Дневники. 1941–1945

21. VIII

Вчера Тима прислал Наде два письма, которые мы срочно переотправили в Покровку. В одном письме вложен его дневник – слова, полные великого чувства и трагедии. Тима, этот настоящий сын великой и многострадальной Украины, лирик и немного ленивый человек, сейчас сражается с ожесточением. Он вошёл в Золотые ворота после сдачи западных областей, Винницы, Житомирщины и вспоминал Богдана Хмельницкого, прошедшего через эти ворота после победоносного сражения под Жёлтыми Водами. «Опять передо мной дедуган мой Киев, – пишет он, – и сыновьи слёзы текут по моим щекам, покрытым копотью и пороховым дымом, дедуган Киев, Владимирская горка, Крещатик, родной Днипро и укрепления и окопы, прорезавшие, как морщины, мой родной Киев, который должен принять на себя штурм танковых колонн германцев…»

Тимко, этот мирный человек, сражается за родную землю, и она горит, павшая жертвой нашей военной неорганизованности и слабости. Горят прекрасные поля, горят хижины, улетают птицы, над Украиной носятся чёрные стаи бомбардировщиков, носятся почти безнаказанно. Мы оказались слабее в воздухе, мы оказались слабее на земле. Этого не простят нам великие мужи, поставившие на ноги Россию. В могилах поднимаются, как видения Страшной мести, отец отечества Пётр Великий, Потёмкин, Суворов, Румянцев – победитель Кагула, Кутузов, Богдан, Сирко, Богун, Сагайдачный, Багратион, Нахимов, Корнилов… Поднимаются даже те, кто был сражен в силу своих убогих политических знаний, но сильной любви к отчизне: Лавр Корнилов, Неженцев, Марков, Брусилов, Алексеев, Чернецов, Каледин[79]. Они смотрят на нас: вы взяли силой у нас власть из рук – побеждайте. Мы привыкли видеть, что мы ошиблись и большевики – спасители Отечества русских, – побеждайте, но, если вы не победите, почему уничтожили нас, почему не посторонились?

Идут страшные бои. Такие бои, которых никогда ещё не знала прожжённая военная история. Ворошилов за три дня боёв сдал всю Эстонию, Кингисепп, подпустил немцев до Новгорода. Конечно, он не Александр Невский, но так позорно отдать столько территории! Будённый стремительно сдаёт Украину. Немцы уже пять раз бомбардировали Ростов. А там, вероятно, и Мариуполь, и Новороссийск, и Таганрог. Немцы идут на Кавказ, и к чувству горести за Родину присоединяется чувство тревоги за семью. К ним приближаются границы, и вряд ли найдутся сейчас новый Павел Батурин на Кубани, новый Иван Кочубей…[80]

Уже два дня немцы не налетали на Москву. Вероятно, их авиация занята на фронте, и они не распыляют её на дешёвые эффекты. Они подтягивают свои воздушные силы к нашим центрам и тогда устроят бойню.

Настало время, когда единственным спасителем мог бы явиться Бог, но мы атеисты. Он, вероятно, перешёл на службу к Гитлеру и сопутствует ему в его военных походах. Что может спасти Россию? Настоящий военный и умный муж. Вся надежда на Сталина. Он наш бог сегодня, и с него, в основном и целом, будет спрошено и за поражения и воздано Славы за Победы. Мы вручили ему свои жизни и мозг. Мы же фактически отстранены от вершения судеб Родины, наши мозги выключены от главного и включены во второстепенное. Мы дураки и беспартийные и вынуждены с наивностью кролика ждать…

Замечание к истории войны…

21 августа я слушал доклад представителя ЦК ВКП(б) и члена ЦК тов. Фадеева А.А. Вот основные тезисы его доклада об итогах двухмесячной кампании.

1. Отступление проводится по плану Сталина. Отступление не стихийно.

2. Москву, Петроград и Киев сдавать не будем.

3. Мы могли бы наступать. Стоят большие армии – резервы.

4. Ведётся борьба на истощение Германии. Если бы начали наступать, то мы бы износили наши резервы и попали в руки Германии обескровленными. Теперь мы сдаём территории, но спасаем резервы, которые у нас неистощимы.

5. Война будет длительная, мы готовимся к длительной войне, которая будет смертельна для Германии. «Мы заставим их есть ремни своих мундиров».

6. С территорий, занятых немцами, исключая западные области, мы вывезли всё, что сумели вывезти, взорвали, сожгли. Гитлеровцы обдирают скудные запасы крестьян, находящихся у них в индивидуальном пользовании, и этим возбуждают ненависть населения. Растёт партизанское движение.

7. Мы обязательно победим. На помощь союзников рассчитывать нечего.

8. Враг силён, и много ещё будет жертв. Бороться нужно всем, никто не должен оставаться в стороне.

9. В отношении к народу Германии… Рабочие и крестьяне Германии, несущие на себе коричневую чуму Гитлера, наши враги. Их нужно уничтожить. Не должно быть социального принципа и гуманизма по отношению к этим зверям – будь они тысячу раз рабочие и крестьяне.

В части писателей.

1. Уехавшие без ведома организации писатели – дезертиры и трусы. Они будут окружены позором как граждане и как писатели. (Посмотрим после войны! Они-то и согнут нас обратно в козий рог.)

2. Стариков и больных можно эвакуировать. Презрения не будет.

3. Писатели – бойцы. Много на фронтах, в ополчении, в газетах и т. п. Назвать всех писателей из-за нескольких шкурников прохвостами – демагогия.

4. Пусть не боятся писатели. Мы высший наркомат, и если нужно будет вывозить, то вывезут в первую очередь. Но мы должны защищать Москву.

Выступали: крикливый Мдивани, бог ему простит, Белла Белаш, заявивший: «Поскольку я решил умереть на этой земле, защищая её, прошу не считать меня иностранцем». Выступал Маршак[81] с обращением к ленинградцам. Он, захлёбываясь, хвалил этот город. Было противно, кощунственно. Маршак в своё время сбежал из Ленинграда, несмотря на его чудеса, вместе с «патриотами Ленинграда» Чуковским, Фединым, Толстым[82] и другими.

В дневнике вырезка из газеты – «Двухмесячные итоги войны между гитлеровской Германией и Советским Союзом».

«Два месяца боевых действий Красной Армии против гитлеровских орд, вероломно вторгшихся в пределы нашей родины, свидетельствуют о крахе хвастливых планов командования германской армии, рассчитанных на “молниеносное уничтожение” Красной Армии.

Ещё месяц назад германское командование на весь мир объявило, что пути на Москву, Ленинград и Киев открыты. Однако наши войска закрыли эти пути и уложили на них за это время несколько десятков германских дивизий…

Не достигнув стратегических целей войны, провалившись со своими планами захвата в “месячный срок” Москвы, Ленинграда и Киева, командование германской армии сменило граммофонную пластинку и стало заявлять, что целью германской армии является не захват городов, а уничтожение живой силы и материальных средств Красной Армии. Однако два месяца войны свидетельствуют, что Красная Армия не только не уничтожена, но что с каждым днём войны её силы и сопротивление растут…

За два месяца войны германская армия потеряла убитыми, ранеными и пленными свыше двух миллионов человек. Столь же тяжелы потери германской армии и в материальной части. По уточнённым данным, за два месяца войны немцы потеряли около 8 000 танков, 10 000 орудий, свыше 7200 самолётов.

Немецкая пропаганда называет также фантастические цифры наших потерь: 14 000 танков, 14 000 орудий, 1000 самолётов, 5 миллионов солдат, из них более миллиона пленных. Это такая глупая брехня, в которую, разумеется, ни один человек, имеющий голову на плечах, не поверит. Назначение этой брехни весьма определённое: скрыть огромные потери немецких войск, замазать крах хвастливых планов о молниеносном уничтожении Красной Армии, любыми средствами обмануть немецкий народ и ввести в заблуждение мировое общественное мнение.

На самом деле мы имели за истёкший период следующие потери.

В ожесточённых и непрерывных двухмесячных боях Красная Армия потеряла убитыми 150 тысяч, ранеными 440 тысяч, пропавшими без вести 110 тыс. человек, всего 700 тысяч человек, 5500 танков, 7500 орудий, 4500 самолётов…

Советская авиация имела полную возможность систематически бомбить Берлин в начале и в ходе войны. Но командование Красной Армии не делало этого, считая, что Берлин является большим столичным городом, с большим количеством трудящегося населения, в Берлине расположены иностранные посольства и миссии, и бомбёжка такого города могла привести к серьёзным жертвам среди гражданского населения. Мы полагали, что немцы, в свою очередь, будут воздерживаться от бомбёжки нашей столицы – Москвы. Но оказалось, что для фашистских извергов законы не писаны и правила войны не существуют. В течение месяца, с 22 июля по 22 августа, немецкая авиация 24 раза произвела налёты на Москву. Жертвами этих налётов явились не военные объекты, а жилые здания в центре и на окраинах Москвы, больница и две поликлиники, три детских сада, театр им. Вахтангова, одно из зданий Академии наук СССР, несколько мелких предприятий местной промышленности и несколько колхозов в окрестностях Москвы. В результате бомбардировки жилых домов вражеской авиацией в Москве убиты 736, тяжело ранены 1444, легко ранены 2069 человек.

Разумеется, советское командование не могло оставить безнаказанным эти зверские налёты немецкой авиации на Москву. На бомбёжку мирного населения Москвы советская авиация ответила систематическими налётами на военные и промышленные объекты Берлина и других городов Германии. Так будет и впредь. Жертвы, понесённые трудящимися Москвы, не останутся без возмездия…

Таким образом, два месяца военных действий между фашистской Германией и Советским Союзом показали:

1) что гитлеровский план покончить с Красной Армией в 5–6 недель провалился. Теперь уже очевидно, что преступная война, начатая кровавым фашизмом, будет длительной, а огромные потери германской армии приближают гибель гитлеризма;

2) что потери нами ряда областей и городов являются серьёзными, но не имеющими решающего значения для дальнейшей борьбы с противником до полного его разгрома;

3) что в то время, когда людские резервы Германии иссякают, её международное положение изо дня в день ухудшается, силы Красной Армии неуклонно возрастают, а Советский Союз приобретает новых могущественных союзников и друзей.

История войн свидетельствует, что побеждали всегда государства и армии, силы которых в ходе войны возрастали, а терпели поражение те государства и армии, силы которых в ходе войны иссякали и уменьшались».

Ночь под 22 августа

Каждый сегодняшний день – это будет история падения или спасения моей Родины. Конечно, очень сомнительно, чтобы всё, что сейчас собрано или написано тобой, могло остаться. Предстоят походы, бегства, скитания, пожары и т. п., и естественно, что всё это может погибнуть. Но тогда погибнет и государство. Погибнет большее.

Печатаю в коридорчике нижнего этажа. На улице холодновато и сыро. Верочка болеет. Сейчас рвала, лежит, дрожит под одеялом и пальто. Возле неё приготовлены платье, пальто, сумка и т. п. – всё для тревоги. Тревога – и надо одеваться и больным, и здоровым и ждать фугаски или пожара. На душе у всех нехорошо. Сегодня опубликовано воззвание к жителям Ленинграда, подписанное Ворошиловым, Ждановым[83] и Попковым[84]. Опасность нависла над Петроградом. Суровая опасность. Неужели также бесславно падёт город Петра, как и другие крупные города моей Родины? Опять обращение к народу, а что делает армия? Опять собирается народное ополчение вторых сроков, и, вероятно, против танков, самолётов, артиллерии, мин снова станет заскорузлый кулак мастерового, зажавшего русскую трёхлинейную винтовку. Самые страшные дни переживаем мы все. По-моему, таких страшных дней ещё не знала история России. Тяжело, и тоскливо, и беспомощно.

Сижу в унтах, жду тревоги. На улице холодно, сыро. Сосны сырые. Кричит по-детски сова. Проехал конный милиционер, простукав по камням подковами своей лошади. Милиционер разъезжает перед тревогой.

Приходил Панфёров. Он очень болен. Даже во время войны его схватила в тиски наша партийная машина. Исключён из партии глупо, по недоразумению, снова возвратилась болезнь к нему, покраснели веки и возле бровей. Почернел, похудел, осунулся. Читал нам пьесу. Оказывается, несмотря ни на что, работал. Панфёров стал молчалив, неразговорчив, ничего не комментирует. Таким же неразговорчивым стал и Ильенков. Постепенно все прячут языки в карман. Или наступает время суровой озабоченности. Но когда один со своими мыслями, да ещё в лесу, да ещё под стрельбой, да ещё без света, поневоле хочется поговорить с кем-нибудь, и о чём? Только о стране, только о будущем, только о войне. С какой радостью принимаются всякие хорошие вести. Люди расцветают от хорошего. Людям всё время нужно бы показывать пряник, а мы показываем кнут и синий язык удавленника.

Ходит поверженный в прах Леонов[85]. Он совсем потерян. Страх его не знает пределов. Он уже вышел наружу, вытек через человека и даже завонялся. Начинает теряться мужчина, остаётся только вонь… Пьянствуют Катаев, Фадеев и другие. Топят в вине свои мысли и чувства. Полное падение нравов. Так, видно, всегда вёл себя тыл. Конечно, не рабочий тыл, а тыл гнилых слоёв страны…

Устали спина, мозг. Сегодня перерабатывал пьесу по требованию реперткома. Они что-то промяукали после просмотра, а я должен выправлять. Снова глупые придирки, снова точные грани политики, снова побольше вынимать живого мяса. Радует приличный, понимающий всё Бояджиев. Это умный и не недалёкий человек. Приятно встретить и отдохнуть. Так много идиотов, что настоящего, думающего человека встречаешь, как оазис в пустыне.

Надо писать новую пьесу. Не знаю, как это можно. Падение Питера и Екатеринослава, которое я предвижу, вряд ли даст возможность мозгу работать весело и точно… Ложусь спать, иду наверх…

(В дневнике письма к Тимофею Левчуку)

Милый наш, родной Тима!

Писали тебе десятки писем, и ты их не получил. Может быть, потому, что написаны от руки и неразборчиво. Пишу тебе на машинке. У нас всё в порядке. Несмотря на налёты немцев, ничего не удалось сделать в Москве. Мы живём на даче в Переделкине, но в Москве бываем через день, так что все твои письма получаем часто. Отсылаем их Наде со своими приписками. Надя в Ново-Покровской вместе с мамой и Вовиком[86]. Они живут хорошо. Не беспокойся. По твоим письмам видно, что ты тоскуешь о них. Не тоскуй. Твоя семья – наша семья. Всё будет в порядке. Все ожидают тебя с победой.

Деньги и аттестат переслал Наде. Вероятно, уже получила. Ларочка здорова и, очевидно, уже ходит. Она такая, в папку. Мы часто думаем о тебе, Тима. Читая твои письма, видим, какой ты настоящий человек и солдат. Понимаю, какое чувство горечи и ненависти бушует в сердце твоём по отношению к подлому врагу, растоптавшему прекрасные поля нашей родной матерной Украины. Жаль и дедугана Киева. Говорил с Корнейчуком и Вандой Василевской. Они бодры и очень хорошо ведут себя.

Пьеса моя идёт. 23-го будет премьера. Пока показывают для армии, ПУРа и реперткома. Спектакль уже принят. Думаю работать над второй пьесой, если позволят события. Может быть, позовут и меня, старого ветерана, трубы войны. Кандыбин уже уехал на фронт. Шабанова мы 23-го берём к себе из лазарета на поправку. Остальные наши друзья-лётчики дерутся, как подобает воздушным солдатам. Мои разные братья – все на фронте. Известий нет. Остался только один Ваня Первенцев, старый партизан, но и тот стремится на коня и в бой.

Наш родной Тима, не думай, что мы тебя забыли. Пиши. Мы любим тебя и помним о тебе.

Твои Аркадий и Вера.

24 августа 1941 года

Вчера состоялся общественный просмотр «Крылатого племени». Публики было много. Как и водится, братья-писатели не пришли, даже те, которые обещали и клялись. Позже я встретил пьяного Валентина Катаева вместе с Валей Барнетом у подъезда кабака Журтаза, узнал, что пьянствовали Погодин и другие. Не явился и сам представитель российской словесности Фадеев. А 22 августа призывал к поддержке патриотических пьес наших писателей, призывал к окружению писателей работающих соответствующей общественной помощью и т. п. Я не очень обижен тем, что несколько знатных алкоголиков во главе с А.А. Фадеевым не отравляли коньячным запахом театра.

Пьесу приняли хорошо и без этих представителей, без этих истребителей коньяка.

Актёры играли значительно лучше, был подъём в театре, меня поздравляли все, даже представитель Комитета по делам искусств – персонаж из Гефсиманского сада – Солодовников. А сколько он потратил желчи и усилий, чтобы не допустить её до постановки. Не удалось. Теперь противно на него смотреть. Но, возможно, он ещё лягнёт меня, не без этого, конечно…

В общем, кончилась ещё одна моя работа, творение мозга пошло в массы, и я испытываю извечное чувство грусти после разлуки. Надо приниматься работать снова…

Приехал Шолохов[87], он едет на фронт, чтобы лично убедиться, в чём же дело. Почему мы отходим и несём воинские поражения. Фадеев оглашал его слова об отношении казачества (даже зажиточной части) к войне с Германией: «У нас был плохой отец, советская власть, мы плохое видели от него, но это отец, и отчима в дом пускать не хочем». Шолохов передавал мне привет через Третьякову, работницу «Комсомольской правды». Он говорил, что ко мне относится хорошо.

…Сегодня идёт дождь весь день. За окнами хлюпает и хлюпает. Ночь спали спокойно. У нас Серёжа Шабанов. Его мы привезли из комгоспиталя. Там очень плохо. Много раненых, нет убежищ, и всех раненых, даже тяжёлых, на ночь отправляют в подвалы между котлами. У него нервная экзема, и он поправится только в спокойной обстановке. Сейчас он измазан белой мазью, очень страдает от болей. Жертва неорганизованности нашего времени и неорганизованности нашего отражения нападения извне.

В госпиталь прибывают много раненых. Много психически расстроенных, особенно из пехоты и артиллерии. Лётчики обычно сгорают при падении, их в госпиталях мало, и те, которые на излечении, – с ампутированными руками, с обожжёнными головами. Следы воздушных пожаров. Настроение раненых бодрое, но все ругают высших командиров и говорят, что они просрали первый этап борьбы с Германией. Были и предательства, вроде Павлова, снявшего за три дня перед войной все пушки с танков для полигонного обстрела. Раненые говорят о нашей отвратительной организации и лишних отсюда жертвах. Инициатива же младших скована проволокой в тылу и глупостью наших генералов по истреблению коньяка.

26. VIII

Вчера приехали из города в холодный, промозглый подмосковный вечер. По пути развалилось колесо. Стояли в лесу. Верочка плохо себя чувствовала, ходила рвать на полянку, потом села в машину. Шофёр включил передвижную лампочку. Из леса послышались свисток и крик часового: «Потуши свет!» Если ехать с подфарниками, то могут стрелять истребители и милиционеры. Военное время. Страна в осадном положении.

Ходили с Шабановым по дорожке в ожидании, пока Николай Иванович поправит колесо. Говорили о жизни, о всеевропейском митинге в Москве и о том, что теперь, очевидно, стало Гитлеру страшно. Выступал даже профессор Нусинов, этот страшный, прожжённый проходимец в литературе, начинённый ненавистью и злопыхательством ко всему талантливому, один из моральных палачей Маяковского.

В Москве встретили Вениамина Павловича Пильдона и Васильева, посидели в клубе, выпили, проели 156 рублей. Васильев оказался неплохим актёром, играл Привалова, Пильдон – культурный режиссёр и настоящий рабочий театра. Вчера же прочитали первую рецензию на спектакль – конечно, хвалили за патриотизм и неполноценно за всё остальное. Писал какой-то брат-еврей, о котором говорил Ильенков. Персонаж из Гефсиманского сада Солодовников начинает действовать. Недаром он меня поцеловал после спектакля (условно поцеловал, конечно, и я не хотел бы, чтобы до меня дотронулись его противные губы).

Чиновники исчезнут… Творцы останутся. Истина И.М.

Вдруг стало позорным, что Первенцев написал до войны пьесу о войне. Первенцев думал о проблеме войны раньше, чем правительство. Конечно, обидно. Если бы пьесу поставили раньше, может быть, неприлично было проспать двадцать второе, неприлично было просрать половину России.

Сегодня снова перемежающийся день. То сыро, то солнце. Приходил тёмный потолстевший Алымов[88]. Что-то мычал, лежал на шезлонге. Был не в духе. Очевидно, давно не пил, страдал заметно.

Новое сообщение. Вчера наши и английские войска перешли границу Ирана. Наконец-то стали действовать, как настоящие мужчины. Теперь надо оккупировать Турцию и вливаться на Балканы.

Вероятно, скоро разгорится война на Дальнем Востоке. Видно по всему. Трясутся Скандинавия и Швейцария. Подтянуты войска к Португалии. Неужели опять промажут наши горе-союзнички англичане? Не знаешь, кого только любить. То меня убеждали, что Гитлер – сволочь, то начали кричать, что враги хотели поссорить Россию с Германией и мы связаны узами совместно пролитой крови, то приказали кричать: людоед Гитлер, то убеждали, что англичане – сволочи и загребают жар чужими руками, то англичане – друзья и никакого жара не загребают… Ну, я-то понимаю, но ведь очень трудно перестроить народ, ведь была дезориентирована даже армия. Поэтому и расстрелян, может быть, Павлов[89]?

Сегодня сообщение о сдаче Новгорода. Таким образом, германское Верховное командование отрезало Ленинград от Москвы и по грунтовой дороге, и по шоссе, и по железной, очевидно. Идёт окружение питерской группы. Там, правда, великий стратег Ворошилов. Можно быть спокойным… Но сердце разрывается на куски. Родная страна, родная Россия горит и обугливается. Сдают области за областями. Когда же будет отомщена кровь павших?

Тревоги опять не было. Утром летали Миги.

Шолохов, Фадеев и Петров поехали на фронт. К Панфёрову заезжал Ставский[90]. У него жена – военный шофёр, и они вместе разъезжают по фронтам. Утром поднялись и лежали, пели песни. Так мне сказали…

28. VIII. Переделкино

Вчера ночью была активная стрельба зенитных орудий. Дача тряслась. Слышали гул пролетающих самолётов. Сегодня в газете не было никакого сообщения о налёте.

Дождь идёт весь день, промозгло и сыро. Сосны и ёлки наполовину мокрые по стволу, наполовину сухие. Цветы прибило к земле. Они уже осыпаются и наклоняются, наполненные семенем, стручками. Серёжа лежит, читает «Портрет Дориана Грея». Верочка читает «Угрюм-реку». Я дочитал «Преступление и наказание». От погоды, от войны и от Достоевского на сердце довольно слякотно. Слякотно и от сегодняшних ценителей искусств вроде некоего гражданина Юзовского[91], сморщенного, длинноносого представителя племени, преследуемого Гитлером. Здесь же он всё время преследовал искусство и угнетал наших драматургов. Продолжает этим заниматься и сейчас. Неужели и война на него не подействовала? Откуда он, ценитель русского искусства? Откуда? Менторский тон. «Ваша пьеса мне не понравилась, Привалов не дан в характере, нужно было бы пьесу делать из Антошкина. Чтобы он совершил героический поступок и умер…»

– Значит, сделать Антошу Рыбкина? – спрашиваю я.

– Что это? Я не знаю…

– Вам бы нужно знать, товарищ критик, – отвечаю я с кипением в сердце, – это такая халтурная киноновеллка из наших дней, состряпанная вашими собратьями.

Брат Юзовский нахмурился и прекратил разговор. Хорошо. Ибо я мог бы ему почти что дать по морде. Когда мы избавимся от этих крикунов? Когда только они перестанут убивать нашу мысль, наше творчество, наше искусство? Там ещё готовит какую-то статью брат Заславский[92].

Я борюсь за Родину, за свою Родину. Я хочу вынести на сцену переживания наших прекрасных людей – борцов, и мне мешают. Ходят эстеты, убийцы Маяковского и других, и брюзжат, и плюют своей противной слюной. Нужно их кастрировать, не меньше. Искусство войны должно быть священно и пламенно. Нельзя продолжать делать из него торговлю гуталином и патокой…

Поэтому и не могу приниматься за новую пьесу о русских партизанах.

Серёжа рассказывает, лёжа в шезлонге, о том, что возле них упала бомба. Это было на второй день бомбёжки. Они спустились в подвал в своем доме на Ленинградском. Всё несколько утихло. Принесли ликёр, колбасу, стали закусывать. Он и Хандурин. Серёжа сидел на хлипком столике. Вдруг раздался грохот. Полетели стёкла. Открылись двери. Брезент, лежавший на полу, моментально свернулся трубочкой, Серёжа упал со столиком вместе.

– Где-то на аэродроме[93] шарахнуло, – определил он, – надо идти.

Вышел. В это время с неба неслись и сыпались во дворе деревья, камни, стёкла, штукатурка. Всё это было поднято силой взрыва и брошено на их двор. Значит, не на аэродроме, а ближе. Пригнулись к стене. Дождь прошёл. Во дворе валялось переброшенное с бульвара дерево. Пошли к бульвару. Трамвайные пути были разрушены. На бульваре, на кромке, почти напротив ворот дома была большая воронка. Командир, шедший с Сергеем, сказал:

– Тысяча килограммов.

– Двести пятьдесят, – сказал Сергей.

– Померяю…

Командир прыгнул в яму и закричал. Оказывается, воронка была глубиной в пять метров. Подали командиру палку, помогли выкарабкаться. Подъехала какая-то команда. Спросила, где воронка. Зафиксировала. Потом начали засыпать воронку. Возили на грузовиках землю. Возили с ночи до двух часов дня. Туда же бросили искалеченные на бульваре и вырванные с корнем деревья.

В квартире Сергея были выбиты стёкла. Полная комната стекла, земли, камней и т. п. Так и во всех квартирах. Дом потрескался, осели колонны. Жертв не было. Если бы бомба упала ближе на десять – пятнадцать метров, все бы в доме погибли. Подвал-котельная, как и вообще все подвалы в Москве, был не приспособлен под бомбоубежище.

Что нового на фронтах? Продолжаются жестокие бои по всему фронту. Особенно упорные на Кексгольмском, Кингисеппском, Одесском, Гомельском и Днепропетровском направлениях. По шоссе всё время движутся колонны. Не видно вооружения. Колонны тащат боевые припасы, одежду, продовольствие, горючее, понтоны. Много аварий, особенно ночью.

Вчера были в госпитале у Анатолия Софронова[94]. Бедный Анатолий, переживший все ужасы отхода на западном направлении, побывавший и под бомбами юнкерсов, и под пулемётным огнём мессершмитов, попал в автомобильную катастрофу при возвращении из Москвы под Смоленск и сломал себе плечо. Ранение очень сильное. Он лежит на восьмой день после операции, заключённый в гипс и распорки, которые здесь называют «мессершмит». Настроение бодрое. Очень обрадовался посещению. Он хороший парень, Анатолий. Рассказывал о фронте. Сказал, что суеверен и потому не ведёт дневника. Но вообще-то, что он видел, никогда не исчезнет из его памяти. Говорил об отступлении армии, о том, как всё время они жили в лесу, на земле, в болотах в холодные белорусские ночи.

Очень обрадовался тому, что идёт моя пьеса и его песня звучт в ней. Пришла Верочка. Её проводила Дора – дружинница, милая девушка из госпиталя, которая раньше училась в Институте иностранных языков, а потом, окончив курсы сестёр, пошла на работу в госпиталь и, кажется, скоро будет отправлена на фронт. Этого она больше всего хочет.

Вспоминали с Анатолием Ялту. Ведь всего в прошлом году мы проводили вместе с ним время в Ялте. Сидели на лавочке под кипарисами, шутили над влюблённостью Тарсиса[95], плавали в Чёрном море, грелись на солнце. Я читал ему намётки «Крылатого племени», которая тогда называлась «Королевской эскадрильей»… И вот теперь это большое плечо мужчины сломано, в лице Софронова появилось уже солдатское выражение. Возле него лежат наши солдаты и лейтенанты, раненные в разных боях. Один из лейтенантов был в окружении 22 дня и еле выбрался вместе с дивизией. Все они молодые, бледные от потери крови люди, но весёлые и настоящие. Анатолий жадно расспрашивает о положении на фронтах, о настроениях народа, о новостях в нашем писательском мире. Повторил ему доклад Фадеева, что я могу сказать больше? Это успокоило его. Хочет проехать домой, в Ростов. Как близко мы теперь ощущаем значение семьи. Как близко и родно! Как быстро все бойцы Родины истосковались по семьям, по родным очагам.

Анатолий! Вот лежит Сергей и мечтает полететь к семье в Таганрог. У него родилась девочка, и он страстно желает её увидеть, новую свою дочку. У Анатолия и Сергея по-одинаковому загораются глаза, когда они говорят о своих семьях, с которыми их разлучила война. Загораются, очевидно, глаза и у меня, когда я говорю о своём Вовике, о маме, отброшенных от меня войной за полторы тысячи километров. Всё же страшная, ненужная ведь война. Лишение жизней, уничтожение семей и очагов, падение нравов и озверение сердец, постепенное накипание злобы. Лишняя и напрасно отданная кровь, к которой всё пристальней и пристальней присматривается народ, брошенный на эту защитную бойню. Родина требует жертв, но не нужны жертвы, брошенные в горнило глупости!

Полночь. Уже хочется спать. На столе тикают авиационные часы. Такие часы стоят на боевых досках-пультах всех наших самолётов, сейчас бросающихся в ад сражений…

30. VIII

Вчера мы выехали в Москву. Было сыро, холодно. Отрезок шоссе от нас и до дачи Будённого ухабист. Ухабы наполнены водой. Зелёные, свежие ёлки, как бы в предчувствии зимы, сосны. Часовые между деревьев. Отдалённая полигонная или настоящая стрельба. Небо покрыто свинцовыми кручеными облаками. Но это стало видно, когда мы вырвались на шоссе. По шоссе идут грузовики колоннами, на них войска – пехота, в большинстве вооружённая автоматами. Ветер дует на шоссе сильный, кроме того, встречные порывы ветра, и красноармейцы, которые сидят первыми к кабине, накрылись зелёными плащ-палатками.