28

Тимур Гарин был журналист от Бога и даже скрываясь от правосудия в таборе он не оставался в стороне от жизни, которая била ключом. Табор оказался настоящим кладезем информации — здесь все знали вс( и обо всех.

Через несколько дней Гарин уже имел сведения о том, что братки, которые освобождают закрома родины от урожая, выросшего на полях ГАП-13, принадлежат к небольшой, но авторитетной команде некоего Шамана, а тот, в свою очередь, подчиняется Олегу Васильевичу Воронину по прозвищу Варяг.

Еще Тимур выяснил, что расположенный севернее 12-й сельхозотряд замучили проверками и инспекциями. Все инстанции, имеющие хотя бы косвенное отношение к сельскому хозяйству, чрезвычайному положению, продовольственному снабжению и охране общественного порядка, набросились на ГАП-12, как стая коршунов на овечку, отставшую от стада. И это при том, что директор ГАП-12, по мнению всех беспристрастных очевидцев ведет дела честно, а бандитов отшил с первой же попытки, пригрозив, что бойцы службы режима станут открывать огонь на поражение по всем посторонним, кто рискнет появиться в лагере и на полях.

Между тем, в ГАП-13 за все это время не было еще ни одной инспекции или проверки. А когда Гарин попытался окольными путями выяснить, почему, оказалось, что в инстанциях Сергею Валентиновичу Балуеву доверяют больше, чем самим себе.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять — Балуев просто дал на лапу кому надо, а директор ГАП-12 Федоренко этого не сделал. Хотя, возможно, дело обстоит сложнее, и взятками ведает не Балуев, а его бандитские покровители. Что, однако, не меняет сути дела.

Но тут грянули новые события. Во-первых, из-за кровавой демонстрации в Москве в город отозвали почти всех солдат и многих милиционеров, а на их место прислали штатских добровольцев из числа безработных и военнообязанных, призванных из запаса. В результате режимные службы оказались ослаблены и обезоружены.

Потом в лесах появились дезертиры, которых почти сразу стали называть «партизанами». Дезертирство ширилось с каждым днем по одной простой причине — до солдат, наконец, дошло, что после дембеля их некем будет заменить. А значит, никакого дембеля ждать не приходится.

Но этого мало. Солдаты поняли, что власти собираются и впредь использовать их для подавления волнений, беспорядков и мятежей. И если волнения и беспорядки вдруг перерастут во что-то вроде революции, то первыми ее жертвами окажутся именно запятнанные кровью войска. Солдат никто жалеть не будет, даже если они не станут сопротивляться.

Конечно, на немедленное дезертирство решались немногие. В частях все-таки кормили, а как оно будет в лесу — большой вопрос. Про город и говорить нечего — прожить в Москве без документов, денег, карточек и ценных вещей было невозможно в принципе. А про лес говорили разное.

Проще всего было тем, кто раньше нес службу поблизости от табора и своими глазами видел, что прожить в лесу можно.

Леша Григораш, когда его вместе со сборной, наспех сколоченной ротой бросили добивать остатки бегущей толпы демонстрантов, просто отказался стрелять. Не схитрил, не начал палить в воздух, а просто отказался выполнять приказ. И даже закричал чужому капитану:

— Вы не имеете права! Нельзя стрелять по безоружным.

Мало того — когда капитан пригрозил трибуналом, Леша огрызнулся:

— Вас самого надо отдать под трибунал.

Тут уже капитан рассвирепел и приказал Лешу арестовать. И тогда Алексей направил автомат на своих сослуживцев — среди которых, слава Богу, не было его друзей.

Бойцы опешили, и Леша успел юркнуть в переулок. Рота, забыв о демонстрантах, гналась за ним по подворотням, но нарвалась на очередную группу мятежников числом до тысячи. Когда разгоняешь сто тысяч человек, такие группы попадаются на каждом шагу. Чтобы рассеять мирных граждан, потребовалось несколько минут, и Григораш за это время успел убежать далеко.

Ловить его в охваченной паникой Москве было бессмысленно, и Леша спокойно ушел за город, в табор. Вернее, не в табор, а на дачу к любимой девушке.

У начальника режима 13-го сельхозотряда капитана Шорохова потом интересовались, не возвращался ли рядовой Григораш к месту службы — но Шорохов с чистой совестью ответил, что нет, не возвращался. Действительно — он ведь вернулся не на службу к капитану Шорохову, а на дачу к Жанне Аржановой.

Но Леша был не один такой. Дезертиры шли в табор десятками и сотнями. И директор сельхозотряда Балуев придумал создать из них собственную службу режима, подчиненную не капитану Шорохову, а ему, Балуеву, лично. Ну и еще немного — браткам Шамана.

Табор тем временем разросся уже до таких пределов, что с трудом кормился с окрестных лесов и водоемов. Опасения Балуева оправдывались как нельзя точнее.

Табориты подобно саранче обрушивались на поля сельхозотряда, мешая хомяку пожирать урожай в одну харю.

Но и это спасало не вполне, так что многие табориты решили последовать примеру Жанны Аржановой и ее подруг. Вокруг табора становилось все больше частных огородов, и лишь очень немногие соблюдали ограничение, установленное правительством — располагать дачи не ближе 25 километров от кольцевой автодороги.

Впрочем, те, кто следовал этому правилу, заботились тоже не о соблюдении закона, а только о сохранности урожая. Решив для себя не возвращаться в город, они были равнодушны к проблеме расстояния до Москвы — зато очень беспокоились по поводу близости табора. Истинные табориты, которые ходили без одежды и питались дарами природы, относились к частной собственности точно так же, как к государственной.

Они ее игнорировали, уподобляясь австралийским аборигенам. Что общественное поле, что частный огород — им было все едино: что найдем, то и съедим.

Саранча — иного слова не подберешь.

Но уберечь от вредителей свой огород в пятнадцать соток гораздо проще, чем охранять общественные поля в сотни гектар, разбросанные по лугам и полянам на километры вокруг.

Поэтому многие располагали свои огороды рядом с табором и сельхозлагерем. И объединялись между собой для ночного дежурства, чтобы совместно оберегать урожай.

Урожай на девственных лугах и полянах по-прежнему созревал быстро. Первые клубеньки у картошки появлялись уже на вторую неделю после посадки, а к концу месяца многие кусты уже цвели и даже давали ягоды. А спелые картофельные ягоды и извлеченные из них семена очень высоко ценились на черном рынке. Из них картошка росла не хуже, чем из глазков (о клубнях умолчим, потому что клубнями давно никто картошку не сажал — это было бы кощунственное расточительство: тратить еду на семена).

Прожить месяц на подножном корме — дело нехитрое. Тем более, что биологи сделали еще одно важное открытие, а Тимур Гарин, который все-таки не обошел биостанцию стороной и стал наведываться туда регулярно, как только понял, что власти не очень усердствуют в его розыске, рассказал об этом открытии новоявленным дачникам.

Оказывается, достаточно выкопать в лесу грибницу съедобного гриба и посадить ее в грунт, обильно сдобренный белым пухом (который на глубине совсем не напоминает пух, однако делает почву очень светлой) — и буквально на следующий день можно есть свежие грибы.

А еще лучше — найти трухлявый гриб, шляпка которого кишит спорами. Из этих спор можно вырастить целую грибную плантацию.

Правда, такие посадки довольно быстро хиреют. Но удобряя грибную грядку свежим белым грунтом или пересаживая грибницу время от времени на новое место можно продержаться на грибах несколько недель — как раз пока не поспеет первый урожай.

И все было бы замечательно — но как только у дачников появились первые успехи, на них свалилась новая напасть. Балуев вдруг заявил, что все дачи вокруг табора, кроме самых дальних, находятся на территории его лагеря и по закону он должен конфисковать весь урожай в пользу государства. Но если дачники хотят жить не по закону, а по понятиям, то они обязаны отдать часть урожая ему лично.

Огородников ткнули носом в указ о чрезвычайном положении и пригрозили натравить на них власти — и те поняли, что придется делиться.

Но не успели они опомниться, как свою долю потребовали бандиты. Как принято — за охрану и защиту.

Дачники удивились. Они привыкли к тому, что Балуев и бандиты — одна компания и все дела у них общие. Но братки только пожали плечами:

— Какой еще Балуев? Не знаем мы никакого Балуева.

Дачники объяснили, кто такой Балуев и как он обирает честных тружеников, но взаимопонимания от этого не прибавилось.

— Ну и что? — сказали братки. — Если он — хозяин этой земли, значит все по понятиям. Никакого беспредела. А мы — крыша. Если нам не заплатишь — беда будет.

Такое хозяйство нельзя без охраны оставлять. А то придут какие-нибудь отморозки и ничего в огороде не оставят. Да еще самого покалечат, если не убьют.

К тем, кто намека не понял, действительно приходили отморозки, били и калечили, жгли шалаши и времянки, опустошали грядки, а кого-то даже убили в назидание остальным.

И остальные стали платить двойную дань. Слава Богу, у них и после этого оставалось достаточно еды, чтобы дожить до следующего урожая. Но излишков не было уже никаких.

И тем не менее, несмотря на все опасности, люди выходили из города, чтобы копать огороды в лесу за кольцом. Таких людей становилось все больше — просто потому, что старые запасы еды в городе подходили к концу, а новых создать не удалось.

Второй урожай на общественных полях был разворован покруче, чем первый, и украденное перераспределилось таким образом, что купленные чиновники и бандиты жрали от пуза, состоятельные люди, которые успели до катастрофы накопить достаточно денег, вещей и ценностей, тоже не страдали от недоедания, зато все остальные голодали уже по-настоящему. И еда со своей собственной грядки была для многих единственным спасением.

29

Жанна Аржанова с подругами счастливо избежала проблем, связанных с рэкетом. У нее была своя крыша — капитан Шорохов и его служба режима, а также беглый солдат Леша Григораш с друзьями и при оружии. Попробуй только сунься.

Даже Балуев не рискнул потребовать с Жанны дань. Он хоть и создал свою собственную гвардию из дезертиров и арестантов, вставших на путь исправления — но ссориться с начальником режима ему по-прежнему было не с руки. И с дальнобойщиком Саней Караваевым — тоже, Саня к этому времени стал у Балуева начальником левых перевозок, а его девушка Дарья подружилась с Юлькой Томилиной, военно-полевой женой капитана Шорохова.

Так что тут все тоже было схвачено.

В результате при сборе урожая девушки обнаружили, что у них образовались изрядные излишки, которые можно с выгодой продать.

Благодарить за это следовало прежде всего Веру Красных, которая пахала, как трактор, и вдобавок, молилась о ниспослании урожая дважды в день. Старался не отставать от нее и Леша Григораш, но его переплюнул другой боец — деревенский парень, которому приспичило закрутить любовь с Верой.

От такой любви урожай вырос просто фантастический, но воспользовались этим не Вера, не Леша и не деревенский парень Николай. Инициативу у них перехватила Жанна, которая работала меньше всех, зато была одержима мечтой купить лошадь у цыган.

Черт его знает, как она сумела убедить остальных, что лошадь нужна в хозяйстве, как воздух — но только дело кончилось официальной делегацией в цыганский табор.

Жанна ради этого визита прикрыла грудь и обмотала бедра поверх длинной юбки еще и платком, отчего стала выглядеть большей цыганкой, чем сама дочь барона. Дочь барона, в частности, носила обувь и не курила трубку, а Жанна явилась в гости к цыганам босиком и с трубкой в зубах.

— Оставайся с нами! — кричали ей черноусые парни с индийскими чертами лица. — Мы тебя не обидим.

— Зато мы обидим! — весело предупреждали молодые цыганки с золотыми зубами.

Но Жанну не интересовали матримониальные планы цыган и ревность цыганок. Она пришла покупать лошадь и сразила барона фразой:

— Зачем конокраду лошадь, если он не хочет ее продать.

Про то, что лошади краденые, знали все — цыгане очень гордились своим возвращением к старинному ремеслу. И лошадей действительно продавали и даже отдавали даром. Одну лошадь так получил Балуев, в обмен на обещание прикрыть цыган от властей, а самого лучшего коня пришлось отдать бандитам — иначе те грозили разорить табор.

Но у Жанны тоже было что предложить цыганам помимо картошки, табака и сушеных грибов. Она предлагала покровительство капитана Шорохова, который тоже мог в зависимости от настроения принести цыганам много пользы или много вреда.

И Жанна вместе с Юлькой, которую все — даже цыгане — знали, как любовницу Шорохова, сторговала не просто лошадь, а беременную кобылицу, явно не из тех, кого в последний момент сняли с убойного конвейера на мясокомбинате. Эта лошадка, скорее всего, была ипподромной, а значит, носила в своем чреве жеребенка благородных кровей.

Правда, о том, что кобылица беременна, догадалась не Жанна, а Вера с Николаем.

Жанна положила глаз на вороного коня, который поражал своей статью, но при ближайшем рассмотрении оказался мерином. Это нисколько не умаляло его достоинств, но Жанну нетрудно было убедить, что мерин — существо неполноценное.

А беременная кобылица — совсем другое дело. Пройдет всего несколько месяцев — и вместо одной лошади в хозяйстве будет две.

Цыгане тоже знали об этом, но им было наплевать. За жеребенком надо ухаживать, а это — не цыганское дело. Гораздо проще, если понадобится, украсть еще несколько взрослых лошадей. Конокрады уже успели убедиться, насколько плохо охраняются табуны на госплемзаводах, спешно созданных для восстановления поголовья.

Так у Жанны Аржановой появилась лошадь, которую она искренне считала своей, хотя ухнула на ее покупку общий урожай.

Жанна назвала кобылицу Королевой и пускалась с нею в такие нежности, что Юлька Томилина однажды сказала:

— Нет, она не просто лесбиянка. Она гораздо хуже.

— А ты никогда не пробовала скакать голая верхом? — поинтересовалась у нее Жанна. — Изумительное ощущение.

Юлька вообще не пробовала скакать верхом, ни голая, ни одетая, а прогрессирующая беременность Королевы не располагала к скаковым упражнениям, так что с этим пришлось повременить.

Зато Вера Красных решила, что раз уж настало время исполнения желаний, то и она тоже имеет право на свою долю. Жанна хотела лошадь и получила ее, а у Веры была другая мечта. И она довольно скоро исполнилась.

На общей даче, где обитали четыре девушки, два парня и одна лошадь, появился еще один жилец.

Это был священник, которого Вера привела из города. А предыстория его появления заключалась в следующем.

Деревенский парень Николай томился, храня верность любимой девушке, которая заявила, что ни о каких плотских утехах не может быть и речи, пока не совершен обряд венчания. Может, он томился бы меньше, если бы Вера согласилась обвенчаться немедленно или если бы вокруг не сновали ежечасно и каждодневно гологрудые, голоногие и просто голые девицы, лишенные всякого стыда и готовые унять томление Николая без малейшего промедления. Однако Николай отлично понимал, что если он поддастся соблазну и уймет томление с первой встречной неодетой табориткой, то Вера будет потеряна для него навсегда — а где он еще найдет себе такую хозяйку?

Вера же категорически отказывалась венчаться в городе. Ее просто убивал тот факт, что ни в 13-м сельхозлагере, ни в таборе, ни в новой дачной зоне нет ни одного священника и ни одной церкви. И когда Николай в очередной раз подкатился к ней с предложением руки и сердца, она объявила:

— Я обвенчаюсь с тобой только тогда, когда здесь будет стоять церковь.

Николай пообещал приступить к строительству церкви немедленно, но загвоздка состояла в том, что для этого требовалось благословение церковных властей. И еще — священник, который будет служить в этой церкви.

У Николая не было никаких знакомств в церковных кругах, а у Веры были — и пришлось ей самой решать все проблемы.

Попа Вера отыскала через своего духовника — да такого, что не приведи Господи.

Иеромонах в возрасте Христа, преисполненный искренней веры и одержимый миссионерскими идеями. Очень подходящий духовный пастырь для Белого Табора, который стали называть так, чтобы отличать вольницу туристов и натуристов от Черного Табора — поселения цыган.

Появление отца Серафима в Белом Таборе выглядело, как смена духовной власти, потому что как раз в эти дни табор покинул рыжебородый пророк — он с группой единомышленников и самых диких натуристов отправился на плотах вниз по течению.

Единомышленники пророка хотели отыскать Шамбалу, а дикари просто надеялись доплыть до земли, где нет законов, охраняющих частную собственность и общественную нравственность.

Однако попытки отца Серафима вломиться в чужой монастырь со своим уставом очень не понравились оставшимся обитателям Белого Табора. А поскольку директор сельхозлагеря Балуев тоже отказался брать иеромонаха на довольствие, вышло так, что жить он стал на даче Жанны, которую все с легкой руки самой Жанны называли Девичьей. Правда, грубые похотливые самцы подбирали для этого места другие эпитеты, преимущественно на букву "б". Жанне это не нравилось, но она ничего не могла поделать, поскольку ее поляну избрали местом своих ночных свиданий мужчины из сельхозлагеря и девушки из Белого Табора.

В конце концов Жанна выдвинула идею построить на этой поляне таверну «У Девственницы» и даже прибила доску с названием к большому дубу, около которого обычно и назначались свидания.

Впрочем, это тоже не помогло. Грубым похотливым самцам было трудно произносить слово «девственница», и место встреч стали называть просто «У Целки».

— Встретимся у Целки под дубом, — говорили друг другу похотливые самцы и развратные самки. И, поскольку таверну никто так и не построил, оставались предаваться похоти и разврату прямо тут же, в зарослях.

Между тем, с появлением иеромонаха на поляне вместо таверны решили строить церковь, а жить отец Серафим устроился на Девичьей Даче. И первое, что он попытался сделать, обосновавшись здесь — это уничтожить гнездо разврата «у Целки под дубом».

Жанне тоже не особенно нравилось слышать каждую ночь веселый визг и сладострастные стоны из близлежащих кустов — а еще больше ее тревожила привычка любовников подкреплять свои силы, не отходя от кассы, прямо с грядок Девичьей Дачи. Но морализаторским поползновениям отца Серафима она воспротивилась — просто из принципа, потому что ужасно не любила, когда ей указывают, что можно делать, а что нельзя.

И когда иеромонах в очередной раз придрался к ее нагой груди, Жанна встала перед ним, выпятив эту самую грудь с задорно торчащими сосками, и сказала буквально следующее:

— Представьте, что вы приехали в Африку проповедовать свою веру среди дикарей.

Их обычаи вам не нравятся, но если вы попытаетесь так прямо сходу их осудить или запретить, вас просто убьют и съедят, чтобы не портили добрым людям жизнь.

Понятно?

Но иеромонаху было непонятно.

— Мы ведь не в Африке, — резонно возразил он. — Мы под Москвой. Да и вы, по-моему, не дикари, а русские люди. Или я ошибаюсь?

— Ошибаетесь. Мы не просто под Москвой. Мы — на другой планете и, как я слышала, в тропических широтах. Так что Африка может оказаться ближе, чем Москва.

— Но вы ведь русские люди? — повторил отец Серафим.

— Лично я — безродный космополит с французским уклоном, — сообщила Жанна. — Женька тоже нерусская, Григораш у меня под сомнением, черт его знает, кто он такой. Так что вам остаются только Вера и Николай.

— Нам остаются все, кто не отвергает веру и не отворачивается от Бога, — ответил иеромонах и теологический спор ушел на новый круг.

Он так ничем и не закончился, но — странное дело — с этого времени Жанна стала реже смущать окружающих своей нагой грудью. То ли она просто не хотела лишний раз ссориться с Верой, то ли наступило время смены нарядов, только теперь Девственница стала надевать к длинной юбке и босым ногам французские ночнушки из своего богатого гардероба, которые в сочетании с юбкой вполне могли сойти за верхнюю одежду.

А еще Жанна носила теперь кокетливую соломенную шляпу, которую выменяла в городе на продукты, и все это вместе делало ее похожей уже не на цыганку, а на французскую или итальянскую крестьянку той эпохи, когда в тамошних краях рисовал свои картины с натуры знаменитый художник Карл Брюллов.

Зато купалась Жанна теперь совсем обнаженной, аргументируя это тем, что именно так испокон веков купались и русские, и французские крестьянки — во все эпохи вплоть до изобретения купальника.

30

Трудно сказать, когда криминальный авторитет Олег Воронин по прозвищу Варяг впервые почувствовал, что у него может выгореть преступление века.

Может быть, это случилось в день кровавой демонстрации в центре Москвы, когда на ее подавление были брошены все наличные милицейские и армейские силы, а весь город остался без охраны.

А может быть, эта мысль оформилась позже, когда по городу расползлись слухи о разложении в силовых структурах, о массовом дезертирстве солдат, о нежелании офицеров выполнять и отдавать приказы, которые могут быть расценены, как преступные — в общем, о том, что правительственные силы тают на глазах.

Ужесточение режима, которое началось сразу после подавления беспорядков, захлебнулось очень скоро именно из-за саботажа на всех уровнях. Никто не хотел брать на себя ответственность, прекрасно понимая, что если вспыхнет новое восстание, то правительство, может, и удержится — у Кремля стены толстые, — а вот разные лейтенанты, капитаны и полковники попадут под первый удар, и им припомнят все прегрешения против мирных граждан. И лучше, если этих прегрешений будет поменьше — тогда есть хоть какой-то шанс уцелеть.

Между тем, Варяга, который был большим любителем западной детективной литературы, как раз в это время угораздило прочитать книгу какого-то американца, где очень подробно описывалось, как можно малыми силами и средствами поднять панику в большом городе.

Достаточно устроить несколько мощных взрывов в местах массового скопления людей — и полиция не справится с нагрузкой, а паника покатится по городу лавиной.

Следующий этап плана Варяг придумал сам, без помощи американского писателя.

Просто паника ничего не даст. Цели можно добиться, только если организовать перерастание паники в революцию.

Для этого надо нанять горлопанов, которые в нужный момент призовут народ штурмовать Кремль, Белый дом, Останкино и вообще все подряд, кроме Центрального банка России.

Дальше все ясно. Даже если власти не ослабят банковскую охрану ради усиления обороны Кремля, справиться с этой охраной будет не так уж трудно. Главное — что Центробанку будет неоткуда ждать подмоги, и команда Варяга сможет прорваться в подвалы, где хранится золото.

Так выглядел грандиозный план Олега Воронина первоначально, но как только Варяг стал разрабатывать его в деталях, начались проблемы.

Прежде всего, не было никакой уверенности, что золотой запас России находится именно в подвалах Центробанка. Скорее, даже наоборот, все сведения, которые получал Варяг из сравнительно достоверных источников, говорили о том, что золото спрятано где-то в секретных хранилищах, местонахождения которых никто не знает.

Однако так не бывает, чтобы об этом не знал никто вообще. И Варяг придумал довольно простой ход: захватить под прикрытием волнений Центробанк, перекопать все бумаги, допросить всех сотрудников и силой вырвать у них самый главный секрет.

— А по-моему, проще сразу захватить Кремль и забрать себе золотой запас на правах новой власти, — сказал по этому поводу один из ближайших помощников Варяга, известный в официальных документах, как Валерий Бубнов, а в криминальных кругах — как авторитет по кличке Шаман. Он был среди тех немногих, кого Варяг посвятил в свои планы, но относился ко всей этой затее скептически.

Варяг же считал, что захватить Кремль гораздо труднее, чем Центробанк. Если в самом банке золота нет, то охранять его будут без особого рвения, а людей, знающих большой секрет для маленькой компании, там наверняка можно найти.

Варяг, конечно, предпочел бы захватить Гохран — все, у кого Олег Воронин покупал информацию на эту тему, в один голос утверждали, что золотом ведает именно Гохран, а не Центробанк. Но оказалось, что резиденция Гохрана расположена непосредственно в Кремле. А в том, что восставшие москвичи возьмут Кремль, Варяг все-таки не был уверен, да и не очень-то этого хотел.

Был еще один вариант — самый неприятный: золотой запас мог храниться непосредственно в Кремле, где-нибудь в потайных подвалах или в подземном городе, про который так много писали в начале 90-х годов. Если так — то это плохо, вне зависимости от того, возьмут восставшие Кремль или нет. Если возьмут, то золото им же и достанется, а если не возьмут — то Варягу тем более до него не добраться.

Но Варяг всегда слыл человеком азартным. Вероятность, что золото скрыто в совершенно недоступном месте, составляла примерно один к четырем. При таких раскладах можно ставить. И Варяг решил готовить операцию так, словно ему уже известно место, где лежит добыча.

Он заранее решил, что на захват Центробанка пойдет Пантера со своей командой, усиленной бойцами, которые ненамного ниже его по классу. Таких бойцов у Варяга становилось все больше — чувствуя, что власть шатается, они покидали тонущий корабль, не дожидаясь, пока волна захлестнет их с головой. И прибивались к более надежному берегу, справедливо рассуждая, что власть приходит и уходит, а мафия будет всегда.

Но прежде у Варяга было для Пантеры другое задание. Как бы там ни повернулось дело, а стены и двери хранилища, где лежит золотой запас России, не возьмешь ни автогеном, ни динамитом. Нужны средства направленной резки взрывом — волшебная штука, которая способна вскрывать любую броню, как консервную банку.

И Варяг узнал, что СНРВ в Москве есть. И в академии инженерных войск, и на складах армейского резерва.

Варяг попытался купить СНРВ и начал с уровня прапорщиков — но оказалось, что по уровню секретности и надежности хранения эти средства приравниваются чуть ли не к атомной бомбе, и через прапорщиков данную проблему не решить.

Вскоре оказалось, что ее трудно решить и через полковников. Варяг чувствовал, что засветился уже сверх всякой меры, а дело не продвинулось ни на шаг.

И тогда Варяг позвал к себе Пантеру и привычно поставил ему задачу:

— Ты должен пойти и принести мне средства направленной резки взрывом.

Пантера спокойно уточнил, какие именно средства, в каком количестве и где они лежат, и вышел от Варяга с непроницаемым лицом.

31

Очередная попытка правительства покончить с беспределом выглядела грозно. Указ о мобилизации военнообязанных напугал народ новыми наказаниями за уклонение от службы и дезертирство — вплоть до смертной казни. А за ним последовал указ об ужесточении наказаний за уголовные преступления — хищение и перепродажа продуктов питания тоже карались смертью. С газетных страниц веяло таким холодом, что казалось — возвращается даже не 37-й год, а осень 41-го.

Но все обернулось пшиком. Премьер сам же проговорился, что подписал эти указы, рассчитывая запугать призывников, резервистов, расхитителей и спекулянтов — а решимости на самом деле начать массовые расстрелы у него не хватило.

Большая группа авторитетных политиков прорвалась к премьеру на прием с целью убедить его, что ни и.о. президента, ни даже полновластный президент (каковым премьер при всем желании считаться не может) и вообще никто не вправе единолично издавать подобные указы ни при каком чрезвычайном положении. Даже если идет война, враг у стен города и военное положение сменяется осадным — все равно закон не допускает единоличных решений такого рода. И если премьер все-таки пойдет на столь грубое попрание законности, то народ получит неоспоримое моральное право объявить его самого вне закона и принять все меры для его свержения.