Дневники. 1941–1945

Вова тоже покатился вниз. Ему тоже было плохо. Оказывается, нельзя так кататься – вредно. Вот прошло больше двадцати часов, а я не могу отделаться от чувства тяжести в желудке, от приступов тошноты, от головной боли, которая просится наружу, стучит в висках. Опять пить пирамидон из Кремлёвки…

Сегодня должны приехать Серёжа Ш<абанов> и Ваня Сухомлин. Ожидаю их, хотя навряд они приедут. Ехать в отдалённые места, зимой… Но я их жду… Всё же это простые люди, и профессия их, приближённая к миру тому, делает их всё же чище…

10. II.41

Не спится. Долго ворочался в кровати. В соседней комнате глухо кашляет мама. С окон течёт. Может, впервые я понял, что такое звонкая капель. Я слышу в ночной темноте, как звонко падают капли в посуду, расставленную под подоконниками. Если бы я был композитор, я написал бы вальс звонкой капели.

Встал. Три с половиной часа. Ночь. На улице тепло. Давно не было ветра. А хорошо, когда под ветром скрипят сосны. Сосны давно не скрипели. Но почему-то всё время как-то скрипит сердце. Вероятно, устал мозг. Я всё больше и больше седею и лысею. Старик…

Сельвинский[25] сказал мне, что я покидаю Переделкино. Очевидно, слухи вполне справедливы. Д<иковская> всё же выгонит меня. Досадно и обидно. Так пелось как-то давно, в какой-то далёкой песне: «Обидно и досадно до слёз и до мученья, что в жизни так поздно мы… ели колбасу…»

Сдал пьесу Театру Революции, Млечин[26], Штраух[27], Майоров[28]… Поговорили. Не знаю, как примут пьесу. Вот когда начинается тревога творца. Теперь ты уже не хозяин мыслей своих, над ними хозяйничают другие. «Обидно и досадно…»

Хочется ехать писать прозу. Хочется ехать в Васюринскую, хочется ехать в армию, хочется жить, говорить, кипеть. Как мало ещё сделано! Как хочется написать что-либо подобное Бальзаку…

Если я буду писать книгу, я сделаю её на фоне типов, познанных в Переделкине: П. Нилин, Афиногеновы, Спирин, Вирта, Матильда, Мазуруки, Мария Львовна, её дочь, Хоменко, безумный чистильщик картошки, Маришка, Фадеев, Ник. Никандрович (врач), Чуносова, её муж…

Дом – пансион под Москвой. «Отец Горио».

11 февраля

Мир полон неожиданностей, в особенности мир войны и печали…

Мы полны предположений и живём в плену их.

Никто не знает, что будет в самом недалёком будущем.

Каждому хочется знать – каково будет это будущее.

Раньше будущее благополучие страны или её неблагополучие не ощущались как состояния, адекватные личному.

Теперь на опыте войн и революций (с 1917 г.) все знают, что с разрушением применительной организации разрушается личное благополучие. Пора надежд на взлёты прошла, наступила пора угрозы падения.

Так ощущаются космические события, которыми сейчас охвачен шар земли.

Какими наивными кажутся бедствия апокалипсиса по отношению к существующим бедствиям. Глад, гнус, потоп и т. п. Ерунда… со всем этим люди научились бороться.

Страшит неизвестность.

Пугает неуверенность.

Пугает нерешительность.

Страдает всё человечество!

Даже игроку в крокет английского фантаста Уэллса уже не спрятаться за тростниками Адамова болота. Стук крокетных шаров не заглушит взрыва многотонных аэробомб. Англия уже не играет в крокет, и мертва от страха тётка, к которой бежит напуганный племянник…

Мы сидим на втором этаже Дома творчества. Я, Вилли Бредель[29], фрау Лили Бехер[30] и ещё один молодой немец – специалист горнолыжного спорта. Вилли принёс бутылку вина, мы говорим о судьбах мира.

Сосны, которые качались на уровне стёкол во время боёв в Финляндии, снова так же спокойно раскачиваются, отряхивая мокрый снег со своих зелёных ветвей…

Я вижу перед собой представителей Германии, которая сейчас потрясает миром.

Меня интересуют эти люди – представители коммунистической Германии, бежавшие в коммунистическую Россию.

Эти люди – эмигранты. Но они немцы. Они скрытно радуются победе германского оружия, победе организованности своих соотечественников, их мощи, но одновременно они не могут радоваться.

Побеждают, владеют оружием, поражают фашизацией их политические враги, использовавшие до предела потенциальную мощь нации.

Победа тех – их поражение.

Они говорят:

– О, если бы то, что у них, у нас!

Они думают, что это возможно, но не их ли политические враги сумели поднять потенциальную мощь нации? Может, здесь победа той системы?

Они беспомощны в своих предопределениях. Они предсказывают то, что нужно им, и в этом слабость их предсказаний.

Я пью русское вино, вино, выдавленное из виноградников моей родины, и наблюдаю за стальным и коротким Вилли, немцем, похожим на снаряд. Такими можно заряжать дальнобойные батареи, установленные на берегах бывшего французского Ла-Манша.

Я пью терпкое тёмное вино из Анапы и смотрю на экспансивную немку Лили, эрудита и болтуна одновременно.

Я смотрю на худого молодого берлинца, похожего на германского лейтенанта…

Я невольно сравниваю их – эмигрантов со своими соотечественниками, трусливо уплывшими из горящего Крыма.

Они сидели так же где-то на вторых этажах парижских домов и ждали, когда падёт их родина, Россия.

Они были полны злопыхательства и считали моральным и честным желать того, чтобы миллионы их сограждан были уничтожены солдатами чужой национальности, снарядами, выточенными на чужих заводах.

Личное благополучие было выше благополучия их родины. И их прокляли народы героической России.

Эти немцы желают поражения своей Родине. Они не верят, что корпуса Гитлера вторгнутся в Англию, не верят в то, что Германия может выдержать экономическое напряжение… Им хочется, чтобы Германия была как можно больше обескровлена, побеждена и… Тогда навстречу британским и американским армиям выйдут армии Советской России. России, которая поддержит сов<етскую> власть Германии.

Они охотно отдают миллионы русских жизней за счастье обновлённой своей родины. Снова повторяется фарс сотворения революции чужими руками.

Почему мы сами сделали себе советскую власть? Почему рязанцы и ставропольцы сами устилали трупами своими поля сражений?

Немцы, сидящие передо мной, этого не понимают. Они ждут от нас помощи, от наших крестьян. Снова повторятся швейцарские походы Суворова и прусские походы Кутузова.

Они говорят, что в Германии в прошлую войну только на одном заводе, где работал Вилли, делали семь-восемь комплектов арматуры подводных лодок. Он считает, что сейчас делают больше. Следовательно, Германия сильна, а поэтому она должна быть сильнее обескровлена.

Они ждут падения Германии Гитлера. Они рассказывают мне анекдоты про Гитлера.

1) Гитлер стоит перед своим портретом.

– Что мы будем делать, когда придут коммунисты?

– Меня снимут, – отвечает портрет, – а тебя повесят.

2) Гитлер приходит к ворожее в форме шофёра.

– Скажи мне мою судьбу.

Она смотрит на руку.

– Судьба плохая, не могу сказать.

– Говори, – просит Гитлер.

– Хорошо, – соглашается гадалка и берёт его ладонь, – во-первых, у тебя не хватит бензина, во-вторых, сломается ось, в-третьих, отберут права водителя (вождя).

3) Гитлер звонит Муссолини.

– Алло, вы что, уже в Афинах?

Муссолини:

– Алло, алло! Что это вас плохо слышно, разве вы уже в Лондоне?

4) Англичане дают сводку о боях в Ливии.

– Взяты в плен 200 итальянцев и 50 ослов. Ослы оказали сопротивление.

И т. д.

Они беспокоятся о походе Гитлера через Балканы в Турцию. Симптомы налицо. Англия порвала отношения с Румынией и отозвала своих послов, и, говорят, в Болгарию введены немецкие войска. Неудачи Муссолини должны быть как-то локализованы Гитлером, имеющим под ружьём огромную и пока бездействующую армию. В войну СССР и Германии они не верят. Так же, как и все, опасаются соглашения Англии и Германии. Сегодняшние заигрывания с Англией (посещение корр. ТАСС Лонд<онской> прож<екторной> батареи) симптоматичны. Ведь СССР находится в положении выгодной невесты, которая пока что может выискивать себе жениха по своему усмотрению.

Я ушёл от немцев неудовлетворённым и неуспокоенным.

Все мы живём в мире предположений…

* * *

Сегодня опубликована очень важная речь Хрущёва о колхозах.

* * *

Мне передали сегодня, что Сталин в беседе с Самосудом[31] в присутствии членов Политбюро сказал: «Мы недостаточно популяризируем возможности национального чувства. В любые времена истории чувство национальной гордости играло огромное значение.

Мы не можем популяризировать космополитов, людей, не любящих родину, ведь недаром нам так много изменяла еврейская интеллигенция».

Говорят, что Сталин не любит Фейхтвангера[32], особенно после беседы с ним и книги его, опубликованной в 1937 году. Не любит людей типа Мальро[33] и других.

Как я понимаю, Сталин хочет, чтобы родина была защищена, и он хочет найти те слои населения, которые будут защищать родину, т. е. ту страну, которую они считают своей и которую любят независимо ни от чего…

Он потребовал отметить в советском искусстве Ивана Грозного. Это показательно…

15 февраля

Два дня пробыл в городе, устал. Читали на художественном совете театра пьесу. Все высказались, чтобы пьесу принять, но над ней поработать. Были Кошиц, Сухомлин, Шабанов, Хандурин[34]… Не радует уже пьеса. Даже к её неудаче отнесусь очень поверхностно и просто. Бросаю про неё…

Дома очень болеет мама. Я страшно беспокоюсь за маму. Она не пьёт, не ест. Всё, что она съедает, идёт наружу. Мама осунулась, посерела, стала печальна. Врачи т. н. Кремлёвской больницы ничего не делают. Очень страшные врачи в Кремлёвской поликлинике. Лучше уж простые деревенские эскулапы. Те честней и более чувствуют ответственность перед больным, а не перед инструкцией…

Это первое горе сегодняшних дней.

Болеет девочка Нади – Лара. Надя плакала около трёх дней. Жалко и Надю и девочку.

Это вторая неприятность.

Приехала Оля[35]. Говорит, что приходил какой-то агент с Петровки. Интересовался квартирой и нашей семьёй. Почему не живём только в городе или только на даче? Советовал отписать и т. д.

Даже я со своей ничтожной площадью повлиял на дела жилища и администрации. Ужасно! Преследуют и кусают клопы всех щелей всех углов. Ходят какие-то тайные агенты в гражд<анском> платье, чего-то ищут, что-то ковыряют, о чём-то расспрашивают. Как надоело всё это… Как противна эта гниль… И в этой обстановке приходится жить и ещё творить…

21. II.40

Вчера выступал перед комсомольцами в Кировском районе. Плохие стали комсомольцы: мелкие, некрасивые, некультурные. Вспоминаю наш комсомол – огромная разница.

* * *

Пронина В.П. ввели в ЦК ВКПб, членом… Вот так так…

* * *

Альфред де Мюссе[36]

Во время войн Империи, когда мужья и братья сражались в Германии, измученные беспокойством матери произвели на свет пылкое, болезненное, нервное поколение. Зачатые в промежутках между битвами, воспитывавшиеся в школах под звуки барабана, тысячи малюток смотрели друг на друга исподлобья, испытывая силу своих слабых мышц. Время от времени появлялись их окровавленные отцы, прижимали их к раззолоченной груди, затем опускали на землю и снова садились на коней.

Только один человек жил тогда полной жизнью в Европе; остальные стремились вздохнуть полной грудью тот воздух, которым он уже дышал. Каждый год Франция приносила в дар этому человеку триста тысяч юношей, то была дань, платимая цезарю; если бы за ним не шло это стадо, он не мог бы испытывать свою судьбу. Ему нужна была эта свита, чтобы пройти из одного конца мира в другой и пасть в тесной долине пустынного острова под плакучей ивой.

Никогда люди не проводили столько бессонных ночей, как во времена владычества этого человека; никогда на городских стенах не бродило такой толпы неутешных матерей; никогда ещё такое безмолвие не окружало тех, кто говорил о смерти. И в то же время никогда ещё не бывало столько веселья, столько оживления, столько воинственности во всех сердцах. Никогда ещё лучи солнца не были так ярки, как те, которые высушили всю эту кровь. Говорили, что бог нарочно посылает их этому человеку, и это солнце звали солнцем Аустерлица. Но он сам непрестанным громом пушек создавал себе солнце, и облака застилали его лишь в дни, следовавшие за битвами.

Вот этот-то воздух, воздух безоблачного неба, в котором сверкало столько славы, блестело столько стали, вдыхали когда-то дети. Они прекрасно знали, что их готовят на заклание, но считали Мюрата неуязвимым и слышали, что император проехал по мосту под таким градом пуль, что его стали считать бессмертным. Да если даже и ждала их смерть впереди, то что за важность? Смерть была тогда так прекрасна, так великолепна, облачённая в дымящийся пурпур! Она так походила на надежду, она срезала такие зелёные колосья, что это её молодило и никто не верил больше в старость. Тогда во Франции все колыбели обратились в щиты; все гробы тоже стали щитами; стариков тогда поистине не было – были только трупы или полубоги.

В это время бессмертный император стоял однажды на холме и смотрел, как семь народов душили друг друга; пока он гадал, быть ли ему владыкой всего мира или только половины, Азраил пронёсся над ним, слегка задел его крылом и столкнул в океан. При шуме, произведённом его падением, умирающие державы привстали на своих смертных одрах, и, протянув крючковатые пальцы, все царственные пауки поделили Европу и из пурпуровой мантии цезаря выкроили себе куртку арлекина.

Как путник, пока он в дороге, идёт днём и ночью, невзирая на дождь и солнце, и не замечает ни утомления, ни опасностей, но как только очутится дома, в своей семье и сядет отдохнуть перед очагом, вдруг почувствует страшную усталость и с трудом дотащится до постели, так и Франция, вдова Цезаря, вдруг почувствовала свою рану. Она ослабела и заснула таким глубоким сном, что её старые короли сочли её мёртвой и покрыли белым саваном. Старая, поседевшая армия вернулась, истомлённая, домой, и в опустевших домах печально задымились трубы.

Тогда эти герои Империи, которые столько странствовали и перерезали столько народу, обняли своих исхудавших жён и заговорили о своей первой любви; глядя на своё отражение в ручьях родимых долин, они показались сами себе такими старыми и искалеченными, что вспомнили про своих сыновей и пожелали, чтобы те закрыли им глаза. Они спросили: «Где наши дети?» Дети вышли из школ и, не видя кругом себя ни сабель, ни кирас, ни пехотинцев, ни кавалеристов, спросили, в свою очередь: «Где наши отцы?» Им отвечали, что война кончена, что цезарь умер и что портреты Веллингтона и Блюхера висят теперь в прихожих консульств и посольств со следующей подписью: «Спасители мира».

…Итак, три элемента образовали жизнь, открывавшуюся тогда для молодого поколения; позади него стояло прошлое, навеки поверженное, но всё ещё копошившееся на своих развалинах со своими допотопными остатками абсолютизма…

* * *

Не презирай клинка стального

В обделке древности простой

И пыль забвенья векового

Сотри заботливой рукой.

Мечи с красивою оправой

В златых покоятся ножнах,

Блистали тщетною забавой

На пышных роскоши пирах;

А он в порывах бурь военных

По латам весело стучал

И на глазах иноплеменных

Об Руси память зарубал.

Но тяжкий меч, в ножнах забытый

Рукой слабеющих племён,

Лежит, давно полусокрытый,

Под едкой ржавчиной времён,

И ждёт, чтоб грянул голос брани,

Булата звонкого призыв,

Чтоб вновь воскрес в могучей длани

Его губительный порыв;

И там, где меч с златой оправой

Как хрупкий сломится хрусталь,

Глубоко врежет след кровавый

Его синеющая сталь.

Так не бросай клинка простого

В обделке древности стальной

И пыль забвенья векового

Сотри заботливой рукой.

1829 г. А.С. Хомяков – В.П. Кандыбину

* * *

А.А. Первенцев – В.П. Кандыбину

Ты выполнил призыв поэта,

По землям древним поскакал,

И твой клинок под песни ветра

По латам весело стучал.

Сверкал булат в могучей длани,

Упали цезари к ногам,

И на полях отважной брани

Ты вырубил – побед избранник —

Скрижаль бесславия врагам.

Прошли года… клинок затерян,

И золотой в почёте меч,

И на пирах под звон бокалов

Его звучит младая речь.

А на пороге у дворца

Сидят седые ветераны

И обсуждают без конца

Свои клинки, коней и… раны.

О том, как меч с златой оправой

Тогда сломался о хрусталь…

6. III.1941 г.

Был два дня в Москве. Устал: перевозил на ул. Воровского, 52, рухлядь из Всехсвятского. В квартире пока неуютно. Купил письменный стол за 750 р. – старый, реставрированный, – за ним, вероятно, умер не один уже человек. Этот стол пережил многих. Когда я раскрываю ящики этого стола как хозяин, с требовательностью и бурчанием, стол мёртв. Но если бы он мог сказать: хозяев было много и все они сидели возле меня, как прикованные к галере. Все они обзаводились мной, когда им было под сорок, так как только тогда становится неудобным писать за обеденным столом. Все хозяева после обзаводились болезнями, и руки их холодели возле моих дубовых ребровин. Вот ты пришёл ко мне, когда тебе стукнуло 35, когда у тебя уже туберкулёз, больное горло, ишиас и тугой желудок. Тебя я, вероятно, переживу!

Хочется взять топор и изрубить его на части!

Великая радость жить в шалаше, который годен на 1–2 сезона, жить среди трав, умирающих ежегодно, среди мошкары, которую ты, наверное, переживешь, среди недолголетних птиц, питающихся самоубийцами-червями, вылезающими на дороги во время, когда птицы обедают.

Плохо жить среди попугаев – они долговечны, среди каменных домов, среди больших городов, знавших уже и Ивана Калиту, и Грозного, и Годунова, и Григория Отрепьева.

Поражаешься мизерности жизни своей и радуешься Нилиным, которые считают себя бессмертными задолго до заседания небесного трибунала.

Кашель. Ангина. Пью стрептоцид с боржомом. Говорят, появился сульфидин – великое патриаршее средство от всех болезней. Химия работает, чтобы поскорее разрушить организм. Вряд ли помогут химикалии восстановлению.

Идёт «правым маршем охватного фланга» (новый военный термин) Гитлер. Занята Болгария. Заходит в тыл Салоникам и приставляет длинный берлинский нож к горлу Турции. Держим ли мы его одной рукой или нет, покажут недалёкие дни.

Наша страна волнуется от тайн. Правительство ведёт пропаганду окольными путями. Выпущена книга «История дипломатии», Ем. Ярославский, последний полит. писатель, выступает по заданию ЦК со статьёй «Насущно необх<одимая> книга». Народу почему-то вдруг стало необходимо влезать в святилище дипломатии! Вероятно, кое-что придётся свалить на эту старую, потрёпанную тётю, официальных лгунов-маккиавелистов… Ждём…

7 марта 41 года

Мама очень больна. Желудок не принимает пищи. Все те мизерные количества пищи, что она съедает, выбрасываются наружу непереваренными. Рвоты периодические. Мама лечится в Кремлёвской поликлинике, в медицинском учреждении избранных, но позорном для наших дней.

В Кремлёвке лечат трусостью. Это они называют осторожностью. Никто не поставит диагноза индивидуально. При менее и более серьёзном случаях начинается страшная круговая порука, порождённая страхом репрессий за неудачное самостоятельное решение. Больного могут водить несколько месяцев, и никто не будет знать, когда кончится предварительный этап его освидетельствования.

Я сейчас болен: у меня ишиас, ангина, туберкулёз и т. п., но я не пойду лечиться у кремлёвских докторов. Лучше лечиться в обычной рабочей поликлинике. Когда-то меня предупреждал покойный Огнев[39]: «Ради бога, не ходите в Кремлёвку. Не лечитесь в Кремлёвке. Если вы хотите умереть раньше срока, тогда идите в Кремлёвку…» Огнева зарезали в Кремлёвке. Его жена говорила мне те же слова: «Аркадий Алексеевич, не ходите в Кремлёвку…»

М. Голодный[40] уже несколько десятилетий лечит в этом богоугодном заведении свою печень, Панфёров[41] – желудок и т. д. Мало успеха, надо сказать прямо.

Сегодня маму вырвало, пришла чёрная, страдающая, худая. Она легла на стульях в столовой, накрылась ватным одеялом. Она очень физически страдает. Уже полтора месяца длится эта страшная болезнь. Мама всё хуже и хуже выглядит. Если бы её спасли Ессентуки! Но врачи ничего не говорят и ничего не рекомендуют, а болезнь, определённо, прогрессирует.

Грустно на душе. Пока кое-как крепится только Верочка. Она по-прежнему бодра, ласкова, приятна. Она очень хороший человек, и с ней не тяжело жить. Сейчас она взяла Малаховец и месит какой-то пирог к чаю.

Начал работать над переделкой пьесы. Болит нога, нельзя сидеть. Так и тянет в кровать. Начинаешь переделывать, вспоминаешь хитрого Майорова, недалёкого Сажина. Сажина ничто не волнует. Этот бездарный однотонный актёр по воле судьбы ещё заведует литературной частью театра. Он помогает бессветными советами. Вечный разговор о писателях, которые не могут быть драматургами.

Всё надоело. Надо бы отдохнуть, лечиться. Не могу. Кончаются деньги. Снова версия, что Фадеев думает прогнать с дачи. Если же мы переедем на квартиру бывшую Павленко, на которую я затратил до 7000 рублей, то снова работать будет негде при нашей семье.

Болит голова, горло… Плохо с мамой… Неприятно на душе…

17 марта 1941 года

Вчера меня позвал голос моей нижней соседки Матильды Осиповны Юфит. Я спустился. Возле лестницы внизу стояли Вирта с женой, мрачный самодовольный нижний сосед – Нилин и Юфит. «Мы получили Сталинские премии», – сказали они и улыбнулись.

Я посмотрел на них. Я понимаю, Сталинскую премию выдали Вирте. Всё же он кое-что сделал для литературы, но Нилин… Этот деляга из мелких журналистов и из мелких воришек Сибири всегда наполнен жаждой славы. Будучи вором, он ненавидел крупных налётчиков за большую славу их, будучи агентом угрозыска, он ненавидел своего начальника за власть над собой, будучи журналистом, он ненавидел писателей за их славу. Никого из людей он не считает достойным иметь то, что они имеют. Всё, кажется, ему распределено незаконно. Люди получили ордена – незаконно, Павленко и Вишневский имеют славу – незаконно и т. д. Он вечно снедаем желанием выпрыгнуть на арену и зарычать. Он ночами и днями просиживает стулья и ломает карандаши – пишет, пишет и пишет… Для чего? Для того чтобы увековечить славу народа? Нет. Для того чтобы рассказать людям о том, что он знает? Нет. От переполнения материалом? Нет. От любви к русской литературе? Нет. Только чтобы как-нибудь прославиться, выдвинуться, стать выше хотя бы на административной литературной лестнице СССР.

Он ненавидит известных писателей, он говорит о Серафимовиче: «Это же не русский писатель, это ерунда». Он только в этом году прочитал его, так же как и Шолохова. Вообще ему не остаётся времени читать других писателей, раз имеется Нилин.

Я живу над ним в злополучной даче № 23. Я изучаю его. Я поражаюсь: неужели в лице его рождается этот новый класс серого дворянства, который засосёт наши одряхлевшие революционные идеи? Нилин развёл дворню и гордится этим, он пытается заполучить знакомства из высокопоставленных особ, он порвал со своими старыми друзьями, ибо они недостойны его, ибо стоят ниже его на иерархической лестнице. Он не прочь с демократичностью барина заигрывать с простонародьем и после рассказывать о своей демократичности.

Я наблюдал, с какой головлёвской озлобленностью и человеконенавистничеством он выселял живущих в даче Чуносовых – сторожей. Когда умирал старик Чуносов, он ханжески жалел его и одновременно желал его смерти; когда вдова осталась одна, он проявил бездну изобретательства и маккиавелизма, чтобы выбросить её на улицу.

Это человек, который может свободно зарезать другого человека, вплоть до своей родной матери, и, спокойно отерев нож о полу пиджака, сказать: «А жаль было старуху, ведь старуха была необыкновенной силы…»

Я боюсь этого соседа. Он пробуждает во мне мистический ужас. Я не могу встречаться с ним. Я робею. И эту, вероятно, робость он расценивает как преклонение перед ним или как зависть. Не знаю…

Я боюсь рождения на нашей земле вот такого мрачного поколения людей, безыдейных, похожих на погромщиков, на охотнорядцев. Только преступная среда могла выбросить на арену жизни такого человека, лишённого основных моральных качеств и завуалированных умно и хитро…

При встрече с ним хочется втянуть голову в плечи, ибо так и ждёшь, что он трахнет тебя по голове, он или его сообщник, который стоит за его спиной.

Ночь под 25.IV.41 г.

Я уже давно не принимался за свой дневник. Оказывается, большой и стремительный наплыв событий в личной и общественной жизни мешает записям, а более размеренный ход возобновляет их.

Эти последние полтора месяца прошли для меня и семьи в страшном напряжении, истощившем мои физические и моральные силы.

Прежде всего – болезнь мамы. Больше пяти месяцев она сохла на моих глазах. Желудок не принимал пищи: рвоты. Обратились к врачам. Врачи долго мучили маму анализами и прочим, прежде чем установили первоначальный диагноз: закупорка привратника. Непроходимость пищи объяснялась тем, что привратник был сжат какой-то опухолью. Мама ездила в поликлинику и на дачу. Мучилась ногами, рвала в холодной кухне, оборудованной на чердаке, вставала, работала и чахла.

Тревога не давала мне покоя. Я знал, что дело плохо, но не хотелось пугать маму. Наконец её решили положить в больницу. Я отвёз её в седьмой корпус Боткинской больницы. Мама была в плохом состоянии. Её положили в палату 99. Через три дня я узнал у врача, что её положение очень плохо. Помню, я был один в своей новой пустынной квартире на улице Воровского. Позвонил врачу, узнал это печальное сообщение. Я понял по тону, что дело очень плохо. Я положил трубку, подошёл к столу, сердце переполнилось такой безысходной скорбью, слёзы подхлынули, я бросился на кровать, уткнулся лицом в одеяло и страшно закричал, зарыдал. Я был один и чувствовал себя маленьким ребёнком, в памяти пролетело всё детство, все горечи, всё то жестокое время, которое свалилось на семью нашу и на маму… Я был оскорблён жизнью, я почувствовал горчайшую обиду за всё и рыдал, один в пустынной и ещё пахнущей краской квартире. Наши были на даче. Я остался один. Нервы, расшатанные длительным ишиасом, не выдержали. Я сел за стол и начал письмо брату. Я называл его Пава, так, как во времена детства я называл его. Мы тогда были жестоки друг к другу, но общность рождения, общность детских лет неожиданно сблизили. Я писал ему, поражённый горем… Это было очень тяжело. Тогда я не мог бы писать дневник. Это было бы хладнокровие убийцы.

Брат оскорбил в своё время маму. Он был далёк от неё, но скорбь моя дошла до него, и он написал ей письмо, которое я и до сих пор не решаюсь показать маме. Это письмо прощания.

…Маму положили в изолятор. Комната смертников. Стены покрыты ржавчиной отсыревшей извёстки. Окно с парусиновыми шторами, за ним двор с грязными сугробами и серое, как олово, небо чужой Московии.

Мама лежала на простой железной кровати, на которой умерли уже немало людей. Я понял это, ибо я сам лежал на кровати смертников, забрызганной кровью умирающих чахоточных.

Мама исхудала. Остались только большие, глубокие глаза и руки – руки труженицы, покрытые жилами и твёрдым мясом, которое, очевидно, превращается в кость.

Мы ходили к ней ежедневно. И двери больницы, строгие к часам приёма, открывались нам в любое время дня. Я наблюдал неискренние взоры сестёр милосердия, уклончивые ответы врача и понял – это страшное приближение огромного, непоправимого несчастья.

Когда маме решили делать операцию, мы с Надей были в палате.

– Надо оперировать немедленно, – сказала пожилая решительная женщина с умным и настойчивым взглядом.

Это была Евгения Дмитриевна Дмитриева, ст<арший> ассистент проф<ессора> Очкина[42].

Я дал согласие на операцию…

Когда мы уходили, маме начали вливать глюкозу. Большие стеклянные сосуды с жидкостью, которая должна будет уйти под кожу. У мамы были врач, сёстры.

– Молитесь каждый своему богу, – сказала мама.

Перед этим наедине с нами она впервые разрыдалась. Остальное время она вела себя мужественно и сурово.

– Так хочется вам много сказать, когда вас нет, – говорила она, – когда вы здесь, не могу… да… в случае чего деньги Мотины (тёти Моти) – всего 150 руб. остались, драп два куска во Всехсвятском, в гардеробе.

Какими ничтожно мелкими казались эти деньги, какой-то драп. Эти слова о вещах входили в мозг как что-то непостижимо чужое, лишнее, нелепое до ужаса. Деньги, драп… И тут жизнь человека величайшей целомудренной чистоты, человека, близкого, как сердце…

Маму положили на санки и повезли в 10-й (хирургический) корпус.

– Я почувствовала себя хорошо, – говорила мама, – меня везли, я могла дышать чистым воздухом.

Маму готовили к операции, но убеждали её, что, вероятно, операцию отложат.

Мы недоумевали. Оказывается, операция делается без предупреждения.

Я приехал из города (22.III), Вера выскочила.

– Маме делают операцию, Надя уехала…