Три дня занятий не было: с утра до вечера над холмами кружили немецкие самолёты. Любого, кто шёл или ехал по дороге, пилоты считали партизаном. Пожилая женщина везла в город больную мать. С самолёта расстреляли обеих женщин и коня. В Носовой Горе взрывом бомбы сдвинуло с места дом. Люди чудом уцелели…
      Среди бела дня партизаны не решались показываться в лесу и в поле. В нашем доме до глубокого вечера просидели пятеро бойцов. Вместе со всеми был Василий из деревни Перетёс.
      В округе его считали богатырём. Люди рассказывали, что он на спор остановил мельничное колесо. Противотанковое ружьё в руках Василия казалось лёгонькой одностволкой.
      Партизаны разговаривали, курили…
      Натужно гудя, самолёт кружил над деревней, чуть ли не задевал колёсами крыши.
      — Вась, а Вась, — сказал один из партизан. — Иди, сбей эту тарахтелку!
      — А если промахнусь? — нахмурился партизан. — Немец всю деревню сожжёт.
      — Стрелять не надо, — весело продолжал парень. — Дай разок ружьём по хвосту, ему и крышка.
      Разведчик улетел, но он мог вернуться в любую минуту. Шутливый партизан устроился с Василием, прищурясь спросил:
      — Вася, а как это ты от полицейских убежал, связанный ведь был? Верёвки развязались, что ли?
      — Да-а, развяжутся… И не верёвки были, гужи ремённые. Раненый был, а то не дался бы. А дружка Петра с ног сбили. Ростом-то он — с валенок. Разбили так, что идти не мог, волокли. Заперли потом нас в сарай, поставили часового. А сами пошли коня искать, чтобы нас в комендатуру везти. К коменданту.
      — Да, поговорили бы с тобой, шомполами…
      — Поднатужился я, гужи и треснули. Снял слегу, сунул конец в оконце, и — раз! — стена на целый аршин раздвинулась. Закрепил вагу, взял Петра под руку, пролез в разъём и — в лес родной!
      — А часовой куда смотрел?
      — Замок охранял, ясное дело!
      — Вася, говорят, ты и в Ленинград ходил с обозом? Когда продукты везли.
      — Ходил. Медаль мне за это вышла. Как какой конь застрянет — меня зовут. Сниму шубу — и за дело!
      Я ещё раз взглянул на Василия. Шуба была ему по колена, как полушубок, валенки такие, что в любом уместился бы наш Серёга.
      — И откуда ты такой взялся? — улыбнулся молодой партизан.
      — В округе крупного народа от века много. Крепость в древности была, вот и брали кто покряжистее.
      Когда стало темнеть, партизаны ушли.
      На другой день вновь начались уроки. После уроков я убежал с мальчишками на озеро, где партизаны ловили неводом рыбу. Невод был тяжёлый, но верёвку вместе со всеми тащил Василий из Перетёса, и всё шло как по маслу. И вдруг — остановка. Лица партизан стали хмурыми, кто-то коротко помянул нечистую силу.
      — Зацеп, — вздохнул старший из партизан. — Похоже, за камни…
      — Зацеп так зацеп, — усмехнулся Василий.
      Не раздумывая, он сбросил шубу, снял шапку, валенки и одежду, босиком подошёл к проруби, опустился в воду, нырнул.
      Пока Василий не вынырнул, никто не проронил ни слова.
      — Всё, можно тащить. — Василий тряхнул мокрой головой, рывком выбрался на лёд, мигом оделся.
      — Теперь бы мёду, чаю горячего!
      Василия увели в деревню, а партизаны вновь взялись за верёвку. Вода закипела, и на лёд легла мотня невода, полная рыбы. Алели брусничные плавники краснопёрок, на глазах светлели лини, билось живое серебро плотвы, изгибались в кольцо щуки и окуни.
      Рыбу укладывали в мешки, в ивовые корзины.
      — Всем хватит, — сказал командир. — И нам, и населению.
      Пожилой партизан с тревогой посматривал на небо.
      — Как бы тарахтелка не прилетела…
      — Не прилетит, — успокоил его молоденький боец. — Вчера наши из пулемёта били. Подбили вроде бы, сразу за лес потянул.
      — Отремонтируют, — вздохнул пожилой партизан.
      И в ту же минуту послышался отрывистый стрекот. Он становился всё громче, и над деревней пронёсся самолёт, похожий на огромную зелёную стрекозу. Зло стрекоча, самолёт повернул в сторону озера.
      Люди бросились врассыпную, партизаны залегли, вскинули карабины и автоматы. Сухо затрещало — с самолёта бил пулемёт.
      Я лежал в снегу возле береговых кустов, от страха пополз под кручу. И тут я увидел Василия. Он стоял на коленях возле изгороди, целился с упора в самолёт. Чёрное противотанковое ружьё гулко ухнуло, и вдруг стало тихо: мотор самолёта замолчал. В ярости лётчик дал длинную очередь, показал сквозь стекло Василию тугой кожаный кулак.
 
      Василий вновь прицелился, и из самолёта повалил густой бурый дым. Дымя, аэроплан пронёсся над лесом, врезался в заваленный снегом холм. Ослепительно сверкнуло, поднялась целая туча дыма.
      — Самолёт сбили! Самолёт сбили! — По озеру бежал Саша Андреев, от радости размахивал руками…
      Потом я с мальчишками был на том месте, где упал самолёт. На скате холма лежали обломки самолёта, разбитый мотор, искорёженный пропеллер. Я набрал полные карманы болтов и немецких патронов.
      — Подумаешь, — сказал Серёга, когда я выложил на стол принесённое.
      И достал из-за пазухи две золотистые гильзы от противотанкового ружья. От того самого, из которого стрелял Василий.

      Всё хуже становилось с едой. Хлеба у нас почти не было, картошку мать берегла для посадки. Не слаще жилось и нашим соседям.
      На озере с утра до вечера морозились рыболовы. За крючок любой из них мог отдать котелок плотвы. Ловили поближе к береговым зарослям: а вдруг прилетит немецкий самолёт?
      Мальчишки ставили силки на серых куропаток, собирали в лесу мёрзлую рябину для пирогов. И мы с матерью делали всё, чтобы как-то спастись от голода. Решили ловить зайцев, которые целую зиму хозяйничали в нашем саду. Косые не пощадили ни яблоньки. Мать вырыла в сугробе яму, положила над ней крест-накрест три хворостинки, закрыла их соломой и засыпала снегом. Для приманки положила морковку.
      Чуть свет спешили мы к западне. Сердце замирало от волнения, но морковка каждый раз оказывалась нетронутой. Ночным воришкам хватало яблоневой коры.
      О том, что в ловушке кто-то есть, ликуя, сообщил нам с матерью Серёга. Втроём мы бросились в сад, и мама достала из ямы дрожащего от ужаса зайчонка-белячка. Точно такого, как тот, которого приносили в школу. Серёга взял зайчишку на руки, крепко прижал к себе:
      — Никому не отдам. Нельзя его убивать!
      Зайчонок вдруг встрепенулся, вырвался из рук братишки. И в лес — прямым ходом.
      — Убежало наше жаркое… — сказала мать с грустной улыбкой.
      Серёга затосковал, гулять больше не захотел, поплёлся домой.
      В тот день мать куда-то ушла и долго не возвращалась. Мы с братишкой решили поставить самовар. Лучины долго не разгорались. Пришлось надеть на самовар старый сапог. Получилось похоже на кузнечные мехи. Я нажал рукой на подошву, и в самоваре загудело…
      Кипяток заварили сушёным брусничным листом, достали из сундука ржаной сухарь, луковицу и холстинку с солью. Соль была грубого помола. Луковицу разрезали на две части, сухарь размочили, разломили пополам. Солёный чай пили не спеша, закусывая то сухарём, то луком.
      — Чаёвничаете?
      На пороге стояла мать. Под мышкой у неё был скатанный брезентовый мешок, в правой руке — плотницкий отцовский топор. Рядом с матерью стояла тётя Паша Андреева. Она была в мужском тулупе и огромных валенках. Через плечо переброшена двуручная пила.
      — Мам, ты куда? — встрепенулся Серёга.
      — В лес идём. Клад искать!
      Я верил в клады. Давно, ещё совсем маленьким, я слышал от бабушки, что если увидишь белый камень, а на нём выбита подкова, то знай, рядом закопано золото. В земле много добра лежит. Когда идёт война, люди прячут от врагов всё, что могут.
      — Пойдёшь с нами? — Мать коротко взглянула на меня.
      Мы с Серёгой быстро оделись. Брата тётя Паша отвела к Огурцовым. Мать выкатила из сарая салазки.
      Лес весь в снегу, в индеви показался мне сказочным дворцом. С берёзы на берёзу перелетали тетерева; чёрные крылья отливали на солнце то красным, то зелёным.
      Идти становилось всё труднее. Мать пробивалась первой, тащила салазки. Шли долго, я устал. Немного передохнули, присев на кучу грачевника. Потом вышли к ручью с крепким слоистым льдом. Мать прибавила шагу, мы с тётей Пашей едва за ней поспевали. Ручей вывел нас к болотине. Я чуть не вывернул ноги среди горелых пней, кочек и коряг. Вспугнули стаю белых куропаток…
      За болотом лежал густой лес. Стали попадаться волчьи следы. Открылась небольшая округлая поляна с тёмной елью на середине.
      — Вот и пришли… — Мать остановилась, огляделась.
      — А где то дерево? — спросила тётя Паша.
      — Смотрите зорче. Увидите дымок — зовите меня.
      Двинулись краем поляны. Я смотрел во все глаза, задирал голову. Снег… Иней… Ветки, перекрученные, как проволока… Еловая хвоя. Глаза устали, и хвоя заклубилась, будто дым.
      — Нашла! Нашла! — закричала мать неожиданно.
      Смеясь, она показывала на старую серо-зелёную осину с сухой маковкой, исколотой клювом дятла. Из небольшого дупла выбивался пар, и ветки вокруг были окованы мутной ледяной коркой.
      Мать подбежала к осине, принялась утаптывать снег. Казалось, она пляшет от радости. Подтащила салазки, принесла мешок, пилу и топор.
 
      Потом мне велели отойти в сторону, и женщины стали пилить осину. Пила зашипела, снег вокруг корня осины сделался от опилок жёлтым. Потом мать положила пилу на салазки, взяла топор, вырубила жердь. Позвали меня, втроём налегли на жердь. Осина заскрипела, покачнулась и вдруг начала стремительно падать. Глухо ухнуло, поднялось облако снежной пыли…
      Я подбежал к упавшему дереву. Сквозь треснувшую кору валил пар. Мать топором раскроила заболонь; ослепило что-то похожее на золото. С трудом я понял, что это мёд. Дикие пчёлы слабо шевелили крыльями, сбившись в тяжёлый живой шар.
      — Часть мёда надо оставить, — сказала тётя Паша. — А то пчёлы погибнут.
      Обратный путь показался нам коротким и лёгким, хотя уже стемнело и салазки с грузом вязли в снежных заносах. Нестерпимо хотелось есть, но я не решился попросить даже кусочек мёда. А у нас был его полный мешок. Даже я, маленький мальчик, понимал, что мёд в войну дороже золота и мы нашли настоящий клад.
      Мёд привезли в деревню, и радостная новость мгновенно облетела дома. Каждому хотелось увидеть чудо своими глазами. Все, кто мог ходить, собрались в нашем доме. От медового духа у нашего Серёги закружилась голова, он чуть не плакал. Тогда всем маленьким дали по ложке мёда и стали делить клад по семьям. Каждому взрослому — один пай, детям — по два пая, а кто болен — и три. Половину мёда решили отдать партизанам — для раненых. Обиженных не было, люди шумели, будто на празднике.
      Когда гости ушли, мать поставила самовар. Потом сели пить чай. Братишка завладел самой большой кружкой. Сначала он выпил заваренный брусникой кипяток, потом расправился с куском сухаря и лишь после того принялся за мёд.
      — Мам, а откуда ты про этих пчёл узнала?
      — Вспомнила, сынок. Летом на той поляне мы с нашим отцом сено сушили. А весной за грибами ходили, за вешними… В мае там черёмухи цветут. Стоят белые-белые… А пчёлы так к ним и летят. Будто провода натянуты золотые.
      — Хорошо, что вспомнила! — рассудил Серёга.

      Несколько недель боёв не было. И вдруг мать пришла домой тревожная:
      — Каратели рядом. Сняли с фронта целую дивизию, эсэсовскую.
      — А кто это эсэсовцы? — спросил Серёга.
      Мать ответила:
      — Отборные солдаты, самые головорезы. И оружие у них получше. Хотят разбить весь наш край.
      Занятия в школе прекратились. Иван Матвеевич торопился в штаб, велел всем идти по домам. Эта новость напугала даже братишку. В страхе он забрался на печь.
      …Ночью началась метель. Мело так, что дом качался, как плот на речном перекате. К утру метель стихла, мы уснули. Очнулся я от резкого треска. Бросился к окну. По полю бежали лыжники с чёрными автоматами. Возле озера промчались аэросани. Я понял: пришли фашисты.
      Бой откатился за холмы; мать растопила печь, приготовила завтрак. Вдруг в сенях громко затопали. Не стучась, вошла Матрёна Огурцова, вместе с ней были и её дети: Маша, моя ровесница, и трёхлетний Егор с кошкой на руках. Кошка была редкой тигровой масти. Егор гладил свою любимицу, но та недовольно вертела хвостом.
      — Спрячьте, люди добрые! — Матрёна была сама не своя. — Ищут раненых партизан, — расстреливают тех, кто прячет. И партизанские семьи ищут…
      — Оставайтесь у нас, — сказала мать. — Если что — ты моя сестра, живём вместе. Дом на замок закрыла?
      — Закрыла. И окна забила тесинами.
      — Вот и хорошо. Скажем, никто в доме не живёт, уехали бог весть куда.
      — Что же теперь будет-то? Людей убивают, деревни жгут… Ироды.
      — Идут! — вскрикнула мать.
      По улице шумно двигались солдаты в длиннополых шинелях. На касках и петлицах солдат были белые молнии. Двое фашистов быстро поднялись на крыльцо, вошли в дом.
      — Все одевайтс! Виходить на улица!
      В сугробе вязли испуганные люди, мёрзли на ледяном ветру. Вскоре собрались все жители деревни. Женщины плакали. Дед Иван Фигурёнок ругался в бороду. Мы с матерью встали с краю, ближе к нашему дому. Серёга спрятался за мою спину. За нами схоронились Огурцовы.
      Фашисты стояли на дороге. Ветер трепал длинные шинели, холодил лица карателей, и они отворачивались от ветра, наставив на людей оружие. Пришли офицер, переводчик и полицейский в русском полушубке, подошли к окоченевшим людям.
      — Куда девались жители этого дома? — спросил полицейский, показав в сторону огурцовского дома.
      — Ушли с партизанами, — отозвалась наша мать.
      — Коварить правду! — заорал вдруг офицер, багровея от злобы и холода.
      — Ушли и ушли. — У матери даже голос не дрогнул.
      Переводчик что-то сказал офицеру, тот сердито кивнул, обвёл толпу медленным взглядом.
      — Если вернутся, сообщите германским властям! — В голосе полицейского зазвенел металл.
      — Фойер! Сжигать! — И офицер зашагал к брошенному дому.
      Солдаты бегом бросились к соломенному омёту, притащили к крыльцу охапку соломы. Офицер достал из кармана шинели ракетницу, вскинул руку. Хлопнуло, морозный воздух прожгла огненная полоса, в соломе вспыхнул огненный шар. И тут же стеной поднялось пламя.
      Тишину прорезал короткий вскрик. Из толпы выскочила тигровая кошка, бросилась к горящему дому, исчезла в дыму и пламени…
      Не помня себя, к дому бросился маленький Егор. Я хотел, но не успел схватить его за рукав. Матрёна рванулась мне на помощь, но вдруг оступилась. Моей матери помешал Серёга, насмерть вцепившийся в её руку. Малыша догнала его сестра Маша. Схватила, повалила в снег…
      Ничего не понимая, один из солдат дал очередь из ручного пулемёта. Пули прошли так низко, что люди в ужасе легли на снег.
      Солдаты захохотали, затопали сапогами. Дом горел уже вовсю, лицо мне обдало жаром.
      Когда дом Огурцовых догорел, каратели ушли. Люди молча обступили большое жаркое огнище. Сгорело всё, что может сгореть. Даже ограда из жердей. В стороне на снегу сидело что-то косматое, опалённое огнём. Это была тигровая кошка. С двумя спасёнными котятами. Егор бросился к своей любимице, к котятам.

      Когда рядом начинали стрелять, мы с Серёгой бросались к матери, хотя она и была без оружия. В войну мать стала для нас не только матерью, но и отцом. И мы видели, что мать помогает партизанам, а значит, воюет с фашистами.
      У партизан были топографические карты, на иных картах были отмечены даже тропы. И всё же никакая карта не могла в нашей местности заменить проводника. Не все тропы и дома были на картах. Партизаны чаще всего были вынуждены ходить по ночам сложными, окольными путями. Днём можно было попасть в засаду, наскочить на карателей. Многие дороги оставались опасными и ночью.
      Мать выросла среди рыбаков и охотников, не боялась воды и леса, ходила на болото за ягодами. И теперь она, это понимал даже я, стала надёжным проводником. У неё были свои переходы, свои лазы. Однажды мать сказала мне, что стала хорошо видеть в ночной темноте.
      Ходила мать быстро, я всегда за ней едва поспевал. Я догадывался, что и партизан мать водит так же быстро.
      Как-то мать рассказала, что ещё совсем маленькой попала на мшары и чуть не утонула.
      — Страшно было, да? — испуганно спросил Серёга.
      — Бывает и пострашнее… — ответила мать.
      Я понял, о чём мать хотела сказать. Ошибись она теперь, ошибка могла бы стоить очень дорого… Погибла бы сама, погибли бы партизаны, мы остались бы сиротами…
      Чуть свет в деревню ворвались немецкие егеря. Подбежав к окну, я увидел, что посреди нашего огорода поставлен пулемёт, и пулемётчик бьёт в сторону озера. Я перебежал к другому окну, чтобы увидеть, в кого он стреляет. Мать и братишка оказались рядом. И тут я увидел егеря с карабином. Разгорячённый боем, он лёг между двух яблонь, отстегнул фляжку, отвинтил пластмассовую крышку, жадно выпил из горлышка. Он тоже увидел нас, сорвал с плеча карабин.
      — Ложись! — завопила мать и толкнула одной рукой меня, другой — брата.
      Брякнулись об пол… С сухим звоном, как лёд, посыпались осколки стекла. Дохнуло холодом и запахом гари.
      Лишь когда палить перестали, мать осмелилась закрыть разбитое окно подушкой…
      Даже рыбы не стало. Каждый день — бой, на озеро не покажешься. Есть стало почти нечего. Но доилась корова. Половину молока мы относили Огурцовым, поселившимся в доме Антипа Бородатого. Корову у них увели каратели, когда жгли постройку.
      По весне партизаны стали приходить чаще. Мать брала палку-посох, надевала отцовские сапоги, вела партизан. Самыми безопасными мать считала тропинки, проложенные по озёрным берегам, и лесные тропы. Мать уходила, а мы с Серёгой забирались на печь и ждали, когда она вернётся…
      Во время перестрелки выбило стекло в другом окне. Мы даже толком не испугались. Но стало страшно, когда я выбежал на крыльцо: по полям, на которых сошёл почти весь снег, шли цепь за цепью каратели.
      Я вернулся, рассказал матери о том, что видел.
      — Опять облава. — Мать покачала головою.
      И вдруг к дому подъехали сани с тяжелоранеными партизанами. В дом вбежал подводчик, перепуганный молодой парень.
      — Где наши? В Усадине? В Носовой Горе?
      — В лес тебе надо, — насупилась мать. — Вокруг каратели, не видишь, что ли?
      — Вижу. Под берегом попробую…
      — И не пробуй. Закрайки. Одна дорога осталась: наискосок через озеро. Сама поведу.
      Мать действовала быстро и решительно. Взяла коня под уздцы, повела. Сани легко скользили по влажной земле. Из окна мне было не видно, как партизаны и мать перебрались через закраек, но вскоре сани уже катились по голубоватому подтаявшему льду, конь шёл спорой рысью, мать бежала рядом. Подводчик едва поспевал за санями, резко натягивал вожжи. И вдруг лёд просел под матерью, и не держись она за узду, тотчас ушла бы в воду. И тут я увидел, что она сама выпустила повод, по плечи ушла под лёд. Понял: не сделай мать этого, сани с тяжелоранеными тоже провалились бы…
      Сани прошли рядом с матерью. Подводчик плашмя лёг на лёд, протянул маме приклад карабина…
      Серёга тоже всё видел, заплакал от ужаса. Вдвоём, забыв об опасности, мы бросились к озеру… Сани поднимались на противоположный берег, к нам бежала мокрая и перепуганная мать.
      В первый раз мать легла вместе со мной и Серёгой на печи. Всю ночь она металась в жару. Утром рассказала, что видела во сне, как сани уходят под лёд, чуть не сошла с ума.
      — Неправильный сон, — успокоил маму Серёга.

      В тот день партизаны появились не вечером, как обычно, а рано поутру. Глаза у всех красные от бессонницы, одежда и обувь мокрая. Вместе со всеми пришёл Иван Матвеевич, наш учитель. Он был в задубевшем кожаном пальто, в мокрых валенках. Близился конец апреля, не все партизаны обзавелись сапогами. У нашего учителя их не было тоже. Кто-то из партизан тут же прилёг на полу, положив вместо подушки под голову мешок с патронами…
      И впервые я услышал слово «окружение». Повторялось оно шёпотом, но пугало куда больше, чем гулкое и резкое «облава». Выбежав на улицу, я увидел вокруг чёрные-чёрные дымы. Горело сразу десятка два-три деревень. Дымы замкнулись в страшное гигантское кольцо.
      Меня вдруг позвала мать. Она вывела из хлева корову, сказала, что мы пойдём в деревню Шарино.
      — Зачем? — удивился я.
      — К быку поведём, — ответила мать как бы между делом.
      Сначала мы шли берегом озера, потом перебрались через Грязный ручей, который и вправду был грязен, но грязь не стояла, как в луже, а текла. Когда подошли к большаку, мать тревожно огляделась, и мы торопливо перебежали дорогу.
      Деревня Шарино, казалось, вымерла. Даже в окна никто не смотрел. Мать постучала в один из домов, о чём-то спросила женщину, что на минуту приоткрыла дверь. Потом мы отошли от дома. Возле большака нас остановили немцы. Это были не полицейские, но смотрели на нас они с недоверием и злобой, как и те, что появлялись по зиме. Фашисты были обвешаны оружием и, что меня удивило, выглядели спокойными.
      Мать что-то сказала солдатам по-немецки, они заулыбались, а один, с нашивками, весело похлопал нашу корову по боку.
      Мы жили в странном мире. Через короткий срок мать уже говорила с партизанами, и партизаны не пугались, словно никаких немцев рядом и не было. Двое партизан склонились над картой, и один из них провёл красным карандашом линию, на карте словно бы вспыхнула красная искра.
      Потом мы с матерью снова пошли в Шарино. Я понял, что мы посланы в разведку, и от страха весь сжался. Мать шла молча, смотрела мимо меня, отчуждённая и целиком ушедшая в себя. Весела была лишь корова, которой до смерти надоело стоять по зиме в хлеву. В марте мы уже водили корову к быку — в соседнее Усадино. Поблизости стреляли, но мать сказала, что война войной, а корова коровой, она про войну не знает. Я хорошо помнил тихий светлый вечер, недальние выстрелы и лицо матери, которая, казалось мне, никакой опасности не видит…
      Возле большака на этот раз мы стояли в нерешительности не меньше часа, видели, как прошёл патруль, пропустили роту пехотинцев и несколько грузовых машин. Я посмотрел на мать. Лицо её было тёмным от волнения, и взгляд полон страха, как у мальчишки, приготовившегося прыгнуть с обрыва в омут. Мы побежали, мигом миновали дорогу. К Шарину подошли скрытно — по тропинке, проложенной через болотину. И вновь застыли на месте. Страх мой не уходил, и, когда где-то неподалёку выстрелили, я присел от ужаса на корточки. Мать словно бы не заметила этого, молча смотрела на дома, хлевы и омшаники…
      Что было потом — не помню. Думаю, что забыл от страха, от напряжения. Помню лишь наш дом, брата, выбежавшего на крыльцо, партизанского часового. Стоял уже вечер, становилось темнее и темнее.
 
      Страшное кольцо пожаров пропало вдруг в глубокой тьме, но тут же взвились в небо сигнальные и осветительные ракеты, и нашу деревню, озёра и лес взяли в огненный круг, и круг этот стал сжиматься…
      В темноте партизаны ушли по лесной дороге.
      …Когда я увидел фашистов, не поверил глазам — так их было много. Покачивались каски, вязли в сырой земле грузные сапоги. Шли солдаты бесшумно, держа на весу оружие…
      Бежать в лес, в старую пекарню, мы уже не могли — бросились к погребу, устроенному в озёрном берегу. На лестнице, ведущей вниз, было семнадцать ступеней, но по ним никто не спускался, скатывались, будто с ледяной горы.
      В погребе мы с братишкой забились за мешки лука. Люди сидели так тесно, что нельзя было пошевельнуться. Закрыли люк, и стало совсем темно. Выстрелы слышались глухо; было не понять, где стреляют. Сидели мы молча, не зажигая света.
      Вдруг кто-то затопал наверху. Стало жутко: а вдруг откроют люк, бросят гранату.
      — Может, это Яшка и Машка? — спросил у своей матери Саша Андреев.
      Тётя Паша резко встала, пробилась к выходу, открыла люк.
      — Ах, вы, окаянные… Я вас сейчас!
      Заперев козла и козу в хлеве, тётя Паша вернулась в погреб.
      — Что там наверху? — спросили из темноты.
      — Бой идёт. За лесом… Ракеты пускают, чуть не из-за каждого куста.
      Стрелять вдруг стали совсем рядом, кто-то пробежал по тесовому люку…
      Потом его с треском открыли, по лицам заметался луч карманного фонарика. На лестнице стоял наш учитель, он и светил.
      — Окружили нас, нигде нет выхода. Нужен проводник.
      Быстро поднялась по лестнице наша мать.
      — Хорошо, — сказал Иван Матвеевич. — А хоть раз переходила через болото? Другой дороги нет.
      — Проведу, — сказала мать. — Пешие пройдут… По топи проложены кладины, стоят вешки. Выйдем к Шарину, солдат там немного…
      — Тогда — за мной! Дорога каждая минута.
      Прошло сколько-то времени, может быть целый час. В открытый лаз бил ветер, врывались звуки боя. В страхе за мать, я бросился к лестнице, вскарабкался по скользким ступеням. Кто-то пытался меня остановить, но не успел…
 
      По берегу озера бежали люди с оружием; в темноте не было видно, фашисты это или партизаны. Будто шаровые молнии, проплывали осветительные ракеты…
      Болото лежало между двух холмов, окружённое еловыми гривами. Люди говорили, что в глубине его прячется озеро, глубину которого никто толком не измерил. Вокруг озера — топи. Ходить туда решались немногие: в «окнах» погиб не один человек, перед самой войной утонула заблудившаяся лошадь. По ночам болото грозно гудело…
      Я понял вдруг, что пройти ночью — невозможное дело.
      Вдруг над болотом стало светло от ракет, резко скрестились огненные трассы.
      Стало так светло, что я увидел крыши Шарина, того самого, куда мы с матерью дважды ходили днём.
      …Кто-то уцепился за мои ноги, и я оказался вдруг внизу — во тьме и духоте. Время снова будто бы приостановилось…
      А потом в погреб хлынул утренний свет.
      — Выходите, люди добрые! Кончилось!
      Жива-невредима по лестнице спускалась мать. Я бросился навстречу, но меня опередил Серёга.
      — Страшно было? — спросила у матери Матрёна.
      — С партизанами не так страшно, а вот как осталась одна… Заплутала со страху. Как только им в лапы не угодила. Хорошо, немец помог…
      — А как это он помог? — удивился Серёга.
      — Просто. Пустил ракету, я и увидела, что прямо к ним и иду.
      — Пробились, значит, наши? — спросили из глубины погреба.
      — А как вы думаете? — И глаза матери стали вдруг весёлыми…
      Чистое огромное небо синело над нашей деревней. Нигде не было видно столбов дыма, не стреляли, не вспыхивали ракеты.
      — Куда это они только делись? — пожала плечами тётя Паша.
      — Погнались, видно, за нашими… — сказала мать.
      А вокруг шумела ранняя весна. Жарче самой яркой ракеты светило апрельское солнце.

      Весна не принесла радости людям. Шли бои, немцы жгли деревни…
      Поднялась трава, и отощавший за зиму скот погнали в поле. Прежде этот выгон был праздником. Дед Иван Фигурёнок играл на жалейке, охотники палили из ружей.
      Теперь стрельбы без того хватало, а дед Иван играть не захотел. Первая очередь выпала нашей семье. Мы с Серёгой взяли по пруту, погнали стадо на опушку леса.
      — Увидите немцев — сразу в лес… — сказала нам мать. — Вместе со стадом, поняли?
      Мы всё поняли. С тех пор как начались пожары, в лес стали уносить всё, что можно, — зарывали, прятали. Я сам помог матери зарыть самовар и медную посуду. Мы отнесли в лес даже зимние рамы, укрыли клеёнкой и замаскировали сухим мхом…
      За зиму стадо поредело, меньше стало и овец, и коров. Животные словно бы одурели от тепла и света. Телята носились как угорелые, козёл Яков тряс витыми рогами, мычали коровы.
      Я решил сбегать домой и на всякий случай увёл стадо на просеку. Там трава была ещё гуще, чем в поле, и дело можно было доверить братишке.