Почему захотелось в январе земляники? Может, глашатай напрасно прославлял мудрость Вардана? Если мост шатается, лучше вброд переходить! Плохо, когда папаха заменяет голову! Разве не Вардан восседал на ристалище, как господин майдана? А его семья не сверкала, подобно подносу, начищенному к празднику? До последнего часа не забыть восхваления царя Давида в мраморном дарбази. Одежды на княгинях вкусные, как медовый када! Турецкий бархат - наверное, три абаза за аршин платили! Парча на княгине Липарит - привезена не ближе, чем из Дамаска! С фонарями под зурну домой возвращались, - даже непонятно, как могли без княжеских пиров обходиться? А на рыцарском состязании в честь княгини Палавандишвили не с Варданом ли беседовал Мухран-батони об ошейниках для его драгоценных собак? А в дарбази ученых не книжники ли советовались с Варданом насчет кожи для переплетов?! А в дарбази купцов разве не с дочерьми Вардана танцевал лекури блестящий, как атлас, Автандил, сын Великого Моурави? Так на что неразумному Вардану сейчас "змеиный" князь?
      Вардан тоскливо смотрел на толстуху. Нуца всегда была умной, но сегодня он не скажет всего даже ей.
      Произошло это неожиданно, как все неприятное. Зашел к нему покупатель, нагнулся, бархат щупает и цедит сквозь зубы: "Вардан, немедля отправляйся к князю Шадиману, большое дело есть". Как ни доказывал он, что часто ездить опасно, покупатель - свое: "Для тебя лучше, - большое дело!" Пришлось предупредить Ростома и, скрепя сердце, погнать коня в Марабду.
      Когда через два дня Вардана, прибывшего в Марабдинский замок, прямо от ворот провели в мрачную комнату, он сначала ничего не понял. У наковальни стоял некто в черном кожаном фартуке и на огне накаливал клещи. Рядом зловеще поблескивали железные остроконечные палки, цепи, колодки и столб с огромным крюком...
      Приглядевшись к темноте, Вардан увидел сидящего на табурете Шадимана. Приветствие купца он пропустил мимо ушей и спросил:
      - Во всем ли, Вардан, совещаешься с Моурави или и от него имеешь тайны?
      - Если, светлый князь, о торговле думаешь, то больше с "барсом" Ростомом говорю. Моурави только по важным делам призывает.
      - Может, дела князя Шадимана он тоже считает важными для торговли?
      - Об этом со мною не говорил, - насторожился Вардан.
      - Скажи, мои послания в Исфахан и потом князьям, кроме тебя, кто-нибудь читал?
      - Я тоже не читал, благородный князь. Разве посмел бы я коснуться княжеских мыслей?!
      Вардан почувствовал, как заработал кузнечный мех, раздувая огонь... "Зачем в кузнице разговаривает?" - недоумевал он. Шадиман пристально следил за купцом.
      - А скажи, Саакадзе понравились мои послания?
      - Са-а...кадзе? Святой Абесалом! Спаси меня, великомученица Рипсиме! Я пропал!
      Ужас обуял Вардана, его зубы стучали вперемежку со стуком молотков. Не оставалось сомнения, для кого раскаливают сатанинские щипцы.
      И опять, как тогда, у хана Караджугая, спас Вардана непомерный страх перед опасностью.
      Шадиман видел лишь ужас купца перед именем Саакадзе:
      - Однако, Вардан, сильно ты боишься своего покровителя!
      - Не может быть!!! Са-а-кадзе?!! Кто мог донести?
      - Если не ты, то кто же?
      - Я?!
      Вардан с таким изумлением уставился на Шадимана, что князю стало даже неприятно: "Что со мною? Верных людей стал подозревать".
      - Может, Вардан, ты дома проговорился? Ведь твоя семья в большом почете у Моурави.
      - Я смолоду прозван Мудрым, думаю - не за глупость! - искренне рассердился Вардан. - Какой купец на свою семью перец станет трусить? Или я верю в прочность Моурави? - Вардан чувствовал: спасение его зависит от этой минуты. И вдруг припомнил. - Недаром о царе Теймуразе заговорили...
      - О каком царе? Что ты бредишь? - Шадиман подался вперед. - Говори!
      Вардан с удовольствием заметил, что лицо Шадимана стало походить на его любимый лимон. Он оглянулся на кузнеца.
      - Не могу...
      - Притуши огонь, Maxapa! Говори, купец, - у меня нет тайн от моего мсахури.
      - А у меня есть, светлый князь! Покупателю не показывают цену товара.
      - Пойдем!
      Шадиман направился к узкой дверце, через щель которой приятно просачивался дневной свет. Вардан следовал с нарочитым спокойствием, хотя внутренне содрогался. Страшные клещи, еще красные, лежали у наковальни: "Если вырвусь целым, клянусь во всех церквах Тбилиси по толстой свече поставить за упокой моего знакомства с князем Шадиманом".
      Едва они вошли в комнату приветствий, как Шадиман крикнул:
      - Говори!.. Незачем оглядываться!.. Ты слишком стал осторожным!
      - Превратишься в зайца, если собственной тени верить нельзя.
      Вардан видел нетерпение и почти бешенство князя и с наслаждением растягивал время. Он обошел комнату приветствий, прикрыл плотнее дверь и спокойно, без приглашения, опустился в удобное кресло... Он, купец, спасся, - теперь пускай помучается князь.
      - Сразу хотел сказать тебе, благородный князь, об этом. Только ты меня, как рыбу, оглушил.
      - Или ты заговоришь, или... - свирепел Шадиман.
      - Давно уже это началось, месяца два... На майдане шепчутся: царь Теймураз в Гонии томится, а два царства без царя тускнеют.
      - Как ты сказал? Два царства?
      - Не я, светлый князь, - народ говорит... В духанах то же кричат пьяные, за здоровье царя тунги вина ставят, угощают всех, кто Теймураза вспоминает...
      - Саакадзе об этом знает?
      - Когда я "барсу" Ростому поведал о преступных разговорах, он посмотрел на потолок: "Что ж, пускай пьют, - царь Теймураз настоящий царь, никогда церкви не изменял".
      Шадиман вскочил, почему-то потушил курильницу, резко толкнул вазу; впервые заметил Вардан, как дрожат пальцы князя.
      Шадиман размышлял: "Все ясно, князья недовольны правителем, Саакадзе дорожит князьями и подыскивает им нового царя". И, внезапно приятно заулыбавшись, вкрадчиво проговорил:
      - Вардан, ты немедля должен отправиться в Исфахан. Надо передать послание лично шаху Аббасу.
      - Ты так восхитил меня, уважаемый батоно-князь, что я еще главное не успел сообщить.
      - Говори! Еще о царе?
      - Нет, о султане!
      - О каком султане?!
      - Мураде, падишахе вселенной.
      - Махара!!! - внезапно крикнул Шадиман.
      Вардан с ужасом оглянулся на дверь и, глотая слюну, заговорил:
      - Двух князей с пышной свитой посылает... Двух азнауров с дружинниками посылает...
      - Подай чашу! - приказал Шадиман выросшему на пороге палачу.
      - ...И меня, мелика Вардана, с двумя купцами, советниками по торговым делам, в Стамбул посылает, - вздохнул свободно Вардан, наблюдая, как Махара огромной волосатой рукой наполнил до краев серебро-чеканную чашу и выскользнул на носках.
      - Пей, купец, и не замедляй разговор!
      Вардан покосился на пустую чашу князя, без всякого удовольствия, даже с опаской, опорожнил преподнесенную ему чашу, предварительно пожелав процветания дому Бараташвили, и без передышки подробно рассказал о военно-торговом посольстве Саакадзе, о личном к нему, Вардану, поручении проследить, какое впечатление произвел на турецкие майданы первый картлийский караван. О посольстве в Русию Вардан не обмолвился и, прицокнув языком, сокрушенно добавил:
      - Уже предупредил о дне выезда, теперь невозможно дорогу менять, повесит...
      - А меня ты меньше боишься?
      - Совсем не боюсь, светлый князь. Перед тобою чист... Может, своего мсахури Махара пошлешь в Исфахан?
      - Неопытный для такого путешествия, придется тебе...
      - Князь, может, пчеловода пошлем? Его даже Саакадзе не мог запугать. До сих пор Исмаил-хану твои приказания передает. Конечно, одного опасно, пусть твой мсахури с людьми до рубежа его проводит. Люди обратно вернутся, а Махара с пчеловодом до Исфахана дойдет. Он со мною два раза в Исфахан на верблюде ездил. По-персидски - как кизилбаши - может изысканно говорить, может ругаться...
      - Я подумаю об этом. Отдохни у меня до завтра.
      Вардан взмолился: он рискует не только головой - благополучием семьи!.. Завтра в помещении мелика купцы соберутся - договориться о ценах. Если он, мелик, не придет и дома его не найдут... разве мало у него врагов? Разве саакадзевцы не по всей Картли развесили уши? Длинноносый Димитрий не перестает вынюхивать, кто помог князю Шадиману покинуть крепость... Пусть благочестивый Самсон сохранит каждого от гнева этого "барса". А разве Ростом лучше? Дышать не дает! Когда только воцарится светлый царь Симон и благородный князь Шадиман избавит наконец Картли от власти ностевцев?!
      Еще долго приводил всякие доводы Вардан, пока князь не убедился в их разумности. Ему пришелся по душе совет купца прямо из Марабды скрытно послать гонцов к шаху: значит, Вардан не заинтересован получить на руки свиток, дабы по пути свернуть к Саакадзе со свежей новостью!
      Вардан повеселел: он пришлет пчеловода в Марабду немедля, и тот беспрекословно отправится хоть на край света.
      Темнело, вошел Махара с горящими свечами в роговом светильнике...
      Лучи, отражаясь в выпуклых боках медного кувшина, до боли резали глаза.
      - Нуца, отодвинь проклятый кувшин! И перестань восторгаться пирами! О-ох! Голова моя скоро треснет от боли! Смочи скорей, Нуца, платок...
      В этот миг Вардан вспомнил, как выпустили его ночью из Марабды, как, отъехав чуть поодаль спокойным шагом, он неистово закричал: "Скорей! Скорей!" и принялся стегать коня. Белая пена уже хлопьями падала с мундштука, а ему все казалось, что конь неподвижно стоит у ворот "змеиного гнезда".
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Глинобитные стены оберегали от пыли небольшой сад. Каменный фонтанчик уютно примостился между кустами бархатистых роз. После унылой Гулаби здесь было удивительно спокойно, не надо прятать глаз и притворно менять голос. Радовало Керима цветущее здоровье деда Исмаила. А вот мать не выдержала ниспосланного аллахом богатства, навсегда ушла в сад вечного уединения.
      Керим вздохнул. Никого не осталось на дороге памяти, кроме деда. Одни покинули порог жизни от бедности, другие - от нахлынувшей на Керима реки довольства. Что удерживает его в Исфахане? Аллах вознаградил каменщика: тут под густым кизилом зарыт кувшин с золотом. Даже дед в счастливом неведении. На сто зим оставит ему Керим туманов, пусть спокойно нанизывает годы, как четки, на нить судьбы.
      Аллах направил мысли Керима на верную тропу, и, когда наступит счастливый день, он перевезет кувшин в Гулаби. Там он спрячет богатство в доме царицы - да хранит ее святой Хуссейн! - ибо только вместе с царицей Тэкле покинет он Гулаби. Дороже радостей земли ему пехлеваны-"барсы" духовные братья души и верности - и его блистательный повелитель Георгий Саакадзе!
      Зачем он, Керим, в Исфахане? "Взять у богатого деда туманы и купить наконец себе хасегу на базаре невольниц", - так он объяснил цель своей поездки Али-Баиндуру. Хан смеялся: много раз об этом мечтал Керим, и все без хасеги обходится. Может, сладки поцелуи вдовы из Тебриза?
      После письма князя Баака к Караджугай-хану многое изменилось в Гулаби. Караджугай снова прислал Джафара с посланием к Али-Баиндуру, и Джафар так кричал на тюремщика, что тот позеленел, как трава: испугался, не посмел бы без ведома шаха проявлять Караджугай власть, а Джафар вести себя подобно собаке, сорвавшейся с цепи.
      Большой сад пришлось открыть для прогулок царя Луарсаба. Учение сарбазов перенести на другую башню. Бочки вывозить ночью и по другой дороге. Но что всего хуже - Датико, с разрешения Джафара, нанял отдельного повара для царя и все покупал сам на базаре, а за фруктами скакал в далекие сады. Такая вольность не только противна духу Баиндура, но еще невыгодна, ибо значительный доход уплыл из его кисета.
      Единственно на чем, по совету Керима, удалось настоять Баиндур-хану, это на оставлении немой старухи, хотя Датико усиленно убеждал взять для уборки покоев царя более проворную и приятную женщину.
      Больше всего Керим и Датико боялись лишиться немой старухи: именно она-то и была нужна для задуманного.
      Керим оглядел садик деда. Нахлынувшие мысли не мешали наслаждаться ароматной прохладой. Немало он уже успел: Караджугай-хан проявил к нему приветливость, похвалил за учтивость к царю-пленнику и пожелал видеть царя Луарсаба вновь на троне.
      - Да благословит его аллах, и да приветствует! - произнесла ханум Гефезе, молчавшая до сего времени. А когда возможно было, шепнула: "Неизбежно прийти тебе еще раз, Керим. О часе слуга скажет". - "С благоговением и удовольствием!" - ответил он, Керим, и на том был отпущен ханом.
      Но главное, из-за чего Керим рискнул оставить царя и царицу в Гулаби, не было еще исполнено.
      Ему надо было повидаться с католиками и передать Пьетро делла Валле послание, полученное от Папуна.
      Вспомнив о благосклонности Саакадзе к Кериму, делла Валле обещал сделать то, что сделал бы сам Папуна, русийские послы еще ждут отпускного приема у шаха.
      Рассказ Керима о муках царя Картли, о Папуна, сидящем в облике бедняка в Гулаби, как на раскаленной жаровне, ради помощи царю и царице, взволновал Пьетро. Он взялся сам через католиков-миссионеров разузнать о разговоре шаха с послами Русии. Тем более - и ему, Пьетро, неукоснительно следует прислушиваться к государственным хитростям и плутням послов и советников шаха.
      Только Керим хотел подумать о бедной Нестан, как дверь белого домика открылась, в сад вошли Исмаил и гебр Гассан. Тотчас проворная старуха расстелила камку на круглом низком столе, и началась еда, а потом приятный кейф за кальянами и крепким каве.
      Богатая одежда Гассана и чрезмерное самодовольство свидетельствовали о больших переменах в жизни Хосро-мирзы.
      "Аллах советует не надеяться на одну гору, когда на пути две", - думал Керим, приглашая гостя.
      Угощая обильно душистым шербетом, Керим не переставал поддразнивать Гассана:
      - Нет мирзе равных в его время, но почему-то аллах проносит пилав мимо его усов!
      - Твои мысли сбились с пути истины, о Керим! И в солнечный день радости и в дождливый день грусти ага Хосро-мирза - в Давлет-ханэ, а пилав в большой чаше около него, - только пальцы сложить.
      - И это до меня дошло, но почему медлит мирза? В один из дней, когда пальцы сложатся, пилав могут к соседу отодвинуть и ага Хосро снова неотступно начнет подпрыгивать за чувяками шаха.
      Задетый Гассан взметнул длинную бороду и высыпал все, что содержала его разомлевшая от обильного угощения голова: Хосро не хочет довольствоваться ханскими благами, он к царствованию стремится, об этом начертано в таинственных откровениях. Недаром он, Гассан, видел сон, будто гебры вбивают гвозди в ореховую доску. "О гебры! - спрашивает он, Гассан. - Зачем вы трудитесь над пустым делом?" - "Разве аллах не открыл тебе, где растет орех, о Гассан, сын гебров?" - "В Гурджистане растет в изобилии орех. Но на что вам доска, о гебры?" - "Разве не видишь, мы делаем носилки для счастливого путешественника. О Гассан, не мешай братьям твоим, гебрам!" - И гебры еще сильнее застучали молотками.
      Услышав то, что видел во сне Гассан, Хосро-мирза поспешно сшил себе халат из золотой парчи и спрятал его вместе с серебряными чувяками до того часа, пока будут готовы носилки.
      И случилось так, что шах-ин-шах в разговоре с Хосро-мирзой о походе в Гурджистан туманно добавил; "А на меч нередко ложится тень короны".
      Услышав то, что сказал шах-ин-шах, он, Гассан, тоже не замедлил справить себе новый халат и запер его вместе с золотом терпения в сундуке ожидания, пока тень верблюда мирзы не падет на тень его верблюда. Всем известно, что Хосро-мирза подарил ему, Гассану, голубой кальян, хотя и продолжает кидать в него, Гассана, дорогую посуду. Но это без ущерба, ибо Гассан каждый раз покупает еще лучшую.
      Керим выведал самое важное, и гость сразу ему надоел. Но ради дела он продолжал слушать хвастовство о роскошной жизни Хосро-мирзы, о заискивании перед ним ханов, готовых отдать ему в жены лучших из своих дочерей. Но царю Гурджистана разумнее жениться на царевне из страны орехового дерева.
      Быстро бегает перо, жаркие слова любви ложатся на шелковистую бумагу. Наконец Тинатин может выразить брату настоящие чувства. Нестан говорит: доверь Кериму глаза, и он отдаст их только богу. Нестан также написала послание Хорешани, полное откровенности, написала о Папуна, утешая в неудаче спасти ее: значит, бог не пожелал.
      Какая-то тяжесть замедлила руку. Тинатин нетерпеливо сняла три браслета, выбитые из листового золота. Предостерегающе сверкнул красным зрачком рубин. Она задумалась: а что, если и ей от Луарсаба привезено послание? Недаром благородная Гефезе сказала: "Не пожелает ли царственная ханум в один из дней взглянуть на вышитое для нее покрывало?"
      - Я приду к тебе завтра, моя Гефезе...
      После заключительных слов письма: "Да покажутся тебе дни ожидания одним часом", - Тинатин послала прислужницу за Гулузар, строго приказав:
      - Пусть только одна не ходит, - да сохранит аллах ее шаги, ибо под сердцем ее дитя Сефи-мирзы.
      - Слушаюсь и повинуюсь!
      Гулузар торопливо надела чулки из зеленого бархата, пряжкой скрепила под подбородком два ряда жемчуга, накинула на плечи лучшую мандили и посоветовала Нестан сделать то же самое, ибо и ее ждет царственная Лелу.
      Розовый домик Гулузар напоминал ларец, полный самых причудливых вещей. В нем сочетались ее изысканный вкус и благосклонная щедрость Сефи-мирзы.
      О, сколько слез пролила Зюлейка с той ночи, когда впервые Сефи ушел к наложнице! Какими только проклятиями не осыпала она имя воровки, похищающей у нее крупинки счастья!
      Напрасно Сефи клялся, что только дикий цветок, выросший на горной вершине, пленяет его сердце. Напрасно поцелуями и нежностью успокаивал разъяренную черкешенку. Кончалось тем, что он, махнув рукой, убегал от нее, оставляя позади себя страстную любовь, бешеную ревность и неизлечимые страдания.
      А Сефи именно в такие минуты искал успокоения там, где в узорах густых ветвей розовел домик. Гулузар не навязывала ему своей любви, никогда не спрашивала, почему не был долго или слишком зачастил. Страсть ее к Сефи была цельна и целомудренна, речь красива и умна. Только раз Сефи застал Гулузар в сильном возбуждении, слезы обильно струились из ее блестящих глаз. Она громко воскликнула: "О аллах, аллах! Сколь щедр ты в своем величии!" И лишь после долгих уговоров она стыдливо призналась: иншаллах! - она родит господину и повелителю красивого сына. И не подарки обрадовали расцветшую Гулузар, а довольная улыбка на устах Сефи-мирзы.
      Торопливо миновав зал жен шаха, Гулузар и Нестан вошли в опочивальню Лелу. Она встретила их упреком: аллах, как медлительны эти женщины! Разве они не знают, что ханум Гефезе устала ждать? Тем более - там должен быть вестник из далеких стран.
      Чуть не первая бросилась Нестан в шахские носилки, так велико было ее нетерпение: может, опять о ней вспомнили "барсы" или... Нет, недостойно обманывать себя, - бессердечный князь забыл о ней, как забывают о вчерашнем шербете, если даже он кружил голову.
      Сквозь занавески паланкина суета майданской площади казалась лишней, навязчивой... Почему вот этот человек бежит с кувшином и медной чашечкой за каждым, назойливо предлагая воду? А другой, расталкивая всех, исступленно кричит о чудесных свойствах своей целебной мази? Зачем в такую густую толпу ведет караван-баши своих верблюдов? Разве нельзя пройти другой дорогой? Но еще непонятнее валяющиеся в пыли пожелтевшие нищие...
      Тинатин взяла из вышитого золотом и бирюзой кисета горсть бисти и, просунув украшенную перстнями руку сквозь занавески, бросила монеты в толпу...
      Прислужники, приподняв паланкин, ускорили шаги, стараясь поскорее оставить место воплей, драки и пыли.
      Грустно улыбнулась Нестан: в Картли нищие протягивают папахи, и незачем им валиться в грязь за монетами.
      Приветственные крики, пожелания и восторженный поток лести оглушили их. Сопровождаемые слугами, евнухами, гостеприимцами и телохранителями носилки пересекли мраморный двор и остановились у мавританских дверей.
      Но тут Гулузар вспомнила, что давно обещала погостить у наложниц хана, и попросила разрешения удалиться.
      Гефезе угощала великую гостью и ее спутницу изысканным дастарханом и приятной беседой. Им никто не мешал, ибо как раз вторая жена Караджугай сегодня веселится у матери по случаю избавления от сварливой соперницы, не в меру предавшейся опиуму и узбекскому отвару. Лишние же прислужницы и слуги отпущены в баню.
      Приближалась полуденная еда. Внезапно старший евнух с низким поклоном оповестил, что ага Керим из Гулаби, по велению Караджугай-хана, пришел еще раз и незамедлительно должен выслушать приказание хана, ибо караван уже готов к пути в Гулаби. Но непредвиденно Караджугай-хан с молодыми ханами отправился на охоту. Быть может, ханум Гефезе пожелает говорить с прибывшим Керимом?
      - Пожелаю! - Гефезе накинула на голову прозрачную шаль. - Пусть без смущения войдет сюда. Свиток Али-Баиндуру мой хан поручил мне.
      Поклонившись до ковра, евнух вышел и вскоре вернулся с Керимом. Нестан чуть не вскрикнула. Гефезе повелела евнуху идти на свое место, а когда придет время, она пошлет за ним. Вновь поклонившись, евнух вышел.
      Вмиг две верные служанки исчезли, опустив за собой тяжелые занавеси. Они уселись у порога на страже.
      Долго и жадно Тинатин расспрашивала о Луарсабе.
      Ничего не забыл Керим, без прикрас и утешения рассказал он о печальной жизни пленника.
      Беззвучно плакала Нестан.
      - О Керим, твоя речь оставляет после себя страдания. Мое сердце сожжено пламенной любовью к царственному брату, но я бессильна, если он сам не пожелал помочь себе.
      - Высокочтимая ханум-ин-ханум, пусть простятся твоему слуге дерзкие мысли! Мудрость предсказывает: выжидающего да постигнет осуществление надежд, а тому, кто торопится, достается лишь раскаяние.
      - Это сказано тобою или передано царем?
      - Сказано мною, ибо в один из дней я поторопился.
      - А разве, благородный Керим, тебе не известна истина: медлительность мать раздумья и мачеха удачи.
      - Моя повелительница, я слушаю и повинуюсь.
      - Где царица Тэкле?
      - Видит Хусейн, не знаю.
      - О аллах, чем же заставить тогда соловья петь над розой?
      - Открыть дверцы клетки, о моя повелительница! - едва слышно проронил Керим. - Только раб поет о неволе.
      Тут Гефезе вспомнила о необходимости проверить слуг, украшающих зал еды. И когда она вышла, Тинатин быстро протянула ему кисет:
      - Здесь, о Керим, ключ от клетки. Пусть поторопится, ибо лето сменяется зимой.
      В мгновение кисет очутился глубоко за поясом Керима.
      - Царь получит, если даже это стоило бы света моих глаз.
      И Керим быстро положил возле Тинатин зашитое в атлас послание. Тинатин порывисто сунула его за вышитый нагрудник. Но Керим вынул второе:
      - Княгине Нестан Эристави. Пусть прочтет и согласится.
      Отбросив шаль, Нестан рванулась к нему:
      - Керим, дорогой друг в радости и печали, будешь в Картли, скажи, что видел меня и слышал. Мысли мои неизменно о близких, всех любит несчастная Нестан, кто помнит о ней.
      - Княгиня из княгинь, случайности времени да не омрачат тебя, ибо сказано: нет ветра, дующего только в одну сторону.
      Когда Гефезе вернулась, Керим продолжал учтиво стоять вдали. Выслушав, что Караджугай все же пожелает еще раз удостоить его беседой, Керим низко склонился и, не поворачиваясь, вышел.
      Гефезе отметила изысканность и благоразумность помощника Али-Баиндура. Похвалила его и Тинатин и тут же горячо принесла благодарность дорогой Гефезе. Ведь Керим видит несчастного царя, и она, Лелу, выслушала о нем все.
      - Может, аллах смягчит сердце царя? Керим расскажет о твоих страданиях, прекрасная Лелу.
      - Нет, Гефезе, только страдания царицы Тэкле могут смягчить царя. Но я не могу обрадовать повелителя Ирана, ибо Керим не открыл мне, где Тэкле.
      Гефезе ужаснулась: почему, почему она поддалась голосу своего сердца?! Если шах узнает, что жена Караджугай-хана устроила встречу не только Лелу, но и пленнице Нестан... Шах может схватить Керима и заставить несчастного признаться во всем. Святой Хуссейн, что она, легковерная, натворила?!
      - Возвышенная Лелу, пусть аллах сохранит каждого от гнева шах-ин-шаха. Керим уже клялся мне на коране. Я тоже хотела припасть к милости "солнца Ирана".
      - Добрая Гефезе, в поступках твоих столько благородства. Но раз Керим в неведении, где Тэкле, - стоит ли утруждать жемчужный слух шаха лишними словами?
      - Не стоит, моя возлюбленная царственная Лелу, ибо у шах-ин-шаха достаточно забот о благополучии Ирана.
      Когда носилки возвращались в Давлет-ханэ, Тинатин шепнула Нестан:
      - Гефезе ни словом не обмолвится о нашей встрече с Керимом, ибо это во вред ей и Караджугаю.
      Грустная улыбка пробежала по губам Нестан: святая дева, как боятся они даже самих себя! Метехи с его страстями и происками кажется здесь невинной забавой. Сколько хитрости, измышлений даже у таких искренних подруг, как Тинатин и Гефезе.
      - Иншаллах! Я оборву крылья глупому орлу! Как смеет противиться моим желаниям?! - Шах в гневе отодвинул мандаринчика, который беспомощно закивал фарфоровой головкой.
      Ханы молчали, боясь навлечь на себя негодование властелина. Послание Али-Баиндура, привезенное Керимом, вывело из себя шаха: никакими мерами не удается Баиндуру склонить царя. "Хуже, - пишет хан, - что царь питает подозрительную надежду, часами стоит у решетчатого окна, ждет кого-то. Уж не готовятся ли картлийцы освободить узника набегом? Мудрость подсказывает срубить дерево, раз оно все равно начинает гнить!.."
      - Да покусают блохи язык Али-Баиндура! - вспылил Эреб-хан. - Как он смеет лживыми измышлениями беспокоить шах-ин-шаха? Разве картлийцами сейчас не управляет Саакадзе - сын собаки? И разве не он радовался заточению опасного для него царя Луарсаба?
      - Алмаз истины сверкает в золоте слов Эреб-хана. Но в одном не ошибается нетерпеливый Али-Баиндур: освободить Луарсаба стремятся, но не Картли, а Русия...
      - Хранитель знамени солнца, великий шах Аббас, смысл пребывания здесь русийских послов разгадал Юсуф-хан. Они ждут счастливого часа предстать перед твоим проницательным оком, не соизволишь ли осчастливить их, тем более - они и сегодня терзаются уже три часа.
      - Да будет тебе известно, мой Караджугай, приличие требует четырех. Шах вдруг повеселел. - Хотя и силен русийский царь, но его послы каждый день томятся у меня в "зале терпения", с негодованием взирая на послов других земель, стремящихся раньше них пролезть в сокровенную дверь.
      - Злость да не будет спутником длиннобородых, ибо сказано: не завидуй соседу, когда у самого рот полон нечистот.
      Аббас расхохотался. Учтиво смеясь, ханы с благодарностью смотрели на Эреб-хана, всегда умеющего разогнать черные тучи на челе грозного "льва Ирана".
      "Прав мой пьяница, - думал шах, - еще неизвестно, как Русия закончит перемирие с королем Сигизмундом. Не предсказали звездочеты и франкам конец их распри с Испанией".
      И хотя шах намеревался еще долго морить послов царя Михаила Федоровича, не отпуская и не принимая их, но сегодня сам ощутил нетерпение: надо выведать, в каких пределах Московия решила настаивать на освобождении Луарсаба и чем собирается соблазнить смиренного шаха Аббаса. Подумав, он сказал:
      - Пусть послы возрадуются, сегодня я допущу их к своей руке.
      Юсуф-хан поспешил известить Василия Коробьина и дьяка Кувшинова, вот уже две недели ожидающих очередного приема.
      Более пяти месяцев сидели русийские послы в Исфахане. На втором приеме шах Аббас, поднимая руки и глаза к небу, милостиво говорил: "Персия моя, и народ мой, и богатства мои - все не мое: все аллаха да высокого царя Михаила Федоровича; во всем волен аллах да он, великий царь".
      Но после шахского пира в покое, где по стенам и на потолке не было и на ладонь пространства, не занятого зеркалами, и где танцовщицы во время плясок представляли разные забавные фокусы, снова началось томительное ожидание и споры с ханами.
      На третьем долгожданном приеме говорили послы шаху о делах грузинских. Царь Михаил Федорович требовал отказа шаха от удела иверской божьей матери. А шах, вздыхая, говорил, что не только готов отдать земли грузинцев, но и Дербент, Ширван, Баку, и тут же требовал от послов спешного вызова из Гонио царя Теймураза - ослушника, притаившегося в землях султана, извечного недруга Ирана и Русии.
      Помня разговор с посланником католической миссии, послы настаивали, чтобы шах не только отказался от Картли, но и Картли вернул бы законному царю. А что турский султан недруг - на том соглашались.
      И снова шли увеселительные пиры и охоты. И снова Караджугай-хан восклицал: "Вознагради, аллах, правоверных, умножь шахово добро и сделай сильными его сарбазов! Аллах, я желаю этого!" Снова писцы скрипели перьями, описывая Астрабат, где находят бирюзовые камни, Мазандеран, где собирают лучшие плоды. И снова спорили послы и ханы о торговых льготах московским купцам.
      На четвертом приеме, памятуя наказ Филарета, святейшего патриарха, послы клялись вседержителем, творцом неба и земли, что не только послать за Теймуразом-царем, но и умыслить такого без государева повеления не посмеют.
      Брови шаха Аббаса высоко вскинулись, широкие ноздри раздулись, но голос продолжал звучать вкрадчиво. Пусть царь Русии для брата своего Аббас-шаха пошлет строгую грамоту в Гонио, чтобы Теймуразу немедля ехать в Исфахан и принять из рук повелителя Ирана престол кахетинский.
      Трижды поклонившись, Коробьин пообещал тотчас же отправить в Москву скоростного гонца, дабы известить о желании Аббас-шахова величества. А в остальном волен бог да великий государь, царь всея Русии Михаил Федорович.
      Но шах Аббас помнил недоверие к нему Теймураза и тяготение Теймураза к Русии. Поэтому, под предлогом опасности проезда в турецкую крепость Гонио русийского гонца, настаивал, чтобы требовательная грамота была из Москвы переслана ему, шаху Аббасу, а он, приложив свою грамоту, найдет легкий путь к Теймуразу.
      Пока длился пир, Тинатин грустно рассматривала соболя и куницы, присланные ей из Русии государыней-матерью.