Выбежав к озеру, я увидел фашистов. Прямо по полю летели тяжёлые мотоциклы с колясками. В сёдлах сидели солдаты в пятнистых куртках и касках, покрытых маскировочными чехлами. К коляскам были привинчены пулемёты. Мотоциклы неслись прямо на нашу деревню. Возле нашего дома застыли как вкопанные…
Дома была одна мать, я заспешил к ней, побежал изо всей мочи.
Подбежав поближе, увидел, что немцы рассматривают какую-то карту. Двое солдат ходили по домам, выгоняли людей на улицу. Мотоциклисты не бушевали, как полицейские, не размахивали оружием, но их спокойствие и решительность пугали сильнее, чем крики и угрозы.
Ни вещи, ни продукты брать не разрешили. Перепуганную толпу оттеснили к озеру, пулемётчики в колясках приникли к пулемётам. Стало нестерпимо страшно, все мы знали, что не раз расстреливали целые деревни.
Офицер что-то отмечал на карте, хмурился. От людей я слышал, что однажды немцы приехали в деревню, хотели сжечь, но не нашли её на карте и палить не стали… А если и нашей деревни на карте нет?
— Этот деревня — партизански! — резко выкрикнул офицер. — Мы сжигать ваши дома. Ви со скот идти по дорога. Другой дойчен зольдаты водить вас Германия…
И, словно забыв про нас, офицер повернулся к солдатам, что-то приказал на немецком языке.
И тут я увидел немцев со странными металлическими ранцами за плечами, с зелёными трубами в руках. Такое оружие я видел впервые…
Мотоциклист с огнемётом подошёл к нашему дому, в соломенную крышу ударила широкая огненная струя. Зашипело, крыша занялась мёртвым белым пламенем.
Огненные полосы так и плясали у меня в глазах… Огнемётчики знали своё жестокое дело. Вспыхнула, задетая огнём трава, как порох горели омёты соломы. Струя случайно ударила в берёзу, и белый ствол в том месте стал вдруг угольно-чёрным…
Врагам помогал ветер, разнося языки пламени. Горели поленницы дров, изгороди, срубы колодцев. Во всю пылали постройки…
Накатились горячие волны дыма. Слёзы заливали мне лицо, пожар я видел словно бы сквозь мутную воду. Ярко горел наш дом. Рухнули стропила, пламя уже вырывалось из окон…
Я видывал пожар: за год до войны загорелся дом Тимофеевых. Со всех сторон бежали люди с вёдрами. Вода рядом — в озере, и дом сумели спасти. Жутко было видеть пожар, который никто не гасил…
В отсветах огня лица фашистов казались кровавыми. Офицер улыбался, словно сделал что-то хорошее, а не приказал жечь деревню.
Из огня выскакивали куры, и фашисты хлестали по ним огнём. Те, кто был без огнемётов, подбирали дымящиеся тушки. Летел пепел пополам с куриным пухом.
Дед Иван Фигурёнок не выдержал: крича, с палкой в руке, бросился к офицеру, но старика успели схватить за руки женщины. Мать не плакала, в глазах у неё бился огонь…
На месте семи домов стояли чёрные тучи. Но вскоре дым стал таять, и мы увидели угольные кучи и тлеющие головни.
Что-то прокричал офицер, и солдаты бросились к мотоциклам. Грохоча, стальные чудовища унеслись к Усадину…
Из погреба достали мешки с луком и картошкой, несколько хлебов.
— Немцы! — пронзительно закричал вдруг Саша Андреев.
По полю двигалась цепь пехотинцев. Каратели шли к нашей деревне. Не раздумывая, люди бросились к озеру. Хоронясь под берегом, побежали к лесу. Он словно бы ждал нас, мягко шумел…
Вечером в чаще пекли на углях картошку, пили из случайно уцелевшей посуды молоко. Между ёлок ходил козёл Яков, хмурый и чёрный, словно и он обгорел на пожаре.
Наскоро поставили шалаши, сделали выгородку для скота.
Когда я был совсем маленьким, меня укусила змея. Сначала было не очень больно, а потом я несколько раз терял сознание, и с каждым часом боль становилась всё сильнее. Так было и теперь… Вновь и вновь, будто наяву, видел я горящую берёзу, наш дом в злобном огне, зелёные каски и огненные лица фашистов.
«За что это?» — спрашивал я сам себя, и ответить не мог.
Непонятная боль жгла сильнее огня, мучила, душила…
Во сне я увидел пламя и проснулся. Вверху было чёрное, как пожарище, небо; будто тлеющие угли, горели звёзды.
ИЩЕМ СВОИХ
Женщины решили: у всех есть где-то родственники, нужно идти к своим в несгоревшие деревни. У нас и Андреевых родственники жили в Шумаях и Гусине. В путь отправились едва выглянуло из-за холмов солнце.
Шли боровинами, избегая открытых мест. Мать и тётя Паша вели коров. Саша гнал козла и козу, Маша шла со мной рядом, последним плёлся наш Серёга. Пожар так напугал его, что даже на ворон братишка глядел со страхом. Коровы на ходу хватали сочную траву. Яков цепко посматривал по сторонам. Вид у него был такой, словно не мы вели Якова, а он нас…
Вышли к двум небольшим озеркам. На узком перешейке темнело пожарище.
— А где же деревня? — спросила у своей матери Маша.
— Сожгли, разве не видишь?
Моя спутница была похожа на свою старшую сестру, ушедшую в партизанский отряд. Нину все называли красавицей.
«Когда Маша вырастет, — подумал я, — тоже будет очень красивой».
В заводи плавали кувшинки, похожие на хлопья снега.
— Достань мне хоть одну, — попросила Маша. — А-а, боишься воды!
Возле тропинки темнели кучи влажной глины.
— Глинобитные дома были, — объяснила мать.
Открылось ещё одно озеро, протянувшееся в длину.
— И здесь пусто, — вздохнула тётя Паша. — А было три деревни рядом…
— Надо идти в Шумаи, — сказала мать.
— А может, в Гусино? — спросила тётя Паша.
— Шумаи поближе, а дети, видать, устали…
Я не раз бывал в Шумаях, в старом доме с ткацким станком в сенях и ручной мельницей. Вместе с другими мальчишками я ловил пескарей в ручье, дразнил гадюк, прячущихся в тёмных норах. Рядом с деревней был лес, над домами кружили ястребы…
Шли мы долго, но везде были лишь пожарища, и нигде ни живой души. Стало страшно. Я даже подумал, что мы заплутали…
Вот и опушка леса, и холм с деревянной вышкой. Но где же деревня Шумаи? В опалённых садах ветер играл пеплом, чернели головни.
— Надо было в Гусино идти… — вздохнула тётя Паша.
Пошли в Гусино. В середине дня мать и тётя Паша подоили коров. Ели хлеб, пили парное молоко. Подойники с остатками молока велели нести мне и Маше. Но я не дал девочке нести тяжесть. Отец мне всегда говорил, что для мужчины тяжесть — только на пользу: станешь сильнее, никто не сможет обидеть. Подойники оказались грузными, но я не подавал виду, что несу их с трудом.
Ещё раз передохнули. Пока мы с Сашей бегали за ёлку, Яков выпил всё оставшееся молоко. Пустые вёдра приторочили к узлам, навьюченным на коров. У козла раздулся живот, Яков отстал даже от Серёги…
И на месте деревни Гусино были лишь пожарища. Где-то поблизости разговаривали немцы, и мы бросились в полутьму леса.
Ночь застала нас в глухой пади. Мать и тётя Паша наломали елового лапника, устроили постель. Легли тесно, чтобы было теплее. Мне досталось место на краю. Ночью я замёрз, в полусне прижался к чему-то мягкому, тёплому. Когда проснулся, увидел, что прижимаюсь к Желанной.
Позавтракав одним молоком, решили идти в наш лес, искать соседей. Вновь мне пришлось нести подойники. Шёл я между Машей и Яковом, который облизывался, поглядывая на молоко…
Вскоре я понял, что мы всё-таки заплутали. Шли быстро, как могли, но не могли найти даже тропки. Серёга качался от усталости, и мать взяла его на руки. Неожиданно братишка заплакал.
— Ты с чего это? — удивилась мать.
— Ваську нашего вспомнил… А куда он делся?
— В лес убежал, когда дом загорелся…
— А что он в лесу делает?
— Ворон разоряет, — засмеялась тётя Паша.
От её улыбки и смеха всем стало веселее, и в ту же минуту мы вышли к быстрой, заваленной валунами речке.
— Лиственка, что ли? — призадумалась мать.
— А может, Лученка наша? — спросил Серёга с высоты.
Тётя Паша сказала:
— Пойдём берегом, речка куда-нибудь приведёт. А идти надо на полдень.
И тут я увидел кусок еловой коры, плывущий по течению. Потом проплыли две розоватые ольховые щепки…
— Люди! — вскрикнула мать. — Люди рядом!
Откуда только взялись силы — мы побежали. Я отстал: нельзя разливать молоко. Первым летел между ёлок Яков.
Речка была перегорожена заколом. На берегу лежал вентерь, сплетённый из ивовых прутьев. Под сизой елью стоял старик в немецкой шинели с волчьим воротником, дымил самокруткой. Старик хмуро глянул на мать и тётю Пашу:
— Дуры бабы, бегут, как скаженные!
— Народ где? Люди? — подступила мать к рыболову.
— Народ? — задумался старик. — Кого убили, кого угнали, кто в лес ушёл.
— Шумайские есть? — спросила тётя Паша.
— Были. Деревню-то он сжёг, а люди успели отойти и скот увели. Ну, партизаны оказались поблизости… Сняли с убитого офицера сумку, а в ней приказ: Шумаи сжечь, людей расстрелять, скот — в Германию.
— А из Гусина кто-нибудь?.. — осведомилась мать.
— Кто именно? — Старик глянул строго и пристально.
Мать назвала семью наших родственников.
— Убитые. К хозяйке сын раненый пришёл из отряда, а тут — германец. Повесили перед домом на берёзе. На груди фанера, написано: «Партизан». А отца, матушку и сестру заперли в доме, дом подожгли.
Мать и тётя Паша закрыли лица руками, заголосили. Тоненько заплакал Серёга.
— Это дядю Лёню повесили? — шагнул я к старику.
— Повесили, полуживого, забинтованного…
Я забежал за ель, упал в траву. Дядя Лёня был братом моей матери. Он не раз приходил к нам в гости, звал отца на гусиную охоту на озёра. И мы бывали в гостях в Гусине, ходили в бор за морошкой…
— Хватит, бабы, реветь, — долетел голос старика. — Табачку у вас нет ли?
— Нет… — сердито ответила тётя Паша. — Ничего у нас нет. Веди к людям.
Старик быстро установил вентерь и повёл нас в глубину леса.
— Вышел и мой табак. Заячьи «орехи» курю… Травой всё же пахнет.
За моховым болотом была еловая грива. Под ёлками стояли шалаши, кто-то уже успел вырыть землянку в береговом откосе. Возле одного из шалашей стоял Саша Тимофеев с матерью. Навстречу нам бросилась Матрёна Огурцова:
— Нашлись, пропащие души! А наши все тут!
— В лесу жить не диво, — заметил старик. — Домов, как у зайца холмов.
Тимофеевы позвали нашу семью в свой шалаш. В нём было полутемно, постлан сухой мох, пахло какими-то травами.
— Устроились, — сказала хозяйка весело. — С пяти деревень народ собрался…
Обессиленный, Серёга прилёг на мох, клюнул носом и уснул. Я тоже, едва голова коснулась мшистой постели, провалился в тёплую тьму…
Сквозь сон услышал бодрый голос старика:
— Поехали, а снарядом бух в эшелон!
Приснилось наше озеро. Я сидел на берегу и смотрел в воду. В воде стояли дома, паслись овцы и коровы. Но вместо ястребов над стадом кружили неповоротливые лини…
Очнулся от грохота. С трудом понял: рядом — гроза. В шалаше было сыро и душно.
Мать, присев возле выхода, проворчала:
— Дед, старый, грозу накликал. «Снаряд бух в эшелон. Девку бух в сани…» Вот тебе и бухает!
Гроза не испугала. Мы видели вещи пострашнее…
— Мам, — спросил вдруг Серёга, — а куда делась наша деревня?
— Так ведь сожгли её немцы…
— Это я знаю, а куда она делась?
От глупого вопроса Серёги мне стало не по себе. Я понял, как много мы потеряли. Жизнь словно бы взорвалась, лишь мы чудом уцелели. Пройдёт война, люди вернутся на пожарища, поставят новые дома, но прежняя жизнь, всё, что было прежде, не вернётся уже никогда…
Послышался хрипловатый голос старика:
— Шинель вот принёс — ребятишек укрыть. Хорошая шинель, тёплая… Немец потерял со страху, когда от наших бежал.
Нас с братишкой укрыли шинелью. Серёга прижался ко мне, и мы быстро согрелись. В ночной темноте мне на миг показалось, что мы дома, в своей деревне. Щекой я чувствовал каждое движение Серёгиных ресниц. Братишка о чём-то думал…
ЗА ЗЕМЛЯНИКОЙ
Теперь мы жили не у леса, а в лесу. Здесь всё было не так, как в деревне. Люди болели от простуды, боялись ночных криков филина, темноты.
Мы с матерью перетащили в еловую гриву запасные рамы, принесли самовар и медную посуду. Старик в немецкой шинели помог связать сруб, который мы наполовину зарыли в песок, а сверху обложили глиной и дёрном. Вставили окно, сколотили дверь из еловых плах. В землянке оказалось тесно, как в деревенской бане, но жить было можно.
Мылись в озере, а потом вырыли яму, наносили в неё воды, накалили в костре несколько валунов, скатили их в яму, туда же бросили куст можжевеля. Потом куст вынули. Вода в бочаре была горячей и пахучей. Мылись без мыла. После купания Серёга заболел. Ночью испугался, услышав птичьи голоса…
— Леса боюсь! — И братишка заплакал навзрыд.
Мать принялась утешать Серёгу:
— Не надо бояться. Лес друг нам, а не враг. Выпей отвара, станет легче.
Братишке и на самом деле стало легче.
Лес укрывал нас от врага, согревал, кормил. Наша комяга была цела, уцелела и сеть, которая во время пожара сушилась на берегу. Мы по ночам уходили на озеро, ловили рыбу. Хватало её чуть ли не всем.
Люди старались помогать друг другу. Тётя Паша часто повторяла:
— Всё будет по-нашему. Что Гитлер придумал, чтобы жили, как ему хочется… Не выйдет! Зря старается!
Мальчишек в лесном лагере была, как шутила мать, целая рота. Одетые во что попало, тёмные от загара, мы носились по лесу, играли в войну.
И вдруг перестал играть наш Серёга:
— Есть хочу… Голова болит.
Я отвёл брата в землянку, напоил молоком, но лучше ему не стало.
Хлопнула дверь, на пороге вырос Саша Тимофеев.
— Мальчишки за земляникой собрались. Побежим, а?
— Земляники хочу… — захныкал братишка. — Красной-красной.
— Подожди немного, принесу! — успокоил я Серёгу.
Идти за ягодами было неблизко. В поход собрались самые старшие. Вожаком выбрали Сашу Тимофеева. На поясе у него висел немецкий штык в чёрных ножнах — настоящее боевое оружие.
Земляничные луга лежали за моховым болотом — идти пришлось по зыбучим кочкам. Мох проваливался под ногами, хотелось упасть, катиться, как колобок. Я быстро выбился из сил, но рядом был Саша Тимофеев, протянул руку, потащил за собой…
— Пришли! — закричал Саша Андреев.
Земляника оказалась крупной и спелой. Я впервые в жизни видел столько ягод. Местами опушка была багряной от ягод. Пахло так вкусно, что у меня закружилась голова. Глотал Ягодины, пока не наелся. Снял шапку — набрал полную. Товарищи ликовали: «Ешь не хочу!»
Саша Андреев отошёл от леса, оказался возле дороги. И вдруг он замер на месте, поджав ногу, будто журавль.
— Мины! Заминировано!
— Иди сюда! — приказал Саша Тимофеев.
— Не могу. Страшно. Выведите меня!
Саша Андреев не был трусом. Я понял, что мин много, может погубить одно неправильное движение. И тут я сам увидел чёрную проволоку — рядом с моей ногой. Вскрикнул испуганно…
— Никому не двигаться! — приказал Саша Тимофеев. — Мины натяжного действия. Проволока что паутина. Не пугайтесь, всех выведу.
Саша Андреев огляделся, двинулся сам. Саша Тимофеев приблизился к нему, показал, куда идти.
— Там нет ничего, не бойся…
Время словно пропало, от страха резало глаза, я шёл словно во сне. Когда ступил на мох, ноги подломились, лёг между кочек.
Рядом лежали другие мальчишки. Над мшарами вдруг загудел самолёт. Не раздумывая, все вскочили, бросились в заросли низкорослой болотной сосны, затаились средь кочек, заросших брусничником…
Лётчики не заметили нас, самолёт ушёл в сторону холмов. Я поднял голову, увидел зелёное брюхо самолёта, чёрные кресты на крыльях.
— Вот и в прятки поиграли, — невесело пошутил кто-то из мальчишек.
Взрослые от ягод отказались, девочки пришли в восторг. Но больше всех обрадовался наш Серёга — глазёнки его так и засверкали. Брал в губы он по земляничке, счастливо щурился…
Я взял из шапки несколько ягодин, но они показались мне горькими, что калина…
Ночью меня разбудил Саша Тимофеев, дал штык, отвёл на пост. Целый час я стоял под ёлкой, сжимая холодное оружие. Люди спали, я их охранял.
В нашем лесном лагере каждый по очереди становился часовым, ведь рядом были враги. Партизаны знали про нас, приходили, приносили продукты и лекарства. Мы знали, что, если что, партизаны встанут на нашу защиту… Ночью хорошо думается. Я думал об отце. Мы не воюем, но ходим по краешку смерти почти каждый день. А каково ему, советскому воину? Вдруг я подумал, а что, если и отец сейчас стоит на посту?
ХЛЕБА ПОСПЕЛИ
В лесах было без счёта таких деревень, как наша. Таясь от карателей, люди ставили шалаши, рыли землянки и окопы. Фашисты боялись углубляться в лес — там партизаны, а люди боялись выходить из леса…
По просьбе партизан мы с матерью целый день следили за дорогой. По дороге без конца шли колонны солдат, проносились мотоциклы и бронетранспортёры. На холмах стояли миномёты и орудия.
Лето выдалось жаркое, возле спалённых деревень быстро вызревали хлеба. Пришла пора жатвы, а жать было почти нечем: лишь у немногих уцелели серпы. Несколько серпов выковал дед Иван Фигурёнок, отточили спасённые косы. Саша Тимофеев на камне в острое жало оттянул свой штык.
— Попробую штыком. Вдруг получится?
Работать решили по ночам, когда переставали летать самолёты, останавливались маршевые колонны. Мать сказала, что возьмёт меня с собой — оттаскивать в лес снопы, и все остальные мальчишки, кто постарше, пойдут со взрослыми.
Серёга понял, что его не возьмут, молча показал мне кулак…
Выдался тёплый безветренный вечер. Вышли, едва стемнело. Над холмами стояла заря. Вода в озере от зари казалась огненной…
Женщины работали, низко нагибаясь. Фашисты были совсем близко: над деревьями бесшумно лопались ракеты. От ракет рожь становилась то зелёной, то алой, то оранжевой…
Тяжелее всех было Матрёне Огурцовой: мешал высокий рост. Матрёна жала полулёжа, боком пробивалась сквозь хлеб. Мать и тётя Паша встали на колени. У Саши Тимофеева ничего не вышло, принялся вместе со всеми мальчишками таскать снопы.
Мальчишки послабее тащили снопы на спинах; в сумерках казалось, что снопы сами бегут к лесу. Кто посильнее, тащил сразу пару снопов, подхватив их под мышки.
Стойки ставили под ёлками, метрах в сорока от опушки. В лесу было темно, я вкровь разбил босые ноги. Страх быстро прошёл, сменился радостью: когда работаешь на людях, всегда радостно.
С поля ушли, когда начало светать. Днём спали как убитые. Сквозь сон я услышал какой-то стук, в испуге вскочил. На брезенте, расстеленном под деревьями, горой лежали снопы. Мать била по огромному снопу, била так, словно перед ней был фашист. Рядом молотили другие женщины, лихо махали цепами мальчишки. Работал даже наш Серёга.
Нашёлся цеп и для меня. Встал рядом с братишкой, выбрал сноп покосматее…
Старик в немецкой шинели провеивал зерно на ветру. Полова, кружась, улетала, на веретье осыпалось зерно — чем дальше от края, тем крупнее. Я никогда не видывал золота, но понял — вот оно такое…
Нам помогали двое раненых партизан. Один орудовал правой рукой, другой — левой. Дед Иван Фигурёнок налаживал ручную мельницу. На куче обмолоченных снопов сидели совсем маленькие дети. Работать они ещё не могли, но им хотелось быть там, где работают.
— Хорошо! — сказала вдруг наша мать. — Теперь будем с хлебом. С хлебом не пропадёшь… Он — всему начало. А нет хлеба — нет жизни…
— Это так, — согласилась с матерью Тоня Тимофеева, — где хлеб, там и радость. Девчонкой, помню, жать ох не любила. Это на отцовских-то хлебах. А как хозяйкой стала — вяжу за жнейкой снопы и песню пою!
И вновь вечером вышли на жатву. Шли вереницей, боясь отстать друг от друга. Работать начали молча: каратели целый день стреляли около озера. Было похоже, что они где-то совсем рядом.
Жать решили не до конца поля — оставить полосу ржи, чтобы всё поле казалось немцам нетронутым.
Всё шло как по маслу, и вдруг повисло сразу несколько осветительных ракет — справа, слева, впереди. Брызнули светом мотоциклетные фары, гулко ударили пулемёты. Тоня Тимофеева покачнулась, боком упала в рожь.
— Ложись! — закричал кто-то поблизости.
Я упал навзничь, пополз по стерне. Пули секли рожь, резали траву… Стреляли от озера, с дороги, с холма. Слепя, вспыхивали ракеты, и вновь обрушивалась темнота — словно в страшном кино рвалась лента.
Ко мне подползла мать, потащила за собой к лесу.
В лесу встали, побежали. Рядом бежали другие люди. Стрельба вдруг стала яростней. Я понял: подошли партизаны, ударили по карателям.
В лесной лагерь не вернулись три женщины…
Я видел это страшное поле. Убитые лежали рядом с жёлтыми снопами. Тётя Тоня уткнулась лицом в траву, широко раскинула руки… Ветер шевелил её тёмные волосы. Лицо другой убитой кто-то закрыл чёрным платком. Видимо, пуля попала в лицо, изувечила его. На третью убитую смотреть было страшно: платье её было красным от крови. А вокруг стояла невиданная красная рожь…
Ко мне подошёл Саша Андреев, увёл к озеру. Возле тропы чернел обгорелый немецкий мотоцикл. В траве лежали убитые каратели: зелёные на зелёном. Убитых было много — партизаны отомстили за нас.
Убитых женщин хоронили вместе с партизанами. В лесу, на поляне, была вырыта могила. Погибших завернули в брезент, опустили вниз. Партизаны дали прощальный салют из автоматов и карабинов.
Рядом с могилой стоял Саша Тимофеев. За плечом у него был автомат, снятый с убитого мотоциклиста, на поясе — штык в чёрных ножнах. Саша был моим ровесником, но вдруг словно бы повзрослел. Партизаны взяли его в отряд, не раздумывая. Саша имел на это полное право.
…Вечером женщины пекли хлеб из муки нового урожая. От запаха печёного хлеба проснулся дремавший Серёга:
— Хлебом пахнет! Настоящим хлебом!
В ЛЕСНОМ ЛАГЕРЕ
Жизнь в лесу оказалась тяжёлой. Пищу готовили на кострах и в земляных печурках. Вместо горшков — банки из-под немецких противогазов, вёдра и котелки. Ложки вырезали из дерева, плели корзины и корянки, лёгкие колыбели. В землянках появились ступы с пестами, ручные мельницы, лыковые мешки. Люди словно бы вернулись в давнее время.
На лесном озерке мне показали «котцы». В крящеватое дно были вбиты еловые палки — тесно, одна рядом с другой. Вместе они образовали целый лабиринт. В самом центре было мелко, там собиралась попавшаяся в ловушку рыба, которую вычерпывали корзинами.
Пойманных рыбин чистили, обкладывали травой, закатывали в глину. Колобки укладывали под угли, когда костёр догорал…
Скотину пасли на гарях и просеках. Заслышав гудение самолёта, стадо гнали в чащу. Я боялся, что Желанную укусит змея, охотно помогал всем, кому выпадала очередь пасти. За труды получал то кружку ягод, то сухарь, то ещё что-нибудь съестное.
Всех быстрее привык к лесной жизни кот Васька. Морда его частенько была в птичьем пуху, а живот раздут, словно мяч. Василий одичал: точно рысь прыгал с ёлки на ёлку.
Медленнее привыкали люди. Костры можно было жечь только днём, да и то, чтобы дым не валил, а растекался по лесу…
Неожиданно пришли партизаны. Их было много — наверное, целый полк. Глаза у партизан были усталыми, от ватников пахло багульником и хвоей. Среди бела дня партизаны уснули как убитые. В нашем жилье с трудом устроился Василий из Перетёса — лёг с угла на угол, чтобы не поджимать ноги. Противотанковое ружьё он поставил в углу, мы с Серёгой рассматривали его, пока не надоело.
Не спали лишь часовые и не очень молодой партизан с трофейной полевой сумкой на боку. Он заходил то в одну, то в другую землянку, беседовал с жителями. Мать предложила партизану молока, но он отказался.
— Не надо. Дети голодные… А я чай пил.
Партизан хмурился, разглядывая ступы и песты, ручные мельницы.
У партизан было мясо. Его отдали людям, чтобы приготовили пищу для себя и гостей. Мать принялась готовить жаркое. У нас был лук, немного картошки, соли. Вспомнив, что жаркое бывает ещё вкуснее, если в него положить можжевеловых ягод, мать выбежала из землянки, нарвала ягод прямо с куста. Когда сели за стол, вечно голодный Серёга чуть ли не плакал от счастья, увидев мясную пищу.
Вечером в лесу раздался стук топоров. Партизаны валили деревья. Работой руководил партизан с трофейной сумкой.
— Это ваш командир? — спросила мать у Василия из Перетёса.
— Командир, только не самый главный. Начхоз, хозяйственник… Был сапёром, мины ставил, а вот теперь — одевает нас, обувает, кормит.
Деревья валили топорами, будто в давние времена. Бронебойщик Василий не работал, казалось, а воевал. Наверное, в древности русские богатыри вот так же топорами валили с сёдел крестоносцев. Василий в минуту расправлялся с огромной елиной.
Работы хватало всем. Мы, мальчишки, затирали грязью белые пни, чтобы фашисты ничего не заметили с самолёта. Женщины оттаскивали еловые лапы, складывали в косматые копны.
Брёвна относили на берег Лученки.
— Что будет-то теперь? — спросил я у матери.
— Баню хотят ставить, мельницу и хлев для скота.
— Хорошо, а вдруг не получится?
— Получится… — весело улыбнулась мать.
И даже хмурый хозяйственник, слышавший наш разговор, весело тряхнул чёрной кубанкой.
Партизаны несли брёвна вдвоём-втроём, один Василий брал сразу два: по бревну на плечо.
Мельница оказалась небольшой, чуть больше нашей землянки. Огромным было лишь колесо с дубовыми плицами. Жернова нашли где-то на пожарище. Инструменты каким-то чудом сберёг дед Иван Фигурёнок. Партизаны во всём слушались деда и своего хозяйственника. Мельницу поставили под ивами, чтобы не было видно с воздуха. Мать подошла к хмурому партизану, спросила, как будут делать плотину.
— Подрубим на берегу осины, повалим в воду. Так бобры делают.
— Значит, с хлебушком теперь будем.
— И продуктами немного поможем…
— Где их теперь возьмёшь? Не с неба же свалятся?
— Вот именно с неба — с самолёта сбросят.
— Самим продуктов не хватает, хоть партизан накормили бы!
— А здесь все партизаны, — сказал хозяйственник.
…После ужина я сразу заснул. Сквозь сон услышал, как тётя Паша рассказывает Серёге сказку:
— В конце концов старуха и попроси: чтоб было у неё новое корыто! Рыбка хвостом болтанула: всё тебе, мол, теперь будет…
Послышался весёлый смех. Я поднял голову: смеялись мать, Василий и всех громче — хмурый партизан.
Тётя Паша как ни в чём не бывало вела сказку:
— Построй мне, говорит старуха, новую деревню, а то нашу немцы сожгли…
— Что не спите-то? — спросила мать у хозяйственника.
— Отвык за два года. У хозяйственника работа ночная: днём попробуй покажись на дорогах.
— Хорошо, соглашается золотая рыбка, — вновь пробился голос тёти Паши. — Всё тебе, старая, будет. А старику ничего не надо? Как ничего — пулемёт и мешок патронов! Хорошие вы люди! — говорит золотая рыбка…
Осины, нависшие над Лученкой, поручили валить Василию. Ещё двое партизан помогали ему — упирались жердью в подрубленное дерево. Первой рухнула старая дуплистая осина, загородила поток, остановила воду. Рядом с первой осиной легли вторая и третья…
Лученка на глазах стала глубже и шире. Закипел рукотворный омут…
Дед Иван открыл водоход, мельничное колесо дрогнуло, покачнулось, повернулось словно бы нехотя, потом чуть побыстрее и пошло, пошло кружить как заведённое. Заходили, запели корявые жернова. И — чудо: белой струйкой потекла, слилась в мешок мука, тёплая, мягкая, словно ивовый пух…
Вскоре были готовы и банька для мытья, и хлев для скотины.
А потом вдруг появились соль и спички. Мать дала мне коробок спичек, я спрятал его за пазуху, словно что-то бесценное. Мать и тётя Паша кромсали ножницами грузовой парашют, шили наволочки — на весь лесной лагерь.
Торопясь в баню, я увидел хозяйственника: он спал под елью, положив голову на моховую кочу. Я пожалел, что нельзя узнать, как его зовут, сказать «спасибо» за всё сделанное.
А ночью партизаны ушли…
ФЛЯЖКА
Весь день за озером шёл бой. Женщины ходили встревоженные: у кого сын, а у кого брат в партизанах. Мы знали, что фашисты бросают против партизан всё больше солдат и наши несут тяжёлые потери…
В вечерней тишине озеро доносит каждый звук: мы слышали крики команды — на русском и на немецком языках, стрельбу, стоны раненых. Потом все эти звуки заглушил рёв моторов и грохот орудий. Это шли немецкие танки. Даже нам, в глухой чаще, за озером, стало страшно…
Наутро нигде не стреляли. Чуть свет примчалась конная разведка партизан. Женщины бросились к разведчикам.
— Что там было? Кого убили? Что с нашими?
Старший из разведчиков резко остановил коня.
— Когда наши отходили, двое остались — с гранатами, с пулемётом. Полчаса ещё немца держали. Танк подбили, а сколько пехоты положили — не счесть, поле было зелёным от мундиров…
— А живы остались? — спросила тётя Анна Павлова.
— Нет, их гранатами забросали…
— А как звали парней-то? — пробилась поближе к говорившему Матрёна Огурцова.
— Не знаю, — вздохнул разведчик, — не из нашей бригады.
И конная разведка умчалась по просеке…
Первыми на месте боя побывали мальчишки. Саша Андреев отвёл меня за ель, дал пригоршню автоматных патронов.
— Там их сколько хочешь… И немецких, и наших… Петька из Носовой Горы запал нашёл, полосы всех цветов, ну, радуга просто! А ваш Серёга…
Я редко обижал брата, не бил никогда. Но такое прощать было нельзя.
