Время освежающего дождя (Великий Моурави - 3)

      Ражден оживился - видно, это был его любимый разговор. Поминутно вскрикивая: "Клянусь святым Ражденом!" и добавляя "Будь проклят, чертов хвост!", он подробно рассказал о поединке своем с османом в караван-сарае. Правда, чертов хвост успел отрубить ему палец, но он, Ражден, успел отрубить драчуну руку.
      Дато заинтересовался подробностями, а Димитрий уже терял терпение. Но вот Дато предложил марабдинцу кисет с монетами и освобождение, если он скажет - кому и от кого вез свиток.
      Ражден сразу насупился и снова принялся клясться святым Ражденом и ругать хвост черта, погубившего его.
      - Год будешь гнить, собачий сын, в яме! - загремел Дато и приказал дружинникам сорвать с лазутчика одежду, с пальца - медный колпачок и вновь посадить на цепь в подвал.
      Едва предрассветный сумрак забрезжил на вершинах, одиннадцать всадников, кутаясь в легкие бурки, прошептали страже условные слова и выскользнули из Банных ворот. И сразу кони понеслись, словно за ними гнался ветер.
      Миновав Телетский спуск, всадники свернули в лес и исчезли в балке. В полночь они опять стали пробираться сквозь кустарник. Но не успели проехать и агаджа, как за деревом крикнул удод.
      Всадники круто подались в сторону, и лишь один двинулся на голос.
      - Клянусь святым Ражденом, тут притаился чертов хвост! - крикнул высокий всадник, придерживая коня.
      - Э-хэ, Ражден! Наконец прискакал! Десять дней томился, надоело! наперебой весело отвечали двое, приближаясь к тропе.
      Всадник протянул свиток и посоветовал не терять больше ни одной минуты, ибо в Марабде светлый князь ждет свиток, а он, Ражден, по приказанию князя Нижарадзе, должен до рассвета вернуться на Дигомское поле. Всадник повернул коня и стал осторожно возвращаться к тропе. За поворотом его остановил сдержанный смех:
      - Знаешь, Дато, Гиви даже за шашку схватился, поверил, что Ражден из подвала бежал.
      - Видишь, Даутбек, не напрасно я терпеливо тратил время на разговор с шадимановской собакой, его голос изучал...
      Всадники спустились в овраг. Ностевские дружинники не переставали удивляться, а старший, вынув из хурджини бурдючок, предложил выпить за отважного азнаура.
      Спали по очереди, на дне оврага, скрытого кустарником. А потом тихо двинулись вперед, стараясь не выезжать из зарослей. К полудню подъехали к Марабде и, спрятав коней, залегли в орешнике. Дато и Даутбек осторожно продолжали путь пешком. Но вот сквозь поредевшие кусты показалась первая линия зубчатых стен. Подползли к самому подножию, и Дато внятно пять раз прокричал удодом. Даутбек невольно подался за уступ, где-то над головой гаркнули: "Слы-ши-им!", и кто-то по крутой тропинке взбежал ко вторым укреплениям.
      Распластавшись в кустах, Дато и Даутбек стали выжидать. Едва солнце скрылось за гребнем гор, ворота замка распахнулись, и, сопровождаемый телохранителями, сабельщиками и копейщиками, выехал Шадиман. Пересек дорогу и углубился в лес.
      - Значит, послание передано. Жаль, их слишком много, - огорчился Даутбек, - более двух сотен!
      - Не ропщи, мы и так развеселим князя... Как думаешь, Шадиман отведает инжир в ущелье?
      - Думаю, нет, ведь у Черной скалы удод не прокричит семь раз.
      Тихо переговариваясь, они чутко прислушивались к шорохам. Блеснула первая звезда. Послышался заглушенный шаг. Из мглы словно вырос Гиви с дружинниками, двое из них держали коней Даутбека и Дато. Все молча гуськом двинулись к замку.
      У проезда в круглую башню их окликнул стражник. Дато ответил, что это он - Ражден. Стражник приблизился с зажженным факелом. Вмиг его схватили, заткнули рот тряпкой и, связав, придавили ноги камнем, чтобы не вздумал скатиться вниз. Такой же участи подверглись еще пять стражников.
      Наконец добрались до главных ворот. Дато громко постучал. Отодвинулась заслонка, кто-то силился разглядеть всадников.
      - Клянусь святым Ражденом! - яростно закричал Дато. - Ты, наверно, хочешь висеть на хвосте черта! Светлейший Шадиман повелел мне немедля выполнить порученное.
      Лязгнул засов. Оставив коней двум дружинникам, все вошли во внутренний двор, и тотчас Гиви овладел воротами, как бы случайно прислонившись к ним.
      Дато, клянясь святым Ражденом и проклиная чертов хвост, торопил вызвать княжну Магдану, ибо к ней послание светлейшего Шадимана.
      Приблизились другие стражники. Дато нервно теребил подклеенный рыжеватый ус, и стражники видели знакомый им медный колпачок на среднем пальце, но не могли разглядеть из-за башлыков ни лица Раждена, ни остальных прибывших людей князя Нижарадзе, как представил их Ражден.
      Зашуршали шелковые ткани, и показалась Магдана, окруженная прислужницами. Она робко спросила, что повелел ей отец?
      - Светлейший Шадиман соединился с отрядом Цицишвили, и владетель Сацициано передал просьбу княгини отпустить тебя к ней в гости. Светлейший Шадиман рассмеялся, узнав о твоем письме к крестной.
      Магдана радостно всплеснула руками и сказала, что готова исполнить повеление отца, как только девушки уложат одежду. Но Дато запротестовал: светлейший Шадиман приказал немедля прибыть к Черной скале, ибо он торопится проследовать дальше, а за сундуком и девушками завтра прибудут посланцы. И раньше чем стража успела опомниться, Гиви распахнул ворота, Дато вмиг посадил Магдану на седло и, взяв коня под уздцы, стал осторожно сводить с крутизны. Выждав немного, за ним последовали и остальные.
      В замке так были ошеломлены поспешностью Раждена, который после чубукчи и Махара был самым близким князю, что даже не догадались проводить всадников до нижних укреплений. Смотритель же замка и его помощники накануне уехали на пастбище проверять скот.
      Миновав последний выступ, Дато передал Даутбеку сияющую Магдану и поскакал впереди всадников.
      Даутбеку было неловко и приятно, словно нежное облако прислонилось к его могучей груди. Он старался как можно бережнее придерживать тонкий стан, а конь, подобно вихрю, несся по темной дороге.
      Так без передышки мчались они, пока на рассвете не осадили взмыленных коней у дома Дато.
      Магдана не боялась: страшнее замка ее отца не было ничего на свете. Она чувствовала - эта ночь необычайна. Быть может, княгиня Цицишвили тщетно просила отпустить к ней крестницу и решилась на похищение? Что бы то ни было - она счастлива! Полная смущения и любопытства Магдана оглядывала нарядную комнату, куда ее, как ребенка, на руках внес Даутбек.
      Хорешани сразу расположила к себе пленницу, заботливо укрыв ее легким покрывалом. Разметав косы, Магдана вмиг уснула, чуть приоткрыв алый рот...
      Свалились и все одиннадцать всадников, ибо двое суток не спали. Лишь суровый Даутбек никак не мог успокоиться, ему все чудились тихий стук девичьего сердца и запах розы, исходящий от лечаки, всю дорогу трепыхавшейся у его щеки.
      Неумолчно сантуристы выбивали молоточками из семиструнных сантури пленительные звуки. Каманчи оглашали сладчайшими мелодиями Дигомское поле. Оно наполнялось наряженными людьми, как наполняется серебряное блюдо красиво подобранными плодами.
      По правую руку правителя будет восседать в кресле царь Имерети, по левую - Леван Дадиани и Шервашидзе Абхазский. А к радости Гуриели, его усадят подальше от Левана, рядом с имеретинским царем.
      Полукругом расположились княжеские фамилии, высшее духовенство, именитое азнаурство. Волна драгоценных каменьев, казалось, обрушилась на Дигомское поле. Но взгляды почетных купцов, амкаров, горожан прикованы к левой линии, где, по велению Моурави, восседали величавые философы, прославленные зодчие, вдумчивые фрескописцы, строители в просторных одеяниях, убеленные серебром лет сказители, медлительные книжники и стремительные звездочеты. В них отображалась новая Картли - Картли времен Георгия Саакадзе, Картли "освежающего дождя".
      Желающих полюбоваться искусством постоянного войска оказалось слишком много, и никакие скамьи не могли их вместить. Охотники, плотогоны, рыбаки, землепашцы высот, скотоводы и пастухи, не догадавшиеся с ночи захватить скамьи, расположившись на отрогах гор, благодарили создателя за орлиную зоркость глаз.
      Дато в парадных доспехах гарцевал впереди своих сотен, неподалеку от князя Качибадзе. С трудом сдерживая взбалмошного скакуна, Даутбек то и дело оказывался рядом с Нижарадзе. Назначенный начальником, охраны площадки правителя, Ростом стоял позади Зураба, который до "боя" любезно занимал Гуриели разговором. Остальные "барсы" расположили личные сотни не как сначала порешили, а каждый вблизи того или другого князя, дружественного заговорщикам, поэтому подозреваемого.
      Приехавший на свадьбу повеселевший, или притворившийся веселым, Папуна слегка подтолкнул Даутбека:
      - Смотри, только Георгий мог загнать в одну клетку царственных тигров и коршунов, терзающих народ от берегов Черного моря до Алазанской долины!
      Даутбек рассмеялся. Сквозь позолоченные наконечники копий, как сквозь прутья зверинца, колыхались перья, султаны, пушистые хвосты... Огромный тюрбан царя Георгия перекрещивали жемчужные нити, как ослепительные пути к Босфору, но над пышными складками господствовала имеретинская шапочка, унизанная яхонтами, как символ независимости и богатства царства. Странный шлем с белыми перьями красовался на Леване Дадиани, - казалось, именно этот воинственный убор обронил некогда Македонец на берегу Фазиса. Мамия Гуриели украсил свою голову подобием главной башни Гурианта, посредине на пике колыхалось маленькое двухконцовое знамя, над нижними и верхними зубцами угрожающе искрился султан. А Шервашидзе Абхазский отогнул козырек шлема, открывая лицо, но зато плотно защитил медью затылок, над которым развевались разноцветные перья.
      Едва правитель с царственными гостями опустился в кресло, как тотчас Квливидзе спустил с цепочки двух соколов. Вмиг ожили горные отроги. Плотогоны, рыбаки, пастухи сбросили легкие бурки и обнажили кинжалы. А землепашцы и охотники, потрясая копьями, подобно ополченцам на бранном поле, под бешеный рев горотото и зурны пустились в пляс.
      Хмуро глядел на "саакадзевских разбойников" Палавандишвили. Что-то приторное подкатилось к горлу, вдруг захотелось очутиться за башнями в своем замке.
      В это мгновение князь Нижарадзе выдвинул вперед коня, намереваясь обнажить шашку и подать условный знак. Даутбек властно схватил его за локоть:
      - Князь, почему нарушаешь порядок? Разве ты, а не Липарит, должен первым выехать?
      - Как смеешь касаться моей руки? - вскипел Нижарадзе. - Я первый, - так порешили.
      Он пытался незаметно освободить руку, но Даутбек хладнокровно стал расспрашивать, когда и кто порешил, и вдруг заинтересовался рукояткой княжеской шашки...
      "Что он, с ума сошел?! Почему не подает знак?! - возмущался Качибадзе. А азнауры князя Липарита уже растягивали свои дружины перед правителем.
      Пальцы Зураба нервно вздрагивали. Вот сейчас он, по знаку Нижарадзе, вскочит на коня и... Холодная испарина покрыла его лоб, и ледяной панцирь сжал грудь.
      На скамьях княгинь движение. Запоздавшая Хорешани торопилась занять предназначенное ей место, а рядом с ней...
      "Нет, это наваждение сатаны!" - Зураб хотел подняться, бежать, но цаги словно приросли к земле.
      Напрасно Нижарадзе, наконец вырвав руку, махал обнаженной шашкой. Напрасно Качибадзе, встряхивая платок, вытирал усы. Зураб не двигался... "Может, начать без него? - волновался Джавахишвили-младший. - Нет, неразумно, если Зураб не выступит, нас, как фазанов, перебьют". И он отправил гонца к Палавандишвили, который с нарастающей тревогой всматривался в оцепеневшего Зураба: "Неужели предал? Или в последнюю минуту устрашился?"
      А Зураб, не в силах отвести взор от Магданы, с ужасом наблюдал за ее сияющим лицом.
      И уже военачальники показывали трехлинейный конный бой с внезапным прорывом легких сотен Асламаза и Гуния. Сейчас, по условию, арагвинская конница должна блеснуть точностью квадратных построений и совместно с мухранской растянуть четыре цепи, в которых запутается оглушенный "враг", представленный в военном состязании дружиной Палавандишвили.
      Зураб бессмысленно смотрел на конюха, подведшего ему горячего жеребца, потом, опомнившись, шепнул телохранителю:
      - Передай князю Палавандишвили: змея раздавлена, пусть придержит коня! - и, взлетев на седло, поскакал к арагвинцам.
      "Наконец!" - чуть громко не вскрикнул Качибадзе и, неистово встряхнув платком, вытер усы. Тут его тихо окликнул сын Палавандишвили:
      - Князь! Отец советует вытирать не усы, а затылок, - полезнее! - и раньше чем Качибадзе очнулся, ускакал помогать отцу выбраться из цепей взбесившегося Зураба и не в меру увлеченного битвой Мирвана.
      Если горячее слово и холодные доводы Моурави не вполне убедили светлейших, то показ боя, перенятого у воинственного Востока, не только убедил, но и встревожил, особенно Левана Мегрельского. Только теперь понял он, какой устрашающей силой владеет Моурави, и все больше недоумевал: на что Георгию Саакадзе царь? Обладай он, Леван, таким войском, уничтожил бы всех царствующих и остался бы единым властелином Грузии.
      Саакадзе взмахнул железной перчаткой. Вынеслись "барсы" во главе дружин, и с такой стремительностью вылетела оранжевая сотня Автандила, что почудилось - огненные языки взвились над землей. Зашумело Дигомское поле, встречая любимцев. Всадники Автандила быстро спешились, скинули с плеч мушкеты и залегли за упавшими конями. На них двигался поставленный на колеса Марабдинский замок Шадимана.
      Амкары на глаз примеривали, сколько дерева, красок и железа ушло на постройку. Зодчие одобрительно улыбались, это они воспроизвели точную копию Марабдинского замка. Даже на зубчатых стенах стояли котлы, даже в клетках сверкали глазами из бус гиены, змеи, даже пузыри с ядовитым паром колыхались на шестах. Саакадзе лишь прибавил сто сарбазов, выпиленных из тонких досок и наряженных в персидские азямы. Он расставил их на стенах впереди шадимановского войска и на башне рядом со знаменем Сабаратиано водрузил иранское.
      На все поле зычно гаркал Автандил голосом своего отца: "Цец-хли!" Оглушительный залп - и сарбазы исчезли со стен.
      "Ва-а-а-ша-а!" - гудело Дигомское поле. Вместе с владетелями шумно рукоплескал Зураб. Моурави склонился к нему:
      - Вот чем, когда явится к тому нужда, я привлеку Шадимана и его единомышленников.
      Побледневший Зураб вздрогнул, беспокойно озираясь. Неподалеку кто-то хохотал:
      - Теперь понимаешь, друг, почему Моурави не устрашился присоединить Кахети?
      - Одно понимаю, - хрипло возразил другой, - Шадиман может теперь распустить свое змеино-зверино-скорпионное войско.
      Безмолвствовали только светлейшие владетели. За любезными масками они скрывали затаенные мысли, бесстрастны были их телохранители, опиравшиеся на позолоченные копья.
      Неописуемым ревом встретило поле две железные пушки, отбитые у кизилбашей, спешивших на помощь Исмаил-хану. И еще сильнее заколыхалось над Марабдинским замком персидское знамя.
      Элизбар и Пануш отбросили рукава и приложили раскаленные брусья к отверстиям в железных стволах.
      Громыхнул огонь, и каменные ядра со свистом рванулись к замку и разметали его в щепы.
      Клубы дыма поползли, цепляясь за траву.
      "Ва-ах!.. ax!" - раскатисто ревели террасы. Многие сорвались с мест, рукоплеща. Где-то запели воинственный хеури, тысячеголосый хор подхватил на отрогах.
      И, вскочив в седло, рявкнул Квливидзе:
      - Да рассыплются от картлийского огня все враждебные твердыни!
      Так закончил Моурави свадебный пир своих дочерей...
      Напрасно Шадиман прождал целый день у Черной скалы. Третий гонец не появился. Небо хмурилось, и Шадиман уже приказал было разбить шатер для ночлега, как вдруг на храпящем коне влетел хранитель замка: - Измена! Измена! Ражден предал! И, захлебываясь проклятием, мсахури рассказал, как Ражден воспользовался его отсутствием и похитил Магдану, как, вернувшись ночью с пастбища, куда уехал по приказанию князя, он обнаружил связанных стражников и как тщетно снарядил погоню, ибо собака Ражден хорошо знал тайные пути от Марабды до Тбилиси.
      Шадиман молчал. "Кто? Саакадзе или Зураб? Кем подкуплен презренный Ражден? Кто из князей предал? Может, Саакадзе, мстя, похитил Магдану, чтобы выдать замуж за своего месепе и этим опозорить знамя Бараташвили?"
      Кто-то раскатисто захохотал. Шадиман качнулся, цепляясь за ствол, но рванулось дерево, задрожало, отбрасывая ветви, сверкнуло лезвие, зашумели, заметались листья. И совсем близко что-то грохотало надрывно, страшно, то сбрасывая камни, то вырывая кусты, то затихая, чтобы снова крушить, сметать, биться, биться в слезах и хохоте...
      И никто, даже чубукчи, не смел сказать князю, что ливень захлестывает его...
      Предрассветный туман сползал с Черной скалы. Зыбкие седые пряди легли на плечи Шадимана.
      В замок возвращался он не спеша, как с прогулки, не прячась и не всматриваясь в даль.
      Замерла Марабда, в смертельном испуге ждали слуги, но Шадиман ни на кого не взглянул. Он даже прошел мимо истерзанного, в кровоподтеках и синяках, Раждена, пытавшегося что-то ему рассказать. Торопливо вошел в покои и внезапно приказал чубукчи выбросить лимонное дерево на задний двор. Он сам поставил на место, где стояло деревцо, низенький столик с шахматной доской. Затем, опустившись в кресло, принялся сам с собой играть в "сто забот", стараясь проникнуть в сложные ходы жизни.
      Замолкли пандуристы, утихли песни, оборвался смех, Метехи погрузился в тишину.
      В покоях, где некогда Тэкле пленяла Луарсаба звуками чонгури, договариваются Моурави с царем Имерети, владетелями Гурии, Самегрело, Абхазети.
      Крепко закрыты двери, вдоль наружных стен Димитрий расставил ностевцев, личную охрану Моурави, а у главного входа застыл Эрасти.
      Возле Моурави Даутбек, Ростом, Дато - зорко поглядывают на окна, прислушиваются к шорохам. Нет, тихо! Не подслушивают лазутчики, не любопытствуют князья.
      И все же говорили приглушенно, и от этого каждое слово приобретало особое значение. Вырешено многое, предел желаний иверийских царей "от Никопсы до Дербента" - уже казался недостаточным: Трапезунд, Эрзурум, Ереван, Казвин, Ширван-Шеки, туда, в глубь Ирана, в глубь Турции... А потом! Потом, наподобие Китая, возвести вокруг грузинских царств великую каменную стену в сорок пять аршин высоты и пять ширины и раз навсегда покончить с магометанской опасностью.
      За горами тушин, абхазцев, за высотами Дарьяла цепью протянуть грозные крепости с пушками на башнях, с пищалями на выступах - огненного боя будет много. В Носте уже создается амкарство пушкарей, ностевцы рыщут в поисках взрывчатого песка. В Русию он, Моурави, пошлет верных людей с просьбой прислать мастеров пушечного дела и пищального, а также отправит способных амкаров познать это наиважнейшее для грузинского войска дело... А за море поедут послы укрощать Стамбул. Пусть владетели готовятся к большой войне, доспехи, бурки, седла, зерно, вино надо положить в запас на пять лет, ибо, когда от каждого дыма уйдут молодые воины, трудно будет содержать постоянные дружины в довольстве на виду у врага.
      После поражения магометанского мира и утверждения новых отвоеванных границ не придется Имерети, как теперь, украдкой, опасаясь турок, добывать в своих горах серебро и камни; не придется Самегрело из-за страха перед вторжением турок, жаждущих золота, оставлять в бездействии свои рудники и этим лишать себя обогащения; не придется Абхазети укрывать в пещерах серебро, свинец и розовую пальму.
      Долго еще развивал Моурави величественные замыслы перед потрясенными владетелями. Будущее манило и восхищало. Моурави добился согласия на подготовку к "большой войне", определил срок в два года. И никто не возражал, когда он потребовал присылки в Картли в течение шести месяцев, для слияния с постоянным войском, от Имерети двух тысяч конников, от Гурии и Абхазети по тысяче, а - к гордости Левана - от Самегрело трех тысяч.
      Решено очередных сменять ежегодно, после каждого Жатвенного месяца.
      Еще о многом заманчивом говорили пять правителей. Затем клятвенно скрестили мечи и рыцарским словом обещали быть верными союзу и хранить все до времени в тайне.
      Заканчивая совет, Моурави объявил, что отцы церкви постановили венчать на объединенное царство Теймураза Кахетинского. Владетели поздравили Моурави с удачным завершением кахетино-картлийского бесцарствия.
      Пышно проводил Тбилиси царственных гостей. Под звон колоколов попрощались с ними молодожены, отправляясь в замки Мухран-батони и Эристави Ксанского.
      Кончались празднества, наступало суровое время воина, купца и амкара.
      ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
      Весна ворвалась неожиданно. В первый день февраля удод прокричал призыв. Старики говорили: "Совсем как пятьдесят лет назад, когда османы пленили Симона Первого. Встали люди, а вместо снега - белые розы на кустах".
      Жадно прильнула Хорешани к фиалкам - вестникам возрождения любви и солнца. Для нее Дато собрал их в мцхетском лесу. Вместе с цветами вошла в дом радость: Дато вернулся невредимым из путешествия в Гонио. Больше незачем будет скакать в это опасное, кишащее башибузуками место: царь Теймураз согласился на все условия Георгия Саакадзе. Когда Дато привез после второго посещения Гонио ответ Теймураза, Саакадзе не совсем остался доволен туманными обещаниями. Семейные празднества и переговоры с владетелями затянули соглашение с Теймуразом. Но никакие события не могли повлиять на решение Саакадзе добиться от царя клятвенных заверений.
      Нетерпение гнало в Тбилиси советников кахетинского царя. Но сколько ни убеждал Вачнадзе, сколько ни клялся Андроникашвили, сколько ни ручался и ни упрашивал митрополит Никифор, - Саакадзе твердо заявил: "Пока царь Багратид Теймураз Первый не поклянется в церкви не нарушать установленной военной и торговой жизни в Кахети-Картли - воцарение не свершится".
      В третий раз Дато и Гиви тайно выехали в Гонио. Наконец в присутствии всего двора, в каменной церковке над ревущим Чорохом, Дато Кавтарадзе, посланник Великого Моурави, объединителя двух царств, принял клятву царя Кахети Теймураза Багратида. Священник переписал клятву на пергамент, подпись царя скрепил митрополит.
      Конечно, не очень верил Саакадзе таким клятвам, но все же это лучше, чем воздушные слова.
      Предстояло еще одно тяжелое дело. Пора намекнуть Кайхосро о своевременности его отречения. Мдиванбеги, да и князья, догадывались о разговорах правителя с Моурави, но доколе ждать?
      Не особенно охотно в это утро въехал Моурави в Метехский замок. К счастью, старый Мухран-батони отсутствовал. Саакадзе осторожно заявил, что скоро может настать долгожданный час заветного желания благородного Кайхосро: Теймураз, увы, возвращается в Кахети, и поскольку Картли и Кахети объединены, церковь желает венчать царя во Мцхета сразу на оба царства.
      Кайхосро повеселел. Радуясь отъезду деда, он объявил в Метехи католикосу о своем намерении отречься от картлийского престоле в пользу царя Теймураза.
      Зазвонили колокола. Кар... тли... я... Кар... тли... я... - отзванивала Анчисхатская церковь.
      Эгрэ... ихо... эгрэ... ари... Эгрэ... ихо... эгрэ... ари... - гудел Сионский собор.
      Велит... менее... менее... велит, гамарджвебит... менее... велит... заливалась Метехская церковь.
      В церквах и храмах священники в торжественном облачении оповестили народ о воле высокочтимого правителя Картли... Зашумел майдан...
      Крыши запестрели женщинами. "Вай ме! Вай ме!" - плакали, причитали и жадно ловили взлетающие слова. Шныряли нищие, водоносы, глашатаи. Кто-то поспешно загонял в караван-сарай верблюдов. Какой-то глехи, стоя на арбе, остервенело гнал буйволов. Не оглядываясь, мчались конные гзири. "Куда? Зачем? Вай ме! Вай ме!" Улицы заливал взбудораженный народ.
      - Что? Что случилось?
      - Це... це... це! Почему?
      - Охо-хо! Кто допустил? Кто позволил?
      Совсем неожиданно, ранним теплым утром, когда с гор буйно неслись растаявшие снега, к дому Саакадзе подъехали пшавы, хевсуры, тушины, мтиульцы и, к общему удивлению, двалетцы. На боевых проволочных кольчугах мерцало старинное оружие, на рукоятках прямых мечей торчали орлиные головы, и сами витязи, как чоухские орлы, глядели из-под железных сеток. Под горскими седлами пестрели желтые и синие войлоки.
      На большом дворе Саакадзе стало тесно. Молодые сопровождали старших. Но в комнату приветствий вошли только старейшие: Хомезура из Шатиля, Батур с Бочорма-горы, Гиорги из аула Салугардан и от Тушети - Анта Девдрис.
      Когда, по обычаю, Саакадзе выслушал и ответил, как здоровье его семьи, домочадцев и скота, и сам озабоченно справился о здоровье их семьи, домочадцев и скота, он радушно указал им на почетные места.
      Важно рассевшись, горцы выжидательно смотрели на Саакадзе. До пиршества в честь посещения дорогих его сердцу витязей он предложил побеседовать о предстоящих переменах в Картли. Но "старец ущелья" Хомезура, герой Марткоби, выступил вперед, слегка выставил правую ногу и, заложив за пояс указательный палец, красочно заговорил о заслугах Моурави, о любви к нему народа, о радости сражаться под его знаменем и о преданности ему всех горских племен, доказательством чему их приезд. Говорил пшавский хевисбери Батур. Последним повел речь Анта Девдрис. Приведя ясные доводы, Анта уверял, что только он, Георгий Саакадзе, может поднять царство до вершин облаков, только он знает, как сделать народ счастливым. Он убеждал: опасно передать сейчас другому царство, - еще не совсем окрепло после потрясений. Вот почему во всех обществах деканозы вынесли священные знамена и сосуды, над которыми прозвучала народная воля поручить им, хевисбери гор и ущелий, просить Великого Моурави возложить на себя грузинскую корону... И если нужно будет подкрепить такое решение силой мечей, то горцы спустятся лавиной, и тогда пусть кто-либо отважится помешать желанию хевсуров, пшавов, тушин, мтиульцев и двалетцев.
      Еще долго старейшие убеждали Саакадзе. Проникновенно говорил двалетец: напомнив о справедливом гневе Моурави, восхитился его рыцарским отношением к двали, неповинным в честолюбивых затеях своих тавади... Вот почему двалетцы просят Георгия из Носте стать основоположником династии Саакадзе...
      Молча выслушал Саакадзе хозяев гор. Быть может, на какое-то мгновение мелькнула острая мысль: "Не правы ли умудренные жизнью высот вершители судеб горцев? Зачем отдаю в чужие руки святое дело, завоеванное кровью тысяч? Моей кровью!.. Кто, кроме меня, сумеет довести до победоносного завершения задуманное мною?" Но молния сверкнула и погасла. Глухим громом отдавались слова Моурави:
      - Друзья мои, дорогие горцы, сколь радостны мне ваши речи! Не потому, что ласкают мой слух они, а потому, что ваша крепкая вера в Моурави сулит прочную боевую дружбу... Было время, когда церковь была готова венчать меня на царство, - ведь я спас от осквернения христов дом. Было время, когда смертельно испуганные князья раболепно преподнесли бы мне царский венец. Я это видел и не соблазнился. Не царем, а объединителем желаю я прославиться, не властелином, а другом народа хочу прослыть, не строптивцем, а мудрым советником царя надеюсь стать, воином, оберегающим своею грудью любимое отечество. И таким я буду, пока рука моя держит меч, пока слово мое сумеет убеждать! Нет, не за царским венцом, не за почестями и богатством гонял я коня через бранное поле, затянутое кровавым туманом... О величии родины мои помыслы, и ей клянусь в сыновней верности. Нет, не пристало мне снимать с Багратиони многовековый венец. Народ Картли указал мне дорогу, и какие бы крутизны ни предстали на моем пути, я пойду до конца... Я, Георгий Саакадзе, - лишь "первый обязанный перед Родиной".
      С глубоким уважением взирали старейшие на Великого Моурави. Кто из князей отказался бы? Только теперь они оценили обращение его к ним за воинской помощью. Анта Девдрис гордился дружбой с богатырем воли и мысли. Он, Анта, больше не настаивал, ибо знал - это ни к чему. Но остальные хевисбери еще пробовали убеждать, уговаривать.
      Моурави поднялся и дружески просил оказать честь его скатерти.
      До поздних огней, зажженных в оленьих рогах, длилась кунацкая еда. Несмотря на обилие съеденного и выпитого, никто не отяжелел мыслью, слишком необычно было время.
      Саакадзе воспользовался случаем еще теснее сблизиться с этими суровыми воинами, поклоняющимися чистому огню и владеющими волей гор. Он просил их остаться погостить в его доме, побывать на Дигомском поле, присмотреться к обновленному Тбилиси...
      Шепчутся в Тбилиси, изумляются, не верят. "Что делать? Радоваться или горевать? Что будет? Что будет?" Амкары, купцы совещались с Даутбеком, Ростомом. "Барсы" советовали отправиться со знаменами в Метехи - просить правителя не бросать царства. Пусть все тбилисцы умоляют благородного правителя.
      Примчались из Мухрани дед, дядя, братья родные и двоюродные... Все было кончено: Мухран-батони обратно слова не берут...
      В палату мдиванбегов, совещающихся четвертый день, пошел старый Мухран-батони. Он с достоинством напомнил, что князья трижды жаловали в его владение просить Кайхосро на царствование, он, глава фамилии Мухран-батони, не соглашался на их просьбы, но надо было помочь Картли. И он, верный сын царства, согласился отдать внука на мученичество, благоразумно отказав в венчании на царство и говоря, что если за три года не явится законный царь, то Кайхосро возложит на себя венец. Благодарение богу, законный царь из династии Багратидов-Багратиони пожелал вернуться на свое царство, а Кахети и Картли сейчас едины. Пусть же создатель благословит путь богоравного...
      Но чей плач и мольба перехлестывают через высокие стены Метехи? Почему амкары, купцы со знаменами толпятся у моста? Откуда столько народа на улочках?
      "Барсы" радовались: им удалось устроить лестный для фамилии Мухран-батони народный плач.
      Моурави приказал открыть ворота. В царский замок хлынул народ. Во главе фамилии, придворных, князей на площадку башни вышел правитель Кайхосро.
      Заколыхались знамена, картлийцы преклонили колена, молили царственного правители не покидать их. Рыдали старики, молодые, простирая к небу руки, благословляли час, когда правитель благородно и справедливо начал владеть Картли.
      Пришли философы, зодчие, сказители, книжники и звездочеты. Пришли от азнауров Квливидзе, Даутбек, Сулханишвили, Асламаз, Гуния, заклинали святым Георгием, упрашивали, убеждали...