Диета старика

      По вечно гаснущей, но все же негасимой,
      По оттопыренным ушам продолговатым,
      По плоскому большому животу,
      По плавным складкам одеяний сонных,
      Стекает по бесчисленным ступеням,
      По стеклам, по слепцам, по пьедесталам,
      По пальмам, миртам, кипарисам, соснам,
      По эвкалиптам, елям и секвойям,
      По пиниям, алоэ, бальзаминам,
      По папоротникам, лопухам, крапиве,
      По артишокам, смоквам и лимонам,
      По авокадо, мальмо, перпузто.
      По чаго-чаго, эвиссанам, данте,
      По киш-башим, сьернбаро, больбоа,
      По такко, морл, корани, монтовитта,
      По эдельвейсам, усикам, клубнике.
      По орхидеям, манго, гуатамам,
      По можжевельникам, акациям, маслинам,
      По палисадникам, оранжереям, гротам.
      По лондонам, верандам, иммортелям,
      По кортам, трекам, крепам и бильярдам,
      По миллиардам розовых макао,
      По лилиям, какао, каучукам…
 
      Да, я молчал, но тлел ответ во мне!
      Как в глубине под стынущей золой.
      И эту искорку, и этот робкий пламень
      Их ожидание тихонько раздувало.
      "Да, видел! - прозвучал мой голос тихий, -
      В глубоком детстве, в дали обветшалой.
      Я был еще мальчонка, одиноко
      Скитался лесом. На большой поляне
      Под деревом ночлег себе устроил…
      Стояла осень. Хрупкие листы
      С деревьев крупных падали устало,
      А ночью вдруг мороз ударил. Рано
      Я пробудился на рассвете бледном.
      Весь лес молчал. Такая тишь стояла,
      Что ужас пробирал. Не только ужас!
      Был холод ледяной, как после смерти.
      Вокруг меня коричневые травы
      Все инеем покрылись и блестели,
      Отламываясь со стеклянным звоном,
      Когда я прикасался к ним случайно.
      Я еле встал с земли - а мог и не проснуться.
      Все тело неокрепшее до самых
      Костей бездомных холод пробирал.
      Я побежал среди стволов, что за ночь
      От инея как будто поседели,
      И словно тучные, большие мертвецы,
      Морщинистые, в два обхвата, трупы,
      Стояли неподвижно. Я дрожал.
      Вдруг на одной огромной ветке, вижу,
      Сидит вверху какой-то человек.
      Свисают вниз коротенькие ноги
      В ботинках хорошо начищенных, блестящих,
      Свисают полы черного пальто -
      Он в черном весь, без шляпы, с бледным ликом,
      И только под пальто, в петлице узкой
      Горит, как рана, алая гвоздика…
      Вдруг быстро спрыгнул, подошел вплотную,
      И, как во сне, маячило лицо
      Неясно, муторно, светло, неразличимо,
      Или от холода мои глаза-бедняжки
      Отчетливо увидеть не умели.
      Мои он руки взял и сжал в своих руках.
      И хлынул жар в измученное тело:
      Безбрежное, могучее тепло
      Из суховатых пальцев источалось.
      Смывало дрожь. Я видел, как узоры
      Прозрачного изысканного льда
      Покорно таяли на синеватой коже
      Моей, и краска жизни - розовая спесь
      Сквозь бледную убогость проступила,
      Вся кровь пошла быстрее, веселей
      В артериях, гремучая, как пламя…
      О нежная река моей судьбы!
      О жизнь, сестра моя, моя подруга!
      Подпруга, стремя, знамя, шпора, хлыст,
      Полет упругий в вышине над бездной,
      Стремнина быстрая, знамена, корабли,
      Железный звон уздечки, стук ракетки,
      Креветки тлеющей соленый влажный вкус…
 
      Да, был я возрожден! Мне даже жарко стало.
      Меня аж пот прошиб! Но вот уж пред собой
      Я никого не вижу. Мой спаситель
      Вдруг быстро повернулся и исчез
      Между деревьями. Стоял я, пораженный.
      Ладони рук горели терпко, странно,
      И я внезапно понял, мне открылось, -
      Как открывается в угрюмых небесах
      Прореха исступленная, откуда
      Из яростной лазури брызжет свет,
      Как будто крик из тысячи гортаней,
      Как будто стая изумленных змей,
      Вдруг хлынувших из сумрачной корзины -
      Я понял, кто то был -
      Да, то был Ленин!!!
 
      А после… много жизнь меня бросала.
      Работал в медицине, при больницах.
      Порою наложеньем этих рук
      Я исцелял теряющих надежду
      Да, много было! Много пережито!.
      Затем пришли враги на нашу землю,
      Затем война нагрянула - ушел я
      На фронт. Повоевал изрядно.
      Дошел до самого далекого Берлина!
      Рейхстаг облупленный, коричневый, горящий
      Я штурмом брал - вокруг лежали
      Как мусор, кучами, большие мертвецы.
      Война - не шутка, брат! Я много повидал.
      Вот, помню, как в оранжерее мрачной,
      Среди разбитых стекол и цветов,
      Из мягкой почвы, полной удобрений,
      Солдаты в пыльных касках, в плащпалатках,
      Достали Гитлера отравленное тело.
      Завернутый в шинель, лежал он, как ребенок,
      Дитя арийское, и на худых щеках
      Играли краски - радужные пятна
      Из глубины тихонько проступали,
      И реяла неясная улыбка. Тишина
      Стояла средь цветочных ваз, средь водометов.
      "В нем бродит кровь!" - раздался робкий шепот.
      И точно: вампирически-румяный
      И скрученный комочком, он лежал,
      И что-то в этом мертвом, детском теле
      Как будто пучилось, бродило, трепетало,
      Шептало что-то, снилось, как в болоте.
      Мы наклонились, и военный врач
      На всякий случай зеркальце приблизил
      К морщинистым губам зеленоватым.
      И вот, на льдистой, светлой амальгаме,
      Из тонких капель свастика сложилась
      Совсем прозрачная - то был последний всплеск,
      Последнее погасшее дыханье
      Эпохи отошедшей.
 
      Я на Родину вернулся. Помогал
      Восстанавливать разрушенные сваи
      Нашей жизни. После в средней школе
      Был учителем. Учил детей наукам:
      Биологии, ботанике и праву,
 
      Анатомии, литературе, слову
      Устному, а также физкультуре.
      А меж уроками, в сыром пустынном зале,
      У шведской стенки тихо примостясь,
      Вдыхая гулкий скандинавский холод
      И кашляя в кашне, писал я повесть
      "Сон пулеметчика" - о пройденной войне.
      Да, напечатали. Успех большой имела.
      Я бросил школу и отдался прозе.
      Вступил в Союз писателей, работал
      В журналах разных, но потом засел
      За мощную трилогию. В размахе
      Ее, в теченье мерном, плавном
      Литых и плотных строк, в чередованы;
      Насыщенных многостраничных глав
      Покой я находил, глубокий, стройный,
      И тихое величье. В первой части
      Я смело, сочно перепутал нити
      Пяти судеб, пяти моих героев,
      Затем с тремя покончил - приходилось
      Порой над вымыслом слезами обливаться,
      А иногда на строчки роковые
      Вдруг голову тяжелую роняю,
      Уткнусь в бумагу лбом, и брызнут слезы
      Неудержимо, широко, просторно!
      Написанное расплывется чуть, но станет
      Еще живей и ярче - так на пашню
      Весенний хлещет дождь, ростки питая,
      Вливая свежесть в них, упругость молодую…
      Названье было "Грозовая завязь".
      Я премию за это получил
      И стал весьма известен. Да, друзья,
      Настала для меня пора расцвета -
      Бывало, вот, как помоложе, выйду
      В проклеенном резиновом пальто
      В широкую разлапицу бульваров
      (Цитата здесь. Ну ничего, я дальше)
      Иду, не торопясь, и фая тростью,
      В Дом литераторов. Я прохожу местами,
      Где действие известного романа
      Впервые завязалось. Я дышу:
      Весенний воздух пьян и глух и сладок.
      Вхожу я в Дом писателей, снимаю
      У вешалки азартную шинель
      И в зеркале случайно отражаюсь.
      Я с дамами, я пьян и элегантен -
      На мне скрипучий кожаный пиджак
      И шаровары синие, из байки,
      С лампасами - как будто генерал
      Иль комиссар казачий. Но оставим!
      Мы с вами в ресторане! Здесь, в прохладе,
      В псевдоготическом, заманчивом уюте,
      Я завсегдатай - там, там, у колонны.
      Где фавна лик лукаво проступает
      Из зарослей резных вакхической листвы
      - - Краснодеревщика прелестные затеи! -
      Там, у камина, в уголке укромном
      Вы можете меня найти. Я знаю
      Официанток всех по именам,
      Я знаю жизнь и я пожить умею,
      По клавишам я жизни пробежался,
      По серебристым шпалам ксилофона
      Как палочка отточенная прыгал,
      Неся легко на экстренных пуантах
      Простую жизнерадостную тучность!
      Скорей расставьте колпачки салфеток!
      Бликующий, ликующий парад
      Приборов, вензелей, тарелок и бокалов!
      Скорей несите водку, коньячок…
      Чего еще там? Белого вина?
      Ах, "Совиньон"? Ну что же, я не против.
      А вы, Тамарочка, пожалуйста достаньте
      Вот этой лососины, что смакуют,
      Неряшливо салфеткой повязавшись,
      За столиком соседним лироносцы.
      То бишь поэты. Я их так зову.
      Смешно? Не очень? Ничего, пустое.
      Я в остроумии, признаться, не силен
      И иногда шучу тяжеловато.
      Как жизнь сама. Еще икорки,
      А также балычок, маслин (конечно свежих),
      Капусточки гурийской, лаваша,
      Да масла шарики ребристые подайте.
      Мы их, изысканных, как ракушки, жестоко
      Размажем по дымящимся лепешкам -
      Изделиям армянских хлебопеков..
      И не забудьте тарталетки - к ним я нежен,
      Такие хрупкие коробочки, шкатулки
      Непрочные такие - на зубах
      Податливо хрустят, внутри паштет и сыр.
      Затем, наверно, суп - он, говорят, полезен.
      Ну и еще чего-нибудь с грибами,
      Какой-нибудь зажаренный кусок
      Коровы умерщвленной - ведь жила,
      Подумайте, жила она когда-то!
      Как мы, вдыхала воздух ртом, ноздрями
      И порами увесистого тела,
      Но мало радости, должно быть, в этой жизни -
      Вот разве что цветущий луг, трава там…
 
      Да, ладно, впрочем, - вы, Тамара, нам
      Под занавес шампанского достаньте.
      Пусть пузырится. Я люблю его.
      В нем глупость есть какая-то, невинность…
      Подайте кофе по-турецки, и для дам
      Побольше там пирожных разнородных.
      Вот так-то, значит". Сытно отобедав,
      Я спутниц оставлял своих внезапно,
      Взгляд озабоченный остановив на диске
      Часов настенных. Дело приближалось
      К восьми. Нырял я незаметно
      В довольно тесный, узкий коридорчик.
      Я быстро опускался, поднимался
      По лесенкам, по мелким закоулкам,
      Потертые ковровые дорожки
      Стремглав мелькали под упругим шагом.
      Затем толкал я судорожно, тихо
      В стене дубовой дверцу потайную
      И в комнату большую проникал:
      Все стены черным бархатом обиты,
      А в середине стол огромный - здесь
      Меня уже все ждали. Да, все наши.
      Ведущие прозаики, поэты
      И критики - довольно тесный круг.
      Почти семейный. Председатель Марков
      Меня приветствовал: "А, Валерьян Андреич!
      Вы заставляете себя, однако, ждать.
      Ну что ж, приступим. Все, я вижу, в сборе.
      Евгений Алексаныч, попрошу вас
      Нам освещение приличное создать".
      И с хрустом свежую колоду распечатал.
      Он был у нас всегда за банкомета -
      Незыблемо сидел в высоком кресле,
      Когда мы каждый вечер собирались
      В той мрачной комнате для карточной игры.
      Писатель Евтушенко вынес свечи
      В тяжелых, бронзовых, зеленых шандалах,
      Расставил медленно, поправил, чиркнул спичкой,
      И огоньки тихонько заметались.
      Свет потушили. Мягкий красный отблеск
      Свечных огней поплыл по строгим лицам,
      В очках у Кузнецова отразился
      И потонул в глубоких зеркалах…
 
      Да, после часто повторял я,
      Что ногу потерял на фронте. Мне
      Обычно верили. Смотрели с уваженьем
      На иностранный, стройный мой протез.
      Другие думали, что я попал под поезд,
      Когда в запое был. Но вам скажу я честно,
      Начистоту, без шуток, не таясь:
      Я эту ногу в карты проиграл.
      Играть на деньги скоро надоело,
      У каждого полным-полно бумажек -
      Какой здесь интерес? Так вот и стали
      Придумывать мы разные затеи
      Позаковыристей. А началось с ребячеств!
      Один в себя плеваться позволял,
      Когда проигрывал. Другой съедал бумажку.
      Писатель Мальцев пил свою мочу…
      Но бог азарта сумрачен и строг
      И требует не штучек инфантильных.
      Он настоящей жертвы жаждет. Крови!
      Он любит трепет до корней волос,
      Дрожанье пальцев, жуткий бледный шелест,
      Холодный пот, отчаянье, злорадство,
      Блеск, хохот, вопль, рыданье, скрежет, стон!
      Я ногу потерял. Вы скажете: ужасно!
      Чего там! Были случаи похлеще.
      Фадеев жизнь свою поставил - и два раза
      Выигрывал. А в третий раз не вышло.
      Вот так вот и судьба. Она играет с нами!
 
      Да, помню день, когда я проигрался,
      Вот как вчера как будто это было…
      Меня все окружили, утешали,
      Сказали, что все сделают небольно.
      Расселись по машинам с шумом, смехом
      И в Переделкино веселою ватагой
      Нагрянули. По кладбищу бродили.
      "Гуляй, Валерий! - мне друзья кричали, -
      В последний раз гуляешь на обеих".
      В усадьбу местную писателей зашли,
      Там выпили холодного кефира
      В полупустой полуденной столовой.
      Затем один из нас к себе на дачу
      Всех пригласил. Грибами сладко пахло.
      Стоял холодный, солнечный сентябрь,
      Большая дача ласково блестела
      Стеклом веранд, дряхлеющих террасок.
      Костерчик развели полупрозрачный
      И с прибаутками, болтая, стали жарить
      Пахучий шашлычок. Хозяин вынес кресла
      Плетеные - в одном я примостился
      В оцепененье тихом, золотистом.
      А рядом кто-то выдвинул антенну
      Транзистора - эфирный нежный шорох
      И голоса на чуждых языках
      Потусторонней лаской прозвучали.
      Вдруг Штраус грянул - венский, сумасбродный,
      Сверкающий, вращающийся вальс…
      Ах, сколько там стремлений, неги, влаги!
      Ах, сколько пены, бренности кипучей!
      Как тягостно паренье, как легка
      Слепая тяжесть в кружевной истоме!
      А даль! Какая даль там проступает!
      Как робко розовеет и манит
      В то путешествие, откуда нет возврата!
      Воистину - ведь это танец смерти!
      Предсмертный, брачный танец мотыльков,
      Что в сумерках до гибели, до боли
      Цветочных ароматов насосались…
      Заслушались мы все, и тишь стояла.
      Одни глядели в небо потрясенно,
      Другие прятали глаза, украдкой
      В платок вбирая терпкую слезу.
      А третьи гулко, медленно вздыхали…
      Всех взволновало крепко, до корней.
 
      Ах, Вена, Вена, как ты нашалила!
      Проказница, капризница, красотка,
      Болтунья, непоседа, истеричка!
      Соседка-сплетница, безумная наседка,
      Ты из пятнистых экзотических яиц
      Выводишь Штраусов - больших, аляповатых.
      В тебе колдует Фрейд - серьезный призрак,
      Угрюмый, лысый, с белою бородкой.
      Он твой Амур на гипсовых крылах,
      В тебе лепные изыски и зелень…
      Ах, Вена милая, артерия больная,
      Зачем ты изменила, ну, скажи?
      Ну почему ты не досталась нам?!
      Ведь мы тебя с оружием в руках
      У Гитлера проклятого отбили!
      Фронтовики тихонько завздыхали.
      "Не удержали Вену. Отступили,
      Врагу оставили. А как бы мы ее
      В объятьях русских бережно качали!
      Мы холили, лелеяли б ее!
      Мы Моцартом ее бы умилялись
      И с деревянной ложечки кормили,
      Как малого ребенка…" "Ничего!
      Не вечно ей в плену у них томиться!
      Придет, придет освобожденья час!
      Мы разобьем оковы, рухнут цепи,
      И грубой мускулистою рукою
      Мы защитим заплаканное чадо
      В сецессионных тонких кружевах…"
 
      На ветхие верандные ступени
      Из дома Марков вышел. Он держал
      Обычный шприц с блестящею иглою.
      "Ну, Валерьян Андреевич, пойдемте.
      Уже готово все. Бодрей, бодрей!
      Не маленький уже! Закончим - выпьем
      И шашлычком закусим. Хорошо
      На свежем воздухе у костерка под вечер!
      Прилягте здесь. Тихонько. Так, прекрасно.
      А ты клеенку подстели. Подвинь-ка
      Поближе тазик. Ближе, ближе!
      А то диван весь кровью пропитает…"
      Мой голос прозвучал как чужестранец,
      Как бы не мой, как бы какой-то детский:
      "Вот так, под Штрауса, ее мне и отрежут?"
      "Ну а чего? Нам Штраус не помеха.
      Пускай играет - музыка какая!
      Какой ведь виртуоз! Не то что нынче.
      Да ты чего, чудак, заиндевел?
      Сейчас уколемся - заснешь себе спокойно,
      А мы тут поработаем немного…
      Скажи спасибо - взяли на себя.
      А то ведь сам бы резал. Представляешь?
      Ее ведь эдак с ходу не возьмешь.
      Не палец, знать. Топор здесь ненадежен.
      А тут вот, у Чаковского, есть штучка
      (Расул тебе ее сейчас покажет).
      Ага, вот видишь - техника какая!
      Для рубки мяса, вроде гильотинки,
      Конечно иностранная. Но к делу!
      Давай, брат, руку. Засучи рубашку
      И брюки подверни. Вот здесь, на левой.
      Ну, а сейчас укольчик небольшой,
      Протрем одеколончиком. Как пахнет!
      Немного жжется? Ничего, зато
      Микробы юркие под кожу не проникнут…
      Теперь закрыть глаза, расслабиться, забыться
      И спатеньки!"
 
      Все тихо затуманилось, поплыло.
      Снотворный мягкий змей, не торопясь,
      По крови расползался. Я хотел…
      Я что-то, кажется, сказать еще пытался,
      Но вдруг увидел, что уже уснул.
      Мне снилось, что я вновь в родной деревне,
      В полупустой натопленной избе,
      И будто бы вернулся я с охоты.
      Я весь в грязи, с меня свисают клочья
      Свалявшихся болотных, прелых трав,
      На поясе висит тяжелый заяц,
      И медленно и мерно каплет кровь
      С него на светлый, выскобленный пол.
      Вдруг бабушка вошла. "Не ждали, внучек.
      Давно не приходил. А лет небось немало
      Прошло". Прозрачный бледный взгляд
      Смотрел в меня спокойно, неподвижно.
      "Помыться бы", - с трудом я прошептал.
      "Помыться можно. Здесь вот, в чугунке,
      Я щи поставила. Не хочешь прямо в щах
      Помыться?" - бабушка как будто усмехнулась.
      "В каких, бля, щах?!" - вдруг вырвался истошный,
      Нечеловеческий, поганый, сиплый вопль,
      И передернуло меня. Я понял,
      Что бабушка давно сошла с ума,
      Живя здесь на отшибе, в одинокой
      Заброшенной избушке. "А вот в этих", -
      Она иссохшим пальцем указала
      На чугунок большой с каким-то супом.
      "Ты зайчика на лавку положи,
      А сам, в одежде прямо, полезай -
      Уместишься как раз". Я почему-то
      Послушался - и в жижу погрузился.
      И правда, поместился хорошо.
      Щи были теплые, болотцем отдавали,
 
      В них плавала какая-то трава,
      Куски земли, комки неясной глины,
      И мягкий пар неспешно поднимался.
      Сначала было хорошо, умиротворенно,
      Но вдруг, я вижу, - щи-то закипают
      И тело под одеждой жгут все строже.
      Все яростней… "Да что ж это такое!"
      Я закричал, забился - пар плотнее
      Вокруг меня. Я вижу лишь оконце
      Все кривоватое - совсем заиндевело,
      Покрыто все блестящим тонким льдом.
      Узор мерцающий - похожий чем-то
      На выпитый до дна стакан кефира
      С разводами на тоненьком стекле.
      Не помню… вот, недавно, только что…
      Совсем-совсем сейчас его оставил
      Я на столе в писательской столовой…
      Когда же? Неужели так давно?
      Ах, много лет назад. Ну что же, понимаю.
      Почти вся жизнь прошла,
      И вот теперь вернулся
      В места забытые младенческой зари,
      В края родимые, в далекую деревню,
      Да только незадача вот - послушал
      Безумную старуху и полез
      Зачем-то мыться в щах. Как горько
      Так глупо, по случайности, погибнуть.
      Как только это все могло случиться?
      Я, кажется, подумал - в этом есть,
      Должно быть, неиспытанное что-то…
      Но промахнулся - и попал в капкан!
      Вот так вот, трепеща, жизнь исчезает,
      Уже исчезло все - и только то оконце
      Еще мне светит ледянистым светом,
      Последним лучиком и изморозью нежной…
      Вдруг что-то в нем слегка зашевелилось.
      Я пригляделся, вспыхнула надежда,
      И голова безумно закружилась.
      О, неужели это… Быть не может!
      О, Господи! Да, да, там проступает
      Рукав со складками, картуз, плечо,
      Улыбка, локоть, тень от козырька
      И салютующие пальцы - Ленин! Ленин!
      Ильич………………………….
 
      Вдруг схлынуло все тяжкое. Спокойно
      Сидим мы трое за простым столом.
      Я словно после бани - разомлевший,
      Распаренный, в рубашке светлой, чистой.
      А рядом - он сидит, такой обычный,
      Житейский, теплый, близкий, человечный.
      Мы щи едим из деревянных мисок,
      Нам бабушка дала - с домашним хлебом
      И с крупной солью из солонки древней.
      Он только что вошел, снял шубу,
      Снег отряхнул, перекрестился чинно
      На образа в углу, присел на лавку.
      И карий взгляд, лукавством просветленный,
      Во мне тонул, как в темных, мутных водах
      Луч солнечный глубоко исчезает.
      Высвечивая илистое дно…
      "Отличнейший, Ефимовна, супец!"
      "Старалась, батюшка, чтоб посытнее было,
      Тебе ведь за делами, знать, нечасто
      Горячего поесть-то удается.
      Да вот и внучек подоспел - вернулся
      Из города в родимую деревню.
      Его еще ребенком бессловесным
      Отсюда увезли - я, помню,
      Стояла у крыльца и взглядом провожала,
      Дорога таяла в предутреннем тумане,
      Шаги все удалялись, мягко гасли.
      "Вернешься к бабушке, - тогда я прошептала,
      Вернешься, голубок! Не так-то просто
      Ог бабушки навеки укатиться,
      Судьба назад забросит, как ни бейся,
      Как ни ползи стремглав ужом блестящим!
      Как ни вертись, как ни молись - не выйдет!
      Вернешься к бабушке - она твое начало
      И твой конец, мой внучек, твой конец!.."
 
      "Охота здесь хорошая, - некстати
      Вмешался я (а говорилось трудно,
      И получался только сиплый шепот), -
      Я вам тут дичь принес…" "Молчи, охальник! -
      Вдруг бабушка прикрикнула сурово, -
      Ты посмотри, что притащил сюда!"
      Я оглянулся. Вздрогнул. Там, на лавке,
      Нога отрубленная сумрачно лежала,
      И кровь стекала на пол - темной лужей
      В углу избы безмолвно расползалась…
      Ильич нахмурился и искоса взглянул:
      "Нехорошо у вас, Валерий, вышло!
      Нога - она дана ведь от природы
      Не для того, чтобы играться с ней!
      Она была живою частью тела,
      Его опорой, мощною поддержкой,
      Костяк в ней прочный мудро был запрятан,
      Упругие хрящи сгибаться позволяли,
      Все было мышцами обложено вокруг.
      И кровь в ней циркулировала - чудный
      Загадочный сок жизни омывал
      Ее до самого последнего сустава!
      А нынче, посмотрите, как стекает
      Безрадостной коричневою жижей
      В слепую пустоту сей эликсир…
      И сколько укоризны в этом трупе!
      Хоть и без глаз, без лика, но как явно
      Упрек она тихонько источает!
      А ведь она дорогами войны
      Вас пронесла - и столько раз спасала
      Своим проворством жизнь вам". "Это правда!"
      Я разрыдался. Жалость вдруг пронзила.
      "Возьми ее, - пробормотал сквозь слезы. -
      Возьми ее себе. Не дай пропасть в пустыне.
      Скалистой нечисти с пронырливыми ртами
      Не дай сожрать ее - о, не позволь
      Обгладывать им вянущее мясо
      С моих костей, слюну в ничто роняя…
      Вертлявые! Им вкусен запах крови,
      Придут, придут голодною цепочкой
      И клянчить будут. Бледнопалы,
      Проворны, белоглазы, нежнотелы.
      Ты не отдай! Ах, пусть не зря, не зря
      Дитя беспомощною с жизнью разминулось
      И, отсеченное, отброшено вовне…
      Она твоя! Возьми ее с собой!"
      Он встал, задумался, по комнате прошелся,
      Потом вдруг ногу взял и перекинул
      Через плечо, как сумку, как винтовку.
      "Ну что ж, беру, пожалуй, и до срока
      Приберегу. А там посмотрим!
      Придешь туда - отдам ее обратно.
      Не вечно же все одноногим прыгать,
      Не аист ведь. Ну как, договорились?"
      "Да, да!.." - я захлебнулся
      И медленно, прощально помахал
      Сквозь слезы сна слабеющей рукою.
      В открывшуюся дверь, шурша, ворвалась вьюга,
      Забился веером колючий снежный прах…
      Запахло безграничностью и смертью,
      Очарованием, прощаньем, снегом, чудом,
      Он обернулся на пороге: "Нуте-с!
      Итак, товарищ Понизов, я жду
      Вас у себя. Запомнили? Прощайте".
      Дверь хлопнула. И только на полу
      Полоска снега бледного осталась…
      И все затихло.
 
      С того момента жизнь переменилась.
      Я понял, что судьба меня зовет
      К пути иному. Круто повернув,
      Я оборвал привычное теченье,
      Литературу бросил и ни строчки
      С минуты той, клянусь, не написал.
      Больней всего - с друзьями расставаться.
      Нам было вместе хорошо, мы сильно
      Друг к другу сердцем прикипели. Знайте
      И помните всегда - большая дружба
      Поистине бесценна! В этом мире
      Под ветром ли холодным трепеща,
      Иль поднимая кубок наслаждений,
      Мы к другу льнем - ведь мы же так непрочны,
      Ведь нас и радость может раздавить,
      Когда ее с друзьями не разделим!
      Ах, как они старались скрасить мне
      Ноги потерю! Вынесли на воздух,
      Шутили, пели, тосты поднимали.
      Я очень много пил - я осознал в тот вечер,
      Что это как лекарство нужно мне.
      О, эта ночь! В последний раз с друзьями!
      Спустилась тьма, мы факелы зажгли
      И медленной, торжественною цепью
      В путь тронулись - мы ногу хоронили.
      Ее в лиловый бархат завернули
      (Была то скатерть - сняли со стола)
      И впереди несли в блестящем мраке.
      За ней несли меня - лежал я на доске.
      В угаре пьяном мне порой казалось,
      Что умер я и будет погребенье, -
      Процессия тянулась вдоль заборов,
      Скрипели сосны, в воздухе висели
      Гудки ночные дальних поездов.
      Неясный свет от факелов метался,
      Мы вышли на шоссе, с полей тянуло смрадом,
      Там Сетунь показалась впереди,
      Дрожащий шум воды, глухой печальный ропот
      Послышался, и мрачный черный холм
      Навис над нами. Кладбище! Огромной
      Толпой могил, решеток и крестов
      Оно по склону расползлось. Ступени,
      Полузатопленные слякотью, вели
      Наверх, туда, к кладбищенской ограде.
      Мы песню затянули, а на нас
      Глядели тьмою съеденные лица
      С могильных фотографий застекленных.
      Надгробия как домики - оттуда
      В овальные окошки смотрят в мир
      Те, кто лишился тела. Житель смерти
      Обязан мягок быть и молчалив,
      Обязан сдержан быть и ненавязчив,
      Обязан скромен быть и осторожен.
      Обязанностей много, но не так-то
      И просто исполнять их. Да, порою
      Они с цепи срываются и буйно
      Кружатся над землей в сиянье жутком…
      Ах, как на них тогда смотреть опасно,
      Но и приятно до предельной дрожи!
 
      Мы ногу погребли в углу погоста.
      Над ней поставили дощечку небольшую
      "Нога В. Понизова". Острослов Чаковский
      Импровизировал надгробный монолог.
      Заставил нас, подлец, до слез смеяться!
      А мне совсем ведь не до смеха было,
      Но он такие штуки отпускал,
      Что я червем, как сука, извивался!
      Среди молчания, и холода, и тлена
      Звучал здоровый этот, пьяный смех
      Собравшихся мужчин. И факелы дрожали,
      Хохочущие лица освещая.
      Нет, не было цинизма в нашем смехе!
      Нет, взор наш не зиял бездонной скукой
      И жаждою кощунственных забав!
      Мы жизнь любили искренне и нежно,
      Мы все почти войну прошли, мы знали
      Ей цену горькую, мы Родину любили
      И за нее, не думая, готовы
      Мы были умереть - мы столько раз стояли
      Под смертоносным свистом вражьих пуль!
      Мы трепет смерти чувствовали плотью,
      И потому ценили свет ночной
      И гул небес, и нежный запах тлена,
      И хрупкие бумажные цветы,
      Шуршащие об отдыхе и шутке…
      Мы меж могил скатерку постелили,
      С собой была закуска и вино.
      Лежал я, опираясь на какой-то
      Надгробный памятник. И было хорошо!
      Я никогда еще не пил так сладко!
      Я никогда таких не слышал песен,
      Как в эту ночь. Мы пели фронтовые,
      Народные и прочие напевы.
      Звучало "Полюшко", вставая над погостом…
      Вдруг кто-то крикнул: "Эй, смотрите, там
      Могила Пастернака". Точно, возле
      Белел тихонько памятник поэту.
      "Поверь, Борис, в сердцах живут твои
      Живые строки, словно ключ прозрачный -
      Стеклянный ключ к слепым дверям веранды.
      Мы любим эти звуки, это пенье.
      Глухое воркованье на току,
      Мы плачем от восторга пред грозою,
      Когда горит оранжевая слякоть,
      Навзрыд ты пишешь, клавиши гремят,