40

Верблюда изловили возле Белого Табора накануне вечером. Валькирии еще не устали любоваться новорожденным жеребенком, когда в лесу раздалась стрельба, и Жанна с автоматом наперевес повела отряд в бой против неизвестного врага. Надо же было разобраться, кто смеет нарушать тишину и покой в такое время, когда радио, захлебываясь от восторга, повествует о восстановлении всеобщего мира.

Оказалось, ничего страшного не произошло. Просто кто-то — по одной версии, дикие партизаны, а по другой, заскучавшие самооборонщики — решили поохотиться на верблюда.

Верблюд неожиданно выскочил из леса прямо на людей, и те — наверное, от удивления — по нему не попали, хотя истратили кучу драгоценных боеприпасов.

Подоспевшие валькирии быстро навели порядок. Они дали полный отлуп самооборонщикам, которые валили все на партизан, и немножко погонялись по лесу за партизанами, с которыми так и не удалось вступить в переговоры, чтобы узнать их версию.

Гораздо дольше пришлось бегать за верблюдом, который очень испугался стрельбы.

Но верблюд был ручной — возможно даже тот самый, на котором гарцевала Жанна Аржанова в день исторического нападения на зоопарк. Недаром он в конце концов сдался именно Жанне. И Жанна решила все-таки ехать в город. Идти пешком она, может быть, и поленилась бы — но на верблюде совсем другое дело. А главное — понты дороже денег. Ни у кого нет верблюда, а у меня есть.

Опасно? Конечно, опасно. Поэтому надо брать с собой весь отряд валькирий. А чтобы и им не пострадать в бурлящем городе, требуется боевое прикрытие.

Короче, когда к утру по радио сообщили о полной победе сил мира и прогресса во главе с Гариным, среди трудящихся масс Белого Табора уже была проведена разъяснительная работа, суть которой сводилась к тому, что без героев «дачного бунта» и победа не победа, и парад не парад.

Злые языки говорили, будто иеромонах Серафим испугался, что его забудут при награждении непричастных и именно поэтому не просто присоединился к парадной колонне, но и проник со своими присными в ее голову. Сам Серафим, однако, утверждал, что у него была другая цель — оборонить соратников силой Божьей от всех невзгод, которые могут встретиться в городе, преисполненном вражды.

Настоящие герои «дачного бунта» остались дома — то есть в Белом Таборе и в патрулях, охраняющих дачи. Это были самые дисциплинированные бойцы отрядов самообороны. Парадная колонна утащила за собой часть автоматчиков, но многие не двинулись с места, хорошо помня приказ Гарина — охранять табор и сельхозугодья.

Между тем, дачники сходили в город не зря. Именно увидев на Красной площади одетых по-боевому валькирий в парадном строю, многие москвичи окончательно поверили в победу революции.

Под восторженные вопли горожан, в честь праздника оживленно уничтожающих последние запасы синтетического топлива, известного под названием «этиловый спирт», парадная колонна прошествовала через город с запада на восток, от Белого Табора до Порта Неприкаянных Душ, где упомянутые души толпились по обоим берегам Москвы-реки и лихорадочно строили плоты, чтобы поскорее отправиться в Шамбалу.

Здесь сообщениям о победе хороших над плохими никто не верил. А если кто и верил, то все равно считал нужным перестраховаться. Вести из Шамбалы самые благоприятные — там никто не воюет, не рвется к власти, не убивает друг друга и главное — не голодает.

Айда все в Шамбалу!

Валькирий тоже очень звали в Шамбалу, и Жанна не стала возражать, когда некоторые из ее соратниц поддались на уговоры. Но сама она отказалась.

— Мой корабль предпочитает пустыни, — сообщила она, похлопывая верблюда по шее.

— Если найдете где-нибудь пустыню, зовите — прискачу немедленно.

После этих слов верблюда немедленно окрестили Титаником, не обращая внимания на протесты Жанны, которая, очевидно, придерживалась девиза: «Как вы яхту назовете, так она и поплывет».

В отместку она назвала только что спущенный на воду плот «Лузитанией», а когда ее спросили, что это значит и чем это грозит, пояснила:

— «Лузитания» — это пассажирский лайнер, который немцы потопили торпедой в первую мировую войну. Жертв было не меньше, чем на «Титанике».

— Ну, где ты тут найдешь немцев, да еще с торпедами, — усомнились граждане, отплывающие на свежепоименованном плоту.

— Как это где найдешь немцев? — возмутился с берега высокий рыжеволосый тип в круглых очках, говорящий с характерным акцентом. — Я, например, немец!

— А торпеда у тебя есть? — поинтересовались с «Лузитании».

— Нет, — развел руками немец.

— Тогда заткнись, — посоветовали речные волки, и немец замолчал.

Жанна слушала весь этот диалог, возвышаясь над народом между горбами верблюда, и когда плот удалился на порядочное расстояние, обратилась у рыжему с вопросом:

— Ты правда немец?

— Если хочешь, я могу показать паспорт. Я турист из ФРГ и уже предъявил иск вашему правительству, которое лишает меня возможности вернуться на родину.

— Ну и как успехи?

— Нет никаких успехов, — помотал головой немец. — Правительство именно теперь свергнули, а я убежал, потому что не люблю, когда революция. То есть, боюсь.

Когда революция, ваши русские всегда первыми бьют немцев.

— Не бойся! Я знакома с новым премьер-министром. Он выдаст тебе охранную грамоту. А если хочешь, поехали со мной. У нас в Белом Таборе есть целая община идейно нерусских. Я, например, французская валькирия альбигойского вероисповедания. Так что ты отлично впишешься.

Немцу эта идея понравилась. Он так загорелся ею, что не отказался от предложения, даже когда выяснилось, что Титаник не вынесет двоих.

— Меня зовут Конрад, — сообщил он и, как заправский караванщик, повел верблюда под уздцы (или как там это называется у верблюдов).

Вероятно, его увлекла не столько возможность оказаться в общине идейно нерусских, сколько красота валькирий независимо от их вероисповедания. Конечно, в Порту Неприкаянных Душ хватало наготы и без заезжих воительниц, но местные нудистки все сплошь бредили Шамбалой и слиянием с природой, и это уже успело всем надоесть.

А в валькириях была другая изюминка. Их воинственный задор бил наповал, и потомок тевтонских рыцарей не устоял против этой силы.

41

А в Москве подсчитывали убитых и поговаривали, что жертв «синтетического топлива» по итогам революции оказалось больше, чем жертв боестолкновений. Но может быть, участники боев просто успокаивали таким образом самих себя. Мол, какой смысл корить себя и друг друга за стрельбу по живым мишеням, если от некачественного спирта ежедневно погибает больше народу, чем от пуль за три дня беспорядков.

Объявилось неожиданно и старое правительство, которое попыталось довести до сведения москвичей, что оно никуда не бежало и его никто не свергал. Якобы генерал Казаков, ответственный за безопасность и.о. президента, сам посоветовал ему спуститься в бункер, а затем отключил связь, перекрыл выходы и узурпировал власть.

Из этого сообщения массы впервые узнали о том, что Казаков — не один из предводителей восстания, а генерал ФСБ. Но в разгар праздника в честь общей победы это уже не имело никакого значения.

Свергнутому премьеру не удалось представить себя новым форосским пленником, и свежеиспеченный премьер-министр Тимур Гарин приступил к исполнению обязанностей главы правительства.

Генерал Казаков тем временем беззастенчиво называл себя Президентом, без всяких там «и.о.», зато с большой буквы. Проблема состояла только в том, президентом чего ему себя называть. Ясно, что не Российской Федерации — за отсутствием таковой. Но зваться президентом одной Москвы Казаков тоже не хотел, и по этому поводу в новом правительстве возник первый спор.

Власти вообще впервые задумались над вопросом, как назвать планету, где после катастрофы очутилась Москва, и какое имя дать государству, которое образовалось после того, как Москва лишилась России.

Кто-то предложил назвать государство Московией, а Тимур Гарин придумал для планеты имя Ойкумена или Экумена, но последнее слово осталось за Казаковым, который постановил — планету именовать Русью, а государство — Россией. А его самого, соответственно — Президентом России.

Понты дороже денег.

С деньгами, однако, было плохо. В разгар революции из Центробанка ушла фура, доверху набитая цветными бумажками. В это время внутри уже работал спецназ, и кто выпустил фуру, так и осталось неясным.

Саму машину задержали на следующий день, но никаких денег в ней уже не было. И вообще на борту оказался только один шофер Александр Караваев, который не мог или не хотел дать никаких вразумительных объяснений. Даже когда Гарин по знакомству предложил Сане помилование в обмен на сотрудничество со следствием, тот продолжал молчать, как красный партизан.

Одна фура, конечно, не делала погоды, но в дни беспорядков грабили не только Центробанк. Другим кредитно-финансовым учреждениям тоже не поздоровилось. Но даже и это было не главное, поскольку финансовая система благополучно развалилась еще раньше.

Поэтому Казаков и Гарин первым делом учинили денежную реформу. Они постановили изъять из обращения все старые деньги и ввести новые. Раздать понемногу всем поровну, чтобы хватило на месяц скромной жизни, а далее безработным платить единое пособие, а о зарплате работающих пускай заботятся работодатели.

Старый проверенный метод послевоенной Германии, план Маршалла, против которого даже прожженный либерал Гарин не имел никаких возражений.

Не стал он возражать и против указа, который запрещал гражданам иметь в личной собственности золото и использовать его в обменных операциях. Указ требовал сдать золото государству в обмен на деньги, которые будут заморожены на специальных счетах до нормализации обстановки. Правда Гарин сразу сказал:

— Мирное население сдаст свои сережки и кольца, а криминал оставит золото при себе. И спрячет его так, что даже будущие археологи не найдут.

Впрочем, он считал, что если удастся хотя бы частично изъять золото из торгового оборота — это уже хорошо. Тогда криминальные авторитеты, добывшие золото грабежом, и чиновники, получавшие золотом взятки, не смогут стать новыми хозяевами жизни.

Но идиллия согласия в «революционном» правительстве была нарушена, как только речь зашла о разоружении отрядов самообороны. Казаков предлагал расстреливать за незаконное хранение и ношение огнестрельного оружия, а за холодное оружие давать срок, да такой, что мало не покажется. А Гарин гнул свою линию:

— С оружием будет то же самое. Мирные люди сдадут, а бандиты как ходили с пушками, так и будут ходить. Надеюсь, не надо объяснять, кто при этом окажется страдающей стороной.

А поскольку силовики настаивали на своем, Тимур привел главный аргумент, который заготовил еще во время переговоров с майором Филатовым:

— На следующий день после выхода такого указа мы получим новое восстание, которое будет покруче предыдущего. И если у меня еще будет выход — перейти на сторону восставших, то вам этот финт во второй раз не удастся.

Майор Филатов, успевший за неделю превратиться в полковника, тут же задал логичный вопрос:

— И что ты предлагаешь? Пусть все ходят вооруженные до зубов и стреляют друг в друга почем зря? Я лично не вижу, чем отряды самообороны радикально отличаются от банд.

— Я предлагаю исходить из того, что у бандитов оружие все равно было, есть и будет, а мирному населению надо как-то от них защищаться. И если милиция и армия не в состоянии справиться с бандами, то надо узаконить отряды самообороны.

Обсуждение закончилось вничью. Гарин никого не убедил, но все поняли, что он прав как минимум в одном: стоит запретить ношение оружия и объявить вне закона отряды самообороны — и тотчас же начнется новый бунт, результат которого нетрудно предсказать. Революция остановилась на полпути только потому, что в правительство вошел Гарин. В следующий раз она непременно будет доведена до конца.

Никакого решения по этому вопросу так и не было принято, и Казаков начал понимать, в какую ловушку он сам себя загнал.

Еще яснее это стало после того, как Гарин сам, ни с кем не советуясь, издал «закон о гомстедах» — постановление правительства, которое разрешало всем желающим брать свободную землю под дачи, огороды и фермы: по десять соток на человека в 25-километровой зоне, а за ее пределами — без всяких ограничений.

Столько, сколько удастся обработать.

Казаков вызвал Гарина на ковер и пригрозил ему отставкой с последующим арестом за превышение власти. Но Гарин только покачал головой и предложил:

— Попробуйте. Давайте прямо сейчас.

У Казакова было большое желание именно так и поступить, но он только что получил известие о том, что начался массовый исход из города. Поскольку еды в результате революции не прибавилось, а убавилось из-за повального разграбления магазинов и продуктовых баз, голод в Москве сделался всеобщим. И на этом фоне за подписью Гарина вышло постановление о бесплатной раздаче земли.

Нетрудно представить, какую реакцию у голодных людей могла вызвать отмена этого постановления или хотя бы снятие с должности самого Гарина.

И Казаков решил немного подождать. Потерпеть, пока люди не наедятся. Сытые всегда менее склонны к бунтам и революциям.

В том, что они-таки наедятся, Казаков нисколько не сомневался. Гарин с самого начала говорил, что единственный способ накормить город — это раздать землю горожанам. И он был прав. Разговоры о том, что спасти город от голода могут только военизированные аграрные предприятия со строгой дисциплиной и четким планом работ, оказались чушью. Прежний премьер, либерал советского разлива, попался на удочку мифа об эффективности плановой экономики в чрезвычайной ситуации. Мол, сначала жесткими мерами ликвидируем продовольственный кризис и устраним угрозу краха инфраструктуры, а потом уже будем восстанавливать рынок.

В результате рынок теперь приходится восстанавливать с нуля. Но большой беды нет. Это как НЭП после военного коммунизма. Рынок восстановится и даже очень быстро — и вся слава достанется Гарину, который излагал разумные идеи с самого начала и оказался поднят на вершину власти на волне журналистского успеха и «дачного бунта».

Но Казакова это не устраивало ни с какой стороны. Вслед за всей славой Гарину может достаться и вся власть. Если Гарин уже сегодня без зазрения совести демонстрирует свою независимость от Президента Всея Руси, то что может получиться завтра, когда Тимур получит от благодарного народа титул Победителя Голода.

Казаков не мог этого допустить. Дорвавшись до власти, он не собирался никому ее отдавать.

А уж этому вольнодумному борзописцу Гарину — тем более.

42

Зрелище исхода из Москвы было грандиозным. Пожалуй, даже более грандиозным, чем революция, плавно перешедшая в народное гулянье с песнями, танцами и фейерверками.

Вскоре после этой революции самоходный транспорт в Москве встал окончательно.

Последнюю солярку и бензин сожгли во время беспорядков, когда надо было быстро двигать войска и гонять по городу бронетехнику, а мафия спалила свои запасы, спеша ограбить все что можно и вывезти награбленное туда, где его никто не найдет.

Был еще топливный спирт, но его весь выпили, празднуя победу. А гнать новый технический самогон было не из чего. Лесоповальные команды разбежались — благо было куда. Одни ушли в партизаны, другие в революционеры, третьи в самооборону, и лес валить стало некому.

Из-за этого в городе встали практически все электростанции. Вплоть до того, что в Кремле получали энергию от собственных парогенераторов, изготовленных на «ЗиЛе», а топили эти генераторы деревьями с Красной площади и Александровского сада. Знаменитые голубые ели у Кремлевской стены пустили под топор.

Метро остановилось последним. На станциях сохранялось только дежурное освещение, поезда ходили с интервалом в полчаса и больше, но все-таки ходили, пока энергия не исчезла совсем.

Если раньше дачники могли, если повезет, добраться до городских окраин на метро, а пешком идти уже оттуда, то теперь в Москве остался один вид транспорта — «автобус номер одиннадцать».

Тем, у кого были велосипеды, остальные завидовали черной завистью. Но эти счастливчики в большинстве своем завели себе дачи раньше. Отчего не завести, когда есть колеса.

Пешеходам было сложнее. Пока в городе продавалась хоть какая-то еда по карточкам, многие довольствовались тем, что есть, предпочитая экономить силы.

Далеко не все отваживались даже на редкие вылазки в лес за грибами. Пеший поход за двадцать километров от дома — не шутка.

Но революция обрушила не только госторговлю, но и черный рынок. Есть стало нечего совсем.

Исход начался сразу после того, как улетучилась эйфория победы. Но главным толчком послужила публикация в единственной уцелевшей газете «закона о гомстедах» — постановления Гарина о раздаче земли. Раньше под влиянием правительственной пропаганды и слухов о бандитском беспределе в дачной зоне, о «диких партизанах» и просто дикарях, о «дачном бунте» и его жестоком подавлении, об арестах и даже расстрелах за самовольный захват земли многие не отваживались заводить огороды. Теперь же бояться стало нечего — вот он, правительственный указ, дающий всем полную волю.

И люди тронулись с места все сразу. Если в революции по самым нескромным подсчетам участвовало до миллиона человек, то теперь, казалось, в путь отправились все десять миллионов.

Люди шли поодиночке и группами, шли целыми семьями, тащили с собой маленьких детей, потому что в ближнем круге полагалось по десять соток на человека, и всем хотелось ухватить побольше. И все торопились, потому что действовало «право первого». Кто первым пришел на свободный участок земли, тому этот участок и достанется.

Конечно, всем хотелось получить участок поближе к кольцевой дороге, поближе к дому. Умные люди говорили, что это плохая идея. Возле МКАД лежит обычная земля, здесь урожая придется ждать месяца три-четыре, а за это время и с голоду помереть недолго.

Надо идти дальше, за второе кольцо, туда, где кончаются дороги, и искать там луговины и редколесья, где в почве еще много белого пуха и есть надежда на быстрый и высокий урожай. А главное, там есть дачники первой волны, которые поделятся и семенами за долю урожая, и грибницей — чтобы пережить время, пока этот урожай созревает.

Но не желающий слушать не услышит. И новые дачники дрались за землю на первом километре и бежали наперегонки, чтобы застолбить себе участок поближе и защищать его до последней капли крови.

Казалось, новых столкновений не избежать, но спасло то, что земли все-таки было много, и не все горожане вели себя так уж воинственно. Нормальные люди, увидев, что место занято, покорно шли дальше, ругая только самих себя за нерасторопность.

Белому Табору, можно сказать, повезло, что оголодавшие горожане не слушали умных людей. В результате самые сильные и энергичные осели на пригородных землях, а до конца дороги дошли те, кто был склонен к компромиссам и понимал, что возле города ловить нечего. Обессилевшие от долгих поисков свободной земли, они были не опасны для дачников и фермеров первой волны. Огромная толпа валила по Таборному шляху на запад, но все в этой толпе буквально валились с ног от усталости.

Фермеры прохаживались вдоль шляха и отбирали себе батраков. Одни предпочитали сильных выносливых мужчин, другие — молодых красивых женщин. Бойцы отрядов самообороны тягали из толпы девушек. Практически все в этом людском потоке уже почти забыли, зачем они вышли из города. Теперь у них был другой лейтмотив — найти еду прямо сейчас. Не было ни сил для возвращения назад, ни смысла возвращаться. И они продолжали путь на запад под девизом «Чем дальше в лес — тем толще партизаны».

Им говорили, что там, впереди, в нетронутом лесу, есть грибы и ягоды. И чем дальше — тем больше. Табориты не возражали против опустошения леса. Почти все, кто остался здесь, давно кормились со своих огородов. Убежденные дикари либо удалились в глубокий лес, либо перекочевали в Порт Неприкаянных Душ и дальше вниз по реке, в Шамбалу.

А горожане все шли и шли, медленно и тяжело, падая от усталости и недоедания.

Трудно было поверить, что они только сегодня, несколько часов назад, или в худшем случае вчера вышли из дому. Казалось, они шагают вот так уже много дней, не поднимая упавших и не замечая потерь.

Упавших поднимали местные жители — дачники и фермеры первой волны. К ним сразу кидались другие голодные — те, что еще могли стоять на ногах. Но фермеры отказывались кормить ходячих. У них не было столько еды.

Почти все запасы были истрачены в дни «дачного бунта», когда Белому Табору требовалось оружие и боеприпасы, когда приходилось отвлекать большие силы в отряды самообороны, бойцы которых не могли нормально работать на полях, а ели за двоих, поскольку много двигались по обширной дачной зоне. А чтобы не воевать на два фронта, приходилось платить бандитам.

Смертельно усталые и голодные горожане были готовы на все. Батрачить — хоть всю жизнь, лишь бы поесть сейчас, сию минуту. Спать с мужчинами — сколько угодно, только девушку надо сначала покормить.

Будь у фермеров солидные запасы продовольствия, они могли бы за один день превратить свои фермы в фазенды, где за кусок хлеба и печеную картошку работают подневольные батраки.

Обычные условия найма были просты — работа за еду и кров со свободным выходом.

Поборники социальной справедливости обещали еще и зарплату натурой после уборки урожая. Но некоторые, пользуясь моментом, предлагали доходягам, готовым на все за кусок хлеба, продаться в самую настоящую кабалу.

Где-то через неделю после большого исхода горожан в Белом Таборе прошел слух, что какие-то группы партизан глубоко в лесу установили самый натуральный рабовладельческий строй.

Они собирали по округе обессилевших девушек и, немного подкормив их, заставляли работать буквально как негров на бразильских плантациях. А поскольку любимым произведением лидера этой команды оказалась не «Рабыня Изаура», а «История О» и эпопея Джона Нормана «Мир Горра», на фазенде соблюдался соответствующий антураж.

Девушки ходили обнаженными, на ночь их связывали и в любое время суток они были обязаны под страхом телесного наказания удовлетворять эротические желания хозяев без возражений и ограничений.

Когда эта история получила огласку, партизаны ушли дальше в джунгли и увели с собой невольниц, но валькирии Жанны Аржановой организовали преследование с участием лошади и верблюда, и в результате новоиспеченным рабовладельцам пришлось бросить своих жертв и уходить налегке. Оставили они и другой балласт — своих же соратников, которые не смогли выдержать темп бегства, и некоторых примкнувших к отряду штатских.

Среди последних оказался бывший директор сельхозлагеря Балуев, и спасенные невольницы указали на него, как на второго человека в отряде. А захваченные партизаны говорили даже больше — будто бы именно Балуев был автором идеи создать глубоко в лесу рабовладельческую фазенду.

Так прояснилась судьба Балуева, который пропал в самые горячие дни «дачного бунта», когда шли разговоры о том, что на Белый Табор движется несметная рать, и Тимур Гарин не мог больше отвлекать бойцов на охрану арестантов. Тогда разбежались все — и уголовники, и суточники, и пленные продотрядовцы. И как раз продотрядовцев, которых не дал повесить Тимур Гарин, видели потом среди партизан, учинивших рабовладение в джунглях.

Табориты сообщили об этой истории Гарину в таких примерно тонах:

— Представляешь, наш друг Балуев снова отличился. Сошелся с какими-то партизанами и организовал рабовладельческую плантацию. Чистая «Хижина дяди Тома». Только вместо негров — девчонки молодые.

— И что?

— Ну, мы партизан разогнали, девчонок отпустили, а Балуев в арестантском вагоне сидит. Так мы теперь не знаем, что с ним делать. Только жрачку зря переводим.

— Как, что делать? — удивился Гарин. — Судить. В уголовном кодексе есть статья — незаконное лишение свободы. По-моему, как раз подходит.

— Они еще девчонок силой заставляли сексом заниматься…

— Тем более. Еще и принуждение к сожительству или даже изнасилование. Тянет на хороший срок.

— И куда мы его тут посадим? Или, может, отправить в Москву?

— Зачем в Москву? Отправьте его на принудработы. В городе древесины не хватает, а по Балуеву давно лесоповал плачет. Горючими слезами, — уточнил Гарин.

Но буквально на следующий день в Белый Табор примчались молодые ребята с невзрачными лицами, предъявили удостоверения ФСБ и, сославшись на распоряжение Гарина, увезли Балуева в город.

Никто даже не подумал позвонить Тимуру еще раз и спросить, действительно ли он отдал такое распоряжение. В конце концов, проблема невелика. Увезли — и хорошо, самим хлопот меньше.

А Балуева с комфортом, на машине — чуть ли не правительственной, ибо только они и оставались в это время на ходу — с ветерком доставили в Лефортово, где чекисты раскручивали дело об ограблении Центробанка и пытались пристегнуть к этому делу Тимура Гарина. Они прослушивали телефон премьера, и разговор Гарина с таборитами навел чекистов на мысль, что Балуев может оказаться полезен, когда это дело дойдет до решающей стадии.

43

В первый день исхода горожан впечатление у всех, кто это видел, было такое, что к вечеру Москва опустеет совсем. Но потом прошел второй день, и третий, и исход продолжался, а Москва так и не опустела. Все-таки десять миллионов человек — это очень много.

Правда, поговаривали, что в Москве уже не десять миллионов жителей, а меньше, потому что многие погибли в беспорядках и еще больше умерло за прошедшие месяцы от разных причин, в том числе от голода и некачественного спирта. Однако статистика этого не подтверждала.

Смертность от насилия, недоедания и суррогатного спирта, действительно, немного подскочила, но зато снизилась смертность от болезней. А главное, медики предсказывали всплеск рождаемости. Шутили, что это связано с нехваткой электроэнергии на фоне темных тропических ночей. Света нет, а развлекаться чем-то надо…

Во всяком случае, после катастрофы женщины беременели чаще, чем до нее. А число абортов, наоборот, уменьшилось — может быть, потому, что беременные не могли за них платить. Медики соглашались брать плату продуктами — но где их возьмешь.

Итак, Москва после исхода не опустела. Не все семьи отправились столбить участки в полном составе. Некоторые главы семейств благоразумно оставили жен и детей дома. Некоторые оставляли только детей. Не покинули Москву многие старики.

Не были захвачены исходом сотрудники ключевых служб города, которых подкармливали остатками последних запасов. А когда стало ясно, что многих эти жалкие пайки не остановят, Гарин пообещал, что милиции, военным, коммунальщикам и энергетикам разрешат разбить огороды прямо в городе — в парках, где деревья все равно либо уже вырублены, либо продолжают вырубаться.

Многие горожане уходили из Москвы без намерения остаться за городом навсегда.

Они спешили застолбить участки, чтобы потом обрабатывать их обычным порядком, приходя один-два раза в неделю из города.

Правда, такое не всегда получалось. Чем ближе к кольцевой дороге, тем больше была опасность, что участок, владелец которого отлучился хотя бы на день, тут же приватизирует кто-то другой. И ничего не докажешь, даже если у тебя есть бумага, которая подписана соседями и свидетелями и подтверждает, что ты действительно пришел на это место первым.

Но многие все же возвращались. Некоторые так и не нашли земли для себя, повернули с полпути, утратив надежду. Другие договорились с новыми соседями о совместной посменной охране участков. Третьи выбрали землю далеко от города, где не было большого риска, что ее отнимут.

Но несмотря на все это уже на следующий день после начала исхода президент Казаков обвинил премьера Гарина в опустошении Москвы.

— Предприятия встали, света нет и не будет, транспорт не ходит и скоро все развалится окончательно, потому что работать будет некому, — горячился генерал.

— Нужна новая мобилизация на лесоповал, а как ее провести, если все население рассеяно на сотню километров вокруг, и нет ни адресов, ни учета, ничего!

— Очень просто, — отвечал Гарин. — Не надо никакой мобилизации. Сейчас все будут рубить деревья на своих участках. Надо только подрядить кого-нибудь на доставку.

За деньги.

— А дальше что? Все рабочие разбежались. На предприятиях никого не осталось.

— Рабочие вернутся, когда в городе будет работа. Когда насытится рынок продовольствия и обработка своего участка уже не будет вопросом жизни и смерти.

И так далее до бесконечности, потому что на каждый вопрос у Гарина находился ответ, а Казаков не хотел слушать эти ответы. Он хотел сместить Гарина, и для этого требовались такие аргументы, которые никто не сможет оспорить.

Пробным шаром послужила статья в «Российской газете», где Гарин обвинялся в разрушении промышленности и городской инфраструктуры, а косвенно также и в создании голода, так как перебои с поставками продовольствия в Москву начались будто бы из-за «дачного бунта».

Статья не вызвала никаких беспорядков и даже протестов, и атака на Гарина была продолжена в следующих номерах.

Тимур, как и положено либералу, не препятствовал этим публикациям, и вскоре понял, что очутился в ловушке.

Если прежде Гарин держал чекистов на коротком поводке, шантажируя их новым голодным бунтом, то теперь они поменялись местами.

На новых дачах за внешним кольцом начал созревать первый урожай, а старые дачники и фермеры приступили к уборке третьего. Ловкие коммерсанты в пригородной зоне торговали продуктами в долг под залог земли — так что здесь голод тоже отступил. А потом и в городе стали снижаться цены на продукты. Казалось, все идет хорошо — точно так, как предсказывал Гарин, но сам он очень быстро терял свое преимущество.