Везут бензин в бензозаправщиках и бочками, по шесть на грузовике. Бочки тоже окрашены в зелёный цвет. Везут снаряды, бисквиты, тёплые стёганки. За баранками сидят шофёры в касках. Из Москвы они едут побритыми. Шофёры автоколонн, направляющихся с фронта, небриты, грязны, измучены, с воспалёнными глазами. Возле них мы видим командиров, спящих под равномерный бег машин. Головы опущены на грудь, болтаются, каски на коленях. Карабины за спиной на стене кабины висят на ремнях. Машины обшарпаны, побиты, камуфлированы грязью и какими-то буро-пегими разводами краски. Отсюда бегут новые грузовики с высокими бортами – грузовики для перевозки мотопехоты.

В Москве тоже группируются колонны на Смоленской, на Садовой и т. д. На улице Воровского письмо от Тимы, помеченное одиннадцатым августа. Письмо полно скорбной солдатской грусти. «Если я погибну, защищая свой дедуган Киева, то пойди, Надюша, с нашей Ларочкой за Киев, стань и посмотри кругом и скажи… тут где-то погиб наш папка…» Жаль Тимку. Он полон грусти и скорби. Человек глубоко мирный брошен в самое пекло жестоких и отчаянных сражений.

Сегодня мы выступаем в авиачасти. Поехали с Лебедевым-Кумачом[96] и бригадой актёров ЦТКА. Встретили хорошо. Я говорил о великой героике Гражданской войны, о Василии Кандыбине, о трудностях борьбы сейчас, о нашей победе. Я посмотрел на эти ждущие писательского слова молодые лица бойцов, сержантов и лейтенантов, на лица моего вооружённого народа, и мне захотелось утешить их. Я утешал их, и в словах моих много было от античного проповедника… от проповедника первого христианства. Кто знает, может быть, уже в недалёком будущем меня распнут на дороге в Капую или я паду на арене цирка, растерзанный хищниками Веспасиана. А может быть, погибну от руки своего товарища в боях, современного раба-гладиатора. Люди слушали меня, верили мне, и я предсказывал им тяжёлую, но обязательно победу.

А перед этим… мы видели автомашину, раскрашенную в цвета фронта, и серьёзного подполковника, сказавшего с горькой усмешкой много познавшего человека: «У тебя есть оружие? У тебя оставлен патрон для себя?.. Я с фронта. Вряд ли мы способны на наступление…» «Как работает группа на Берлин?» – «Почти все машины побились или уничтожены немцами. Так погибла группа Водопьянова[97]. Тяжело летать на Берлин…»

Вчера опубликовали сообщение о сдаче Днепропетровска. Но Днепропетровск сдан уже неделю назад. Кривой Рог взят парашютным пехотно-танковым десантом в пятнадцать тысяч человек. Мы не успели оттуда ничего вывезти и взорвать, Днепрогэс взорван. Снова хлынул скованный Днепр, и освободилась от воды осквернённая Запорожская Сечь…

Сегодня редкие проблески солнца и снова тяжёлые, унылые облака, как будто из картины Рериха… Едем в город с Серёжей. С нами едут Чуковские. Мы едем к врачам. Я – поддуваться[98]. Серёжа – лечить свою нервную систему…

Ползут облака, и печально стоят обсохшие от ветра сосны.

31. VIII

Тучи сгущаются всё больше и больше. Под прямую бомбёжку взяты наши центральные, недоступные области вроде Харьковской, Орловской, Курской, Рязанской, Черниговской и т. д. Немцы идут по южным, протоптанным фельдмаршалом Эйхегорном[99] дорогам. И мне кажется, тогда было больше сопротивления, тогда немцы шли несколько медленнее. Надо прямо сказать, что судьбы Родины сейчас висят на волоске. Тревога ощущается всё больше и больше. Бои идут на подступах к Ленинграду, дерётся упорно и мужественно народное ополчение. Рабочие многострадального Питера идут исправлять ошибки маршалов… идут от Нарвской и Московской застав.

Горят плодородные степи Украины. Льётся кровь русских солдат. Снова против грозной техники иноземцев идёт в атаку штыконосная пехота, напихав в карманы изодранных боями шинелей бутылки с горючей жидкостью. Дерутся как мавры и абиссинцы. А сколько строили заводов, а сколько было слёз, а сколько хлеба было отнято у голодных детей под флагом настоящей обороны, жертв во имя безусловной победы!

Когда-то Ворошилов говорил на съезде партии (13.3.39 г.): «Наша армия стоит зорким часовым на рубежах, отделяющих социалистический мир от мира угнетения, насилия и капиталистического варварства. Она всегда, в любой момент готова ринуться в бой против всякого врага, который посмеет коснуться священной земли советского государства. (Бурные аплодисменты.) Порукой тому, что враг будет накоротке смят и уничтожен, служит политическое и моральное единство нашей Красной Армии со всем советским народом».

Прошло неполных два года. Как может теперь маршал Ворошилов смотреть в глаза народу и командовать войсками? Зачем было заверять народ и партию? Ведь это была неправда. Зачем же лгать? Ворошилов на этом же заседании съезда заявил, что наши истребители и бомбардировщики по скоростям перевалили 500 км в час (бурные аплодисменты. Возгласы: ура… Да здравствует товарищ Сталин! Да здравствует товарищ Ворошилов! Да здравствует Красная Авиация! Ура! Зал, стоя, устраивает овацию вождю народов товарищу Сталину), а высотность за 14–15 километров (аплодисменты).

Это была ложь. Только во время войны, в июле 1941 года была выпущена первая машина Петлякова, дающая скорость в 540 километров при бомбардировочных полётах. Тогда не было скоростей в нашей авиации, тех, которые обнародовал Ворошилов, не было и тех потолков, о которых он сказал. Это была неправда. Это было бахвальство…

Сейчас мы вынуждены расплачиваться за это бахвальство.

«Малой кровью на чужой территории» – военная доктрина Ворошилова. При первых ударах германской армии полетели все доктрины и слова нашего любимого маршала. В чём же дело? Когда будет устроена ответственность за поражения и кровь отважных сынов моей Родины?

3. IX

Сегодня утром Серёжа вылетел на «Дугласе» в Таганрог. Кончается срок его больничного отпуска, и генерал-майор Купреев, его непосредственный начальник, разрешил ему вылететь на юг, чтобы устроить семью. Таганрог бомбят немцы. Серёжа беспокоится и хочет переправить семью куда-то в другое место. Это успокоит его для войны.

Мы тоже с Верочкой уже начинаем беспокоиться за наших. Продвижение немцев, воздушное и наземное, слишком быстро. Он форсирует южное направление, и поэтому Кубань лежит у него на пути вторжения. Если он неоднократно летал на Ростов для бомбёжки моста через Дон, то почему бы ему не начать вояжи на Кубань?

Пока нет воздушных налётов на Москву. Вчера вместе с опубликованием рецензии на «Крылатое племя» в «Правде» сообщили о налёте советских самолётов на Берлин, Данциг, Кёнигсберг и Мемель. Ожидали ответного визита на Москву. Но ничего не было. Вероятно, он занял авиацию на фронте. Бои идут по всему фронту, и пока неизвестно, что делается с переправами через Днепр, что делается на подступах к Ленинграду. Хотя на Ленинград прервано сообщение уже больше десяти дней.

У нас делается всё холодней и холодней. Приближается ранняя осень. Летают над нами Миги. Вчера посетили вместе с Сергеем Анатолия Софронова. Он вышел в садик. Рука по-прежнему на «мессершмите». Анатолий поправляется. Стремится на фронт. Томится своим бездельем. Скучает по семье. Переотправил на «Дугласе» с Сергеем письмо его матери в Ростов. Они там беспокоятся об Анатолии. Послал письмо и нашим в Покровку. Сергей бросит в Таганроге, может быть, скорее дойдёт.

Несколько штрихов войны.

Актёр Камерного театра, пожилой и незаслуженный (недовольный этим), во время войны и начала первых страшных бомбардировок нанял себе небольшую половину дачи в пятом поясе Москвы и сказал:

– Вы, заслуженные и народные, понастроили дач в таких местах, где полно зениток и аэродромов, охраняют вас, потому и не можете выезжать на дачу и ждёте, пока на вас кирпичи свалятся в Москве или завалит в убежище. А я снял себе маленькую дачку. Речка. Рыбка. Спокойно. Тихо. И буду жить там и ночевать, как и полагается незаслуженному…

И вот три дня он ездил к себе на дачу, спасаясь от бомбардировок. Кончал работу – и туда. Приезжал уже затемно. Ложился, спал. Было спокойно. Пришло воскресенье. Он решил искупаться в реке и половить рыбы. Светило солнце. Он взял простыню, удочки, пошёл через поляну к речке. Окрик: «Стой! Нельзя идти так, идите в обход». Непонятно. Спокойное место. Часовой. Вдруг смотрит, и на всей полянке сделан фальшивый аэродром и рядами, чуть замаскированными, стоят штук пять – десять фанерных самолётов-истребителей. А почти рядом его спокойная дачка.

Схватил актёр вещички, на поезд и в Москву…

Немцы пользуются следующей тактикой при налётах на Москву и секретные объекты. Зажигает пожар первый самолёт, а остальные сбрасывают бомбы по пожарищу. В районе одного из стратегических объектов и аэродромов под Москвой, которым очень интересовались немцы, наши при пролёте первого самолёта зажгли огромный пожар из нефти, пакли и т. п. в пятнадцати километрах от объекта. Последующие эшелоны пробомбили пожарище и улетели.

4. IX

Бои идут по всему фронту. Кажется, начинается какое-то наступление на Западном направлении, но оно настолько неуверенное и неширокое, что не производит впечатления. Хотя то, что не производит впечатления на тыловиков, может быть очень впечатляющим на фронте.

Сегодня мы везли в Переделкино Леонида Леонова. Он несколько успокоился, но всё же очень страдает.

– Почему вы страдаете? – спрашиваю я.

– Нет основания для оптимизма.

– Скоро будет перелом на фронте, Л.М.

– Вы в это верите?

– Верю, – отвечаю я, – иначе незачем было и жить дальше. Тогда должно погибнуть государство. А что мы, если погибнет государство?..

Молчит. На лице дума. Я замечаю, он отпускает усы. Пока они редки, черны и щетинисты, и Леонов похож на «иностранца» со Львова. Такие ходили по направлению к базару, зацепив под мышку при накинутом пиджаке какое-либо барахло или пластинки Вертинского.

– Вам хорошо, – говорит он после раздумья, – вы двое. С вами жена, но я… Мои в Чистополе: жена, дети.

На коленях его письмо, исписанное крупным почерком. Я хочу его развеселить. Я знаю, что жена пишет ему о грусти, о тяжести в предчувствии зимы, о том, что Чистополь на шесть месяцев отрезает от мира после того, как становятся реки, о том, что нужно закупить дрова, нет примуса, нет настоящей пищи.

– Я найду вам девушку, Л.М., – шучу я.

– Нет… – Он грустно улыбается. – Я привык к благородному отношению к своей семье. Жена моя перенесла со мной всё, и самое главное – самое плохое. Мы начинали с ней, имея ковёр… – Он посмотрел на мой ковёр на полу. – Четверть этого, кровать, и больше ничего. Всё приходило потом, всё добывали вместе, богатели. Что она видела? Ничего. Чем её отблагодарила судьба? Я получал ордена, зарабатывал имя, славу, а она в это время видела только меня, чтобы ухаживать за мной, детей, чтобы ухаживать за ними, и т. д. Она заслужила, чтобы её любить. Мы очень плохо зачастую относимся к своим жёнам…

Собрались садиться в машину. Разговор происходил в квартире. Он сказал мне: «Сейчас видел газету области немцев Поволжья. Там опубликовано какое-то постановление, где говорится, что, поскольку среди немцев Поволжья обнаружены десятки тысяч диверсантов, готовых помогать Гитлеру, решено их выселить с предоставлением соответствующих переселенческих льгот. Выселить всех немцев Поволжья…»

Да… Возвращаемся домой. Идёт мелкий дождь. У Немчиновки проверяют паспорта. Едем дальше. Дождь перестал. Верочка плохо себя чувствует. Начинается новая жизнь, и сразу же неприятности для матери. Может быть, поэтому Гитлер сеет смерть…

Всё же на душе очень невесело. Вернулись Шолохов и Фадеев. Они были всего три дня на фронте. Сейчас Шолохов в «Национале». Так, конечно, можно воевать. Интересно, какие выводы он сделал из своей поездки по фронту?

Мне тоже хочется поехать на фронт. Но смущают пневмоторакс и новые, слабые ещё пока, но приступы ишиаса. Если свалюсь в первые же дни там, будет нехорошо. Потом, не хочется в таком положении оставлять одну Верочку. Тогда семья наша расколется уже на три части.

…Продолжение думок Карпа Остапенко – дедугана…

5. IX

Дождь льёт и льёт весь день. Сегодня ждал Пильдона и Бояджиева. Хотели работать над новой пьесой. Не приехали. Очевидно, бумажные – боялись раскиснуть. Работал сам над пьесой. Название условное: «Время звенеть мечами». Хочется сделать пьесу о партизанском народном движении, о великом русском духе, о вольных сынах поруганной Украины. Не знаю, что получится. Ведь сейчас гораздо проще писать Афиногеновым, людям с холодным сердцем и шулерским ремеслом драмодела. Газет сегодня не читал. Настя сообщила, что сводка: «Бои идут на всём фронте». Значит, по-прежнему льётся кровь и кровь, и по-прежнему неясно, что будет дальше.

Скука и усталость страшная. Оторванность от Москвы даёт себя чувствовать. Воображаю, если теперь жить где-либо в Чистополе или Оренбурге. Пропадёшь с тоски от неизвестности.

Хочется на фронт. Беспокоит Верочка. Как её бросить в таком состоянии? К тому же ужасно худо с деньгами. Если сам не рыщешь, ничего не достанешь. Надо ещё посылать в Покровку. Как они там? Завтра, должен спать… Что-то уж больно устал…

6. IX

Серёжа не прилетел. Беспокоимся. Может быть, обстреляли и сшибли «Дуглас»? Звонил на завод. Сказали, что «Дуглас» дошёл до Таганрога. Вероятно, ухудшилось здоровье и дали врачебное освобождение.

В дневнике вырезка «Вечерней Москвы». От Советского Информбюро. Вечернее сообщение от 11 сентября…

«В течение 11 сентября наши войска вели упорные бои с противником на всём фронте.

Наша авиация во взаимодействии с наземными войсками наносила удары по мотомехчастям, пехоте и артиллерии противника и уничтожила авиацию на его аэродромах.

В течение 9 сентября в воздушных боях, огнём зенитной артиллерии и на аэродромах противника уничтожен 81 немецкий самолёт».

Тут же публикуется постановление Совета народных комиссаров Союза ССР за подписью И. Сталина и Я. Чадаева о присвоении звания генерал-полковника Ерёменко Андрею Ивановичу и Коневу Ивану Степановичу. Звания генерал-лейтенанта Рокоссовскому Константину Константиновичу.

13. IX

Сегодня с утра мелкий осенний дождь. Днём до двенадцати. Во всяком случае, просветы солнца. Но уже осень.

Мы с Верочкой едем на трамвае на Серпуховку в больницу. Она сидит у окошка, зябнет, потом выходим на Серпуховку. Идёт мелкий дождь, как брызги моря на набережной Ялты. Но только московская неприятная серость. Я беру Верочку под руку, и мы идём. Сегодня Гитлер убивает у нас ребёнка. Сегодня Верочка ложится на операцию.

Десять лет мы ждали этого ребёнка, и вот теперь… на сердце у обоих тяжесть. Кажется, делаем преступление. Но вспоминаем приближающуюся непосредственную опасность, убитых детей, бегства, бомбёжки, ночные зарева пожарищ, серые, вполовину наполненные водой щели и решаемся. Серёжа Шабанов жалеет, что у него второй ребёнок. Все, у кого родились дети в это ужасное время, жалеют. Дети нервны, кричат по ночам, матери худеют, сгорает молоко. Где-то сражаются их мужья, отцы, они даже не находят времени прискакать к родному жилищу, спрыгнуть с седла и прижать к золочёной груди своих детей, зачатых не вовремя.

Оставляю Верочку в больнице, а сам медленно иду домой. По пути встречается Карцев[100]. Ухватился. Надо ехать в зенитный полк, писать очерк о комиссаре полка т. Белове. Согласился. Надо как-то развеяться. За мной приходит машина. Едем по Волоколамскому шоссе. По пути снова грузовики, рации, кавалерия, прошло несколько тяжёлых пушек на тракторной тяге. Оказывается, всё шоссе вокруг Москвы дышит войной.

Меня принимает комиссар полка Белов. Рассказывает свою биографию. Человек всю жизнь работал над городским строительством. Он – бетонщик-строитель. Москва создавалась на его глазах. Он помнит развороченные булыжные мостовые первых лет становления советской власти. Белов начал заливать первый метр асфальта. Теперь он не допускает врага разрушить труды рук своих. Белов белокур. Он белорус. Сутуловат, когда идёт, и ты смотришь на его покачивающиеся плечи. Он работяга тяжёлого, каторжного труда. Он суров и подтянут. Он командир и комиссар.

Мы едем в расположение тяжёлых зенитных батарей. Они тянутся на коротких дистанциях друг от друга, опоясывая известный участок Москвы, свёрток с шоссе. Полевая дорога. Из кустов выходит часовой. Свисток. Быстро бежит дежурный. Он запыхался и, отдавая рапорт, никак не может отдышаться. Белый воротник, очевидно, не пришитый, выпирает сзади, винтовка со штыком в руках. Он ведёт нас прямо к батарее. Пушки, приникшие к земле, видно с хода. Пушки, и больше ничего. Когда на них одевают маскосети, их, очевидно, совершенно не видно. Одно орудие подняло вверх свой тонкий хобот. Очевидно, дежурное.

К нам быстро бежит лейтенант, придерживая противогаз. Отдаёт рапорт. Тоже крепкий человек. Он работал мастером на заводе и технологом. Был на Дальнем, получил звание лейтенанта запаса, призван в 1940 году, теперь командует батареей. На батарее порядок. Орудия стоят в ямах, окружённых погребками со снарядными ящиками и блиндажами-укрытиями. Нары в блиндажах, электросвет, тепло, сухо. Командный пункт тоже врыт в землю, стоят приборы, дежурит лейтенант с биноклем. Он всё время смотрит в небо. Так на всех орудиях. В земле большие казармы, кухня, столовая, снарядные погребки, овощехранилище. Когда вы заходите под землю в это теплое, светлое помещение, никогда не поверишь, что наверху земля и ты опустился вглубь. Конечно, от прямого попадания фугасной бомбы не укроешься, но от осколков, взрывной волны, зажигательных и т. п. неприятностей также подземные помещения вполне предохраняют. Лейтенант горд за свою батарею, хвалится. Ведь они редко видят посторонних. Правда, недавно были англичане, бывают концерты. Но, в основном, все работают не покладая рук. И когда нет тревог, облагораживают свою трудовую жизнь. Возле батареи уже рвались фугаски. Двое награждены за героизм. Личный состав из 70–80 человек. Наполовину рабочие и крестьяне. В большинстве москвичи.

Едем на вторую батарею. Если эта находится в лощине, то вторая – на холме, господствующем над большим участком местности. Здесь между орудиями и подземными жилищами проведены хода сообщений. Мы идём по длинным узким лабиринтам примерно высотой в два метра. Но я всё же пригибаюсь. Бока ходов сообщений обшиты фанерой, но не везде, иногда просто мелкий брёвник. Сухо. Сверху рубероид, а потом земля. Таким образом, весь холм изрыт, но по тревоге бойцы появляются из закрытых ходов сообщения, так что сосредоточение на огневой позиции идёт скрытно. Эту батарею уже присвечивали ракетами, ракеты расстреливал младший сержант – пулемётчик счетверённого пулемёта т. Намазов. Рябой, маленький, но, видимо, боевой армянин. У командира батареи в плече застряла пуля, батарею обстреливал пикирующий Ю-88.

Сообщили мне, что орудия могут бить прямой наводкой и по танкам. Но дай бог, чтобы танки сюда не дошли и начальная скорость в 800 с лишним метров в секунду была не использована по наземным целям.

Уже в темноте возвращаюсь в Москву. Серёжа уехал на Ленинградское. Сговорились. Ужинали в «Арагви», пили имеретинское и перцовку. С нами были два академика и Лёня Хандурин[101], прибывший из Свердловска. Академия опять будет в Москве.

Эту ночь налёта опять не было. Бои идут по всему фронту.

14. IX

Факт. Под Ельней сыграло большую роль новое оружие Костикова. «РС»[102] уничтожило немцев, как огненным смерчем. Монтированные на грузовики и применяя тактику подвижной огневой точки, «гитары» смели с лица земли передний и последующий края обороны. Сейчас нужно много «РС» и скорее, пока немцы не похитили его секрета.

Факт. В Одессе одели в матросскую форму озверелых граждан Одессы и бросили их в бой. Прославленная форма черноморцев влила ещё больше отваги в сердца защитников города, и румыны были в совершенной панике. Матросы идут в атаки, и матросов много.

Сегодня был у Верочки. К ней не допустили. Передал ей шесть яиц, кило помидоров, три пучка редиски, французские булки, плюшки, 200 граммов буженины, компот из черешни, цветы. Не мог достать сыр. Постараюсь это сделать завтра.

Получил от неё записку: «Аличка, дорогой! Рада, что ты зашёл. Думала, что не придёшь. Даже всплакнула. Чувствую себя хорошо, и вообще всё было легко. Операция прошла тоже хорошо. Вначале было немножко тяжеловато. Кормят здесь тоже неважно. Выйду во вторник. Выпишут часов в 9–10 утра. Приезжай пораньше. Крепенько целую люб. Вера. Привет Серёже».

Хорошо и тяжело. Свершилось. Переживаю это, как смерть ребёнка. Тяжело. Сволочь Гитлер!

15. IX (только дата, записей нет).

К этой странице подклеена записка А.М. Горбачёва со словами: «Записка Саши Горбачёва перед отправлением на фронт (он постеснялся даже разбудить нас, этот будущий начальник особого отдела, и ушёл тихо…»

22. IX.41.

«Желаю всего хорошего. Спасибо за приём. До скорой встречи. 22.IX.41».

17. IX

Сегодня двухлетие освобождения наших братьев белорусов и украинцев. Сегодня наши братья снова закабалены. Сданы Украина, почти вполовину, вся Белоруссия, Молдавия, Бессарабия, Литва, Латвия, Эстония, часть РСФСР. Немцы перешли Днепр у Кременчуга и, вероятно, стремительно катятся на Полтаву. Полтавский бой вряд ли грянет. Настоящий отец отечества Пётр Великий лежит под мраморным саркофагом в Петропавловской крепости. Он умер в зените славы созданного им Отечества. Сегодня его великие останки осаждают немцы. Германская армия в Гатчине. Германская армия подходит к Полтаве. Разрушены и взяты Чернигов и Смоленск. Взят Новгород. Взят Екатеринослав. Взята Нарва. Пали гордый Измаил и Николаев. Пали города, которые помнили славу Суворова, Кутузова, Петра Великого и прочих славных орлов России.

«Мы не боимся угроз со стороны агрессоров и готовы ответить двойным ударом на удар поджигателей войны, пытающихся нарушить неприкосновенность советских границ. Такова внешняя политика Советского Союза». (Бурные, продолжительные аплодисменты.) Сталин, 10 марта 1939 года, вечером на XVIII съезде ВКП(б).

Слишком много было аплодисментов. Если бы все эти хлопки повернуть на создание материальных ценностей для обороны, можно было бы иметь ту технику, которая сейчас лимитирует наши отпорные действия. Дай бог, чтобы мысли мои были неправильны, чтобы Россия снова вышла победителем. Но горько сейчас и беспомощно. Я болен. Я сам не могу ринуться в бой и окупить ошибки моих руководителей. Я могу воспевать словом героизм и трагедию моего народа, который остался Великим, настоящим и прежним. Но достаточно ли этого в этот период колоссальной борьбы миров?

Вчера я привёз Верочку из больницы. Она ласкова, хороша и настоящая. Это утешение. Проводил Ваню Гридина на фронт, пока на Валдаи. Древние Валдаи ожидают вторжения иноплеменников! Надежда на природу – болота и дремучие леса. Винтовок не хватает. Вынуждены заделывать дырки осоавиахимовских чёрных винтовок и вооружать ими армию. В изготовлении стрелкового оружия тоже был разрыв. Отреклись от винтовки-трёхлинейки в ожидании автоматов. Автоматов не сделали в нужном количестве, но и винтовок не оказалось. Автоматов также не весьма удобны. Надо лазить по песку, грязи. Они загрязняются и отказывают. Слишком нежен уход за ними. Поэтому надо было оставить нашу винтовку, и если не оставить, то хотя бы не забывать о ней.

Сегодня мы на даче. Идёт дождь. На чердак таскают песок. Всё время скрипит блок. Верочка лежит. Мне нужно писать о комиссаре Белове. Начинают желтеть и опадать кленовые заросли. Осень.

Что сегодня на фронте?

18. IX

Был в городе. Делал себе пневмоторакс. Из диспансера позабирали многих врачей и сестёр в армию. Весь день промотался за покупками. Думали попасть к нам Пильдон и Бояджиев. Не попали. Не дозвонился. Поехали на дачу. Я, Панфёров, Ильенков, Аржанов[103]. Последний попал случайно. Верочка обрадовалась Пете. Посидели, выпили в затемнённой комнате. Во дворе шёл дождь. Осень. Скрипели сосны. Петя читал «Графа Нулина». В пятом часу проснулись от страшных залповых выстрелов. Гудели немецкие самолёты, и стрельба продолжалась тремя волнами. В окнах рождались и гасли световые блёстки, свистели снаряды дальнобойной артиллерии. И всё время шёл дождь. Он шумел не прекращаясь. Значит, немцы стали ходить на Москву во всякую погоду. Или только щупают и нервируют.

Панфёров выезжает на фронт завтра. Его реабилитировали, но посылают в искупление на фронт на Смоленское направление. Он ехал с нами, бледный, почерневший, но всё же весёлый. Шутили о солдатской доле, к которой Панфёрову придётся привыкать впервые. Но это лучше, чем ходить беспартийным за трусость.

Получили три письма от Тимы. Большая радость. Письма сохраняю.

19 сентября

Аржанов уехал с Чуковскими. Мы сидим дома. По лесу в сопровождении каких-то типов прошёл Нилин. Опасный человек. Его надо бояться. Но его беспримерная наглость снова откроет ему путь. Я в этом уверен.

Приехавшие с фронта (были три дня и попали даже в кинохронику) Фадеев и Шолохов пьют горькую. Фадеев десять дней не являлся на работу в Информбюро. Его сняли. На его место назначили этого пройдоху Афиногенова. Вот уж карьерист-человек.

Фадеева не жалко. Может быть, только сейчас начинает на него опускаться рука рока за все его отвратительные моральные злодеяния?

Погодин рассказал довольно непривлекательный факт. Пьяный Шолохов снял свой значок депутата Верховного Совета и нацепил какой-то девке, с которой потом снял этот значок. Вместе же с ними пьянствовавший Ставский теперь разоблачает своего собутыльника. Нравы военного времени. Нужно было Шолохову сидеть в своих Вешках и не рыпаться. Ведь даже если чего и не произошло, то московская молва и содружество братьев-писателей могут создать такой плачевный ореол, что никакое даже долговременное подвижничество в Вешках не спасёт. Шолохова, конечно, жалко, но непонятно, почему он пьёт. Неужели это тоже неустойчивый человек?

Опять осень, очень холодно, грязь и бурное пожелтение растительности.

Что там под Полтавой?

Вчера получил открытку от Надюши. Она мечтает собраться за общим семейным столом. Когда это будет? Почти что отрезаны от юга. Воронежская и Курская линии находятся под воздушным ударом.

Что там под Таганрогом и Ростовом?

Одесса ещё держится. Держатся Питер и дедуган Киев.

В Москву приезжают американская и английская делегации. На совещание от нас назначены Молотов, Ворошилов, Микоян, Шахурин, Яковлев, Малышев и другие. Вероятно, будут обсуждаться вопросы экономики в большей мере. Говорят, англичане уже дают самолёты и танки. Во всяком случае, Вирта прилетел на «американце» во Внуково. Вирта переехал из Питера в Архангельск. Сейчас в Москве.

20. IX

Эту ночь я засыпал дважды. Тревога началась, когда мы не ложились. Примерно в полдвенадцатого. Только что прогудели сирены, и сейчас же началась интенсивная канонада. Наша старуха дача тряслась, как сумасшедшая. Стёкла плясали канкан.

Мы посидели, одетые, в кухоньке под самой крышей, где относительно затушённей слышалась пальба, и потом, когда шквал утих, пошли спать. Я заснул одетый, но разве можно заснуть в это чёртово время.

Над моим лицом проносились молнии вспышек. Старуха опять затрусилась. Я позвал Веру. Она тоже проснулась. Канонада продолжалась минут семь, а потом передвинулась на Москву. Огненный шквал уносился от нас по направлению к столице. Потом был ещё один шквал огня, и наконец стало удивительно тихо. Я вышел на нашу веранду – козырёк штурмана крупного бомбовоза – и посмотрел на небо. Метеорология была не в нашу пользу, но налёта больше не повторилось. Звёзды сияли в исключительно тёмном небе. Стояли неподвижно холодные, как скалы, сосны, и от земли поднималась мертвящая сырость. От такой погоды можно получить столбняк.

Верочка сказала мне, что она стала бояться бомбёжки. Почему? «Боюсь расстаться с нашим Вовиком, ведь ему всего десять лет. Как он будет без нас?» Я почти ничего не ответил. Грусть щемила моё сердце. Конечно, легко умереть беспомощно, как кролик в ВИЭМе[104]. Никакой защиты. Погибнешь от случая и спасёшься случайно. Таков закон бомбардировок и жизни под ними.

Собираемся в Москву. Каждый раз томишься неизвестностью. Что сделано врагом с нашей столицей?

Сегодня идёт «Крылатое племя». Думаем пойти на спектакль, а там будет видно. Может быть, и не цела наша хижина. Закончил очерк о комиссаре Белове.

Вера написала письма в Покровку и Сочи. Всё дальше и дальше они. Сегодня мы уже пили заграничное вино, но оно помечено г. Кишинёвом. Может быть, завтра заграницей будет моя Кубань.

21. IX

Вчера и сегодня ведутся ожесточённые бои за Киев. Судя по подготовительной статье военного корреспондента «Правды», Киев будет сдан. Сдача Киева – дело часов. Бои ведутся уже на окраинах города, немцы прорвали укрепление.

Конечно, с точки зрения стратегии нашего Генерального штаба, удлиняющего коммуникации врага и сберегающего собственные ресурсы, сдача Киева целесообразна. Очень трудно оборонять город, имея в тылу широкий Днепр с единственным мостом, который вряд ли удастся сохранить. Конечно, погибнет Днепровская флотилия, её надо взрывать при отступлении, ибо Днепр на этом протяжении, и, кажется, на всём даже, перестал быть советским, а остался в нескольких пунктах только рубежом, временно сдерживающим продвижение германской армии.

Если мы посмотрим на продвижение Кременчугской и Черниговской групп германских войск, то они, безусловно, направлены, кроме продвижения на Полтаву и Харьков (армейская группа, форсировавшая Днепр у Кременчуга), также для охвата Киевской группы русских войск. Конечно, у Киева остались только заслоны, народное ополчение и героические граждане, обречённые на смерть, но всё же имеются армейские резервы, которые нужно своевременно вытянуть, чтобы избегнуть угрозы окружения и истребления.

Падение Киева на рубеже зимней кампании имеет большое моральное значение. С падением Киева для некоторых перестала существовать ещё одна республика – Украинская. Немцы, конечно, создадут украинское правительство в Киеве и произведут какие-то махинации с использованием предателей-националистов для отторжения Украины от России. Вряд ли теперь найдётся свой Хмельницкий! Падение Киева – это трагедия Украины.