Партизан становилось всё больше, и всё чаще появлялись каратели. Немцы были в пятнистых куртках и штанах, в обтянутых маскировочными сетками шлемах, вооружены автоматами и ручными пулемётами. Каратели заглядывали в каждый дом, в каждую постройку. Называлось это коротким словом «облава», и, услышав его, люди тревожно оглядывались…
      С самого утра по дороге шли цепью солдаты. Над лесом кружили перепуганные вороны, то там, то тут поднималась стрельба. Мать собрала в узел самое необходимое, запретила нам с Серёгой выходить из дома. Спать легли одетыми, прямо на полу. Уснул я лишь в самом конце ночи, когда перестали стрелять…
      Выбежав поутру на улицу, я удивился неправдоподобной, совсем довоенной тишине. Немцев нигде не было видно. По просёлку спокойно разгуливали вороны.
      Вдруг я увидел Сашу Тимофеева, который тащил что-то в подоле рубахи.
      — Во, смотри сколько набрал… В лесу ещё много!
      Из-под рубахи у Саши торчал голый живот, а в подоле звенели гильзы из жёлтой меди, новенькие, с разноцветными пистонами.
      Не раздумывая, я припустил к лесу, нырнул в чащу и вынырнул на берегу ручья… И попятился в испуге: за елью стоял Митя Огурцов, его правая нога была по колено забинтована. Ни шапки, ни кожаного пальто на партизане не было, сапог — один, на левой нераненой ноге. Поблизости, под другой елиной, под нависшими лапами, будто в шалаше, лежал ещё один раненый. Лицо его было сплошь забинтовано, на белом, на том месте, где должны были быть глаза, рдело кровавое пятно. По тяжёлым рукам и рыжей, как корневище ивы, бороде я сразу узнал нашего местного пастуха Василия Шитого.
      — Кто это? — спросил Василий Шитый.
      — Свой, — успокоил товарища Митя.
      — Немцы в деревне? — В голосе раненого Василия была тревога. — А партизан не видел?
      — Карателей нет. Партизан тоже нет. — Отвечая, я боялся смотреть на Шитого.
      — Вот что, орёл… — Митя движением руки велел мне подойти поближе. — Никому про нас ни слова. Кроме моей матери. Найди её побыстрее, понял?
      — Приходи ночью, — негромко попросил Шитый. — Принеси сети.
      …Матрёна собирала в саду опавшие яблоки, укладывала в решето. Выслушав меня, вскрикнула, выпустила решето из рук, и яблоки раскатились в разные стороны по траве.
      Как и велел Митя, дома я никому не сказал ни слова. Еле-еле дождался ночи… Шитый был другом моего отца. Отец рассказывал мне, что когда Василию было лет одиннадцать, его ударила копытом в лицо необъезженная лошадь. Хирург в городской больнице сбился со счёта, зашивая бесчисленные разрывы кожи. Василий сидел, сжав зубы, и даже не всхлипнул. За храбрость хирург подарил мальчишке губную гармошку. На лице остались шрамы, оттого хлопца стали называть Шитым, а потом прозвище перешло в фамилию.
      Василий был добродушным, незлобливым, «рахманым», как у нас говорили. Но в гневе он был страшен, мог одолеть пятерых.
      Выждав, когда мать и Серёга уснули, я на цыпочках подошёл к окну, открыл скрипучие створки и тихонько спустился на завалину. Сети были в сарае, я выбрал самые лёгкие, взвалил на плечо.
      За огородом меня догнала мать. В руке у неё был какой-то узелок.
      — Погоди-ка, вот это возьми. До чего же скрытный!
      Под ёлками одиноко сидел Василий Шитый.
      — А Митя где? — спросил я с удивлением.
      — Митя далеко. Сел на коня и ускакал, наших искать будет. Найдёт, и меня заберут отсюда… Чем это так вкусно пахнет?
      Я развязал узелок: в нём были хлеб, свежепосоленные огурцы и кусок брусничного пирога. Василий ел не спеша, да и быстро есть он не смог бы: мешали бинты, а прорезь, оставленная для рта, была узкой…
      До озера добрались быстро, я вёл Шитого под руку, стороной обходил валежины и пни. Над плёсом плыл туман, ночь стояла тёплая. Я пригнал нашу комягу, приготовил сети для заброса. Делал всё так, как делал когда-то отец. Перебрал полотно, уложил его так, чтобы грузила оказались справа, поплавки — слева. Василий сидел на береговом откосе, смутно белела повязка, похожая на ком снега.
      Сети я высыпал за камышами: по краю плёса протянулась длинная цепь берестяных поплавков. Когда я выбрался на берег, то увидел, что Василий спит, прикорнув на копне сена. Рядом заухал, хрипло захохотал филин. Он мог разбудить раненого. Я поднял палку, запустил ею в то место, откуда доносилось уханье и хохот. Птица тотчас умолкла…
      На тёмной заре я выбрал намокшие сети. Попался огромный линь, похожий на медный поднос, три крупных окуня, краснопёрка и небольшая щука — вся в золотых звёздах. Проснулся Василий, развёл костёр из смолистых еловых шишек, которыми был сплошь усыпан берег. Я лёг у костра и вдруг увидел, что плыву под водой. Мимо меня проплывали полосатые окуни, на коряге сидел филин…
      Когда я проснулся, солнце уже стояло над ёлками. Василий ел из котелка уху, весело предложил отведать её и мне.
      — Сети уже высохли, я трогал… Погода как на заказ. Теплынь-то какая!
      Шитый говорил негромко, неторопливо. Я понял, что ему очень больно. Если молчать, станет ещё тяжелее. Большие и тяжёлые руки раненого не находили места.
      — Нарежь ивовых прутьев, — попросил меня Василий.
      Пук с прутьями он положил в воду, отмочив, принялся их мять и гнуть. Плести оказалось непросто, руки словно бы и не помнили работу. Шитый путался, будто новичок. Порой тряс головою, словно хотел сбросить с глаз повязку.
      Когда корзина была готова — совсем небольшая и кособокая, — Василий погладил её, как гладят собаку. Потом достал из-за пазухи тяжёлую противотанковую гранату, бережно положил её в корзину.
      Мити всё не было. Я поставил на место комягу, отнёс домой сети. И вновь отправился к Василию Шитому.
      На просеке я увидел фашистов. Они развернулись в цепь, медленно двинулись по лесу. Цепь была густой, сквозь неё не проскочил бы незамеченным даже заяц. Первым шёл офицер с пулемётом незнакомой мне системы. Куртки карателей были распахнуты, рукава закатаны, каски надвинуты на лоб…
 
      Словно из-под земли вырос Василий Шитый. Ощупывая босыми ногами землю, он шёл навстречу карателям. В руках у Василия была корзина, которую он прижимал к груди. Офицер что-то прокричал, но Шитый, словно бы и не услышал его, заторопился, убыстрил шаги. В ярости фашист дал короткую очередь из пулемёта. Василий резко пригнулся; казалось, он идёт против сильного ветра. Солдаты уже совсем близко. Крича, бросились к партизану, окружили его. И вдруг Василий швырнул им под ноги корзину…
      Меня оглушило, на просеке резко запахло гарью. Каратели метались по лесу, в траве лежали убитые. Офицер застыл рядом с неподвижным Василием. Зияла воронка…
      Отступив за деревья, я изо всех сил побежал к деревне. Перед вечером примчались на конях партизаны. Среди разведчиков был и Митя — верхом на коне.
      В лесу нашли высокую ель, вырыли под ней яму. В яму опустили завёрнутого в плащ-палатку Шитого. Яму засыпали рудым песком. На еловой коре Митя острым ножом вырезал звезду.
      И, прибежав через пару дней к могиле Шитого, я увидел, что звезду затянуло живицей, и она стала блестящей и тёмно-красной.

      После прихода фашистов из деревни куда-то пропал Антип Бородатый. Поначалу решили, что он ушёл в партизаны. Мать, правда, в это не верила. Видимо, у неё были на то причины.
      Жил Антип бобылём. Жена его давно умерла. Говорили, что Антип замучил её своим характером. Бородатый всем и всегда был недоволен. Всю жизнь он мечтал стать богатым, а работать не любил. То, что нравилось людям, Антипа раздражало. Даже жизнь не радовала. Он был уверен, что прежде жилось куда вольготнее.
      — Нынче не то… — вздыхал Бородатый. — Измельчало всё. И лес ниже, и рыба мельче. Да что там рыба, червяк малокалиберный пошёл.
      На дверях Антипова дома больше месяца висел ржавый замок. Прежде я никогда замков не видывал: в нашей деревне их просто не было.
      Объявился Бородатый так же неожиданно, как исчез. Ни с кем не здороваясь, хмуро прошёл к своему дому, отомкнул замок. Одет Антип был в немецкую шинель голубоватого цвета, на голове каска, на ногах кованые сапоги. На рукаве белая повязка, карманы набиты патронами, за плечом карабин, похожий на коровью ногу. Антип вынес из дома молоток и гвозди, сколотил шагомер и, отмерив на берегу озера огромный участок земли, вбил колья, натянул колючую проволоку…
      Вскоре все узнали, что Антип — полицейский, служит в комендатуре полевой жандармерии. Появляться он стал всё чаще. В лесу поднималась пальба, с криком взлетала стая ворон, и все знали: идёт Антип.
      В каждый свой приход он прибивал к стене омшаника то плакат, то приказ коменданта с печатью и орлом, крылья которого были похожи на ножи. Козёл Андреевых Яков мигом сдирал бумагу и сжёвывал. Козёл был чёрный, что сатана, лишь глаза — жёлтые, что спелые сливы. Стадо в деревне было невелико, и Яков заменял в нём пастуха, в деревне его любили. Схватив палку, Антип бросался на нарушителя «нового порядка», но козёл мигом убегал в лес.
      — Не уймёшь скотину — гранату в окно брошу, — пообещал соседке Антип.
      Собрав мальчишек, Бородатый дал каждому по кругленькому немецкому леденцу «бон-бон», спросил, куда делся Митя. Мальчишки сказали, что ничего не знают, и Антип грязно выругался.
      Вскоре он приехал на телеге, привёз какой-то сундук, три самовара, патефон и узел с вещами. Потом явился с целым возом овчин и мешков.
      — Партизанские семьи расстреливают, — сказала матери Матрёна. — Антип и забирает чужое добро. Говорят, мальчик хотел убежать, так ирод догнал и в спину — из карабина!
      Вначале на полицая все смотрели с насмешкой, но после странной новости стали смотреть со страхом.
      …Мать собирала спелый крыжовник, а мы с Серёгой ей помогали. Вдруг мимо сада с грохотом промчалась телега, в которой сидел Антип. На передке подпрыгивала плетёнка, в каких в деревнях носят солому и сено. Корзина была обвязана мешковиной.
      У крыльца своего дома Бородатый резко осадил коня. Корзина опрокинулась, раздался треск крыльев, и наземь посыпались серые домашние гуси.
      Перепрыгнув через изгородь, Антип подошёл к матери.
      — Вот что. Работа имеется. Платить буду картошкой. Только без озорства: яйца не воровать, гусей не бить. Увижу — сверну голову. Пасти могут по очереди: полдня — старшой, полдня — меньшой… Ну, пока!
      — Мам, а может, не надо? — спросил братишка.
      — Идите, пасите… С таким спорить нельзя.
      Я выломал прут, Серёга поднял хворостину, и мы поплелись к гусиному стаду. Гуси яростно загоготали, выгибая спины, оглушительно захлопали крыльями. Всех громче гоготал огромный гусак с оранжевой шишкой на лбу, в ярких жёлтых «сапогах», с подрезанными крыльями.
      — У-у, страшила! — перепугался братишка.
      Гусак зашипел и, вытянув шею, двинулся на нас с Серёгой, за ним хлынуло всё стадо. Мы с Серёгой в мгновение ока оказались на изгороди и повисли, уцепясь за столбы. Гусак успел ущипнуть меня за пятку — клюв у него был как будто из железа…
      Покричав, гуси двинулись к озеру… Доберутся до воды, уплывут бог весть куда — днём с огнём не сыщешь! Мы с братишкой бросились наперерез. Страшила запрыгал от злости, налетел на нас чёртом. Мы, пятясь, начали отступать к сараю. Серёга оступился, и тотчас на него налетела вся стая. Я не выдержал, ожёг Страшилу кнутом. Гусак от боли присел, остальные гуси растерялись, и братишка был спасён…
      Вечером пришла на луг наша мать, и втроём мы загнали стадо в сарай. Дома на столе нас ждало парное молоко, но ужинать мы с Серёгой не стали; шатаясь от усталости, рухнули на кровать. У меня болела голова, гудели ноги. Спал и видел во сне, что за мной гонятся гуси. Страшила, будто тетерев, сидел на высокой берёзе.
      Наутро Бородатый явился с дружками-полицейскими и четвертью мутного самогона. Собрал гусиные яйца, Отогнал от стада и пристрелил молоденького гусака. Потом полицаи развели костёр, зажарили гуся на углях, запекли яйца. Пили прямо у кострища, жадно закусывали. Нам с Серёгой хотелось жареного мяса, но Антип не дал даже маленького кусочка…
      И вновь мы с трудом доплелись до постели.
      — Давай отравим их, — предложил Серёга. — Толчёным стеклом. Или на озеро пустим, а там — выдра…
      — Нельзя, Антип и вправду головы отвернёт!
      Вскоре Бородатый привёз ещё четырёх гусей. Подошёл к матери, глянул хмуро:
      — Если кто спросит, чьи гуси, скажешь, что ваши. За работу хорошо заплачу. Если что случится — сведу со двора корову. Понятно?
      — Как не понять, — потупилась мать. — Дело ясное…
      Антип вернулся к своему дому и вдруг в мгновение ока взлетел на крыльцо, нырнул в сени. От озера бежали партизаны — пятеро или шестеро. Первым, прихрамывая, летел Митя Огурцов.
      Партизаны окружили дом Антипа; Митя и партизан с наганом, видимо старший, решительно взбежали на крыльцо. Прошла минута, другая. С треском открылось окно, и Митя высунулся по пояс.
      — Пусто! Успел убежать, гадина!
      — Он там! Мы видели! — в один голос закричали мы с матерью и братишкой.
      Митя исчез, нахлынула тревожная тишина. Потом открылась дверь дома, и с крыльца, высоко подняв руки, спустился Бородатый. Следом шли партизан с наганом и Митя. В руках у него было два карабина — свой и Антипа. Лицо полицая было перепачкано в саже.
 
      — В печке спрятался, — весело сообщил товарищам Митя. — А эту вот штуковину в подвал кинул!
      — В сарае подвода, — сказала мать, подойдя поближе к партизанам.
      Антип вздрагивал, озираясь по сторонам.
      — Что, страшно? — спросил кто-то из партизан. — А людей расстреливать не страшно? Теперь народ судить будет. У, шкура!
      Антип ждал удара, но его никто не трогал. Даже козёл Яков не бросился на безоружного недруга. И все смотрели мимо Антипа, будто его и не было рядом.
      — Гуси! — неожиданно вспомнил про стадо братишка.
      Схватив тяжёлую палку, Серёга бросился к озеру. Я поспешил за ним с гибким ивовым прутом.
      Гуси паслись возле самого берега. Серёга, вскинув палку, двинулся на Страшилу. Размахнулся… и не ударил. Гусак стоял печальный, покорно опустив голову.
      Подошли мать и старший из партизан. Мать сказала:
      — Нужно отдать стадо хозяевам. Гусей Бородатый брал на Горбовом хуторе. За озером.
      — С заданием справитесь, а, пацаны? — Глаза партизана смотрели строго.
      — Справимся, — по-взрослому отозвался братишка.
      Мы загнали гусей в лодку, мать принесла нам черпак и весло. Партизан уехал вместе с товарищами и пленным на подводе.
      Плыли долго, озеро было широкое. Я изо всех сил работал веслом. Серёга сидел рядом со Страшилой, тихонько его поглаживая. Гусак важно кивал оранжевым клювом.
      Вот и противоположный берег. Гуси тревожно крутили головами: узнали знакомые места. Страшила взмахнул крыльями, плюхнулся в воду. За ним и все остальные. Торопливо, перегоняя друг друга, словно серые кораблики, гуси поплыли к песчаной косе…

      Первая военная зима пришла неожиданно рано. Ударил мороз, и озеро покрылось льдом. Лёд потрескивал под ногами, но держал человека. Снег выпал ночью, когда мы спали…
      Чуть свет я выбежал на крыльцо… Стояла брусничная заря. Снег шубой лежал на земле, шарами висел на еловых лапах. От зари пороша казалась тёплой и розоватой, как поле цветущей смолёвки. И нигде ни следа…
      Когда стало совсем светло, я оделся потеплее, обул валенки. Надо было проверить поставленные на куропаток силки. Взял торбу, вытащил из-под крыльца самодельные лыжи, натёртые пчелиным воском. Отыскал в хворосте две палки.
      Идти было трудно: в дырявые валенки набивался снег. Через каждые двадцать — тридцать шагов я останавливался, как цапля, поджимал то одну, то другую ногу, вытряхивал из-за голенищ холодные хлопья.
      Послышался отрывистый стук копыт, и со мной поравнялись сани. Соловый конь шёл лёгкой рысью. В санях весь в белом — белая заячья шапка, белый маскировочный халат, белейшие валенки — сидел незнакомый мне партизан. На коленях у него лежал автомат, на груди висел артиллерийский бинокль. Неожиданно партизан натянул вожжи, и конь застыл будто вкопанный.
      — Немцы не приходили? Не видел? — спросил партизан без улыбки.
      — Не видел. А вчера вечером были, ушли за озеро.
      Партизан посмотрел в бинокль, потом протянул его мне.
      Я осторожно поднёс бинокль к глазам. Лес словно бы прыгнул мне навстречу: я увидел каждое пятнышко на берёзовой коре, каждое пёрышко на крыльях огромного тетерева. Казалось, протяни руку — и дотронешься до косача…
      Вздохнув, я вернул бинокль. Партизан вновь приник к окулярам, долго смотрел на холмы и лес. Потом присвистнул, резко натянул вожжи и улетел в санях в сторону просеки.
      Я продолжил свой путь, выбрался на опушку.
      Трах-тах-тах-тах! — загрохотало где-то совсем близко.
      С ёлок посыпался снег, засвистели пули, застучали по веткам и коре. С треском взлетели тетерева, сидевшие на берёзе, пронеслись мимо меня, будто чёрные мины.
      Взглянув на просеку, я увидел, что сани мчатся назад. Конь шёл на полный мах, гулко стучали подковы. Вновь сани поравнялись со мной. Лицо партизанского разведчика было белее берёсты, губы резко сжаты. Партизана ранило в ноги: пули пробили валенки, через дыры сочилась кровь, ярко-красная на белом. От страха у меня потемнело в глазах…
      Выстрелы застучали совсем рядом. На опушку выбежали солдаты в длиннополых шинелях тёмного цвета, в суконных шлемах и сапогах из войлока и кожи. Автоматчики били навскидку, короткими очередями. Двое рослых солдат тащили пулемёт со станком на треноге, видимо снятый с повозки. Выбежав к дороге, солдаты рывком поставили, почти бросили его на снег. Пулемётчик присел, приник к прицелу. Второй номер расчёта раскрыл алюминиевую коробку, умело заправил в приёмник ленту с патронами. Жёлтые пули торчали, будто волчьи клыки…
      Сани с партизаном мчались по открытому полю, разведчику было некуда деваться.
      Трах-тах-тах-тах! — взревел чёрный пулемёт. Пули легли рядом с санями. Разведчик вдруг повернул вправо — в сторону от дороги.
      Та-та-та-та! — вновь залился очередью пулемёт. Сани на мгновение скрылись за кустом можжевеля, врезались в пушистый сугроб. Тучей поднялась снежная пыль.
      Очередь оборвалась. Пулемётчик повернул рукоятку, и пулемёт, как послушная машина, изменил положение. Мне стало страшно, я закричал. Пулемётчик вздрогнул, но не оглянулся. Вновь грянула очередь. Мимо! Сани подскочили и вдруг исчезли среди снежного луга, точно их и не было.
      И тут я вспомнил про глубокую канаву, выкопанную год назад, для того чтобы отвести воду из мочажины в озеро. По канаве сани мигом домчатся до озера, укроются под крутым берегом, а там — кусты, лес… Лёд выдержит, я был уверен.
      В ярости пулемётчик ударил по сугробам, окружившим канаву. Поле затянула белая дымка. Немец встал, по-русски выругался, молча подошёл ко мне. Взял за шиворот, поднял, посадил на снег. Потом взял мои лыжи, огромными ручищами переломил пополам, будто это были лучины.
      Громко разговаривая, немцы ушли. Я вытер глаза варежкой и, не оборачиваясь, не вытряхивая из валенок снег, не пошёл — побежал к нашему дому. Снег за голенищами был словно толчёное стекло…

      В январские морозы я заболел. Мать дважды на день топила печь, укутывала меня ватным одеялом, накрывала отцовским полушубком. Бил озноб, гудело в голове. Засветят коптилку — тоненький огонёк покажется мне костром. Пройдёт, стуча валенками, брат — скрип половиц оглушит, будто раскаты грома.
      Лекарств не было, и мать поила меня каким-то горьким отваром. Среди белого дня засыпал. Снилось летнее озеро, над озером стояли тёмные тучи. Они отражались в воде, похожие на каменные горы. В бреду привиделось, что из воды поднимается скала, похожая на немецкого солдата в глубокой каске…
      Долго лежал в забытьи. Очнулся от смутного шума. Открыл глаза: по комнате ходили партизаны. В углу стояли винтовки, на лавке лежал автомат с чёрным диском. Обрадовался: партизаны не появлялись уже несколько недель.
      Лицо одного из гостей показалось мне знакомым… Улыбается, щурит лукавые глаза. Да это же Гриша — мороженщик из города! Щурится — и тогда, ещё до войны, щурился. В белом халате — и тогда был в белом халате. Может быть, это даже тот самый халат? У других халаты из парашютного шёлка, а у него простой, миткалевый.
      В последний раз я видел Гришу на весенней ярмарке. Около городской бани стояла голубая фанерная палатка, в которой и торговал мороженщик. Мороженое лежало в серебристых бидонах, а бидоны были поставлены в бочку и обложены колотым льдом…
      Мать принесла из чулана мешок с сосновыми шишками, поставила самовар. Партизаны присели к столу, на лучшее место — рядом с Гришей — устроился Серёга. Было видно, что он подружился с бывшим мороженщиком. Гриша поставил на колени плоский зелёный ящик, открыл его, и на стол легла взрывчатка: жёлтые шашки тола, багряные пакеты аммонала, тёмно-коричневые динамитные патроны. Рядом Гриша положил полдюжины разряженных гранат. Быстро осмотрев своё богатство, партизан принялся укладывать взрывчатку обратно в зелёный ящик с брезентовым ремнём.
      Серёга не спускал глаз с опасных предметов.
      — Не бойся! — улыбнулся Гриша. — Без запала ничто не взрывается.
      Взяв пакет аммонала, партизан показал его Серёге:
      — Фруктовое, красное, лучший сорт!
      Тут же появился динамитный патрон.
      — Ореховое, в стаканчике, почти что даром!
      Потом в руках партизана оказалась вдруг немецкая граната на длинной деревянной ручке.
      — Эскимо на палочке, бери-налетай!
      Вновь на меня нахлынуло забытьё. Очнулся от прикосновения чьих-то тяжёлых рук. Это был Гриша, он поправил придавивший меня полушубок. Партизаны уже собирались уходить. На одном боку у Гриши висел автомат, на другом — зелёный ящик со взрывчаткой. И вдруг, как наяву, увидел я мороженое: среди отливающих радугой осколков льда кружились белые, жёлтые и розовые шары, ярко полыхал завёрнутый в серебристую бумагу пломбир. На миг я даже почувствовал сладкий и морозный вкус…
      — Гриша, — сказал я так тихо, что сам не услышал своего голоса, — принеси нам мороженое… Ладно?
      — Опять он бредит! — встревожилась мать.
      — Принесу, обязательно принесу… — сказал вдруг Гриша, улыбаясь.
      Потом я проснулся среди ночи. Мир был наполнен грозным, слышным мне одному шумом. По лесу шли какие-то люди, громко хрустел наст. В чаще ухнуло… Видно, пугач-филин. Гудя, двигались грузовые машины.
      В окно глядела луна, похожая на снежный ком. Её заслонили облака, и комнату затопила темнота. На мгновение вдруг посветлело, где-то за лесом грохнуло так, что зазвенели стёкла. Вскочила мать, бросилась к окну. Но за окном стоял мрак, текла глухая тишина… И вновь я почувствовал, что падаю в бездонную пустоту.
      — Друг! Вставай! Гости пришли! — разбудил меня громкий, весёлый голос.
      Рядом с кроватью стоял Гриша-мороженщик. У него была забинтована правая рука. Халат почернел, покрылся серыми пятнами.
      — А я вот тебе подарок принёс… Как и обещано было.
      На одеяло легла пригоршня рубиновой, прихваченной морозом калины. Я положил несколько ягод в рот. Они были твёрдыми, студёными, но быстро оттаяли. Калина чуть горчила, но всё-таки была сладкой…
      Подошёл Серёга, взял целую кисть. Попробовал.
      — У-у, мороженая!
      — Мороженое, — щурясь, поправил моего братишку Гриша.
      Партизаны напились чаю и вновь ушли. Мне стало вдруг легче. Я спустился с кровати, присел у окна на лавку. За окном сиял удивительный, полный красоты и света мир. На ёлке сидела сиреневая ворона.
      Вскоре мы узнали, что Гриша — подрывник, награждён орденом. А потом кто-то из партизан сказал, что Гриша погиб на железной дороге.

      В середине зимы всё чаще стали появляться каратели. Они шли в пешем строю, ехали на санях и грузовых машинах. Одеты фашисты были по-зимнему: на ногах — русские валенки, на руках — деревенские рукавицы, поверх шинелей — овчинные полушубки, под каской — подшлемник и треух…
      Выходить из дома было страшно, мы с Серёгой с утра до вечера сидели на печи. Мороз покрыл окна инеем, сквозь иней с трудом пробивался свет, даже днём в комнатах было сумрачно. Я продышал на стекле «пятачок», но ничего интересного не увидел: всё вокруг заслонили сугробы.
      Не зная куда себя деть, мы с братом погибали от скуки. И тут я нашёл балалайку, на которой когда-то играл наш отец. Инструмент был старый, работы не очень умелого мастера, без единой струны. Балалайка лежала в чулане, там же я взял моток тонкой стальной проволоки. Мать помогла натянуть струны, и инструмент ожил.
      Сначала, правда, никакой музыки у меня не получалось, балалайка то гремела, то пищала по-комариному, то начинала тарахтеть, будто жестяной чайник. Я в кровь разбил пальцы, но всё же добился своего: научился играть плясовую.
      И когда заиграл, Серёга мигом стащил с ног валенки, вылетел на середину горницы, весело зашлёпал босыми ногами. Плясал, покуда не уморился…
      Мимо нашего дома шли Саша Андреев и Саша Тимофеев. Заслышали музыку, завернули в наш дом. В гостях перебывала за вечер чуть ли не вся деревня. Я совсем разбил пальцы, но боли не чувствовал. Шла война, стояла зима, и всем хотелось хотя бы на короткий срок позабыть о страшном. Плясали вприсядку, пели весёлые частушки.
      Спать я лёг с балалайкой, положил её с собою рядом. Серёга завидовал мне, осторожно трогал струны.
      Утром ни свет ни заря пришла встревоженная Матрёна Огурцова.
      — Вчера в Усадине была. Деревня вверх дном перевёрнута. Раньше только налог брали, а теперь тащат всё подряд: сено, муку, картошку, овчины, валенки. Говорят, чтобы партизанам не помогали. В Носовой Горе брали сено, хозяйка мешать стала, так прикладом ударили и всё увезли — до малой сенинки! Прятать надо то, что осталось. В любую минуту могут нагрянуть.
      Я невольно прижал к себе балалайку. А вдруг и её отнимут каратели? Я встал, быстро оделся, запеленал инструмент куском синей байки. Выбежал на улицу, по сугробам, проваливаясь в снег, пробился к бане, спрятал бесценный свёрток в сухом котле, накрыл тяжёлой чугунной крышкой.
      Дома меня ждала мать. Возле печи стоял красный сундук, и наша мать укладывала в него всё ценное. Я стал помогать. Уложили отцовский полушубок, вышитое льняное полотенце, чёрную шаль, медный самовар, всю нашу хорошую одежду, пару новеньких валенок, огромный моток шерстяной пряжи, спички, мешочек с солью, патефон с пластинками, мешок блинной муки…
      — Куда деть ржаную — не ведаю, — мать развела руками, вздохнула тяжко. — В солому положить? Найдут, обязательно. Хоть в лес уноси.
      — Гудит! — Серёга в ужасе бросился к матери.
      Гул нарастал, по дороге шли машины, они были уже рядом. Мы с матерью потащили сундук к подвальному люку, но дотащить не успели — резко растворилась дверь, в комнату ввалились каратели. Увидев сундук, фашисты захохотали. Особенно громко смеялся носатый чин с нашивками на погонах, видимо фельдфебель. Обмороженный нос весело кривился.