'' Он решил, что мы ''ворковали''. Нашел голубков! Когда я сказала, что мы разругались в пух и прах из-за иезуитов, Аристотеля и Маккиавелли, отец /тоже хорош!/ долго смеялся и, отсмеявшись, уяснил, в чем суть нашей полемики, предательски согласился со всеми доводами моего оппонента, назвал меня глупышкой и заявил, что об иезуитах и Аристотеле я могу спорить сколько моей душе угодно, все равно мне не переспорить виконта, но чтобы я не смела и пикнуть насчет Людовика и даже не заикалась о королевской фаворитке, Луизе де Лавальер. Я, кажется, покраснела, потому что один разочек я пикнула, и это здорово взбесило господина виконта – утром, в каюте. Но с тех пор я зареклась упоминать имя этой особы. Похоже, отец считает меня абсолютной дурой, как бы я ни злилась на виконта, я никогда не скажу ничего подобного ни про эту девицу, ни про абсолютного монарха.
      Но я вела себя, наверно, очень глупо, и, видимо, со стороны наша полемика походила на бой, когда один противник бегает со всех сторон, пытаясь зацепить другого, а тот небрежно, играючи, лениво так, еле отмахивается, как от назойливой мухи. Это я сейчас, поразмыслив, начинаю анализировать свое поведение и вспоминаю его насмешливые реплики и ужасный диалог, когда атаку моих восклицаний он парировал своей едкой шуткой, и я выглядела смешно, глупо, а он, злодей, торжествовал, хотя так явно не показывал свое превосходство, втихаря посмеивался, купая в вине свои ухоженные усики, а мне так и хотелось со зла дернуть его за эти усики, как в детстве я папу за усы дергала. Герцог ругался, хотя в шутку, смеялся и говорил: "Перестань, малышка, больно же!" Это, конечно, мысль от дьявола пришла в мою бестолковую голову – но когда я подумала, как этот спесивый красавчик заорал бы на всю кают – компанию, мне стало ужасно смешно / а я всегда была пустосмешкой, хохотушкой, всегда была готова рассмеяться в самый неподходящий момент, про меня даже говорили: ''Палец покажи – захохочет"/. Я и фыркнула, а виконт, не подозревая о моих сатанинских мыслях, как нарочно, погладил свои злосчастные усики и пробормотал: ''Молокосос''.
      Тогда мне захотелось убежать и переодеться в платье цвета морской волны и надеть жемчужное ожерелье / жемчуг как раз в море добывают из раковин! /, вот даме он не посмел бы так нагло перечить! Никогда не думала, что притворяться мальчишкой так трудно! Никто, совершенно никто со мной не считается! Уже глубокая ночь, я сижу одна в адмиральской каюте, а все пьют – дым коромыслом. Отец со своими генералами на корме, то есть по-морскому, на юте, там такое логово им обустроили моряки, целый оркестр играет, а у грот-мачты, на шканцах, обосновалась пиратская шайка, народ помоложе, и у них веселье в разгаре. А про меня все забыли. Ролан, одержимый манией сочинительства, пишет свои мемуары, которые он намерен по окончании войны издать, получить кучу денег и сделаться знаменитым писателем.
      Я же пишу для себя и для вас, Шевалье, ни за какие деньги, даже за все миллионы Фуке и сокровища Али-Бабы не соглашусь предать гласности эти страницы! С Роланом мы договорились встретиться завтра и осмотреть носовую часть ''Короны'', но сейчас ночь, и я боюсь высунуть нос из нашей каюты, да и не высуну, ни за что, потому что отец велел сидеть и не высовываться, и я обещала ему, что никуда не выйду. А еще меня ждет небольшая книга о Китае, которую любезный господин капитан разыскал в своей библиотеке – вот человек, просто душка, не то, что это синеглазое усатое чудовище – Б-р-ра-желон! Если бы только душка-капитан не преследовал дуэлянтов, он был бы просто совершенством.
      Граф де Вентадорн любезно довел меня до самой каюты. Он в пирушке не участвует – давно уже спит, наверно. Капитан сказал, что он рано ложится и встает на рассвете. "Значит, вы жаворонок, капитан". – "Разве вы сова?" – спросил капитан. "Я ни то, ни другое, – ответила я капитану, – Когда у меня хорошее настроение, я жаворонок, когда плохое – сова". Но сейчас у меня ужасное настроение, спать я все равно не смогу, значит, я сейчас сова. Опять я дала волю эмоциям. Надо как-то успокоиться и привести мысли в порядок.
      Говорят, что месть – это блюдо, которое подают холодным. Как бы похитрее отомстить виконту за все его насмешки? Пожалуй, я мыслю как какая-то иезуитка, но все-таки какое-нибудь коварство я придумаю. Нельзя же так нагло издеваться над несчастным Анри де Вандомом при всем честном народе? Что бы такое придумать? Но коварные планы мои отложим до лучших времен. Путешествие только началось, и какой-нибудь случай непременно должен представиться. Можно приладить ведро воды над его дверью… вымазать вареньем его физиономию, подсыпать табака, чтобы расчихался. Нет, все не то! Детские проказы в духе тех, что мы с подружками подстраивали друг другу во время моего обучения в монастыре, не сработают. Да, мы мазали друг друга вареньем по ночам, но не пойду же я ночью с банкой варенья мазать его, спящего! У папы был один вредный лакей, я ему пуговицы обрезала с ливреи и сложила в карман. И поделом – этот кошачий палач утопил котят нашей кухарки. К сожалению, я узнала про это зверство post factum, а то бы я не допустила гибели котят! Мими, бедняжка, все бегала, искала котят, так жалобно мяукала! Но Бражелон кошек не топил, такая месть не подходит. Мне и не добраться до его верхней одежды, и потом, только лишняя работа Гримо будет, не сам же он возьмется пришивать пуговицы, он, наверное, и не умеет, бьюсь об заклад! Можно стащить мел в биллиардной и измазать одежду. ''Сударь, у вас спина белая''. Нет, тоже тупо. Так шутят 1 апреля, в День Дураков. Надо придумать что-нибудь посерьезнее. Я пока не буду думать об этом. Вернусь-ка я лучше к исходной точке моего повествования.
      Итак, засыпая в адмиральской каюте, я думала о вас, мой милый, далекий путешественник, Шевалье де Сен-Дени – о вас и о Китае. Я мечтала о том, что мы с вами пьем чай из китайского фарфора на борту китайской лодки джонки и была уверена, что мне это приснится во сне. Вы, чай, Китай и джонка. Но мы не властны над своими снами. А ведь я, засыпая, даже молила Бога, чтобы он послал мне сон с моим любимым. О Шевалье, Шевалье! Думаете, я вас увидела во сне? Как бы не так! Закон подлости или злой рок – называйте как хотите, но я увидела во сне не вас, а… господина де Бражелона.
      Мне снилось подземелье на Монмартре, под той самой горой, где Святому Дионисию, вашему патрону, Шевалье де Сен-Дени, в старину голову отрубили. И вроде бы из этого подземелья вел подземный ход прямо в резиденцию Черного Папы – Генерала Ордена. Мы пробирались по узким темным коридорам, то и дело мимо нас порхали летучие мыши, а под ногами шныряли огромные крысы. Все это было так ужасно! Мы проникли в тайное логово иезуитов, нас пропустили люди в черных капюшонах, за нами закрылись решетки и железные двери. Виконт держал в руке факел и вел меня за руку. Откуда он знал дорогу? Но мне снилось, что он шел прямо по этому подземному лабиринту, а под ногами хлюпала вода, и я очень боялась, что мы заблудимся в этом подземелье. Но мы же должны были дойти до резиденции Генерала Ордена! Вот в каком ''милом обществе'' я оказалась, дорогой Шевалье! Где-то в глубоком подземелье, даже под руслом Сены: говорят, в Париже есть какие-то подземные комуникации, еще при тамплиерах прорытые, но я по таким ужасным лабиринтам в реальном мире не шастала. Милое общество – летучие мыши, крысы и мой подземный телохранитель, г-н де Бражелон. Правда, в его обществе я все-таки чувствовала себя защищенной. Он велел мне в случае опасности взять у него факел, а он, мол, тогда будет драться."Вы полагаете, сударь, иезуиты могут организовать покушение на нас?"- спросила я. "Эти милые ребята на все способны, герцогиня", – ответил виконт. Вот какая глупость мне снилась! Но это еще не предел моей глупости!
      В детстве мне рассказывали разные страшилки про камеры-ублиетты, приводимые в действие не то кнопкой, не то рычагом. Вроде бы такие ублиетты есть в Лувре, в Анжерском замке, и злая королева Екатерина Медичи широко применяла их в своей практике. Я вовсе не думала о Екатерине Медичи, ни об этих подземных камерах, сама удивляюсь, с чего мне приснилась такая дикая глупость! Но, видимо, детские ужасики как-то отпечатались в моем сознании…
      Словом… страшная черная рука в черной-черной перчатке нажала на рычаг…и… перед нами распахнулась бездна, черная дыра!
      Мой сопровождающий оттолкнул меня – во сне-то он вел себя по-рыцарски, не то, что наяву, а сам, бедняга,… провалился в эту ублиетту!
      Вообще-то, насколько я помню страшилки, люк сразу захлопывается, но дыра так и осталась, и я – у самого края этого люка. Я очень испугалась, и еще мне стало очень жаль виконта, я подумала, что он, наверно, разбился при падении. Но, к счастью, мой спутник остался невредим. Я подобралась к самому краю колодца, шахты, дыры этой и окликнула: ''Виконт, вы живы? Как вы там?"- "Нормально!- "Вы себе ничего не повредили?" – "Целехонек! Спокойно, принцесса, будем выбираться!" Голос шел из глубины, и меня охватила дрожь, потому что я была одна-одинешенька в этом подземелье, и мой единственный защитник провалился в ублиетту.
      Но это еще не все! Факел, разумеется, погас, и мы оказались в полной темноте, скажем лучше, во тьме кромешной! Я сейчас уже не помню в точности, о чем мы разговаривали, но тут в конце галереи мелькнул свет, и появился человек с фонарем. Я совсем перетрусила, увидев этого человека. Я уж решила прыгнуть в эту ужасную ублиетту к виконту и стала просить его, чтобы он поймал меня на лету, потому что у человека с фонарем была накручена на голове большущая чалма, белая чалма, какую носят мусульмане, совершившие паломничество в Мекку. Мало того, что этот язычник проник в святая святых суперкатоликов – иезуитов, это, наверно, какой-то свирепый ассасин, решила я с перепугу.
      – Дочь Бофора!- воскликнул человек в чалме. Я зажмурилась – сейчас, конечно, этот язычник нанесет мне ассасинский удар! Но удирать я не могла, даже если бы захотела. Во сне всегда так – хочешь спасаться бегством, и не можешь. Да и как можно бежать, бросив в подземной камере виконта, я же его втянула в это путешествие по парижским подземельям. Кажется, я молилась, но не помню, что лепетала. А подземный человек в чалме отцепил красивый бриллиант, что сиял во лбу незнакомца как звезда, и снял свою чалму. Я думала, он будет бритый, как принято у мусульман, но под чалмой были густые темные волосы, и я узнала переодетого мусульманина.
      Это был…
      …Д'Артаньян!
      – Господин Д'Артаньян, как вы сюда попали? – спросила я.
      – Парижские тайны! – сказал гасконец. И стал разматывать свою длинную чалму. Он мотал, мотал, мотал и мотал свою длинную-длинную-предлинную чалму, а она все не разматывалась, не разматывалась, не разматывалась, ну никак не могла размотаться. А когда все-таки размотал, бросил конец чалмы в подземную камеру, крикнул: "Держись, дружок!"- и вытащил виконта как рыбину. Я хотела помочь гасконцу вытаскивать виконта, но он растопорщил усы и рявкнул на меня: "Отойдите, принцесса, не путайтесь под ногами". И я даже не обиделась.
      Итак, с помощью переодетого турком Д'Артаньяна виконт выбрался из подземной камеры, они, конечно, начали обниматься, а потом гасконец спросил: "Кой черт вас занес сюда?" Мы стали объяснять, зачем мы полезли в подземелье, мимо шныряли летучие мыши. "Кыш, нечисть!" – отмахнулся от них гасконец.
      – Вот дурачье,- проворчал Д'Артаньян,- Мне на старости лет делать больше нечего, как таскаться под руслом Сены.
      Мы стали говорить гасконцу комплименты, что он вовсе не старый, и, если бы не он, мы бы, быть может, так и пропали бы в мрачном подземелье иезуитов.
      – Черт побери!- сказал Д'Артаньян,- После поговорим.
      …И я проснулась, так и не узнав, кто такой Черный Папа иезуитского Ордена и не досмотрев до конца мой кошмарный сон. А уже пора было идти на ужин – били склянки, я сказала отцу, что причешусь и сразу же прибегу. Но я немножко задержалась перед зеркалом, совсем немножко. Я заметила, что воротничок моей рубашки уже не совсем свежий, решила переодеть рубашку и, разумеется, верхнюю курточку. Вот и все, совсем недолго, но, тем не менее, к ужину я безнадежно опоздала. Все уже были в кают-компании.
      Что ж, опишу наш Коронный бомонд, наше изысканное общество! Капитан и отец за обе щеки уплетали куриный бульон, поминая добрым словом Генриха IV. Ну, ясно, КУРИЦА В СУПЕ! Впрочем, не одна курица с южного побережья милой Франции была сварена в огромном котле, несколько часов назад служившем убежищем Ролану. Я этих курей видела еще живых, в клетках – вот пейзаны нажились, сбывая своих куриц адмиралу. Мне стало жалко курочек, и суп в горло не шел. Ролан сидел на почетном месте: рядом с капитаном и так уписывал Суп имени Генриха Четвертого – за ушами пищало. Он, конечно, не думал об осиротевших цыплятах… Серж де Фуа, как и все пираты, в бандане с лилиями, уже с супом покончил и перешел ко второму блюду – рису с курятиной. Он глодал косточку – куриную ножку, напевая песенку, как раз про короля Генриха. Его дружки были тут же – Оливье де Невиль жадно смотрел на бутылки и что-то выяснял с обслуживающим персоналом, писал что-то на салфетке, оказывается, уже тогда он договаривался насчет ночной пирушки. Гугенот, или шевалье де Монваллан, уже пил на брудершафт с господином де Сабле. О Гугеноте я еще не писала, а между тем у этого парня весьма высокий рейтинг в пиратской компании. Моряки его тоже зауважали, узнав, что бывший мушкетер Д'Артаньяна устроил нечто вроде дуэли в королевском дворце и оцарапал щеку фавориту короля, проныре де Сент-Эньяну. А еще Гугенот учился в каком-то коллеже, вроде даже иезуитском и знает уйму всяких вещей, но что-то ему там не понравилось, не то вытурили его иезуиты, не то он разругался с ними, точно не знаю. Все это мне поведал Ролан де Линьет, не зря малый два года при Дворе Короля-Солнца ошивался, все интриги знает. Я надеюсь, что найду ваш след, Шевалье, но пока не извлекла из рассказов Ролана интересующей меня информации. Люк-художник, доктор, священник – я уже устала описывать это пиршество, тем более что меня поразило отсутствие ''чудовища'', кошмара моего!
      Герцог, погрозил мне пальцем: ''Анри, впредь прошу не опаздывать! Бьют склянки – бегом на ужин!" и поманил меня к себе, но я так была смущена общим вниманием, что скромненько уселась, где придется, извинившись перед монсеньором герцогом и господином капитаном.
      А потом явилось и ''чудовище'', уже после меня. Пираты, как и мне мой отец, замахали ему, мол, давай к нам. ''Начинается", – проворчал капитан. Да не так-то мы и опоздали, подумаешь, минут семь каких-то! "Чудовище", однако, не воспользовалось приглашением. Сделав вид, что не слышал замечания капитана, виконт сделал общий поклон и уселся рядом со мной…и как-то внимательно на меня посмотрел.
      Я тоже на него пристально посмотрела – еще бы, после сна моего кошмарного! ''Добрый вечер'',- произнес виконт. Я в ответ так же пожелала ему доброго вечера. Он опять пристально взглянул на меня, и мне стало не по себе. Может, он догадался, кто я такая на самом деле? А виконт, как назло, потянул носом воздух, и я в душе выругала себя за ландышевые духи, потому что в последний момент я не удержалась и надушилась моими любимыми ландышевыми духами.
      – Ландыши? – спросил виконт.
      – Ландыши,- прошептала я, оробев, – А вам не нравятся ландыши, сударь?
      – Обожаю ландыши,- ответил он,- Прелестные цветы. Колокольчики ангелочков.
      Вот так начинался ужин, и никаких гадостей мы сначала не говорили. Гугенот разговаривал с капитаном о книгах, они занялись скучнющим профессиональным разговором, виконт черкнул что-то на салфетке, завернул в нее несколько золотых монет и передал салфетку соседу, кивнув в сторону барона де Невиля. Записка переходила из рук в руки и благополучно добралась до барона. Тот прочел ее, улыбнулся, сунул в кошелек золотые и энергично закивал головой, соглашаясь с пиратским атаманом, хотя я не знала об их заговоре – планируемой гулянке. И тут я сделала глупый ход. Я вспомнила свой сон, интонации в голосе виконта, которые напомнили ваш голос, Шевалье, и решила намекнуть на Китай. Я подумала, что если вы – это он, то намек на Китай он сразу поймет и как-то выдаст себя. А мы уже покончили с бульоном, и перед нами поставили рис с курятиной. К этому блюду мы еще не притронулись, когда я спросила:
      – Сударь, рис выращивают в Китае, не правда ли?
      И вытаращила глаза. А смотрела прямо в зрачки, но виконт и усом не повел, и глазом не моргнул. Увы, это не вы! Это я тихо схожу с ума! Я чуть было не пошла по ложному следу и заглядываюсь на первого красавчика нашего ''пловучего дворца'', вот я какая дрянь!
      – Общеизвестный факт, шевалье де Вандом, – ответил виконт и принялся посыпать рис какой-то приправой, перцем со специями, – Вам передать приправу? – спросил он довольно учтиво и улыбнулся очень даже мило, а не иронически, как обычно.
      – Да,- сказала я,- будьте так любезны, сударь.
      Сударь передал мне приправу, и я принялась перчить рис, но я была в расстроенных чувствах и думала о грустных вещах, а вовсе не о рисе. От моих грустных мыслей меня отвлек г-н де Бражелон, удержавший мою руку над тарелкой с курятиной. Тут паж на какое-то время уступил место дочери герцога, я вышла из роли. Разве мадемуазель де Бофор позволила бы хватать себя за руку кому бы то ни было, включая папиного адъютанта!
      – Что вы себе позволяете, сударь? – зашипела я на виконта.
      – Взгляните, – сказал он насмешливо,- Вы способны съесть это, маленький Вандом?
      Боже мой! Ужас! Добрая половина перечницы была высыпана в проклятый рис, а я его, кстати, не очень-то и люблю.
      – Вот жадный пажик,- сказал кто-то из моряков.
      – Поменяемся? – предложил виконт.
      – А вы способны съесть это, сударь?
      – Почему бы и нет? Я на все способен.
      Вы на его месте сказали бы: "Я на все готов ради вас", да, Шевалье? Но, увы! Я пишу о том, как все было, и не могу писать так, как мне хотелось бы, чтобы было. Мы поменялись тарелками, и виконт преспокойно уплел этот ужасный рис и, разумеется, курятину. Мне захотелось как-то отблагодарить своего соседа, и я с самыми добрыми намерениями шепнула ему:
      – Старайтесь больше не опаздывать, сударь. По-моему, капитан недоволен.
      – Я заметил, – сказал виконт, / вот притворщик!/ – Постараюсь. Я…читал.
      Я с самого начала заметила, что мой сосед явился не то чтобы пьяный, но слегка навеселе, и глаза блестят явно не трезвым блеском.
      – Ликер или коньяк? – спросила я. Он усмехнулся и ничего не ответил.
      А потом я уже не помню, что ело все общество, мясо, салаты, спаржу, но мне хватило курятины! Серж де Фуа уже писал на своей салфетке какие-то стихи. Видимо, салфетки с ''Короной''- эмблемой нашего корабля вошли в моду, и я, вспомнив свои изыскания об иезуитах, написала на своей салфетке маленьким свинцовым карандашом: A.M.D.G. – Ad Majorem Dei Gloriam-К Вящей Славе Бога, – пока обслуживающий персонал убирал посуду и подносили новые блюда. Вот тут и началась наша словесная война. С иезуитов.
      – Как? – спросила я, подвинув салфетку.
      – Дерьмо, – сказал виконт.
      – Иезуиты дерьмо? – я вытаращила глаза.
      – А вы восхищаетесь иезуитами?
      – Разве вы не знаете, что… – и тут я обрушила на своего собеседника все, что знала об Ордене иезуитов. Мой собеседник слушал меня, склонив голову, смакуя ликер, с видом ленивым, блаженным, отдыхающим, но внимал мне с каким-то снисхождением, словно я вещала ему азбучные истины, что и выяснилось впоследствии – вся информация, обрушенная мною на голову г-на де Бражелона, давно была ему известна. То ли он из учтивости не перебивал меня, но думал он, по всей вероятности, о чем-то своем, нахмурился, поджал губы, и я испугалась – может, он рисом отравился?
      – Вам плохо, сударь? – спросила я.
      – С чего вы взяли?
      – Воды, не угодно ли? Может, вы рисом отравились?
      – А! Вот вы о чем! Не бойтесь, дорогой Анри, у меня железный желудок. Вот только сердце, к сожалению, не железное,- заметил виконт, продолжая цедить ликерчик.
      – А вы хотели бы иметь железное сердце? – спросила я.
      – Еще бы! – сказал виконт и залпом выпил весь свой ликер. Это высказывание г-на де Бражелона еще более утвердило меня в том, что я очень грубо ошиблась, найдя в нем отдаленное сходство с вами, дорогой Шевалье. Вы бы так никогда не сказали! Помнится, вы нежно сжимали мою руку и шептали: ''У вас очень горячая рука, мадемуазель де Бофор". – ''Такая же, как сердце, рыцарь'', -ответила я. Тогда вы вздохнули, – а я опять спросила: ''Разве это плохо?" – "Это прекрасно, мадемуазель де Бофор, но люди с горячими сердцами редко бывают счастливы в эпоху Людовика XIV".
      И мы дружно стали ругать наш Семнадцатый Век.
      – Но почему, виконт, вы так ненавидите иезуитов? Что они вам сделали? Разве дон Игнасио Лойола не был достойным человеком?
      – Все, что вы говорили об основателе ''Общества Иисуса'', шевалье де Вандом, давно всем известно. Да, дон Игнасио был боевым офицером, участвовал во многих сражениях, был тяжело ранен и на всю жизнь остался…э…хромым…
      – Игнасио Лойола! – повторила я настойчиво,- Мы говорим о Лойоле.
      Мне показалось, виконт опять впадает в задумчивость и начинает уноситься мыслями к своей ХРОМУЛЕ Лавальер. Виконт налил себе ликерчику, и я, осмелев, подставила рюмку, попросив самую малость – донышко закрыть.
      – Залечив раны, Лойола обратился на служение богу с тем же фанатизмом, с каким он привык сражаться с врагами. В тридцатилетнем возрасте он надел нищенское рубище и стал монахом-отшельником, он жил в пещере на обрывистом берегу реки и там писал свою первую книгу.
      – Вот и молодец!
      – Я не вижу смысла в том, чтобы книгу писать именно в пещере и носить нищенское рубище. Что он, не мог заниматься этим у себя дома, черт его подери?
      – А может, он был очень бедный, и ему не на что было купить бумагу и одежду?
      – Совсем бедный! На мой взгляд, это крайность.
      Я тоже считала, что это крайность, но стала спорить из вредности.
      – В книге этой, – продолжал виконт,- Иисус Христос был представлен благородным рыцарем, а апостолы выглядели как оруженосцы.
      – Разве это плохо? Я почел бы за величайшую честь быть при Иисусе вроде пажа. А вы сами, что, не хотели бы быть его вооруженным Апостолом? Оруженосцем?
      – Мне кажется, дону Игнасио изменило чувство меры. Все уже сказали евангелисты. Тут нечего добавить, Вандом.
      – Я слышал, что дон Игнасио, не владея латынью, уже взрослым человеком, сел за парту с малыми детьми, потому что для духовной войны латынь ему была необходима.
      – Ne puero gladium dederis!*- пробормотал виконт,- Я не собираюсь нападать на дона Игнасио, мир праху его. Но нынешние иезуиты – неужели вам нравится эта отвратительная публика? Вы только что пили за Генриха IV, а ведь иезуиты устроили на него 19 покушений.
      … *Ne puero gladium dederis! /лат./ Нэ пуэро гладиум дэдэрис – Не давай ребенку меч.
      …
      – Что вы говорите? – я так и подскочила, / аббатисса мне таких гадостей не рассказывала / – Быть того не может!
      – Девятнадцать раз,- повторил виконт,- Если не больше. И кинжалы и пули. И добились-таки своего, сукины дети.
      – Равальяка натравили Кончини и его Элеонора. Не без участия Марии Медичи. Разве вы не знаете?
      – Есть много версий. В этом и испанский двор был замешан и те же иезуиты.
      – Испанский двор, возможно, но с иезуитами Генрих жил в мире и дружбе. Отец Коттон был его духовником.
      – В мире – возможно, но не в дружбе. А вы слышали о таком Жаке Шателе?
      – Нет, сударь, впервые слышу от вас это имя.
      – Так вот. Для вашего общего развития, милый паж. 27 декабря 1585 года к королю Генриху, принимавшему придворных, подбежал неизвестный и попытался сразить ударом ножа в грудь. Убийца промахнулся – Генрих как раз в эту минуту наклонился, лезвие скользнуло по лицу и выбило королю зуб. Покушавшийся Жан Шатель был орудием иезуитов – отцов Гишера и Гере. Преступника казнили, иезуитов выгнали из Франции. Через восемь лет они вернулись. А зуб Жана Шателя иезуиты берегли как реликвию.
      – Вы издеваетесь, виконт, скажите, что это неправда, и вы это выдумали? Это невероятно!
      – Я говорю то, что было.
      – Зуб? А может, это был все-таки зуб Генриха?
      – Спросите у иезуитов. На Генриха у них был зуб, так вернее.
      – Вы сказали, что королю выбил зуб убийца, подосланный иезуитами, и я подумал…Слушайте! Но покушение было ДО Нантского эдикта! Эдикт был принят в 1598 году, верно?
      Тут виконт посмотрел на меня не с насмешкой, а, как мне показалось, с уважением и кивнул головой.
      – Но злодейство свое они все же осуществили. Разве убийство Генриха – к вящей славе божьей?
      – Я ничего не знал об этом.
      – Из Равальяка сделали козла отпущения, но за его отвратительной фигурой прячутся, как и вы, Анри, справедливо заметили, более важные персоны. Ну, то, что на каждой кухне и в каждой гостиной судачат о том, что в этом замешана Мария Медичи и ее приближенные, ясно как день. Плюс иезуиты.
      – Но это было очень давно, сейчас они уже не такие. Я знавал одну аббатиссу.
      – И я знавал одну аббатиссу.
      – Вы о ком?
      Оказалось, мы говорили об одной и той же аббатиссе, которая для меня была строгой наставницей, а виконт обозвал ее фанатичкой и "черной монахиней".
      – Аббатисса как раз и утверждала то, что она и ее сподвижники – "белые иезуиты''! Что их сфера – образование и духовная жизнь! Жизнь души!
      – Волчица в овечьей шкуре,- прошептал виконт, – Промывает мозги малолеткам ваша аббатисса.
      – У вас какие-то личные причины так резко отзываться о святой матери?
      – Отстаньте,- огрызнулся виконт и опять опрокинул рюмку ликерчика.
      Я и разозлилась на него и испугалась за него одновременно. Я полагала – ведь я пришла раньше на несколько минут – что первый тост пили, по традиции "Короны"- за короля. За Луи XIV. За Генриха пили, когда был суп с курятиной. Уже второй тост! Я подумала, что Бражелон, проведав об этой традиции, намеренно опоздал к ужину, чтобы не пить за Людовика. Но так не может без конца продолжаться! Не может же он постоянно опаздывать! Не может пропускать все тосты вообще – не выдержит. И не может ничего не есть, удалившись в свою каюту, как Ахиллес в шатер.
      Я решила все же улучить минутку и объяснить ситуацию капитану де Вентадорну. Потом, когда ужин закончится. И предлог придумала – книгу о Китае, ибо уже успела узнать, что на ''Короне'' отличная библиотека.
 

3.НОЧЬ НА КОРАБЛЕ. КИСЛЫЙ ВИНОГРАД.