяла, шьют из них безрукавки, штаны и т. п. Гитлер тоже собирает тёплые вещи и внутри страны, и вне её, в районах оккупации. В первую очередь ограблена классическая страна шерстяных вещей – Норвегия. Там он, конечно, поживился, и у его солдат, действующих на русском фронте, не будет «холодной задницы». Зима несёт очень много новых, неожиданных испытаний. В этом уж трудно сомневаться.

На широкой магистрали Садового кольца, в начале шоссе на Можайск и Минск выстроены зенитные крупнокалиберные орудия в тёмно-зелёных брезентах-чехлах. Грузовики со снарядами. Расчёты, в шинелях, с фляжками, в касках, выстраиваются возле грузовиков. Их проверяют, обходя, сержанты. Подъезжает ещё много грузовиков с коричневыми плоскими ящиками зенитных снарядов. Колонна, очевидно, идёт на фронт. Вообще все формирования теперь проходят на Садовом кольце. Отсюда автоколонны, прикрытые хвоей, катят на поля сражений, которые очень недалеки, если писатели-фронтовики могут приезжать в Москву при получении насморка.

Что представляет из себя Москва на третий месяц сражений? Прежде всего, она вся камуфлирована. Главные здания выкрашены разноцветными полосами, дающими провалы светотени при аэрофотосъёмке. Магазины и общественные места, помещающиеся в первых этажах, повсеместно завалены мешками с песком, конечно, снаружи. Сахарного песка становится всё меньше и меньше. По карточке полагается, кажется, 400 граммов, но выдают в три приёма. Сахар становится предметом спекуляции. Его продают по 20 рублей. До войны он был 5 рублей. Цены выросли на 400 %. Мясо на рынке 36 рублей, масла совсем нет. По карточкам получают служащие 200 гр., иждивенцы 100 гр. в месяц. Магазины становятся всё пустее и пустее. Горит Украина, основной поставщик питания, а дороги к югу на простреле и загружены перевозками. Москва отправляет миллионы посылок эвакуированным. Посылают тёплые вещи, но кое-какие хитрецы сумеют выслать и сладкое. Особенно хорошо идут по снабжению посылками Урал и Волга. Туда ещё свободно и послать, и поехать. Но, вероятно, там предвидится плохая зима. Очень худо с продуктами и топливом. Дров пока нет. Обещают начать отопление жилых домов с 15 декабря. Бензина для частных машин не дают совсем, за редким исключением. Бензин на рынке стоит на 100 % дороже. В городе никто не покупает люстр, настольных ламп, инструментов (музыкальных), мебели. Всё, что идёт на украшение жизни, никого не интересует. Большой ажиотаж вокруг выпивки. Началось пьянство. Достать трудно. Это усиливает жажду даже у непьющих.

Театры работают по воскресеньям с 1 часу и с 5 или с 6.30. Большинство обслуживают армию, но в театры лёгкого жанра большой наплыв желающих. К примеру, мы с Верочкой не могли достать билетов на «Сильву». Звонили несколько раз. «Нельзя, переаншлаг», – сказал грубым голосом администратор. В кино – технические фильмы по ПВО, по всеобучу, по штыковому бою. Учат, как тушить зажигалки, как уберечься от ОВ, как оказать первую помощь газоотравленному и раненому. Выходят киносборники «Победы за нами». Вышло уже пять номеров. Последний номер удачный. Показаны противовоздушная оборона Лондона и Москвы, разгром немцев под Ельней, оборона Одессы. В кино ходят толпами. Иногда их там захватывает тревога, тогда зрители сидят до утра в киноубежище. Продолжается время пребывания с любимой девушкой.

Настроение у народа не весьма хорошее. Наружно почти ничего не заметно. Поругивают недостатки нашей организации. Говорят, что на Юго-Западном фронте сменено руководство. На фронт отправился сам Тимошенко. Ворошилов снимался с англо-американской делегацией почему-то в обыкновенном френче, без маршальских знаков и без регалий.

Бои идут на всём фронте.

Харьков держится… Кое-где имеются наши местные успехи. На фронте появились английские истребительные части. Конечно, их мало, но моральное значение велико. Ежедневно – упоминание в сводках и очерках об англичанах.

На улице падает снег, мокро и грустно…

PS. Сегодня просмотр окончательно смонтированного журнала «Сов. искусство» № 7–8 «Крылатое племя». Ничего получилось.

7. X

– Я похож на Иисуса Христа, – сказал Серёжа, снимая свой морской наган. – Мне тридцать три года, и в этом возрасте его казнили. Разница между нами в одном – его распяли на кресте евреи, меня убьют враги евреев – фашисты.

– Но ты можешь сам убить себя, – сказал я мрачно.

– На это только и надежда, Аркаша. Если бы я не знал, что в нагане у меня имеется средство избавления от позора, то настроение было бы значительно хуже… Ты можешь издеваться надо мной, над моими галунами. Вы верили в армию, но армия не оправдала вашего доверия. Зря мы ели казённый, вернее, народный хлеб, зря носили красивые позументы. Я – коммунист и хочу умереть, как подобает моим убеждениям. Но вряд ли удастся. Я боюсь позорной смерти…

Он лёг на диван и заложил руки за голову. Я заметил, что у него седые виски. Этого не было до войны.

– Виски – ерунда. У меня начинает седеть сердце…

Сегодня получено сообщение о взятии Орла. Город Орёл взят опять-таки при помощи парашютного десанта. Немцы стремительно двигаются на юге, прорезая наши армии своими огненными клещами. Манёвр и разведка против беспомощности маневрирования и совершенной потери слуха и зрения.

Под Ленинградом стало лучше. Якобы взят нами снова Кингисепп, отбиты Новый Петергоф и Царское Село. Шесть танков КВ (Клим Ворошилов), посланные для атаки по Петергофу, сделали чудеса. Они прошли своими полутораметровыми гусеницами и стотридцатитонным весом по пехоте, столовым, окопам, огневым точкам и выдавили немцев, как блох. На гусеницах привезли куски мяса, волос, борщ, котелки и т. п. Танки сделали путиловцы. Но мало, очень мало танков делаем мы… Нет брони… Всё упирается в недостаток электричества. Днепрогэса нет, Волховской гидроэлектростанции нет. Броня требует очень много электричества. Эвакуированные заводы упёрлись в недостаток энергии. Полевые станции много ли дадут?

Перерезана дорога на юг, идущая через Орёл – Курск – Харьков. Дорога через Воронеж простреливается всё время. Таким образом, семья отрезывается. Очень тоскливое настроение. Если пал Орёл нелепо и неожиданно, то такую же участь могут наследовать и Москва, так же как Харьков, Курск, Воронеж и Саратов. Голова идёт кругом. Чувствуешь свою полную беспомощность в решении всех этих проклятых проблем войны.

– Учитесь метать гранаты!

Все люди должны научиться метать гранаты. Следовательно, против германского оружия и организованной военной силы противопоставляется оружие буров или испанских патриотов зари девятнадцатого века.

– Учитесь метать гранаты!

– Как вооружённому отбиться от вооружённого?

Получили от Нади письмо. Она удивляется и негодует: почему не все мужчины выполняют призыв товарища Сталина, чтобы идти на борьбу с Гитлером? Ведь для его разгрома нужно объединение всех усилий. Она права в своём негодовании. На Кубани она встретила своих знакомых из Киева. Все они вместе с лоботрясами-мужьями прибежали сюда и живут спокойно, а её муж сражается…

Катя Катафалка…

Так прозвали одну здоровую, красивую женщину, вдову шестерых лётчиков. Все шестеро последовательно женились на ней и кончали смертью. Теперь она замужем за седьмым. Он на фронте. Пока жив.

– Почему Катя Катафалка?

– Как проедется на ней, так и с копытков…

Катя хлещет водку, рассудительная, заманчивая. Живёт на улице Горького в Москве. О своём прозвище знает, но не тужит. Катафалк ведь делают из дерева обычно…

7. X

…Зина променяла своего мужа, капитана авиации, на капитана футбольной команды. Муж, огорчённый вначале:

– Ведь я тоже капитан, Зина.

– Капитан в авиации. Сколько вас! А вот футболистов капитанов наперечёт.

Зина любила славу и делала вырезки из газет. Она говорила:

– Чтобы написали про лётчика, нужно перелететь полюс. А про футболистов пишут, даже если он и промажет.

Муж-капитан улетел в Испанию. Оттуда вернулся в ореоле славы. Ездит по городу на опеле, ордена, член АОНа. Слава. Муж – капитан футболистов спился, развенчан, играет в покер, говорит:

– Зинка, он ездит на опеле, присмотрись…

Зинка сменила гнев на милость, пришла к старому мужу. Он нашёл уже себе другую – белокурую десятиклассницу.

– Ах, так вот как! – вскричала Зина и ударила героя по голове ридикюлем. Потом заплакала.

Девушка-блондинка ухаживала за ней. Поила лимонадом и, отозвав мужа, сказала ему:

– Мне так её жалко… Может быть, мне и в самом деле лучше уйти? Но капитан не разрешил, Зина вытерла слёзы и, обозвав соперницу шмарой, гордо ушла по лестнице… Девушка-соперница не понимала этого слова и по-прежнему жалела Зину.

Сегодня, 7-го стреляли в 9.40. Мы вышли во двор из тёплой комнаты. Батареи палили невдалеке от нас по сектору. Туман. Разрывов не было видно. Осколки должны были падать через три минуты. Мы стали под навесик нашего крыльца. Тело охватила дрожь. Всё внутри замёрзло. Мы вернулись домой. Вскоре стрельба прекратилась, но должна опять возобновиться. Немцы ходят одиночками на 8000 м и оттуда довольно метко швыряют свои «апельсины». Наши лётчики уверяют, что у них «завелись классные штурманы».

8. X

Тучи сгущаются. Над Москвой нависла суровая опасность. Немцы прорываются к Москве. Гитлер в своей речи сказал, что он отдал приказ своим вооружённым силам в течение октября покончить с Москвой и большевизмом. Генеральное наступление Гитлера против Москвы началось пятого. Уже бои идут на Вяземском и Орловском направлениях. Немцы бросают воздушные десанты почти вокруг Москвы.

Настроение всех кругов чрезвычайно подавленное. Сегодня отдано распоряжение о дополнительной эвакуации из Москвы женщин и детей.

(Из дневника: «Обязательное постановление исполнительного комитета Московского городского Совета депутатов трудящихся» № 39/1.)

7 октября 1941 г.

О дополнительной эвакуации женщин и детей из г. Москвы.

1. Обязать районные советы эвакуировать в первую очередь неработающих женщин вместе с детьми и женщин с детьми, работающих в учреждениях и ведомствах г. Москвы.

2. Предложить председателям районных советов НЕМЕДЛЕННО приступить к эвакуации детей и женщин; в двухдневный срок силами депутатов районных и Московского советов учесть женщин и детей, подлежащих эвакуации из г. Москвы на военное время.

3. Эвакуация женщин с детьми производится в ОБЯЗАТЕЛЬНОМ порядке. Лица, нарушающие настоящее постановление, привлекаются к ответственности, согласно установленному закону.

4. Контроль за исполнением настоящего постановления возложить на органы милиции г. Москвы.

Председатель исполнительного Комитета городского Совета депутатов трудящихся В. Пронин. За секретаря П. Майоров.

В нашей «Палестине» все подавлены, шушукаются, собираются тикать в Ташкент и т. п. Никто не хочет защищать. Стыдно! Стало холодно. Колонны идут на фронт с замёрзшими красноармейцами. Редко кто имеет плащ-палатки. Все скрючились. Приезжающие из провинции говорят о плохих настроениях крестьянства. Я думал, что эти настроения характеризуют только Подмосковье…

Как бы то ни было, враг стучится в ворота Москвы. На наших глазах разыгрывается трагическая история великого, фактически беспомощного народа. Хочется верить и верить в счастливый исход. Так тяжела была жизнь. Так трудно приходилось карабкаться по ней, и вот даже неуверенное это должно погибнуть. И винить даже некого сейчас… Надо сражаться. Очевидно, не только пером. «Учись метать гранаты!»

9. X

Сегодня Верочка в первый раз заплакала. До этого было тяжело, но она крепилась. Наполнились какие-то последние сосуды горестного напряжения. Она переживала разлуку с семьёй. Где-то далеко наш дорогой сын, а теперь опасность постучалась в наши ворота. Стал вопрос о разлучении. Верочке нужно уезжать. Но куда? На Кубань проехать почти невозможно. Приходил Панфёров и советовал отправить Верочку в Вольск на Волге. До Нижнего можно проехать на машине, а потом на пароходе. Советовал спешить с решением, ибо может стать Волга и на пароходе не проедешь. Ещё не решили. Стало трудно выносить какие-то ни было решения, ибо каждое принятое решение связано с жизнью и смертью. Оставаться в Москве и ожидать наземной и воздушной атаки тоже рискованно. Германское командование умно повело наступление. Пали Брянск, Вязьма и т. п. Линия наших войск, оказывается, не могла противостоять концентрированному удару германского командования. Москва спешно эвакуируется. Сегодня принято решение эвакуировать заводы. Заводы становятся на колёса под мокрым, снежным небом России. Заводы, на которых кровь детей России. Величайшие труды нации фактически вывозятся на свалку. Уже ползут по шоссе грузовики со станками. Но это разве выход? Если сейчас снять на колёса авиазаводы, значит, недодать фронту 2000 самолётов в месяц. А кто нам даст эти самолёты? Наши неудачные союзники? Панфёров говорит, что имеются армии на Волге и Урале. Но почему они не вводятся в сражения в этот кульминационный период германского удара? Неужели повторяется французский вариант, когда правительство держало в тылу орудия и танки и армия погибла под ударом германского военного кулака?

Настроение всех кругов, вплоть до военных, ужасное. Фактически мы стоим перед опасностью падения России, падения государственности. Львиный кусок моей Родины уже оторван от нас. Что будет дальше? Я не надеюсь, конечно, дожить до счастливого исхода. По всей вероятности, 1941 год, который я так настойчиво повторяю в своих «шоденниках», обнаружит во рвах истории, трагической истории, мой хладный труп. Совершается величайшая несправедливость. Великий народ, подавленный бездарностями, погибает на полях сражения, как храбрый, но безоружный гладиатор. Сеть против меча не удалась. Трезубец сломан.

Мы можем с величайшей тревогой и горечью констатировать эту трагедию. Да будет, что будет… Холодно, мерзко… Туманное небо, из которого вот-вот вынырнут германские бомбовозы…

* * *

Калмык перебил себе пальцы ударом сапёрной лопатки. Его судит трибунал перед фронтом сибирского батальона в 900 стрелков, только что прибывшего на фронт. Сибиряки не ели два дня. Злы. Судит тщедушный человечек в драной шинели. Решение короткое: расстрел.

Решение принято с одобрением. Калмыка выводят перед строем и стреляют в затылок. Он хватается позади коленных чашечек руками, клонится и падает. Сурово смотрят сибирские стрелки. Потом выходит комиссар, толстый, глупый, с трубкой и что-то мемекает. Батальон расходится.

На следующий день бой, и 90 % стрелков разбегаются.

Это называется политработой в действующей армии.

* * *

12 октября 1941 года, Москва

Сегодня пришёл к нам Жора Ш. Он заведует гаражом Московского Совета и МК партии. Жора молчалив, улыбчив и чего-то не договаривает.

Немцы прорвали наш фронт и стремительно двигаются к Москве. Пала Ельня, прославленная нашими борзописцами и маршалами. Пала Медынь, пала Вязьма. Наступление немцев, продиктованное Гитлером, развивается очень успешно также на Южном фронте. На пороге падения Харьков, Таганрог, Тула. Угроза падения нависла над Тверью и даже над Ярославлем. Немцы летают на ярославские дороги и бомбят. Это сообщают очевидцы.

Каково положение в Москве? Жора говорит, что начальство приготовилось к бегству. Приготовлены ЗИСы, положены туда чемоданы и т. п. Пронин держит наготове в своём кабинете два чемодана. Служащие гаража недовольны таким поведением начальства, ибо всё это известно широким слоям.

Симптомы подозрительные и беспокойные. Жорка возмущён таким поведением и говорит, что в случае чего начальство бросит Москву и убежит. Не хочется верить этому…

Жора уходит, надевает шляпу, демисезонное пальто, улыбается.

– Что думаешь делать, Жора?

– Остаться в Москве. Оборонять.

– Почему?

– Куда бежать. С чем бежать?

– Что будешь делать?

– Ремонтировать автомашины.

Уходит. Мы остаёмся. Видим, совершаются какие-то превращения. Люди что-то не договаривают.

Ночью была сильная стрельба. Но на это уже не обращалось внимания.

* * *

Запись 19 ноября 1941 г. Город Москва

Решил записать всё происшедшее с нами в течение последнего месяца. Постараюсь сделать это в форме дневника, даты установить трудно. Слишком много событий прошло с того времени. Кое-что придётся записать, кое-что оставить в мозгу. Всего не запишешь. Если настанет удобное время и можно будет обратиться к письменному столу, тогда напишу роман о нашем суровом лихолетье, если нет, то погибнет всё в моём мозгу вместе с моим физическим уничтожением. Трудно отметить все нюансы того страшного, что произошло за последний месяц, но попытаюсь по мере сил, памяти и способностей восстановить этот месяц, когда замёрзшие пальцы мои не могли прикоснуться к бумаге, когда сердце было полно трагического и страшного и мир представлялся бледным и вымершим…

* * *

13 октября 1941 года

Я живу во дворе Союза писателей. Естественно, что развитие событий по нашему Союзу проходит на моих глазах. Я осматривал автомобиль, оставленный возле кустов увядшей сирени. В Союз бежали какие-то бледные, перепуганные люди. В большинстве, конечно, евреи. Они пугаются раньше всех и раньше всех отходят от испуга и акклиматизируются в любой среде.

Из Союза выбежал Корней Чуковский. Он был бледен и растерян. Подбежал ко мне, сунул холодную и мягкую ладонь, что-то сказал и побежал в каменные ворота, ведущие к клубу. Я осмотрел бензобак, проверил масло, посмотрел на загрязнённый мотор, почистил его куском тряпки и, закрыв капот, отправился в свою квартиру. Было уже около часа, и мне хотелось есть. Мы пошли с Верочкой в клуб и здесь из второстепенных источников узнали, что Союз эвакуируется в Казань и что членам Союза выдают с утра эваколистки. Говорили, что будет отправлено два эшелона – один из них в Ташкент с престарелыми и больными, а работающая группа отправится в Казань, где будет отделение Союза, вернее, центральное его правление. Наскоро позавтракав, я отправился в Союз. Там было полное столпотворение. Коридоры этого богоугодного заведения были переполнены жужжащими людьми. У всех были перекошенные лица и страшный испуг. Конечно, носились самые невыразимые слухи о разгроме нашей армии, о взятии Можайска и Серпухова, о речи Гитлера и т. п. Тогда я ещё раз понял ужас обоза. Как ужасно находиться в обозе войны! Сколько раз впоследствии я обвинял себя в этом. Такова, видно, судьба, или кысмат, как сказал бы покойный Лавр[112].

Меня встретил Абрамов. Я знал его как спокойного и приветливого бывшего редактора «Мосфильма».

– Вы куда? – спросил он тоном заговорщика, знающего немного больше своего коллеги.

– Что куда? – спросил я.

– Эвакуируетесь.

– Мне сказали посторонние люди, что работающая группа писателей едет в Казань.

– Не совершайте глупости, – сказал он мне, – поезжайте в Ташкент. Во-первых, тепло, во-вторых, лучше с продовольствием, в-третьих, там все киноорганизации. Сейчас же несколько тысяч аванса и т. п.

По правде сказать, в то время не послушал голоса этого благоразумного джентльмена в сером тёплом пальто из львовского драпа. Я был наивен и свысока настроен ко всем этим людям, жужжащим в коридорах, как провода перегруженной телеграфной сети.

Я пошёл дальше. Возле секретарей, бледных и потных, толпились люди с длинными носами и получали документы. Шум стоял глуше. Можно было слышать заискивающие голоса некоторых субъектов, ищущих норы в этом смутном деле, плаксивые голоса женщин и т. д. Карцев широко подмахивал документы и встретил меня приветливой улыбкой.

– Не волнуйся, Аркаша, – сказал он, – получай документ, но только помни, что нужно согласовать с военкоматом.

– Я не военнообязанный, – сказал я.

– Тем лучше. Получай документ.

Меня встретил встревоженный Фёдор Кравченко, или бывший украинский поэт-сатирик Теодор Ориско. Он не был формально «в членах нашей семьи», но писал книги и пасквили на гитлеризм. К тому же у него жена – еврейка. Я понял его тревоги, мало относящиеся к патриотизму, и походатайствовал о том, чтобы его также эвакуировали. Не знаю, приносит ли он мне сейчас те же благодарности, которые он приносил в Союзе. Пожалуй, я ему устроил неприятную сделку, вырвав из нашей Москвы.

Я столкнулся с Перецем Маркишем[113]. Он был эпически приподнят по обыкновению и старался спрятать свой страх за абсолютно достоверные факты, вынуждающие его также покинуть столицу.

– Надо выезжать, Первенцев, – сказал он, взяв меня за борт пальто, – Сталин приказал вывезти весь Союз, всех писателей. В Киеве немцы вырезали всю интеллигенцию. Всякий, кто как-либо носил в себе фермент интеллигента, – вырезан…

Конечно, каждому, кому повторят три раза слово «вырезать», поймёт, что это слово мясника относится непосредственно к нему, проймёт холод ниже позвоночника. Уверения Переца Маркиша были первым камнем, брошенным в моё спокойствие. После я частенько бранил этого испуганного иудея.

Я не мог немедленно выезжать из Москвы. В кармане у меня было не больше ста рублей денег, и я знал, что значит при нашей системе «взаимопомощи» выехать в чужие края без копейки денег. Позже я убедился в том, что грабёж начинается не с Гитлера при его подходе, а со своих же братьев-писателей типа Алымова или Гатова[114].

Эшелон Союза должен был отбыть на Казань в восемь часов утра 14 октября. Я не мог выехать с этим эшелоном. Я попросил Карцева, чтобы он спросил Фадеева, могу ли я рассчитывать выехать на три дня позже. Карцев пришёл от Фадеева и Хвалебной (секретаря Союза) и сказал мне, что Фадеев и Хвалебная разрешили мне выехать позже и дали обещание вывезти меня в любую минуту опасности. Позже это подтвердил и Афиногенов, который сказал мне, что всё в порядке и я значусь в особом списке писателей, которых вывезут в любую минуту и не допустят остаться на съедение врагу. Это он заявил в присутствии Панфёрова, садясь за руль малолитражки Мазурука. Как подлы оказались эти уверения друзей. Фадеев и Афиногенов сбежали первыми, бросив весь свой особый список на произвол судьбы.

Вечером я говорил с друзьями-командирами. Хандурин советовал уехать из Москвы. Шабанов тоже.

Вечером этого же дня мы встретили в кафе «Националь» какого-то еврея, прибывшего якобы с фронта, в доказательство чего он ел пищу пальцами. Еврей, после оказавшийся незначительным замом политрука и работавший где-то в газетке, сообщил нам, что оснований для паники нет, что немцы прорвали фронт на 180 и 160 километров, но Москва вне опасности и что виной всему этому «русотяпство». Он ругал русских за «русотяпство», оскорблял наших воинов как хотел. Человек, выпивший уже перед этим бутылку мадеры, чавкал и был противен. Я деликатно побранил его, и он полез на попятную. По его словам, на фронте воевали только евреи и только лучшим из всех был он – Моисей Израилевич. Сидевший рядом с ним член Союза Бугаевский поддакивал ему. Я вышел с Верочкой на мокрую улицу Москвы, смущённый и подавленный. Надвигались какие-то грозные и непонятные силы, и ты, пассивный, полубольной человек, должен был отбрыкиваться от них пассивно и нерешительно. Я не был фронтовиком, чтобы побить морду этому зазнавшемуся пьяному хаму, я не был достаточно ясен самому себе… Мрак, окруживший меня, сгущался, и я не мог найти в нём просвета. Мы сели в трамвай и поехали домой, на улицу Воровского, в комнату, пахнущую сгоревшим торфом, в своё уютное жилище, полученное при таких тяжких обстоятельствах.

…14 октября стреляли днём. По улице носились бумажки и чёрная метель. В каждом доме сгорали советские документы и архивы. После я видел эту чёрную бумажную метель в Горьком. Так начинают покидать города в эти классовые Пунические войны!

Я выехал в госпиталь к Софронову. Он просил вывезти его. Я обещал ему это… Рано поутру пробежал по обмёрзшему асфальту Алымов с портфелем. Он спешил на поезд. Он был должен мне денег. Пробормотав что-то невнятное, скрылся. Люди уходили, как тени.

Люди перекрашивались и открывали свои подлые души… Приехал Гатов, растерянный осунувшийся еврей, вместе со своей подозрительной женой, не то немкой, не то еврейкой. Они привезли какие-то узлы и остались у нас. Гатов называл меня своим другом, был напуган и, конечно, бранил правительство, которому он никогда не помогал и от которого не в меру своему убогому пронырливому «гению» требовал благ земных, и только.

Сейчас он продавал свою дачу в Валентиновке за 25 000 рублей и искал путей вынырнуть из Москвы, чтобы попасть в Среднюю Азию, а потом в Англию или Америку. Он говорил, что наступил крах всей системе и надо спасаться в Америке. Он вытащил каких-то своих родителей в расфуфыренных платьях, и карточки эти положил для обозрения на моём окне. Он отрекался от пролетарского отечества, от крови его и в самую тяжёлую минуту решил бежать, держа камень за пазухой против этого окровавленного отечества. Его родина была там, где ему было лучше. Россия не была его родиной. Я понял это, и мне страшно стало за Россию, которая долгое время находилась в цепких лапах этих приспособленцев.

– У меня сестра в Париже, – сказал мне Гатов, – вот письмо, которое я сохранил от неё. Оно пришло из Парижа уже после падения его. Я думаю, что надо пробираться в Америку или Францию. Но Франция хуже. Надо уезжать отсюда. Довольно…

Он цинично хохотал, издевался над Россией, попавшей в беду, и развивал планы спасения своей подлой фигуры, скрюченной, как паук.

– Я советую тебе сделать то же, – предложил он.

– Моя родина Россия, а не Америка или Франция, – сказал я. – Я разделю с ней её несчастье. Если погибнет моя Родина, меня не приютит Америка. Я должен умереть или победить с Россией…

– Да… да… – промычал он и встал, поправляя галстук дрожащими липкими пальцами. – Конечно, у тебя другое дело…

В это время я видел, что моя Родина в опасности, что ей тяжело, что кто-то хочет спасти её. Пусть он спасает одновременно свою власть, но зачем ему, старому человеку, эта власть? Единственный человек, спасающий Россию, был, и я пока верил ему. Я осуждал его, что столько лет было рассыпано слишком много лживых обещаний о войне на чужой территории, о трёхкратном сокрушительном ударе, о непобедимости Красной Армии…

Я знал, что силы, напавшие на нашу Родину, были неизмеримо высоки и сокрушительны, что ничего стыдного не было в том, что наши армии отходили, но надо было сказать об этом сильным и правдивым голосом. Не могли же мы бороться победоносно против всей Европы, объединённой под утилитарным и разумно военным руководством Германии.

Короче говоря, всем этим философским вопросам время после войны. Тогда разберёмся и побеседуем. Но сейчас… Союз требовал эвакуации, так якобы распорядился Сталин. Оставаться в Москве – нарушить указание высшего нашего руководства, которому мы обязаны были подчиниться. Если Родина не нашла нужным бросить на войну такие-то кадры писателей, очевидно, она надеется, что их мозг понадобится для другого.

Москва уплывала из-под ног моих, как палуба отходящего от берега корабля. Я ходил по улицам настороженной столицы, вдыхал её прогорклый осенний запах и знал, что скоро настанет минута расставания…

Снова стреляли. По улицам от фронта двигалась тяжёлая артиллерия. Везли огромные орудия. Прислуга в касках с коркой земли на лицах отходила, вероятно, на другие позиции. Я взял пикап и поехал на дачу. В глинистых окопах под промозглым дождём лежали люди в чёрных обмотках и тяжёлых ботинках. Люди были вооружены трёхлинейными винтовками, обращёнными в сторону Минска, на головах их были пилотки. Некоторые отвернули пилотки и подняли воротники шинелей. Только у контрольно-пропускного пункта я видел автоматическое оружие и полуавтоматические винтовки.

Мы ехали по мокрому шоссе к своему Переделкину. Пруд закис, позеленел. Стояли всё те же витые толстые вётлы у шлюза, журчала вода, глубокий овраг просекал землю и терялся у дачи Сейфуллиной[115] и Афиногенова. В лесу стояли грузовики, рации и автобусы. У костров грелись измученные солдаты. При расспросе оказались из строительных полков, бежавших из-под Вязьмы и Медыни. Они грели грязные заскорузлые руки у костра из сырого ельника и просили махорки. Страна махорки и табаков, Россия, ты вечно нуждаешься в этом скромном продукте!

Мы въехали в нашу запущенную дачу. Каждый кустик говорил о другой жизни, о других временах. Вот шалаш, сделанный из ветвей хвои руками Володи, вот дорожка, которую расчищали Верочка и Настя[116]. Вот пень, на котором сидела Надя, бежавшая из Киева вместе со своей Ларухой. Вот крыльцо, где стояли мы с Тимой. Теперь он бьётся с врагом. Он, суровый воин моей Родины, прошедший под гибельным огнём от Львова до Ахтырки. Где он сейчас? Куда забросил его злой рок?


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11