Бросив последний взгляд на прошедший бог знает какие бои танк, Мэтью двинулся за бывшим взводным сержантом, размышляя о том, что отношение того к нему тоже явно изменилось к лучшему. Сперва Джексон новичков просто не замечал, потом игнорировал их совсем уж демонстративно. Но вот стоило Мэтью подтвердить делом, что он снайпер, то есть сначала просто начать ходить со своей винтовкой к корейцам, куда не ходил более ни один из них, а потом принести в роту документы на подтверждение двух убитых, – и все стало иначе.

Думать об этом было приятно, но получалось такое плохо. Каждый раз, когда Мэтью размышлял о том, что становится все больше похож на настоящего опытного солдата, перед его глазами вставал образ умирающего северокаролинца Закария Спринга с развороченной пулями поясницей.

Даже не умирающего, уже мертвого, но все еще теплого и даже пытающегося дышать. Зак был первым убитым, которого Мэтью видел в жизни, и это резко отличалось от просто умерших от старости или болезни, либо погибших по нелепой случайности людей – таких-то ему видать приходилось. Убитых им самим он вблизи не видал, да кроме того, они и не были людьми. Просто враги. Коммунисты, мечтающие завоевать всю Землю и начавшие с Кореи.

К тому моменту, когда Джексон и Спрюс бегом догнали уже строящийся перед флагштоком взвод, счастливо умудрившись остаться незамеченными треплющимся с кем-то лейтенантом, выяснилось, что занятия по противохимической подготовке решили совместить с какими-то другими. Вместе это должно было занять почти полдня, а значит, надежды на настоящий, человеческий обед в дополнение к завтраку вполне могли оправдаться.

Занятие (или лекцию) пришлось ждать в не слишком теплом, но все равно удивительно комфортном и отлично освещенном настоящим электричеством одноэтажном дощатом доме, построенном для нужд служб, обеспечивающих боевую деятельность полка. В дополнение к еще не начавшейся лекции, какой-то зачуханный очкастый солдат притащил целую кипу ярких красочных плакатов, которую выложил на единственный в помещении стол. Испуганно глядя на развалившихся на стульях фронтовиков, он, оглядываясь, ушел, но, не дожидаясь этого, несколько человек, включая самого Мэтью, подошли посмотреть. Любопытство победило желание насладиться тем редким моментом, когда комфорт уже есть, а способные испортить его офицеры еще не пришли.

В общем, они не прогадали. На верхнем же плакате из рыхлой стопки была изображена шикарная женщина в облегающем тело открытом и коротком красном платье, машущая рукой улыбающемуся лопоухому солдатику с вещмешком в руке, выходящему из пыльного автобуса. Солдат был маленький и блеклый, женщина – пышная и яркая, ее изображение занимало две трети плаката, низ которого был занят крупной надписью «С возвращением, Джонни!». Надпись, в принципе, можно было оторвать. Джексон не колебался ни секунды: быстро и аккуратно он сложил плакат вчетверо и засунул себе под куртку. Ни один солдат взвода не возразил – все перебирали оставшиеся плакаты. Ко всеобщему разочарованию, они оказались гораздо скучнее: захлебывающийся моряк на фоне тонущего сухогруза со словами «Кто-то разболтал!», вылетающими прямо из заливаемого водой рта, счастливые строительные рабочие, сколачивающие скелет дома и машущие обвешанному медалями армейскому лейтенантику, стоящему с чемоданчиком в руке, и так далее. Были скучные данные по минометам. Были опознавательные таблицы по «Твари», – советскому пикировщику, ни разу за последний год не появлявшемуся над позициями дивизии. В последнем была целая куча бесполезных цифр – 3,300 фунтов бомбовой нагрузки, потолок в 23,000 футов, боевой радиус в 400 морских миль.

– Идиоты, – с чувством ругнулся Мак-Найт, дошедший до конца стопки плакатов и не нашедший больше ничего интересного. Он кивнул на страшноватый «Кто-то разболтал!» и тот самый рисунок со старым винтовым бомбардировщиком. – Нам прислали плакаты, предназначенные для флота. Кто же здесь измеряет что-то в морских милях?

– А какая разница-то? – сказали сбоку. – Наши асы давно всех посбивали. Я слышал, они сбивают по 20 или 25 китайцев за каждого своего.

– Да, я тоже слышал, – Мэтью кивнул, собираясь рассказать, как перед отправкой из Форт-Левиса им чуть не каждый раз, когда они ходили в кино, показывали кинохронику про летчиков. Но кто-то сказал что-то еще, ему ответили, и в итоге оказалось, что он потерял нечастую возможность рассказать другим хоть что-то интересное. Потому что потом в комнату вошел офицер.

Все вскочили, возникла секундная неразбериха, офицер с минуту поиграл в строгость, потом успокоился, подошел к столу и быстро перебрал плакаты.

– Ты, ты и ты, – скомандовал он. – Развесить вот эти по стенам.

Выбрав, на взгляд Мэтью, несколько плакатов просто наугад, он начал рассказывать про то, как хорошо им будет, когда они вернутся домой. «Можно подумать, что нас здесь что-то держит...» – прошептал Мак-Найт ему на ухо, и снайпер в очередной раз восхитился тем, как быстро его товарищ может найти подходящее слово. Минут десять офицер мусолил одно и то же, потом, войдя в раж, начал поносить коммунистов.

– Мы им здорово надрали задницы в Европе, ребята! Если бы не мы, коммунисты дошли бы до самой Испании! Вы слишком молодые, а я вот отлично помню, как это происходило. Я был тогда таким же солдатом, как вы сейчас! Каждый раз, когда они поднимались из своих грязных ям, мы били их по носу – а когда бьешь коммуняк по носу, они здорово быстро умнеют!

«Врет», – подумал рядовой Спрюс, с интересом разглядывая короткий ряд наградных ленточек на груди размахивающего руками офицера. Во-первых, он выглядел слишком молодым, чтобы быть солдатом в 1944 году, а во-вторых, легко узнаваемой зелено-коричневой полосатой ленточки «Европейского театра военных операций» у него не было. Тихоокеанско-азиатской, впрочем, не было тоже, а никакую другую Мэтью не узнал.

Офицер разглагольствовал еще, но Мэтью уже перестал его слушать. Уперев подбородок в грудь, он просто отдыхал. «Священное право!..», «Благодарная нация...» – долетали до него обрывки бессмысленных фраз. «Неизменное превосходство!..», «Несомненный скорый перелом в ходе войны, которого мы все так ждем!» Восклицательных знаков в его речи было столько, что это становилось даже противно.

– Мы им еще покажем, да, ребята!? – выкрикнул напоследок уже совсем впавший в экзальтацию офицер, подпрыгивая на месте и указывая почему-то на плакат с уязвимыми для пехотного противотанкового оружия местами русской тяжелой самоходки «ИСУ-122». Он явно ожидал то ли рева восторга, то ли чего-то такого же в этом роде, но получил в ответ лишь негромкое утвердительное мычание, которое должно было обозначать, что с ним полностью и целиком согласны все.

Вдохновив, таким образом, солдат, вытирающий пот офицер трогательно распрощался со всеми за руку, похлопал нескольких человек по плечу и вышел, пыхтя и отдуваясь. Заняло это «занятие» в итоге минут тридцать, и зачем оно было нужно, никто не понял.

– Ну вообще... Чего это он? – с недоумением спросил кто-то, когда дверь захлопнулась и шаги за ней стихли.

– Перепил, наверное, – предположил Мэтью, счастливый, что может сказать к месту хоть что-то.

– Вряд ли. Скорее, ему за это просто платят, – поморщившись, возразил Джексон. Это просто «Умный Алек»[50], ребята. Это называется «быть офицером». Он вернется домой с медалью за Корею и станет рассказывать девкам, как косил коммунистов из пулемета слева-направо и обратно. А они всё бежали и бежали, а он всё стрелял и стрелял... А если отступал, так исключительно от презрения к врагу. Прямо как тогда в Европе.

– Чего?

Джексона явно не поняли сразу несколько человек, и Мэтью порадовался, что он не один такой.

– Да ничего, – махнул рукой тот. – Просто когда я слышу про разгром орд русских варваров-азиатов, которых наша славная дивизия вместе с верными братьями по оружию отбросила от границ Свободной Франции... Тошнит уже от этого. Еще живы тысячи людей, которые видели своими глазами этот «разгром», но все равно, одно и то же каждый раз.

– Саймон, – спросил кто-то напряженным голосом, – а ты что, там был?

Мэтью даже не помнил, что «Хорька» Джексона на самом деле звали Саймоном, хотя ему уже точно кто-то об этом говорил. Слишком уж не подходило к нему это имя. Он с интересом поглядел на бывшего сержанта, но прежде чем тот ответил, машинально кивнуло сразу несколько человек – все самые опытные солдаты взвода, «старый пот»[51], как у них говорили.

– Вы не видели меня в тылу, сынки, – немного печально произнес Джексон. – Где-нибудь в баре с тем же пивом и в хорошо отглаженной выходной форме. А то бы не задавали таких глупых вопросов и не верили бы так подобным... мудакам.

– О чем это он? – нагнулся Мэтью к соседу. Мак-Найт, повернувшись к нему, постучал себя по лбу, потом понял, что это не поможет, и погладил себе пальцем по груди, будто цеплял что-то. Подумав с минуту, Мэтью кивнул – все-таки из нескольких недель теоретических занятий в учебном лагере он что-то запомнил. «Медаль военнопленного?» Если Хорек действительно был в русском плену, это может объяснить, почему он говорит о них в таком тоне. Более того, это может объяснить и ту его странную фразу, произнесенную у испятнанного пулями танка.

В комнату заглянул их лейтенант, но даже увидев своих солдат бездельничающими, отнесся к этому совершенно равнодушно, будто так и должно было быть. Буркнув что-то нечленораздельное, он снова убрался – наверняка у него было о чем поговорить в полковом штабе. Генеральский сынок, он и вырос в таком же, только дома. Потом наконец-то пришел обещанный полковником химик – высокий, худой и жилистый мужик тридцати с небольшим лет, с жесткими светлыми волосами, даже зимой имевшими выгоревший оттенок, и, глазами чуть навыкате, будто он непрерывно чему-то удивлялся. Сдвоенные серебряные пластинки на петлицах обозначали его как капитана. Сверкали они как ртутные – то ли капитан был щеголем, то ли только недавно получил это звание. А может, и то, и другое вместе.

Несмотря на эту деталь, офицером капитан оказался самым настоящим. Несколькими четкими короткими фразами, сказанными уверенным, хорошо поставленным голосом, он за полминуты добился того, что расслабившиеся солдаты почувствовали в нем настоящего строевого командира – со всеми прямыми последствиями этого понимания. То, что капитан действительно был химиком (он немедленно доказал это, с ходу заставив их повторить за ним вызвавшие смех слова «метилфосфоновая кислота»), было подсознательно воспринято как недоразумение. Такие люди не сидят в забитых книгами тесных комнатах и не смотрят на сосуды, заполненные булькающими синими и желтыми жидкостями.

Такие водят в атаки роты. Или определяют, в каком направлении должен наступать батальон.

– «Джи-Би», или зарин, равно как и «Джи-Ди», или зоман – говорил капитан, вольготно развалившись на стуле, – есть совершенно замечательные продукты современной химической науки. Их придумали немцы, а они дураками не были никогда, и химики у них были отличные. Здесь, в Корее, если вы собираетесь наступать, то сколько бы ни длилась артиллерийская и авиационная подготовка, как бы эффективна она ни была, но когда вы поднимаетесь в атаку, враг все равно стреляет в вас из не подавленных этой подготовкой пушек и минометов. Он стреляет в вас из пулеметов и винтовок. Да, танки двигаются в ваших боевых порядках, и танкисты расстреливают огневые точки, но все равно несущегося в вашем направлении летающего дерьма всегда хватает, чтобы за какие-то минут двадцать выпустить кишки одному-другому батальону корейцев, «кэтьюсам»[52] или же вам самим. Когда вы подходите поближе, ко всему этому присоединяются автоматы и все прочее дерьмо. Я верно говорю? Ничего не перепутал?

Интонации у капитана были те же самые, что использовал выступавший до него. Тем разительнее были отличия в реакции слушавших. Впрочем, дожидаться ответа капитан не собирался.

– Враг сидит в туннелях и ямах, которые умело выкопал совершенно в невероятном количестве, пока вы там ковыряли в носу, ожидая, что война закончится сама собой и вас отправят домой. Но вот если использовать зарин... – продолжил капитан, и голос его приобрел странный, непонятный оттенок, будто кроме них он говорил еще с кем-то невидимым. – Я говорю, если вдруг кто-то его использует, вы знаете, что произойдет? Нет? Я так почему-то и думал...

Он помолчал несколько секунд, то ли собираясь с мыслями, то ли дожидаясь, что кто-то все же возразит. За это время ни один человек не издал ни звука и не шелохнулся.

– Я не собираюсь рассказывать о том, как его производят или хранят, – продолжил капитан. Теперь он говорил спокойно и даже неторопливо: – Это даже у нас является заботой специально обученных людей, к каковым вы, слава богу, не относитесь. И я уже не говорю о противнике. Доставляют его уже проще: в артиллерийских снарядах и минах, в авиабомбах, выливным методом со специально оборудованных самолетов. В любом случае, на позициях рвутся снаряды или мины, и вперемешку с кислым тротиловым дымом по земле ползет эдакий прозрачно-красноватый, знаете ли, туман... А потом люди начинают умирать. Противогазы почти не помогают – зарин, как и любой нормальный фосфорорганический яд, сравнительно неплохо впитывается через кожу и уж совсем хорошо впитывается через раневую поверхность. Сначала человек просто чувствует, что что-то не то. Так чувствует себя крыса, когда ее травят стрихнином. Она замирает на открытом пространстве и задумывается – это очень похоже. Потом ощущаешь резкое головокружение, и вдруг начинает литься пот. Ручьями, как будто ты в турецкой бане или где-то еще. Начинает тошнить, руки тяжелеют до такой степени, что их нельзя поднять, а потом они начинают как будто жить своей собственной жизнью – ты ими уже не управляешь. Если полученная доза составляет больше одной десятой грамма... Черт, это такая малая часть унции, что местный москит гадит больше... Тогда легкие начинают разрываться от рези.

– Воздуха! – вдруг заорал капитан посреди фразы, произносимой спокойным и ровным голосом, – так, что несколько солдат дернулось. – Человек хочет воздуха, хочет дышать, но он не может об этом крикнуть, – продолжил химик уже спокойно. – Он пытается показать жестами, царапая себе горло, но это бесполезно, потому что люди падают вокруг него и катаются по земле, и их рвет, выворачивая наизнанку. Потом человека начинает дергать – он чувствует дикую боль, чудовищную жару, страшный, непереносимый холод – все вместе и одновременно. Уже почти ничего не соображая, он бьется в нарастающих по амплитуде судорогах... Не поняли? Судороги становятся все сильнее, пока яд не доходит до мозга. Тогда сознание выключается окончательно и сердце перестает биться. Все это вместе, от самого начала до самого конца, занимает меньше тридцати секунд.

– Dixi, – непонятно закончил капитан после короткой паузы. Наступила тишина, все сидели, боясь пошевелиться, чтобы он не сказал еще чего-нибудь.

– Вы спросите, откуда я все это знаю, – произнес он в пространство. – А я все это видел. Именно поэтому я сейчас отвечу на вопрос, который вы мне так и не задали. Почему мы не выиграем эту войну, пустив «Джи-Би» или же некоторые другие совершенно замечательные вещи на врага, при попытках атаковать которого столько молодых американских парней разрывает на части пулеметным огнем?.. Разумеется, исключительно из гуманизма. Это раз. У коммунистов, вкопавшихся в землю перед вашими траншеями, не хватает ни жратвы, ни патронов, и им сроду не произвести ничего сложнее автоматической винтовки. Что уж говорить о такой сравнительно технологичной вещи, как современный противогаз. Поэтому если мы пустим газы, они все или почти все сдохнут в страшных мучениях за те тридцать секунд, о которых я вам только что говорил. Рассказать это заняло дольше. Зарин распадается чрезвычайно быстро, но и этого хватает. Через сравнительно короткий промежуток времени через зараженный участок уже можно вести наступление – естественно, при соблюдении некоторых разумных предосторожностей.

Капитан подышал, отвернувшись к плакату с изображением русской самоходки, и некоторое время его с интересом разгадывал, склонив голову к плечу.

– Но как я сказал, мы гуманисты, – вдруг начал он снова. Получилось это неожиданно, но капитан опять замолчал почти на полную секунду. Выглядело такое страшно: почти не дышащий Мэтью Спрюс, обстрелянный уже солдат с двумя подтвержденными убитыми на своем счету, дрожал и мерз. Слово «гуманист» он слышал второй раз в жизни, и хотя его значение прекрасно знал, в прошлый, единственный раз, когда оно при нем прозвучало вслух, это было «Гуманистам не место в XX веке!».

– Мы гуманисты, – произнес капитан-химик. – И мы соблюдаем соглашения, которые подписали, когда нашими врагами были люди, отлично, как я уже сказал, разбирающиеся в химии. Именно по этой главной причине мы не задушим их всех газом, даже если это будет альтернативой тому, что вы опять попретесь в атаку под огонь пулеметов и минометов. Вот ты! Капитан указал вытянутым пальцем на Мак-Найта, и тот, содрогнувшись, вскочил на ноги.

– Ты! Тебе нравится ходить в атаку?

– Сэр... Я не ходил еще ни разу, сэр. Я только недавно прибыл. Меньше месяца назад, сэр.

– Понятно. Еще одни мягкие лапки.[53] Садись, умник. Тебя еще рано о чем-то спрашивать. Но дело не в этом. Если не считать того, что мы не будем травить газом бедных рисоедов, а будем разве что жечь их напалмом, пирогелем, белым фосфором и термитом, а также забрасывать совершенно обычными фугасными бомбами из-за своей, как я уже сказал, высокой гуманности, – есть и вторая, и тоже важная причина, по которой мы не можем и не будем этого делать. Она, чтобы вам совсем уж не было скучно, состоит из двух частей. Первая – при любой попытке применить любой, хотя бы самый неэффективный отравляющий газ в реальных боевых условиях, половина вас, девочек, потравится им наравне с коммунистами. Почему? Да потому, что вы будете блевать в свои маски при виде того, что происходит вокруг вас. Исключений я не могу припомнить, а я, девочки, прибыл не из швейцарского пансиона. Признаюсь, когда я впервые увидал, как выглядит человечек, надышавшийся метилфосфонов, – и я вас еще заставлю снова повторить за мной это слово, – так вот, я блевал так, что все содержимое кишечника, до самого его низа, вышло из меня через рот. Пусть вас это утешает, если вам удастся дожить до возможности нажраться в ближайшем отпуске в Йокохаме, Кита-Кюсю или прямо на Гавайях. И вторая часть той же самой второй причины, про которую вы могли уже позабыть...

Капитан сделал паузу, разглядывая сидящих. «Какого черта?» – проорали в коридоре, где-то хлопнула дверь и застучали шаги. «Нет, объясни мне, ну какого черта?! Лейтенант! Эббот!» Потом снова последовали ругательства. У кого-то явно было плохое настроение. В дверь просунулось разъяренное лицо, мелькнули серебряные подполковничьи листики на петлицах, все дружно повскакивали с мест, и лицо исчезло. Мэтью, которого от произошедшей мелочи еще больше бросило в дрожь, мельком подумал, что это странно, но капитан не поднялся со стула и вообще не удостоил разъяренного подполковника даже инстинктивным жестом приветствия. Не вытянулся, принимая положенный в присутствии офицера полевого ранга[54] вид, не сказал ему ни слова. Между капитаном и подполковником – почти пропасть, больше, чем между рядовым первого класса и сержантом того же первого класса, и такого не должно было быть – по крайней мере сам Мэтью ни разу с подобным не сталкивался с момента своего прибытия на призывной пункт в Вильмингтоне. Непонятно это...

– Вторая часть этой причины, девочки, – снова повторил ту же фразу химик, когда ругательства и шаги в коридоре затихли. – Это то, что в таком случае коммунисты вполне могут применить газы и сами. Отравляющие газы – это оружие бедных, а производство полусотни летальных доз, которых хватит на половину вашего задрипанного взвода, будет стоить меньше пары противогазов или одной винтовки. Поняли?

– Сэр! – неожиданно для всех поднял руку Хорек. – Я не понял, сэр!

– Да, сынок?

Так же неожиданно для всех капитан, кажется, обрадовался. Возможно, ему польстило, что рядовой настолько буквально воспринимает каждое его слово, хотя сложно представить, как рядовой может польстить капитану.

– Почему полусотни на половину взвода, когда нас всего двадцать пять человек?

– А это потому, что химические соединения разлагаются быстро. Зарин, к примеру, запаха почти не имеет, а зоман не имеет его совсем – да и цвета тоже. Но те из вас, кто окажется достаточно догадливым и поймет, что происходит, а также будет достаточно быстро бежать, имеет шанс отделаться инвалидностью, парой лет в больнице с медсестрами и уходом, а также почетной пенсией и прочими дарами признательности благодарного народа. Но летальная доза – а это слово, кто не знает, означает «смертельная» – вещь достаточно условная. В воздухе она может присутствовать, по вам может повезти, и вы ее не получите. Ладно. Теперь вам, наверное, ясно, что слушать меня нужно внимательно, поэтому запоминайте основные понятия того, что делать и как выжить, когда коммунисты поймут, что терять им нечего. Итак...

Дальнейшую пару часов рядовой Спрюс запомнил с трудом. Он находился в каком-то оглушении, не понимая, что происходит и зачем им это все говорят. У них не было тетрадей или блокнотов, чтобы попытаться хотя бы записать сказанное, да и авторучек или карандашей было тоже всего три или четыре штуки на весь взвод. У самого Мэтью карандаш был, но многие считали, что если не надо писать письмо, то он ни к чему. В памяти отложились разве что отдельные куски из произносимого капитаном непрекращающегося монолога – иногда достаточно большие, иногда маленькие, на две-три фразы.

– Импровизированный противоипритный костюм сделать сравнительно просто: мелко строгаешь ножом несколько кусков дешевого мыла в растительное масло, перемешиваешь и пропитываешь этой дрянью самую плотную и не-продуваемую куртку или робу, какая найдется. Такая может держать иприт минут двадцать, если повезет... Когда течет снаряженная ипритом авиационная пятисотфунтовая бомба, ее скатывают в траншею и выжигают керосином. Сто двадцать пять галлонов керосина на пятисотфунтовую бомбу—и это при том, что иприта в ней вовсе не пятьсот фунтов по весу, а втрое меньше...

Ни один из произносимых капитаном терминов Мэтью не запомнил. У него создалось такое впечатление, что и говорил капитан вовсе не с ними. Сам с собой. Он перестал задавать вопросы, почти перестал менять интонации голоса и совсем перестал интересоваться, все ли они поняли. Сумев осторожно поглядеть по сторонам, Мэтью убедился, что и остальные тоже почти ничего не понимают, а просто сидят, изображая на лицах внимание и ровно глядя в пространство перед собой, иногда слегка кивая. Демонстрируя, будто стараются глубже воспринять очередное сказанное сумасшедшим капитаном слово. То, что это сумасшедший, Мэтью понял часу к третьему непрерывной лекции. Ему не было страшно – рядом находились два с половиной десятка знакомых солдат, у каждого из которых между колен или прислоненным к стулу стояло оружие. У большинства это были автоматические винтовки, у него самого – старая, тяжелая, но надежная снайперка. Но в то же время дышать в одной комнате с этим человеком неожиданно оказалось тяжело.

В итоге взвод освободил от психа их же собственный командир, вдруг осознавший, что никто так и не позаботился о том, что солдат надо кормить. При его появлении капитан прервал так и не прекращающийся рассказ о боевых отравляющих веществах, особенностях их индивидуального и комбинированного применения и методах защиты и дезактивации. Он посмотрел на вошедшего и поприветствовавшего его олуха[55] с отсутствующим выражением на лице и просто замолчал, оборвав себя на полуслове и ничем не проявив, что видит лейтенанта. Тот, вытянувшись, простоял еще с полминуты, прежде чем нашел в себе силы объяснить, что ему надо.

– Если вы не закончили, то я зайду позже, – немедленно присовокупил он к своей фразе, но капитан неторопливо покачал головой и, все так же не меняя позы и глядя куда-то вперед, пробормотал:

– Нет... Хватит с них.

– Взвод! – скомандовал лейтенант. Уже стоящие с оружием «к ноге» солдаты сделали равнение на командира. Явно пришедший в себя капитан – блеск из его глаз вдруг исчез – за считанные секунды снова превратился в нормального, уверенного в себе офицера. Попрощавшись с солдатами какой-то простой шуткой, напомнив им, что успех войны зависит от стойкости и подготовки каждого из них, и простыми словами выразив уверенность в победном исходе, он кивнул лейтенанту и ушел, ступая тяжело и твердо – как любой человек, долго сидевший или стоявший в одной и той же позе.

Командир взвода посторонился, приоткрыв ему дверь, и тут же занялся делом. То ли на него благотворно повлияло нахождение в штабе, то ли он просто очень торопился поразвлечься, пока его не услали обратно, но обед взводу был организован очень быстро. Правда, кормежка в итоге оказалась почти такой же гнусной, как и «дома», на обжитых позициях – разве что порошковое картофельное пюре оказалось не пересоленным, а неожиданно и необъяснимо переперченным, но на это никто уже не обратил внимания. Говорить никому почему-то не хотелось, и ели солдаты молча, только изредка обмениваясь равнодушными малозначащими замечаниями по поводу еды.

После обеда лейтенант куда-то пропал, и солдаты болтались без дела минут сорок, пока он наконец не появился. Демонстрируя заботу, командир взвода попытался порадовать их тем, что больше никаких занятий не предвидится, предложил подождать его еще немного и снова исчез. Переглянувшись, человек десять из взвода почти синхронно потянулись в карманы за сигаретами. Джексон, пожав плечами, достал из-за надорванного сверху наплечного шеврона (голова индейца на фоне белой звезды, вписанной в черный щит) единственную на весь взвод зажигалку – дорогую «Зиппо», украшенную эмалевой ленточкой «Бронзовой Звезды».

– Удивительно, да? – сказан он Мэтью, когда тот наклонился над его сложенными «домиком» ладонями со своей сигаретой.

– Да, – сразу ответил снайпер, даже не удивившись, что Хорек заговорил именно с ним. Почему-то сегодня это показалось ему совершенно нормальным.

– Не снял нормативы по одеванию противогаза на себя и раненого. Не показал ни одного плаката по теме. Не заставил сдавать никакого зачета или хоть ответить на пару вопросов по сказанному. Чтобы проверить – действительно мы слушали или балду валяли?

– Заметил, как он говорил? – спросил Мэтью вместо ответа на эти все равно не обращенные ни к кому вопросы.

– Еще бы.

Несколько человек, прислушивающихся к их разговору, молча кивнули: все без исключения сверху-вниз. Догадливым был не один он – произошедшее действительно запомнили почти все.

Остаток этого дня прошел без каких-либо новых происшествий; во всяком случае, без чего-то, что не укладывалось бы в местное понятие нормы. Лейтенант появился еще минут через тридцать, очень довольный. Бездельничанье солдат уже начало обращать на себя неодобрительное внимание проходящих мимо офицеров – в штабе полка их неожиданно оказалось больше, чем имелось в паре находившихся на позиции батальонов, поэтому нехорошее оценивающее внимание, повисшее в воздухе, было взаимным. Построив своих солдат, лейтенант приказал двигаться. Взвод вернулся назад той же дорогой, причем последние две мили командир заставил их бежать, и даже побежал рядом. Возможно, лейтенант просто замерз и пытался таким образом согреться, но некоторые пришли к выводу, что он выслуживается перед командиром батальона и командиром своей роты, могущими увидеть их бегущий в полном порядке и в отличном темпе взвод со своих холмов.

«Дома» солдаты взвода не слишком распространялись о произошедшем. У всех осталось ощущение, будто их обманули, а ведь еще Марк Твен отлично описал, что чувствует человек, когда у него есть возможность быть обманутым не одному.

– Еда хреновая, стоило столько о ней разговаривать, а занятия... Ну, сами увидите, – буркнул Мэтью подошедшему к нему уже от кого-то другого солдату из 2-го взвода, располагавшегося в блиндаже всего ярдах в двухстах от их собственного. – Дай поспать, будь человеком, ладно?

На следующий день, пользуясь относительной свободой, которую ему давала должность снайпера роты, а вдобавок заручившись разрешением ее командира и прилагающимся к этому документом, Мэтью в одиночку снова проделал весь путь до штаба полка. Там он провел четыре с лишним часа в оружейной мастерской, отлаживая механику винтовки вдвоем с замасленным оружейным мастером. Мастер отличался удивительно тихим для его профессии голосом и огромными пышными усами, вызывавшими воспоминания о портретах времен Американо-испанской и Американо-мексиканской войн прошлого века. Поразмышляв, Мэтью решил ни о чем не спрашивать у людей, находящихся близко к штабу, а вместо этого понаблюдать самому – не слишком напряженная работа, которой утруждал себя оружейник, вполне такое позволяла.

К его удивлению, 2-й взвод их роты вышел с занятий где-то уже в час после полудня, и в весьма хорошем настроении. Комвзвода быстро обеспечил им обед, потом солдаты провели около двух часов в клубе, где им организовали внеочередной киносеанс, а потом построились, собираясь возвращаться обратно. К этому моменту Мэтью, козырнув лейтенанту, пристроился сюда же. Бежал взвод всю дорогу, но груза на солдатах имелось немного, и они преодолели дистанцию, ни разу не замедлив темпа, а остатка сил после финиша хватило бы, чтобы немедленно вступить в бой. Именно так и полагалось бегать пехотинцам.

– Ну... Сначала минут сорок какой-то придурок брызгался слюной, уговаривая нас лучше защищать вынесенные за море рубежи обороны родной Америки от коммунистической угрозы, – рассказал ему знакомый рядовой, с удовольствием затягиваясь дармовой сигаретой. – А потом еще часа полтора такой худой высокий химик рассказывал всякие тонкости про противогазы и про то, как узнать, зарин по тебе применяют или зоман. Ну и так далее. Мне показалось – интересно. Еда, это вы верно рассказали, – такая же паршивая, как и здесь. Зато кино было, и я такую медсестру у штаба видел – едва ходил потом, согнувшись. Вот и все. А что, у вас разве что-то иначе было?