- Благодарю тебя, моя Гулузар. Зови девушек.
      Нестан, поцеловав Тинатин, выскользнула в боковую дверь.
      Возбужденно рассказывали прислужницы, как вскарабкивались на самые верхушки за лучшими ягодами. "Да удостоит ханум, прекрасная, подобная пуне в четырнадцатый день ее рождения, прикоснуться к кизилу, такому же алому, как ее губы".
      Тинатин раздала прислужницам по маленькому кисету.
      - Я вижу, вы слишком старались, завтра советую на майдане купить, что глазам понравится. А это тебе на память, дорогая Гулузар, о моем посещении! - И, надев на палец пораженной наложнице рубиновый перстень, поспешно покинула домик.
      В проточной воде аквариума дремали причудливые рыбки, догорали светильники, а сон все еще не смежил пушистых ресниц Тинатин. Завтра предстоит серьезный разговор с благородным Сефи. Хорошо ли поступает она? Но ради сердечной раны одной женщины нельзя ставить под угрозу царство... Два царства! Жестокий с детства Сэм не должен наследовать великодушному Сефи... Да хранит влахернская божья матерь трон Сефевидов от изверга, ибо что станется тогда с Грузией, вечной приманкой Ирана?
      На другое утро, гуляя с сыном, Тинатин задушевно расспрашивала его: так ли он счастлив с черкешенкой, как в первые годы?
      - Вполне счастлив, огорчает меня лишь непонятный характер Сэма.
      - О нем мой разговор с тобой, любимый Сефи. Сядем в тень, - Тинатин опустилась на скамью, окруженную кустами роз, сорвала одну, вдохнула аромат и приколола к груди Сефи.
      Он опустился у ее ног, любовно гладя руки матери, целуя концы легкой шали.
      - Я слушаю тебя, лучшая из лучших матерей.
      Тинатин осторожно заговорила об обязанностях знатного мужа в Иране, о законах, которые не следует забывать. Многое может быть тяжело, но немногое можно выставлять напоказ:
      - Я знаю, мой любимый Сефи, ты счастлив, но... уже все шепчутся - слава аллаху, пока тихо, - Сефи-мирза, как христианин, одной женой довольствуется... Пусть сохранит тебя и меня небо от такого подозрения шаха.
      - Да сохранит! - вздрогнул Сефи. - Ты хочешь сказать, моя замечательная мать, что я должен взять вторую жену?
      Тинатин молчала, ей было тяжело нанести удар в сердце не только черкешенке, но и обожаемому сыну.
      - Аллах видит, как трудно будет объяснить все Зюлейке... Каждое утро, открывая глаза, она шепчет: "Будь благословен наступающий день, я и сегодня единственная жена у возлюбленного".
      - Зюлейка не смеет ревновать - четыре года владела она всецело твоим сердцем, только мои усилия охраняли ваше ложе... Но ты не христианин, кому церковь предписывает единобрачие.
      - Я всегда преклонялся перед чистотой законов Христа...
      Тинатин испуганно прикрыла ладонью рот Сефи и невольно оглянулась на темнеющие кипарисы.
      - Не тревожься, моя добрая мать, здесь у меня прислужницы все грузинки, а евнухов я не держу - некого стеречь. Может, ты уже выбрала мне вторую жену? Неужели третью дочь Караджугая?
      - Нет, я не хочу роднить тебя даже с Караджугаем... Хочу еще на несколько лет помочь Зюлейке остаться единственной женой.
      - О моя замечательная мать, что ты придумала?
      - Упросить шаха подарить тебе хасегу.
      - Хасегу? Но разве это не то же самое? Хасега - женщина, а Зюлейка ревнует меня даже к мраморным изображениям.
      - С Зюлейкой я сама поговорю, пусть благодарит аллаха, что шах, уступая моим просьбам, не повелел взять тебе в законные жены дочь Исмаил-хана, сестру Юсуф-хана, дочь Эреб-хана и еще пятьдесят хасег, собранных купцами в разных странах.
      Сефи вскочил, учащенно дыша. Только теперь он понял, сколько труда стоили матери эти четыре года его безоблачного счастья с Зюлейкой.
      - Моя покорность тебе до последнего часа, лучшая из лучших матерей. Но кто эта хасега?
      - Мой выбор пал на Гулузар. Не красней, она чиста, как роза, которая трепещет на твоей груди... Шах-ин-шах даже не видел ее и не увидит. Для тебя берегла я голубоглазую Гулузар. Лишь предстала передо мною, я пленилась ее красотой и скромностью. Гулузар предана мне, и знай, Сефи: от нее ты должен иметь сына, - на том моя воля!
      Сефи понял все и склонился к коленям матери. Нежно, как в детстве, Тинатин, успокаивая его печаль, гладила шелковистые волосы.
      Лениво перекликались розовые скворцы. Сад, насыщенный запахом персидских цветов, дремал. Томил полуденный зной, и белая пена фонтана казалась кипящим молоком.
      Зашуршали листья, и выглянувшая Зюлейка беспокойно забегала глазами. Тинатин поднялась, взяла обеими руками ее голову, поцеловала в дрожащие губы.
      - Верь, любимая дочь, моя нежность к тебе не иссякла, как не может иссякнуть вода в море. Я сохраню тебе радостную жизнь с Сефи-мирзой, но участь мохамметанки поистине тяжела. Смотри на меня, моя Зюлейка: у шах-ин-шаха четыре жены и триста хасег, а я, при моей скромной красоте, сумела сделать пребывание со мной властелина Ирана приятным, никогда не надоедая слезами и жалобой, но всегда угождая изысканными изречениями, лаская слух мыслями и веселой беседой в час еды. Хочешь любви возлюбленного - будь всегда разнообразно приятной.
      - Я внимаю тебе всем сердцем, госпожа моя, но... да свершится предначертанное аллахом, пусть властелин неба защитит меня от горестных слез.
      Внимательно всматривалась Тинатин в черкешенку, удивляясь себе: "Неужели раньше не замечала, - красива, но глупа; глупа не умом, а сердцем". Покачав укоризненно головой, Тинатин негромко сказала:
      - Только аллах любит слезы, ибо они ему не мешают лицезреть сокровенную прелесть, но для земных услад надо избегать выцветших глаз, покрасневшего носа и слюнявых, обвисших губ.
      Зюлейка сверкнула агатовыми зрачками, смахнула рукавом слезу со щеки и срывающимся голосом выкрикнула:
      - Нарушить твою приятную беседу с повелителем моего сердца я решилась... Ибо еда стынет, а холодный пилав подобен поцелую змеи.
      - Как осмелилась ты, Зюлейка, так непочтительно разговаривать с царственной матерью моей? Или ты забыла, кому мы обязаны нашим счастьем?
      - Я ничего не забыла, преклоняю к стопам царицы цариц свою голову, но Сэм не любим госпожой, и я - в тревоге.
      - Теперь вижу, чья сущность в маленьком Сэме, а еду твою я не приму даже в горячем золотом котле, ибо она неприятно напомнит мне вкрадчивое мурлыканье тигрицы!
      Иногда затаенная сила, томившаяся в крови, неожиданно выплескивается, и человек сам с удивлением прислушивается к ее буйству. Тинатин-Лелу и черкешенка Зюлейка с удивлением оглядывали друг друга, точно впервые встретились на узкой тропе.
      К радости Сефи, прибежала служанка и, запыхавшись, сообщила, что светлую госпожу ожидает женщина в черной чадре.
      Тинатин спокойно подошла к мраморной беседке.
      - Что тебе, женщина?
      Нестан встрепенулась; перед нею стояли Тинатин и прислужница Зюлейки.
      - Госпожа, ты вчера забыла шаль...
      - Зачем поторопилась? Отнесла бы в мои покои, как раз я иду туда, проводи! А ты, девушка, скажи моим прислужницам, пусть подадут полуденную еду в гранатовые покои.
      Тинатин равнодушно пошла вперед. Нестан, набросив на лицо вуаль и держа на вытянутой руке шаль, как рабыня, следовала за подругой. Тинатин шептала:
      - О моя Картли! Сладкий сон далекого детства... никогда не увижу я Метехи.
      - И я тоже.
      - Моя Нестан, ты вернешься к жизни, лишь бы Луарсаб снова воцарился.
      - Прекрасная Тинатин, есть два способа вернуть Луарсабу трон. Или устроить ему побег, или... магометанство он не примет, но ради Тэкле... она в Гулаби.
      - Святая богородица! Бедное дитя! Я догадалась об этом, прочтя послание Луарсаба. Но Тэкле не допустит Луарсаба унизиться ради нее, как и он.
      - Тогда первое.
      - Тоже было: не воспользовался охотой, чтобы не расстаться с Тэкле.
      Слезы душили Нестан; вот где возвышенная любовь! Тинатин мягко утешала: скоро они сумеют видеться чаще, и время разлуки с любимым мужем не будет тянуться, как утомленный караван в пустыне.
      А Нестан думала: "Будет тянуться вечно, ибо Зураб разлюбил меня".
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
      Вардан присел на корточки и затаив дыхание наблюдал за площадью большого майдана. Гуськом тянулись навьюченные ослы, - при каждом взмахе бича погонщика Вардан ощущал на своей спине обжигающий рубец. Мелькали ткани в руках торговцев, - и при каждом взмахе аршина Вардан чувствовал удар по пяткам. Разматывалась на лотках золотая и серебряная тесьма, - а Вардану казалось, что вокруг его шеи обвивается грубая веревка. На шампуры нанизывали пряное мясо, - Вардану мерещилось раскаленное железо в руках палача, выкалывающего ему глаза. Холодная испарина выступала на его лбу.
      Он, конечно, сын ишачьей дочери, иначе как мог бы полезть в пасть к черту? Человек всегда жаден. Разве у него, Вардана, в его тбилисском саду не зарыты три кувшина с монетами? Или лавка его не полна товаров? Зачем же сунулся он в такое опасное дело?.. Зачем?
      Но напрасно упрекал себя мудрый Вардан: на исфаханский майдан ежедневно прибывало слишком много караванов, чтобы скромный въезд купца из Гурджистана мог обратить на себя чье-либо внимание.
      Самому Вардану его пять запыленных верблюдов были дороже всех богатств Ирана. Он заботливо перенес тюки в отведенное помещение, удобно устроил верблюдов и пошел присматриваться к торговому дню Исфахана, а заодно поразведать, как здоровье ханов, кто сейчас в почете у шаха, кто нет.
      Только на третий день, надев шелковый архалук и толстый позолоченный чеканный пояс, Вардан направился к Караджугай-хану.
      Едва дослушав его, гостеприимец бросился к домашнему советнику хана. Не прошло и двух часов ожидания, хотя приличие требовало не меньше четырех, как Вардан предстал перед Караджугаем и его старшими сыновьями.
      Приняв от коленопреклоненного купца три послания, Караджугай вскрыл только свиток Шадимана.
      Своим посланием Шадиман старался не только разжалобить, но и посеять тревогу. Он подробно нарисовал, какие новые торговые пути прокладывает Саакадзе к Турции. О возрастающей дружбе свидетельствуют послы и гонцы везира, обивающие пороги Метехи, куда Саакадзе втиснул безвольного внука собачника Мухран-батони.
      Караджугай морщился: как будто шах-ин-шах сам обо всем не знает; но даже отважное стремление князя вернуться в Метехи не вынудит "льва Ирана" вновь опрометчиво направить свои стопы в картлийскую тину.
      Помня указания Саакадзе, купец на расспросы хана, захлебываясь, рассказывал о неприятных новшествах в Картли. Моурави совсем ослеп от власти, он подымает на вершину торговых дел только ставленников азнауров, а обнаглевшие амкары, выковывая оружие для Саакадзе, стуком молотков оглушают путника за два агаджа.
      - По-твоему, купец, торговля и амкарства обогащают Картли?
      - Высокочтимый хан из ханов, - обогащают сундуки правителя и Моурави. Недаром он возвел новые сторожевые башни на границе Картли с ханствами, подвластными Ирану. Недаром арбами свозит туда оружие, стрелы и медные котлы для кипячения смолы, в каменщики тащат мешками острую мраморную пыль.
      - А на турецкой границе не строит башни предусмотрительный полководец?
      - Не строит, благородный хан из ханов, с османами золотым виноградом дружбу скрепил. Еще, говорят, Саакадзе дал клятву султану так осветить полумесяц, чтобы солнце на спине льва навеки померкло.
      Караджугай не сводил глаз с купца, и от этих проницательных глаз мурашки забегали по спине рассказчика: кажется, перестарался!
      - Удостой мой слух, купец, пояснением: почему вместо довольства от дел Саакадзе ты в недостойной ярости? Ведь, обогащая страну, он обогащает тебя?
      - Меня? О святой Саркис! Защити и помилуй раба твоего! - с ужасом выкрикнул Вардан, почувствовав, как веревка из золотой тесьмы все сильнее затягивает ему горло.
      Но этот искренний ужас ввел в заблуждение зоркого хана, и он уже мягче спросил:
      - Вижу, тебя не на шутку напугал Саакадзе.
      - О хан из ханов! - Спазмы радости сдавили грудь Вардана.
      И снова Караджугай истолковал это иначе. Да и непонятно, почему он вдруг заподозрил купца. Ведь послание привез он не от Саакадзе, а от князя, которого нельзя заподозрить в дружбе с изменником Ирана.
      - Говори все, купец, уши мои открыты для истины. Но если ложью намерен затуманить меня, не удивляйся изощренности палачей.
      - Глубокочтимый Караджугай-хан, двадцать пять лет меня обогащал князь Шадиман Бараташвили, а сейчас лавку мою обходят даже амбалы, ибо Саакадзе только меня не замечает на майдане... Я уже собрался, захватив семью с товаром, бежать тайно в Иран, но увидел, сон, будто змея в княжеской короне дерется с барсом; поэтому решил раньше проведать, не собирается ли Шадиман вернуться в Метехи, или ему приятнее состариться в крепости?
      Вардан пустился в повествование, как за табун коней и кисеты с монетами ему удалось пробраться в крепость и устроить побег князя. Светлейший убедил его, что ждать конца власти Саакадзе недолго. Лишь бы шах-ин-шах - да продлит аллах драгоценную жизнь до конца света! - внял мольбам князей... И вот он, Вардан, по приказанию князя припадает к стопам советника "льва Ирана" с мольбой о заступничестве.
      Караджугай строго заметил, что советовать "тени божьей на земле" может только пророк. Но он, "грозный глаз шаха", передаст послание царя Симона и Исмаил-хана. Погладив шрам на левой щеке, добавил: пусть посланник поторгует в Исфахане и запасется товаром более надежным, чем турецкий, ибо, как бы купец ни скорбел о судьбе страны, о торговле он не забывает...
      Вардан провел на майдане три дня, а в воскресенье отправился к миссионерам поблагодарить хотя и католического, но все же бога, за удачную торговлю, а также пообещать поставить толстую свечу в случае благополучного завершения своего путешествия.
      На площадке мраморного портика, опирающегося на строгие колонны, Вардана встретил молчаливый миссионер в черном облачении. Он весьма удивился, выслушав желание купца принять благословение от Пьетро делла Валле, и стал доказывать, что с такой просьбой надо обратиться к патеру итальянских монахов кармелитского ордена отцу Тхадео ди Сэнт Елизео.
      Но Вардан упорно настаивал на своем. Монаху надоела беспрерывная речь и беспокойные жесты паломника, и он отправил Вардана с молодым послушником к дому делла Валле.
      Напрасно и тут хотели от него отделаться, купец упорно твердил, что он хочет облегчить душу принятием святых таинств.
      И так молитвенно сложил руки, и так вопрошающе вскинул плутовские глаза к небу, что Пьетро делла Валле нетерпеливо спросил:
      - Говори, откуда ты и зачем прибыл?
      Благочестие мгновенно сползло с лица Вардана. Он вынул кольцо и положил его перед тайным посланником римского папы Урбана VIII. Хотя итальянец сразу узнал, чье оно, но притворился непонимающим. Даже после подробного описания, зачем несчастный Вардан здесь, Пьетро холодно заметил, что сын Моурави, преславный Паата, из христианского сострадания погребен монахами, и он, гость персидского шаха, больше ничего не знает. Купцу следует договориться с миссионерами.
      Вардан отказался: дело требует большой тишины, ибо, если кто из шахских лазутчиков догадается о поручении Саакадзе, то благородному итальянцу придется отправить в Картли два праха.
      Подумав, делла Валле обещал уговорить монахов помочь купцу... Пусть придет в католический храм в следующее воскресенье. Вардан возмутился: исфаханская земля жжет ему пятки, он только тогда вымоет свое лицо водой, когда очутится за пределами "солнца Ирана". А до этого дня холодный и горячий пот от бесед с ханами вполне заменяет ему баню.
      Пьетро, смеясь, посоветовал явиться через четыре дня.
      Все эти дни Вардан замечал, что за ним неотступно скользит какой-то человек в одежде дервиша. Заходил ли он в шире-ханэ выпить каве, или бродил по торговым рядам индийских купцов, или кружился у стен монетного двора сераб-ханэ, всюду за ним следовал безмолвный дервиш.
      И вот настал наконец счастливый день, когда Вардан собрался к Пьетро делла Валле.
      Навстречу, подхлестываемый погонщиком, понуро плелся тощий ослик. На нем, сидя лицом к хвосту, угрюмо покачивался кади - судья. Поверх его богатой одежды на шее болтались внутренности овцы. Половина бороды была сбрита, что придавало лицу наказываемого двоякое выражение. Руками он крепко держался за хвост, от чего неприятно вздрагивал ослик. Джарджи - глашатай, идя рядом, выкрикивал вину судьи, взявшего по пятнадцать туманов с каждой из тяжущихся сторон. И, захлебываясь от восторга, вещал: "Так всемогущий, справедливый шах Аббас обещает поступить с каждым, кто захочет одновременно пить драгоценную воду из двух источников!"
      Вардан с завистью смотрел на судью: "Счастливец! Если бы и меня за двойное служение: Георгию Саакадзе и Шадиману - подвергли только прогулке на осле, пусть даже приказав держаться за хвост зубами!"
      Воспользовавшись суматохой, Вардан юркнул в боковой проход Кайсерие и, выйдя на темную улочку, поспешил к католическому храму.
      Пьетро встретил купца радушно и сообщил, что прах Паата уже приготовлен к дальнему путешествию. Он завернут в белое полотно, сильно пропитанное бальзамом. В ночь, когда купец окажется готовым покинуть Исфахан, гроб вынесут из прохладного погреба в шелковом ковре и зашитым в тюк.
      Купец понял: теперь остается одно - как можно скорее исчезнуть из пасти шайтана. Но тут его ждало новое препятствие.
      Караджугай еще раз удостоил его беседой, во время которой купец чувствовал себя, как живой петух на вертеле. Подозрительный хан объявил о желании шах-ин-шаха удостоить купца беседой. Пусть торговых дел мастер ждет спокойно солнечного часа, ибо прибывшее из Русии посольство должно удостоиться первым созерцать властелина Ирана. А кроме того, старший евнух гарем-ханэ, Мусаиб, советник шаха, уступая просьбам жен, разрешил купцу Вардану пригнать его верблюдов с грузинским товаром на малый двор Давлет-ханэ. Особенно хотелось ханшам купить бисерные вышивки и тонкие, как паутина, кружевные покрывала.
      Накануне Мусаиб долго беседовал с Тинатин...
      Мусаиба боялись. От него зависело внимание шаха, евнух мог годами не показывать властелину ту или иную хасегу, мог рассказывать про законную жену всякие небылицы и, напротив, совсем незнатную наложницу выдвинуть на первое место, сравнив ее поцелуй со вкусом меда. А это значит - богатство, много слуг, много драгоценностей, гордость опуститься на ложе "льва Ирана".
      И обитательницы гарема, ненавидя страшного евнуха, заискивали перед ним, одаривали дорогими подношениями, льстивыми заверениями. Но Мусаиб слыл не только у ханов, а даже у шаха, умным и прозорливым. Он знал цену лести, ибо каждая женщина гарема, даже служанка, готова была подмешать яду в его еду. Он платил красавицам той же монетой.
      Как-то, отдыхая за кальяном на цветочном лугу, где резвились молодые принцессы, дочери и племянницы шаха, Мусаиб заметил большие лучезарные глаза, смотрящие на него в упор.
      - Царевна Лелу хочет меня о чем-то спросить?
      - Да, Мусаиб, - Тинатин опустилась рядом, - как называется страна, где ты жил мальчиком?
      Мусаиб вздрогнул: вот уже пятьдесят лет, как никто не интересовался его детством. И сам он забыл о нем.
      Забыл об острове, потонувшем в кипарисах, о первом поцелуе смуглянки, растворившемся в годах. И вот девочка, дочь грузинского царя, всколыхнула его душу.
      - А зачем тебе чужая жизнь?
      - Дорогой Мусаиб, ты всегда такой одинокий, скрытая грусть светится в твоих глазах, я сразу заметила это, ибо сама грущу об оставленных мною в родной стране.
      Мусаиб помолчал, потом тихо посоветовал царевне ни с кем не делиться ни своей грустью, ни своей радостью.
      - Мне скрывать нечего, - ответила Тинатин, - мои думы никому вреда не принесут, но ты умнее всех, не откажи в полезном слове. Настоящая дружба начинается с открытой беседы, ты обо мне знаешь все, я о тебе ничего.
      Изумленно смотрел суровый евнух на девушку, едва вышедшую из детского возраста. Он давно проник в извилины женского сердца и сразу понял чистоту ее помыслов и чувств. Враг откровенности, он рассказал ей о том, как любил ползать по влажному песку, вылавливая маленьких крабов, как дружил с крылатыми парусами, странствуя по морской пустыне. Из памяти его выплывает чужой берег, где над синей гладью возвышались разрушенные храмы, а возле козы пощипывали зеленую траву. Там его схватили и продали на невольничьем рынке в Бейруте...
      На другой день Мусаиб ругал себя: наверно, эта девчонка, так ловко выведавшая у него тайну жизни, потом досыта нахохоталась с подругами. В сад Мусаиб вышел мрачнее тучи. Наложницы разбежались, боясь стать жертвой его гнева. Исчезли даже принцессы, сад казался вымершим... Но кто-то осторожно коснулся его руки. Он обернулся, и улыбка расплылась по сухому желтому лицу. Перед ним стояла заплаканная Тинатин.
      - Глаза твои опухли? Раньше я не замечал у тебя склонности к слезам. Скажи, кто посмел обидеть царевну?
      - Судьба, Мусаиб. Я плакала за себя и за тебя. Я тоже одинока, с каждым днем мне становится страшнее, не лишай меня, дорогой Мусаиб, расположения и отеческого совета.
      Давно заглохшие чувства проснулись в груди евнуха, ему захотелось иметь друга, как раз такую чистую девушку, с кем можно обо всем говорить. И дружба возникла настоящая, большая и долгая...
      Мусаиб воспитал шаху любимую жену, приказав евнухам зорко следить за обитательницами гарема, не допуская ни одну удостоиться высокого звания.
      Многим обязана Тинатин верному Мусаибу. Но и евнух обязан многим царственной Лелу. Он подолгу сидел у нее, угощался вкусным шербетом и любимыми яствами, приготовленными для него. С каждым годом беседа становилась интереснее, а игра в нарды или в "сто забот" тоньше и сложнее. Шаху Мусаиб не переставал повторять: нет в подлунном мире сердца, преданнее сердца ханум Лелу, нет ума светлее ее ума, нет любви ярче любви Лелу к повелителю Ирана.
      И, как бирюзовые изразцы после дождя, для шаха всегда были свежи глубокие глаза Тинатин. А когда она родила ему сына, казалось шаху, что он сбросил с плеч тяжелый груз военных лет и вновь стал Аббас-мирзою, юным правителем Герата. Теперь он не замечал красоты хасег, режущих взор пестротой шелков и сверканьем камней. Он соглашался с Мусаибом, что скромная из скромных и возвышенная из возвышенных Лелу - жемчужина, наполняющая Давлет-ханэ розовым светом.
      Отпивая из фарфоровой чашечки душистое каве, Мусаиб выжидательно поглядывал на слегка смущенную доброжелательницу.
      - Ты знаешь, мой Мусаиб, - тихо проговорила она, - источник моих тайн для тебя открыт всегда... хочу твоих мыслей в очень тонком деле.
      - Говори, ханум. Но я не обижусь, если у тебя есть от меня тайны, ибо человек многое скрыл бы и от аллаха, если бы аллах не обладал способностью все видеть.
      Тинатин притворилась непонимающей и еще тише выразила неудовольствие: жестокие наклонности Сэма внушают опасения, а Зюлейка потакает отвратительным поступкам сына.
      - Царственная Лелу хочет для Сефи-мирзы другую жену?
      - Нет, хасегу.
      - Уже выбрала?
      - Да. Ты, вероятно, заметил мое внимание...
      - К Гулузар?
      - Да, мой Мусаиб... Она самая неискушенная.
      - Ты хочешь, моя госпожа, чтобы Гулузар родила Сефи-мирзе сына?
      - Да... Жену не стоит брать: шах-ин-шах - да продлит аллах его жизнь до конца света! - будет спокойнее, если в гарем-ханэ окажется меньше законных жен и сыновей.
      - Гулузар уже знает о твоем благосклонном намерении?
      - Нет, мой Мусаиб, я раньше хотела проверить ее, на днях даже посетила домик хасеги. А сейчас жду твоего совета и помощи.
      Мусаиб облегченно вздохнул: ему, конечно, донесли о посещении царицей наложницы. Огорченный, он думал, что Лелу украдкой захотела повидаться с Нестан. Это его встревожило: значит, Лелу уже перестает доверять другу, а сама рискует попасть в немилость к шаху. Но нет, первая ханум по-прежнему откровенна с ним, приблизила Гулузар ради сына, а княгиня Нестан тут ни при чем. Мусаиб повеселел, попросил еще чашку каве и, насколько мог, мягко сказал:
      - Свет моей одинокой старости, все желанное тобою - для меня повеление. Я сумею убедить шах-ин-шаха подарить Сефи-мирзе хасегу, но тогда княгине придется переселиться к другой, или пожелаешь оставить ее у Гулузар?
      - Твоя мудрость да послужит мне отрадой, ибо долгие колебания мои происходили как раз из нежелания причинить новые огорчения Нестан. Шах-ин-шах в своем милосердии скоро позволит мне взять бедную в мой дом.
      - О княгине шах-ин-шаху не буду напоминать, она переселится вместе с Гулузар в голубой дом, он примыкает к саду Сефи-мирзы...
      Тинатин благодарно улыбнулась. Потом поговорили о предстоящем приходе купца Вардана. На просьбу Тинатин разрешить покупать и наложницам Мусаиб многозначительно ответил: пусть придут со служанками. Но Тинатин будто не поняла намека и выбрала евнуху лучший персик, начиненный толченым орехом.
      Не притронувшись к утренней еде, Вардан, полный страха и волнения, складывал роскошные вышивки. Для шахских жен - в отдельный, темно-синий, бархатный хурджини, для остальных - в холщовые тюки. Особенно тщательно он обернул в камку простые коши, в них зашито послание княгини Хорешани. Но как найдет он Нестан среди сотен закутанных мумий? Может, сама догадается, зачем Мудрый, как глупец, сел в раскаленную персидскую жаровню.
      Эти думы купца прервал стук в дверь. Торопливо прикрыв сундук с кисетами, Вардан оттолкнул медный засов. Бесцеремонно отстранив его, в комнату вошел старый дервиш, следивший за ним в эти дни. Вардану особенно неприятным показалось его грязное коричневое сморщенное лицо.
      Дервиш как-то странно подпрыгнул, потом вскинул руки и прогнусавил:
      - Любящие "льва Ирана" - в цветнике единения! Любящие "льва Ирана" - да проникнутся великодушием! Да будут принесены в жертву прославления "льва Ирана" жизнь каждого и имущество!
      Вновь подпрыгнув, как обезьяна, протянул руку и потребовал уступить на благую цель пять бисти. Вардан рассердился: что он, меняла?! Или богатый хан?! Притом же Вардан - христианин, и у него на родине достаточно своих монахов, требующих то на бога, то на черта...
      Но дервиш пустился в изощренные объяснения:
      - Дервиш - избранный, милосердие и владыка прощения, лекарство от всех болезней. Избранный - родник доброты и сострадания, источник благости и мудрости! Избранный - друг всех, жестоко страдающих. Дервиш сострадает положению купца!
      Вардан рассвирепел: он занят торговлей, сейчас за ним придут прислужники Давлет-ханэ, и он направится в гарем-ханэ, а избранный пусть убирается в шайтан-ханэ. Для такого путешествия вполне достаточно и двух шаев. И Вардан швырнул дервишу крохотные монетки.
      Дервиш расхохотался, опустил монетки за пазуху и заявил, что он не уйдет, пока купец не добавит еще один туман, иначе он сообщит добрым слугам великодушного "льва" не о вышивках, а о послании от ханум Хорешани.
      Выпучив глаза, Вардан несколько мгновений молчал, но, как дикий козел, почуяв смертельную опасность, вдруг ощетинился. Как смеет жалкий дервиш подозревать знатного купца, удостоенного высоким доверием и преданного "солнцу Ирана"? Вот придут ферраши, и он расскажет, как оклеветал гостя из Картли святой бездельник, от которого отвернулся даже всемилостивейший аллах, отметив его отвратной рожею.
      Еще долго ругал Вардан нахального дервиша... И внезапно замолк, словно поперхнулся: где он слышал этот, сразу ставший приятным голос, где слышал добродушный, предвещающий радость смех?
      - Молодец, Вардан, перед твоим путешествием в рай Магомета я хотел тебя испытать. Не страшись никаких угроз и не поддавайся ни на какие запугивания. Держись, как сейчас, и с тобой ничего не приключится.
      - Азнаур Папуна! - простонал Вардан, едва не потерявший сознание.
      - Купцы редко бывают благодарны, а я пришел помочь тебе советом, как передать послание княгини Хорешани.
      - Азнаур Папуна, во имя пречистой богородицы!
      - Положи и мое послание в простые коши. Княгиня недаром полжизни прожила в Метехи, сразу догадается купить у тебя обувь. Как только княгиня возьмет коши, громко скажи: "Три дня на майдане у входа в Кайсерие буду торговать бисерными кошами и кисеей. Если ханум пожелают осчастливить купца - лучшие приготовлю".
      Оставив Вардану кисет с серебряными пол-абасси для задабривания шахских прислужников, Папуна скрылся за дверью.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      Тенистые кипарисы окружали домик делла Валле, подстриженные кусты роз тянулись вдоль ровной аллеи. У входа в дом дремал кот, щурясь на солнце. Где-то мелодично пела вода.
      Расстегнув кружевной воротник, Пьетро с увлечением перечитывал двадцать первую главу сочинения монаха" кармелита Томазо ди Гезу, посвященную делам Грузии. Он подчеркивал золотыми чернилами описание поездки нунция Стефано Коленца к царю грузинскому Симону I в 1545 году. В послании папе Павлу III царь Симон - дед царя-узника Луарсаба - заверял в своей преданности святейшему престолу.
      Пьетро делла Валле не переставали волновать судьбы грузинских царств. Он порицал медлительность римской церкви, которая в течение трех четвертей столетия не сумела утвердить свое влияние в христианской Грузии. Сейчас, когда персидский шах понес не только военное, но и религиозное поражение, делла Валле надеялся при содействии Георгия Саакадзе провести в жизнь планы "коллегии пропаганды веры" и подчинить Грузию святой руке папы Урбана VIII.
      Он уже отослал в Рим новую реляцию с советом направить в картлийский город Гори, лежащий на перепутье дорог, связывающих грузинские царства, миссионеров феатинского ордена, славящихся своим умением завоевывать расположение туземцев. Советовал также учесть опыт монахов капуцинского ордена, начавших свою пропаганду в Грузии еще в 1615 году. Святые отцы не навязывали сразу католическую веру, а главным образом занимались врачеванием жителей, не беря за это платы, помогали в жизненных делах и нередко оказывали материальную помощь пострадавшим от бесчисленных войн с мусульманами. Такой политики, в более широком размере, должны были придерживаться в Грузии, по мнению делла Валле, дипломаты римской церкви. Для успешного утверждения идей католичества нужно не только сблизить страны общностью веры, торговли и науки, но и уделять внимание военным делам. Присылка артиллерии и ознакомление с аркебузерией окончательно утвердят в умах православных грузин благоговение к главе западной церкви и тем подготовят путь к переходу их в католичество. Благоразумно не медлить, так как патриарх московский Филарет слишком рьяно начинает звонить в колокола, и русский звон может умилить единоверную московитам Грузию.