ПРОЛОГ. МЭРКОМ БУРИНСКИЙ

— У тебя сапоги мокрые. И куртка в грязи.

— Сперва нужно поздороваться, — ворчливо произнес я, поворачиваясь к гостю.

Парайезавр за моей спиной шумно вздохнул, переступил с лапы на лапу и принялся за ближайшую ветку — Гун вечно строит из себя голодного.

— Доброе утро. Но сапоги у тебя все равно мокрые, учитель. И куртка…

— А в Кругах всегда туманно, да и росы полным-полно. Чему ты удивляешься, Элаторх?

Позади что-то надсадно хрустнуло, и Гун удовлетворенно зачавкал. Небось молоденькое деревце сломал, обормотище.

— Сам не знаю. — Наследный принц пожал плечами. — Не привык видеть тебя где-либо еще, только в твоей башне.

Я сокрушенно покачал головой:

— Стереотипы! Ученый обязательно должен сидеть в высоченной башне из черного камня, быть рассеянным и добродушным, носить остроконечную шляпу с вышитыми на ней формулами и… что там еще, а? Ну, формулы я, положим, могу допустить: удобно — если какую-то забыл, снимаешь шляпу и смотришь. Но остальное!

Элаторх улыбнулся:

— Ты, безусловно, прав. Но все же видеть тебя в мокрых сапогах и грязной куртке…

— Далась тебе моя грязная куртка! В конце концов, сегодня я не на работе. У меня выходной день — я обычный эльф, — (наследный принц в этом месте дерзко хмыкнул), — который имеет полное право ходить в чем хочет, где хочет и когда хочет. Посему рекомендую: уймись и давай поговорим о чем-нибудь другом.

— Например, о Кругах?.. — осторожно предложил он. — Или — о том, для чего ты позвал меня сюда.

«Что, в сущности, одно и то же», — мысленно закончил я.

Гун тоскливо рыгнул и попытался тихонько отойти подальше — для ящера его размеров и телосложения задача почти невыполнимая.

— Помоги-ка лучше справиться с этим красавцем, — велел я Элаторху. — А то повыломает всю рощу — где мне потом пачкать куртки и мочить сапоги?

Наследный принц с удовольствием согласился, и вдвоем мы вернули парайезавра на дорогу.

— Поедем или пройдемся пешком?

— Пешком, наверное, — пожал плечами Элаторх. — Я с удовольствием прогуляюсь, а ты…

— Молчи! — велел я ему со всей возможной строгостью. — Ни слова о сапогах.

— Нет ничего лучше с утра, чем чашечка горячего цаха! — благодушно заявил Элаторх.

Я внимательно разглядывал этого эльфа, в который раз удивляясь: как только в одном существе могут смешаться столь различные черты характера. С одной стороны — изысканность, утонченность будущего правителя, с другой — бесшабашность и веселость души, свойственная скорее бродягам-менестрелям. Элаторх одинаково легко чувствовал себя и на торжественном приеме государственного значения, и в лесу у костра. Странная, чудная многоликость, нам с его отцом непонятная. Впрочем, мы ведь Нерожденные, нам сложно постичь природу собственных детей.

— Ну что, поговорим о делах? — прервав свои размышления, обратился я к наследному принцу.

— Прости, учитель, но сегодня я, пожалуй, излишне нетерпелив. К сожалению, не могу у тебя долго задерживаться.

— Куда-то торопишься?

Он замялся и, чтобы скрыть это, отхлебнул еще цаха. А я позвонил в колокольчик и велел явившемуся на зов Авилну принести нам еще напитка.

— Значит, торопишься.

— Еще ничего точно не известно, но…

— Ладно, давай я расскажу тебе кое-что (вернее, напомню кое о чем, что ты и так знаешь), а ты тем временем поразмыслишь — и над услышанным, и вообще…

Элаторх согласно кивнул, и я начал свое повествование:

— Начнем с вещей, известных каждому. Наш мир сотворен Создателем, который после этого еще очень долго находился в нем, обучая нас, как здесь жить. Потом он удалился к себе — туда, откуда пришел, — но пообещал непременно вернуться. Случилось это около семисот шестидесяти лет тому назад. Покамест ничего нового для тебя, верно?

— Верно, учитель. Я, признаться, плохо помню, что происходило семьсот шестьдесят лет тому назад, но лицо Создателя до сих пор иногда снится мне. Я был тогда сопливым мальчишкой, но, наверное, это самое удивительное из всего, что мне довелось пережить с тех пор. И все-таки мне кажется, ты хотел поговорить о другом.

— О другом… — прошептал я и невольно покосился на карту звездного неба, которая висела слева от нас, меж двумя южными окнами кабинета. — А помнишь ли ты, Элаторх, о том, что случилось примерно четыреста лет тому назад?

Он проследил за моим взглядом и кивнул:

— Ты имеешь в виду те годы, когда начал изменяться узор созвездий? Да, я помню. До сих пор никто не в состоянии внятно объяснить, что же, собственно, произошло. Интересно, кто первым выдумал тогда байку о Темном боге, якобы вознамерившемся захватить власть над Нисом?

— «Узор созвездий», — повторил я. — Тебе ведь известно, что расположение звезд — нечто большее, нежели просто красивый рисунок?

— Разумеется, известно, учитель. И в те дни по этому поводу много было всяческих диспутов. Но суть-то одна: да, узоры изменились и, значит, изменились предназначения. Только и всего! И вот мы живем уже четыреста лет — и разве плохо живем?

Я мог бы рассказать о сообщениях из Валлего, Паррэка и тысячи других городов, мог бы рассказать о странных существах, все чаще встречающихся по всему миру; мог бы поведать о нашей приватной беседе с Дирл-Олл-Арком или, в конце концов, напомнить о Топи. Но не стал этого делать.

— Скажи, Элаторх, ты уже раз десять, пока мы разговариваем, смотрел на мои солнечные часы. Неужели так торопишься?..

Он судорожно отхлебнул цах, поднялся и начал мерять комнату шагами. Позвякивала, насмехаясь над смятением наследного принца, пара пробирок, которые я забыл унести в лабораторию.

— Знаешь, учитель, сегодня необычный день! — признался он наконец, замерев у западного окна. — Кажется, Селиель… кажется, у нас будет ребенок! — Элаторх нервно потер запястье и снова зашагал. — Точно еще ничего не известно, сегодня мы должны ехать к врачу во Фресс, к Рукгелю — ты с ним, кажется, знаком. Это неофициально, ничего точно еще не известно, но… Понимаешь?!

Я понимал. У эльфов, как и у прочих долгоживущих, дети рождаются крайне редко. Что и говорить… славно, славно!

— Молодец! — Я прихлопнул ладонью по столу и поднялся. — Ну что ж, езжай, езжай и передавай мой привет Рукгелю. И — мои наилучшие пожелания и тебе и Селиели.

Он рванулся к двери уже на пороге замер:

— Учитель… а зачем ты меня вызывал?

— Потом, Элаторх, потом. Это… потерпит.

Он вдруг шагнул ко мне, порывисто обнял — и застучал каблуками по лестнице. А я позвонил в колокольчик и велел Авилну убрать со стола недопитый цах; незаконченный же разговор унес с собой, чтобы снова и снова все обдумать — в который уже раз…

Пускай теперь остался ты один, и пусть твой враг кричит сейчас: «Победа!» — ты все идешь по выстывшему следу и все стремишься будущность спасти.

Что суд толпы для тех, что ищет правду?

Что расстояние для тех, кто сердцем чист?

И вот тобой еще один написан лист.

А все ль в нем верно? Кляксы не исправить.

И ты готов на жертвы и потери, и груз страданий ляжет на плечо…

Но темной ночью думаешь — о чем?

О том ли, что для всех давным-давно потерян?

О том ли, что любимые уста сейчас целуют где-нибудь другого?

И в этот миг поймешь ты, неспокойный, что от геройства чересчур устал…

Глава четырнадцатая

Человек с лицом гипсовой маски торжествовал. Еще недавно ему казалось, что все замыслы рушатся, — и вот катастрофа предотвращена!

Он отошел от стола, на котором был закреплен большой старый лист ватмана, и опустился в свое любимое кресло.

Итак… итак… обстоятельства складываются наилучшим образом. Черный Искатель смерти вот уже три месяца как находится в плену у главаря ловчего отряда горных гномов. Что же касается молодого альва по имени Ренкр, сегодня человек с лицом гипсовой маски убедился и в его смерти. Он отследил с помощью карты, выпавшей из распотрошенного вьюка, меганевру, которая как раз отыскала себе супруга. Насекомые диковинной статуей застыли в прибрежных зарослях; невдалеке квакало и ворчало болото, которое должно было стать колыбелью для новорожденных стрекозят. А на земле валялись растерзанные тюки, принадлежавшие ранее альву. Выходит, сам он мертв, иначе обязательно развьючил бы насекомое, прежде чем отпустить.

Что ж, значит, все в порядке.

Человек откинулся в кресле, закрыл глаза и улыбнулся краешком рта.

Отлично!

Жизнь продолжалась.

Узник в камере, что располагалась справа по коридору, снова захохотал. Он хохотал так вот уже вторую неделю, а до этого все умолял старого Варна, хранителя тюремных подземелий, освободить его. Властелин, разумеется, никогда даже не допускал подобной мысли в свою старую плешивую голову. Еще никто, попавший в его каменное царство с вечно капающей с потолков водой, — никто никогда не возвращался на волю!.. — кроме Черного, но даже и иномирянин снова оказался здесь. Кое-кому хотелось верить, что теперь-то уж — насовсем, хотя сам бессмертный так не считал.

Его тело прибили к стене толстыми металлическими гвоздями с широкими шляпками, заостренными по краям, так что при любом движении они резали кожу. Варн почти не кормил его, прекрасно зная, что уж этот-то пленник с голодухи не помрет.

Никогда.

Это слово пульсировало в сознании узника, как огромное палящее солнце.

Никогда не вырваться отсюда. Вечно висеть на цепях, изнывая от голода.

Бессмертный предпочитал по-другому использовать свое «никогда». Никогда не сдаваться. Ждать. И верить. Жаль только, что времени у Черного было маловато — где-то там, наверху, остались еще незавершенные дела, требующие его участия.

Но выше головы не прыгнешь. И поэтому он ждал, черпая откуда-то новые силы, чтобы терпеть.

В соседней камере снова раздался дикий звериный хохот.

Эльтдон откинул со лба прядь влажных волос и в очередной раз воззвал к Создателю, умоляя прекратить это невыносимо долгое странствие. Ничего, разумеется, не изменилось. Стрекоза стремительно летела над морем — вот уже которую неделю над все тем же неизменным и нескончаемым морем. Астролог устало вздохнул и закрыл глаза.

Граттон (так звали гнома-меганеврера) умело правил насекомым и изредка выкрикивал десятистрочные тэнгары — белые стихи, считавшиеся вершиной гномьей поэзии. Часть тэнгаров летун сочинил сам, часть — выучил на память из книжицы, что обнаружилась в его дорожной суме. Граттон, как выяснилось в первые же дни путешествия, был непризнанным поэтом, а в армию пошел только потому, что на этом настояла мама, занимавшая в дэноге (то бишь клане), к которому принадлежал Граттон, очень высокое положение. Подчинившись родительскому произволу, меганеврер не оставил надежды прославиться на литературной ниве и потому всякую свободную минуту либо посвящал изучению культурных сокровищ, созданных его предшественниками, либо силился сам сотворить нечто стоящее. К сожалению Граттона, как раз свободных минут за последние несколько ткарнов у него было очень и очень мало, поэтому в неожиданно выпавшую возможность избавиться от обрыдлой профессии он вцепился клещом. Пожалуй, из всей троицы — Эльтдона, гнома и стрекозы — именно гном получал самое большое удовольствие от путешествия. Граттону уже удалось настрочить целый ворох тэнгаров собственного сочинения, и теперь летун проверял их на своем нечаянном пассажире.

«Еще чуть-чуть — и я его убью», — подумал Эльтдон. Он мысленно окинул весь тот путь, который они преодолели, и содрогнулся.

На то, чтобы добраться до побережья, у них ушло около двух недель. Потом еще около двух месяцев они летели вдоль берега. Граттон делал все возможное, но стрекоза, как казалось эльфу, летела недостаточно быстро. По крайней мере, его мысли неслись значительно быстрее.

Потом они покинули землю — теперь приходилось лететь еще медленнее, чем раньше. Часто Граттон заставлял насекомое зависать над самой поверхностью моря и, закидывая удочку, ловил рыбу. Эльтдон очень переживал, что им приходится задерживаться, но ничего поделать было нельзя. И, кроме всего прочего, эльф страшно волновался за стрекозу — как она выдержит этот перелет, ведь на нее-то возлагалась огромная нагрузка. Граттон, как мог, успокаивал астролога, но было заметно, что гном и сам волнуется.

Ели то, что удавалось поймать. Меганевра тоже в основном питалась рыбой, выловленной и подаваемой ей хозяевами на длинном шесте — тарре, да еще изредка схватывала выскакивающих из воды рыб-летучек. Дабы давать отдых крыльям, стрекоза иногда прекращала яростно взбивать ими воздух и пыталась парить.

Больше всего Граттон опасался шторма. Как он однажды признался Эльтдону, сильный шторм просто швырнет насекомое с пассажирами в волны, а уж там-то найдутся охотники полакомиться диковинным угощением. Астролог промолчал, но на ум ему внезапно пришла эльфийская поговорка: «Не говори „лихо“, а то отзовется».

Горизонт на востоке очертился слабой серой полосой. Эльф молча тронул гнома за локоть и указал рукой туда, где появилась эта полоска. Летун посмотрел, рывком обернулся и проорал, перекрикивая гул ветра: «Сколько нам еще до земли по твоим подсчетам?»

Каждую ночь астролог всматривался в звездные огоньки на черном бархате неба и пытался определить расстояние до Срединного континента. Вчера ему показалось, что послезавтра, то бишь уже завтра, они будут у берегов. Дай-то Создатель!

Серая полоса расширялась, наливаясь грозной силой.

— Полдня! — прокричал эльф. — Что это?

— Шторм, — не оборачиваясь ответил Граттон.

— Уйдем?

— Не знаю, — махнул рукой гном. — Всяко может статься.

Он начал заворачивать стрекозу, и теперь полоска виднелась за их спинами, а Эльтдону приходилось оборачиваться, чтобы рассмотреть ее. Он и оборачивался, пока края этой мрачной ленты не разрослись, появившись с обоих боков и перекрашивая небо в серый цвет.

Когда весь небосвод из бело-голубого стал пепельным, а потом — черным, эльф понял, что от бури им не уйти. Просто не успеют они долететь до желанного берега, бесстрастно ждущего где-то недалеко, примерно в часе лета

— в часе, которого у путешественников уже не оставалось.

Злорадным смехом пророкотал гром, роняя первые капли дождя. Стрекоза вздрогнула и, повинуясь инстинкту, начала снижаться к воде.

Еще минут пятнадцать она пыталась удерживать высоту, но все новые и новые капли нещадно молотили по перепончатым крыльям. Граттон, стараясь максимально уменьшить вес груза, принялся сбрасывать за борт почти все, что у них было. Тюки с продовольствием, лекарствами, одеждой падали в бушующие, налившиеся злобной тьмой волны; один развязался, и книжка тэнгаров поплыла белым мотыльком, чтобы вскорости пойти ко дну. Меганеврер проводил ее взглядом и отчаянно выругался, продолжая сбрасывать вещи.

Это помогло, но ненадолго. Тогда Граттон обернулся к эльфу и прокричал сквозь усиливающийся шум ветра:

— Ты помнишь, как ее посадить?

— Да, — ответил Эльтдон. — А что?..

Гном сунул тарр ему в руки, выхватил нож, полоснул по веревкам, привязывавшим Граттона к насекомому, и спрыгнул в воду:

— Встретимся на берегу!

Астролог дернулся, чтобы остановить стрекозу, повернуть назад и подобрать летуна, но та, внезапно освободившись от лишнего груза, почти восстановила прежние высоту и скорость. Возвращаться было поздно. Только в ушах эхом, волнами билось: «…на берегу, берегу, берегу…»

На сей раз меганевра держалась долго, но непогода оказалась сильней.

Намного. Мощный порыв ветра швырнул насекомое в волны, и оно распласталось на поверхности, раскинув полупрозрачные крылья и бесцельно ударяя ими по воде. Эльтдону очень не хотелось покидать меганевру и плыть дальше самому, но он понимал, что каждое движение стрекозы лишь привлекает все больше внимания со стороны морских хищников, встречи с которыми эльф отнюдь не жаждал.

Он разрезал веревки, стянул с себя одежду, оставив только нижнее белье, нож и тарр, достаточно легкий и острый, чтобы им можно было при необходимости отбиваться от каких-нибудь тварей… если от этих тварей вообще возможно будет отбиться.

Эльтдон уже успел отплыть довольно далеко, когда стрекоза сзади заплескалась особенно сильно — астролог обернулся. Рассекая волны спинным плавником, к насекомому приближалась громадная акула. Если бы она раскрыла пасть, то самый высокий эльф смог бы встать там в полный рост и острые зубы рыбины даже не задели бы его волос. Тварь влажно поблескивала темной, как грозовое небо, шкурой и неспешно подбиралась к жертве. Потом вдруг акула рванула вперед, буквально пролетев оставшееся до стрекозы расстояние, и, перевернувшись на спину, просто проглотила меганевру. И — нырнула, взметнув к небесам остроконечный серп хвостового плавника.

Волна, пущенная рыбиной, медленно вздыбилась и ринулась к Эльтдону. Его накрыло полупрозрачной зеленоватой крышкой морского сундука и рвануло куда-то вниз, потом вверх, потом — снова вниз и так швыряло, пока он не потерял сознание.

В голове зажглись и погасли звезды.

«Вот так вот, — с горечью подумал Одмассэн. — И верь после этого мудрецам, пусть даже и всезнающим. Как же, „двадцать лет“! Держи карман шире! Слава Создателю, хоть один ткарн таки не появлялись. Эх, да лучше б им и вовсе не пропадать, тварям поганым, чем пропасть и возникнуть сейчас такими».

Вот уже ткарн, как льдистые змеи снова, вопреки обещаниям усопшего Ворнхольда, появились у селения. Но теперь они стали вдвое свирепей, чем раньше.

А недавно выяснилось, что это не единственное их отличие от прежних тварей.

Горяне всегда ждали Теплыня как избавления, как отдушины. Ждали они его и в этот ткарн. Дождались.

Змеи и не думали отправляться наверх и залегать в спячку. Их не пугала жара, пресмыкающиеся просто перелиняли и продолжали преспокойно охотиться на альвов. Вот так-то! Вот и верь после этого мудрецам…

Уже смеркалось, и Одинокий, как обычно, обходил входы, проверяя, все ли в порядке у стражников. Около одной из дверей Одмассэн повстречал девушку ткарнов двадцати, которая оживленно переговаривалась с пожилой седой женщиной, судя по всему — ее матерью: тот же курносый нос, большие темные глаза, тонкогубый рот и ямочки на щеках.

— Что стряслось? — спросил вэйлорн, подозвав к себе стражника.

— Беда, — ответил тот. — Сын этой женщины, брат девушки ушел днем из селения. И до сих пор не вернулся.

Женщина, видимо, была в чем-то не согласна с дочерью. Оттолкнув ее, она направилась к дверце выхода, уже запертой воинами на два мощных засова.

— Стой! — окликнул Одмассэн. — Как тебя зовут?

— Кирра. Кирра меня зовут. А с тех пор, как два ткарна назад ты увел моего мужа бороться со змеями, посуливши вечное от них избавление, — она окинула вэйлорна взглядом, полным злости и отчаяния, — с тех пор к моему имени прибавилось еще одно. Теперь я Кирра Вдовая.

— Как зовут мальчика? — Одмассэн знал, что в его голосе она не услышит ничего из накопившегося в душе вэйлорна. Просто потому что, как казалось Одинокому, там уже давно пусто.

— Хилгод, — с вызовом ответила женщина. — Как отца.

— Хорошее имя, — кивнул вэйлорн. — Иди спать и уведи с собой дочь. Завтра я отправлюсь на поиски — мальчик, вероятно, заблудился.

— Завтра? — прошипела она. — А ты не боишься, что завтра может оказаться слишком поздно?

— Боюсь, — признался Одмассэн. — Но сейчас его все равно не сыскать. Иди домой и успокой дочь. Она-то у тебя здесь, и ты нужна ей.

— Надолго ли? — с горечью спросила Вдовая, обнимая девушку. — Когда-нибудь ты захочешь и ее отобрать у меня, не так ли, вэйлорн? Молчишь? Молчи. И знай — ее я тебе никогда не отдам. Слышишь?! Никогда!

Девушка обняла мать за плечи и увела ее, водночасье присмиревшую и постаревшую.

Одинокий подошел к решетке, закрывавшей вход, и прислонился лбом к холодному металлу. Снаружи метался ветер, в своем величественном безумии хаотично швыряя и кружа снежную пыль. Где-то там был неизвестный Хилгод, где-то там, среди темных сугробов и острых камней, где-то…

Вдруг вдали вспыхнул и замигал кроваво-красный огонек, как будто там билось чье-то сердце и он вспыхивал в такт биению.

Одмассэн молча стал снимать засовы с ворот.

Он был.

Осознание этого пришло к нему неожиданно. Как… удар беспощадной секиры, отсекшей его от самого себя, а потом убившей его большую часть.

Но теперь он был не просто он. Теперь в нем находился кто-то еще (или он находился в ком-то еще — все зависело от того, кем именно он был).

Со всех сторон давил холод, но в нем пульсировало тепло. Его тепло, только недавно обретенное вместе со второй сущностью, вошедшей в него. Странная сущность. Она хотела вернуться в тот дикий холод снаружи и не лежать, уютно устроившись в удобном углублении, а ползти куда-то. Глупо.

Но сущность была настойчива. Это надоело ему, и он стал бороться, пытаясь подчинить ее своей воле и растрачивая столько драгоценного тепла и света.

И хотя сущность была сильна в своих стремлениях, он-то оставался здесь хозяином.

И он побеждал.

Ранним утром Одмассэн спешил по коридорам селения к пещере Кирры Вдовой. И все пытался припомнить, кого же напоминает ему лицо полуобмерзшего альва, найденного ими вчера вечером. Вернее, нашел-то незнакомца как раз Хилгод — двенадцатиткарный паренек с черными курчавыми волосами и огромными глазами, явно доставшимися ему от матери. Вообще было неясно, как мальцу удалось одному выбраться из селения, и Одинокий пообещал себе самым серьезным образом с этим разобраться и строго наказать виновных. Но, как бы то ни было, Хилгод оказался снаружи и случайно наткнулся на тело молодого парня, уже почти присыпанное снегом. Возвращаться в селение за помощью мальчик не решился, так как боялся из-за пороши не найти потом дороги к пострадавшему. А тащить парня на себе Хилгод не смог бы. И он не придумал ничего лучшего, как лечь сверху на окоченевшего и не подававшего признаков жизни незнакомца и попытаться его согреть, надеясь, что их найдут.

Наступила ночь, а помощь все не приходила. Мальчик уже совсем отчаялся, когда вдруг заметил, как из-под лежащего лицом вниз незнакомца пробивается мерное алое сияние, пульсирующее в такт биению Хилгодова сердца. Он ужасно перепугался, но потом успокоился.

А вскоре появился вэйлорн со стражниками.

Они отнесли пострадавшего к Вдовой, как она сама того потребовала. Одмассэн не противился: в конце концов, кому-то же нужно ухаживать за обмерзшим, так почему бы и не Кирре. Опять-таки мальчонка тоже хотел, чтобы дивного незнакомца оставили у них, и обещал помочь взрослым выхаживать его.

Собственно, поначалу слово «выхаживать» вызывало у Одмассэна сомнения. То, что он и стражники принесли вчера в селение, скорее можно было бы назвать трупом, чем живым телом. Но отчаянные хлопоты Кирры (которая, между прочим, славилась как хорошая лекарка), ее дочери Хиинит и Хилгода вроде бы возродили хоть надежду на то, что пострадавший выживет. Дай-то Создатель.

Одмассэн постучал камешком о стену у входа, дождался скрипучего: «Входите», — и прошел в пещеру Вдовой.

Справа у стены, рядом с очагом, стояла кровать незнакомца, и около нее суетились обе женщины. На появление вэйлорна они отозвались рассеянными кивками, зато мальчишка, выбежавший из соседней пещеры, подлетел к нему и затараторил:

— Дядя Одмассэн! Он! У него камень на шее перестал пульсировать. Вот. А сам он ожил, сегодня утром глаза открыл, посмотрел на Хиинит и как застонет: «Виниэль, Виниэль!» И — бац! — опять в обморок. Вот!

Одинокий посмотрел в большие темные глаза, уставившиеся на «дядю» чуть ли не с обожанием, и подумал, что где-то уже слышал это имя — Виниэль. Вот только где, где?..

Да-а, ткарны ведь не снежинки, они уносят с собой многое, но главное — память. Еще вчера ты помнил, как выглядела девчонка, из-за которой у тебя впервые по-другому забилось сердце, а уже сегодня не то что лицо — даже имя ее позабыл. Вот так-то.

Он подошел к постели и посмотрел на парня. Змея в ребро! Ну и досталось бедняге. Руки и ноги обморожены, живот ободран так, будто парень долго полз на нем, прежде чем упасть. Лицо заросло густой бородой, а на голове — растрепанная копна волос. И желудок, судя по всему, давненько не принимал в себя ничего по-настоящему значительного. Но ничего. Они тут живо поставят его на ноги, женщины это умеют. Ладно. Вот придет в себя, тогда и поговорим. А нынче пускай спит, сил набирается.

Одмассэн молча вышел. Мать и дочь даже не заметили этого — хлопотали у кровати незнакомца.

«Но все-таки где же я его видел? — мучительно пытался вспомнить Одинокий. — Где?»

Было холодно, мокро, а в рот набился песок и не давал дышать. Эльтдон разлепил веки и с запозданием понял, что песок набился не только в рот, но и в другие места, вот, например, в глаза. Он выругался самым непристойным для воспитанного эльфа образом и потянулся руками к лицу, чтобы стереть песок. Но вовремя успел остановиться и сжать ладонь в кулак. Так и есть! Рука тоже была вся в песке.

Где-то сзади шелестел прибой, и астролог отполз туда в надежде вымыть руки и лицо. Вода оказалась грязной, в ней плавали какие-то щепки, листья и тушки мелких насекомых — результаты прошедшей бури. Эльтдон умылся (он знал, что скоро морская соль начнет досаждать и потребуется смыть ее пресной водой, но пока предпочитал не задумываться об этом) и огляделся. Песчаный пляж шириной примерно в двадцать шагов сменялся невысоким кустарником, который в свою очередь уступал место деревьям, образующим довольно-таки густую чащобу.

Неплохо.

Потом он учинил осмотр своей экипировке. Нож и нижнее белье остались при нем, а вот тарр куда-то исчез. Эльтдон философски пожал плечами: астролога больше бы огорчило, если б вместо тарра пропал он сам.

Делать было нечего — эльф отправился вдоль берега, надеясь найти пусть даже малюсенький, но пресноводный ручеек, впадающий в море.

Судьба сегодня, похоже, пребывала в благодушном настроении, и поэтому через некоторое время мечта астролога исполнилась. Да еще как! Прямо перед ним в море вливалась река и, судя по всему, отнюдь не из маленьких. Ее противоположный берег весело зеленел вдали неширокой полоской. А на пляже у моря лежал тарр. Эльтдон просто ошалел от такой удачи.

И чуть было не поплатился за это.

Когда он с тарром в руках шел по прибрежному песку, омываемому набегавшими волнами, лишь испуганно метнувшаяся в сторону рыбка спасла эльфа. Благодаря ей он успел отпрыгнуть подальше от воды, удобнее перехватывая тарр, и увидел огромные клешни, звонко клацнувшие в том месте, где только что стоял, — а мгновением позже рассмотрел и их владельца — огромного прибрежного ракоскорпиона, достигавшего в длину едва ли не двух метров. Членистоногое лежало, зарывшись в желтый, как и его панцирь, песок, и только глаза напряженно следили за окружающим. Вначале Эльтдон хотел оставить хищника в покое, но тут в его раздумья вмешался желудок, громко пробурчавший, что голод, между прочим, не тетка. И даже не дядька.