ГЛАВА ШЕСТАЯ

Эта новость долетела и до Еремина. (Он после госпиталя, куда попал «по простуде», сумел устроиться в выгодной точке – на одной из промежуточных полевых военных почт армии.) В благородном ответе воинов ленинградцам он увидел еще одну лазейку приблизить некоторых своих людей к политотделам, а там, возможно, и продвинуть их поближе к штабам дивизий. Одного он наметил сразу – Куделина. Тот, получив со знакомым почерком письмо-треугольничек, выхлопотал у младшего лейтенанта Подопригоры (он теперь был командиром роты вместо ушедшего на курсы Кочетова) разрешение во второй эшелон – в лавку военторга, откуда на попутной машине быстро добрался до почты. Там они «случайно» встретились, и Еремин нагрузил Куделина двумя тюками только что привезенных им газет и повел огородами в другую хату – сортировку.

– Ты должен стать, – наставлял по дороге Еремин, – самым активным организатором за отправку пайка ленинградцам. Неплохо, если предложить увеличить норму. Предложи свою кандидатуру комиссару для этой агитации в других ротах, батальонах.

Куделин вытаращил глаза:

– С агитацией у меня не получится. Пробовал – не от души. Да и язык не тот…

Воцарилось молчание.

– Не получится, язык не тот, – передразнил его Еремин. – Должно получиться. – И сунул Куделину бумагу. – Это статья «От всего сердца» – о благородном поступке воинов. Перепиши и сразу пошли в дивизионную газету. – Затем оглянулся и, убедившись, что на них никто не смотрит, спросил: – Где дивизия? Какое намерение начальства?

– Дивизия вышла на Вазузу. А что думает командование – не знаю.

– Мелковат ты, Куделин, для нашей работы. Толка не вижу, – сплюнул Еремин.

Это задело Куделина за живое.

– Прикажите взорвать артсклад – взорву. Комдива аль комиссара укокошить – в два счета укокошу.

– Дурак! – скрипнул зубами Еремин. – Ты мне нужен для разведки, а не для диверсии. – Он взглядом удава смотрел на Игната. – В воскресенье от тебя жду письма. В него ты вложишь заявление начальнику нашей почты на розыск денежного перевода. Вот тебе его текст. – Еремин протянул бумагу. – Обратный адрес – своей части, твоя фамилия – Груздев. А вместо инициалов поставишь буквы, обозначающие время: буква имени – день, а буква отчества – часы форсирования Вазузы. Понял?

– Понял, – придавленно ответил Игнат.

– Тогда пошли, – и Еремин помог Куделину поднять на плечо связанные между собою тюки.

Эстафета «солдатского вестника» вначале облетела тылы дивизии и КП, потом перекинулась к доваторовцам и к ужину докатилась в полки. Там раздатчики пищи, конечно же, с изрядными добавлениями рассказывали и о подарке ленинградцев, и о их голодной жизни, и даже о том, как «способствовали» самолету сесть.

Один из рассказчиков в роте Подопригоры – красноармеец Сеня Бесфамильный, в шутку прозванный друзьями «Заводной», в прошлом беспризорник, так красочно развернул картину посадки самолета, что слушавшие его чуть не забыли про еду. Но тут Куделин, которому уж очень хотелось встрять в этот разговор, выразил сомнение:

– Ну-у? И даже выложил «Т»?

– Вот те и ну! – передразнил его Сеня. – Лопай вот кашу и не перебивай! За что купил, за то и продаю. Сам шеф-повар видел, как самолет кружил. И вот тут как тут усатый из роты охраны, ну тот самый, что шапку вот так носит. – Бесфамильный сдвинул свою ушанку набекрень… – Башка-мужик! Голова – ума палата. Смекнул в чем дело и раз с плеч вещмешок. Вытянул оттуда подштанники, расправил и бах их на землю. Потом вытащил полотенце и разостлал его поперек гашника. Вот тебе и «Т»! А после нацепил на штык носовой платок и стал им по-морскому сигналить.

– По-морскому? – хохотнул кто-то в темном углу.

– Тише ты! – шикнул молодой красноармеец, сидевший на нарах около термоса. – Веришь не веришь, а врать не мешай.

– Чего? – вспылил Сеня. – Вот как поварешкой тресну, так зараз язык проглотишь. Он из морской пехоты к нам попал и азбуку Морзе на все пять знает. А она, друг мой Заваляшка, для всех одинакова – точка – тире, точка – тире.

– А ты-то ее знаешь? – насмешливо спросил Куделин.

Это уж было слишком. Сеня вскипел и черпаком поварешки отбарабанил что-то по стойке, подпиравшей вход.

– Слышали?

Землянка хором ответила:

– Слышали!

– Хорошо? – Сеня провел пальцем под носом и с хитрецой смотрел на Игната. – А что это значит? Не знаешь? Эх ты, вояка! А это значит, – и Сеня, отстукав первую фразу, пояснил: – Дураку, чтобы понять важность происходящего, всегда разума не хватает. – Землянку потряс хохот. – А теперь отвечаю по существу вопроса. Азбуку Морзе, как вы видите, я знаю. Для тебя, Игнат Куделин, изучить ее, конечно, не по мозгам. Так вот, самолет приземлился, из него еле вышел – в чем только душа держится – рабочий – ленинградец…

– Закачало? – На рассказчика серьезно смотрел Степан Айтаркин.

– Не закачало, а с голодухи! Там, в Ленинграде-то, не такой харч, какой нам матушка-Родина дает, а всего-ничего, да еще восьмушка эрзац-хлеба. По-нашему, значит, пятьдесят грамм! С такого харча не только закачаешься, а часом и в ящик спружинить можешь.

– Ну уж и пятьдесят. Ты что-то, Сеня, загнул, – перебил его пожилой красноармеец. – Може, населению, неработающим, а рабочему классу? От такого рациона и за неделю капут.

– Возможно, Никифор Петрович, ты и прав. Но одно ясно, живут ленинградцы смертельно голодно. Даже страшно подумать. А они еще и воюют, и на оборону работают… Так вот этот-то ленинградец и привез нам в подарок ими сделанные пулеметы и минометы. Солдатики из караульной роты завели его и летчиков к себе в землянку, сварганили на скорую руку кашу погуще, да и по чарочке. – Сеня лукаво улыбнулся и щелкнул себе по воротнику. – Потом все в один раз разгрузили самолет. А после разгрузки опять в землянку и снова накормили, уже более плотным харчем и опять с чарочкой.

– Здорово в караульной живут, коль у них, в затишье, такой запас сердешной, – прогнусавил с полным ртом каши бородач.

– Надо полагать, у них справный старшина, – ответил Сеня. – Так вот за обедом они решили отблагодарить ленинградцев и загрузить самолет своим красноармейским пайком…

– А мы что – не можем? – соскочил с нар Степа.

– А это зависит от вас, – подхватил Сеня. – Как решите, так и будет. А когда я буду на кухне, передам ваше решение начпроду и попрошу его наш паек погрузить в самолет.

Землянка зашумела:

– Конечно!

– Правильно!

– Какой может быть разговор!

– Я предлагаю полтора пайка! – выкликнул Куделин. Он давно собирался «отличиться», да ему все мешали. Теперь же подобрал момент. В душе теплилась надежда, что кое-кто станет отнекиваться, а он, Куделин, будет настаивать на своем и тем самым выделится из остальной массы, и начальству это станет известно. Да не тут-то было. Землянка без колебаний его поддержала.

Куделин, моя котелок, косил глазами на Семена и думал: «Здорово у него получилось. Вот бы мне так!» И он спросил его:

– Это тебе комиссар поручил?

Сеня от удивления вытаращил глаза:

– Зачем же? Я сам.

Когда Железнов и Хватов вернулись к себе, в их землянках беспрерывно зуммерили телефоны. Звонили командиры и комиссары частей, сообщали, что из рот и батарей поступают заявления об отчислении двух– и трехдневного пайка для ленинградцев. И красноармейцы просят их подарок и письма отправить этим же самолетом.

– Слыхал, Фома Сергеевич? – связался Железнов с Хватовым. – Мы-то с тобой ломали голову, как бы все сделать политичнее и доходчивей, а солдаты сами, без нас, все просто и толково решили. Это, дорогой комиссар, до глубины души меня трогает…

– Меня тоже, – ответил Хватов.

– Прикажи редактору все это учесть, и пусть в газете дает передовицу, а для красноармейских сообщений – целую полосу. Да пусть часть писем и корреспонденций пошлет в «Красноармейскую правду».

– Могу обрадовать. Я уже получил первую весточку – корреспонденцию красноармейца Куделина, называется «От всего сердца». И есть от сердца очень много других.

Не только дивизионные газеты, но и «Красноармейскую правду» захлестнул поток красноармейских статей и простых писем, с солдатской добротой раскрывающих благородное дело воинов дивизии Железнова. С быстротой молнии эта весть разнеслась по всему Западному фронту, и вслед за самолетом, загруженным на обратный рейс солдатским пайком, фронтовым командованием было отправлено ленинградцам к «дороге жизни» на Ладожском озере несколько эшелонов с пайком, отчисленным воинами Западного фронта.

С самолетом Яков Иванович послал Илье Семеновичу посылку, вложив туда сухари, сахар, консервы, несколько кусков копченой колбасы, две буханки хлеба и две бутылки «Московской». Поверх всего этого положил письмо, а на этикетках бутылок написал: «На доброе здоровье, дорогой мой старина!»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Андрей Александрович Жданов вернулся с передовой рано утром и направился прямо к себе в штаб фронта. Здесь, в приемной, несмотря на ранний час, сидело около стола порученца двое штатских.

– Здравствуйте, товарищи! – Андрей Александрович их знал (один из них Георгий Борисович Киселев, парторг завода, где директором И.С.Семенов, а другой – Филипп Иванович Звонарев – старый рабочий, бригадир сборочного цеха).

– Что это вы ни свет ни заря? Заходите, – отворил Андрей Александрович дверь в кабинет. – Что-нибудь случилось?

– Да, Андрей Александрович, случилось, – сокрушенно качнул головой Киселев. – Илья Семенович сбежал.

– Как сбежал? Куда?

– Известно куда – на завод. Прямо в больничном пришел, – повествовал Звонарев.

– В халате? – встревожился Андрей Александрович, вспоминая пронзительный ветер.

– Нет, в пальто. Там, в госпитале-то, ведь их тепло одевают. Правда, ему верхнее не давали, так он в тихий час у товарища по койке «позаимствовал», – усмехнулся Звонарев. – Вызвали меня в кабинет директора. Смотрю – он. Я аж ахнул. А он как ни в чем не бывало: «Не пугайся, друже. Это я». Посоветуй, пожалуйста, что с ним делать-то?

– А вы мое письмо ему передали? – Жданов глядел на Киселева.

– В тот же день. Сам его отвез.

– Он читал?

– Читал.

– Ну и что?

– Что? Страшно и говорить, – поперхнулся Киселев. – Соскочил с кровати, да как трахнет кулаком по тумбочке. «Отставка?! На пенсию?! Нет, дорогие мои, рано! Пока враг на нашей земле, со своего поста не уйду. Я совершенно здоров. Вези меня домой, и никаких гвоздей!»

Тут, на мое счастье, пришла его дочь Лидия, так он немного поутих. Даже спросил, отправили ли мы подарки Западному фронту. И так потихоньку, постепенно Лидия, в конце концов, уговорила его.

– Уговорила! – съязвил Филипп Иванович. – А он на другой же день и на завод. Посмотрели бы вы на него, Андрей Александрович, мощи одни. А еще хорохорится. Вот вы ему кое-что из харчишек присылаете, а разве он их ест? Боже упаси! Все в ящик – такой у него на кухне у буфета стоит – прячет для внучат. Внучатами он себя в могилу вгонит. Лидия Ильинична его и просит, и ругает, и молит, и ребят-то своих журит, а он все равно свое: мол, мы что? Уходящее поколение, а их надо беречь. Ведь им коммунизм строить… Я, Андрей Александрович, вот что придумал: его надо немедленно эвакуировать куда-нибудь подальше, где хлебнее. А это сделать можете только вы.

– Эвакуировать? – задумался Андрей Александрович. – Пожалуй, вы правы. – И взглянул на порученца, давно порывавшегося что-то доложить. – Что у вас?

– Из Москвы вернулся наш самолет, полностью загруженный красноармейским пайком – подарок воинов Западного фронта…

– Красноармейским пайком? – Андрей Александрович выразил удивление.

– А это вот оттуда почта, – порученец протянул Жданову целую горку солдатских треугольников, поверх которых лежало письмо Военного Совета Западного фронта. Андрей Александрович тут же прочел его.

– Волнующее послание, – потряс он этим письмом. – Воины всего огромного Западного фронта отчислили нам, ленинградцам, свой паек. Исключительно! Понимаете ли, друзья, что это значит? Это удесятерит наши силы. – И Жданов отдал письмо Военсовета порученцу. – Сейчас же перепечатайте и копию передайте в газету… Постойте, – Андрей Александрович остановил порученца и стал вслух читать письмо, подписанное Железновым и Хватовым.

– Хорошо написано, – глубоко вздохнул Филипп Иванович, – аж горло перехватило. А как Илья Семенович будет рад. Ведь он сам, собственными руками, в одной смене со мной пулеметы собирал. И на одном из них медную дощечку прикрепил с надписью «Защитникам Москвы от старой гвардии коммунистов города Ленинграда». Откровенно говоря, я его не раз из цеха выпроваживал. Вы же, Илья Семенович, директор, говорю, и ваше дело руководить, да и здоровьишко уже не то. А он мне в ответ: «Ленин председателем Совнаркома был, да и то на субботнике бревна таскал. Я, дорогой Филипп Иванович, тоже, как и ты, хочу, чтобы мною собранные пулемет и миномет не одну бы фашистскую башку раскроили!»

Вот он какой неуемный.

– Говоришь, неуемный? – повторил Андрей Александрович и решил сейчас же написать Илье. Семеновичу вразумительное письмо. Он даже взял авторучку, но, немного подумав, вдруг надел на ее перо колпачок и уставился на Звонарева. – А знаете что? Едемте на завод. Кстати, у меня там дело есть. – И скомандовал порученцу: – Машину!

Илью Семеновича застали в снарядном цехе, где он бурно выражал свое недовольство за невыполнение дневного задания.

– Здравствуйте, Илья Семенович! – Андрей Александрович пожал ему руку и, поздоровавшись со всеми здесь стоявшими, повел его в сторону застекленной конторы. – Как же это так, дорогой мой?..

Поднимаясь по ступенькам, Илья Семенович отвечал, еле переводя дух:

– Не могу лежать хворым, когда такое на заводе творится. Больница для меня, Андрей Александрович, гроб!

– А здесь тебе тоже гроб, да еще с музыкой, – перебил его Жданов. – Хрипишь-то, словно мех кузнечный. Садись-ка, – указал он на стул.

– Что вы, Андрей Александрович, да я совершенно здоров. Черта еще сворочу. – И Илья Семенович для доказательства сильно сжал пальцы в кулак.

– Нет, не своротишь. Пойми, ты болен. Посмотри на себя в зеркало – испугаешься. К тому же есть решение бюро направить тебя в отпуск. В любое по твоему усмотрению место, чтобы там ты поправился, набрался сил и здоровья…

– Сейчас в отпуск? – сорвался со стула Илья Семенович. – Сейчас, когда от Белого до Черного моря полыхает война, когда мой родной город в блокаде? Да это же дезертирство!.. – Но тут у него перехватило дух. И уже тяжело дыша, продолжал: – На все согласен – недельку дома или даже в госпитале, только не это. Не могу…

– Сядь! – Андрей Александрович подхватил его под руку и посадил на стул. – Успокойся, – подал ему стакан с водой. – Сердце?

Илья Семенович только глазами сказал: «Да». Жданов взял стул и сел рядом с ним.

– Илья Семенович! Ты же разумный человек и должен понять, что работать сейчас тебе нельзя. Смотри, руки-то, словно вибратор, трясутся. Ведь еще одно такое волнение, и – конец… А ты партии, стране нужен. Поверь мне, очень нужен… Ну как?

– Я все, Андрей Александрович, понимаю. Сам вижу, что силы не те, сдают. Но завод. Как завод-то?..

– Завод, Илья Семенович, не уйдет.

Илья Семенович уронил голову на ладонь и, потирая лоб, молчал, затем грустно промолвил:

– Дайте мне время, Андрей Александрович, подумать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вечерело. Давно прогудел заводской гудок, а Нина Николаевна все не приходила. Аграфена Игнатьевна волновалась. Она протопала к печке, отодвинула заслонку, пощупала чугунки и с горечью покачала головой – все остыло. Стала щепать на растопку лучину. Но тут послышались шаги. Вошел Назар.

– Замерзли, небось?

– Что вы, мать моя! Сибиряки разве мерзнут? А где Нина Николаевна?

– Не знаю. Вот уже третий час жду. Поезд-то, видать, опоздал. А вы раздевайтесь. Придет.

– Вы что, кого-нибудь ждете? – вешая полупальто на гвоздь, поинтересовался Назар.

– Ждем. Из Ленинграда Илью Семеновича. Шапыра его кличка-то.

– Кому из вас он сродни?

– Да никому. Так, по нашей жизни родной наш старый большевик. При царе в Питере в забастовках и в разных там стачках участвовал. В тюрьмах сидел. Вообще много чего на своем веку испытал. А после – в революциях, комиссаром в гражданской войне был. С ним и наш Яша и в стачках и в революциях участвовал и воевал. А теперь вот горя в ленинградской блокаде хлебнул и, конечно, не выдержал, свалился. Года, дорогой мой, года. Как ни храбрись, организм сдает. Так он в письме написал, что Цека после отдыха – под Москвой он отдыхал – сюда направил. Вот он и едет к нам вместе с дочкой и внучатами.

– Тогда, Аграфена Игнатьевна, мне не след здесь оставаться. Вам уж будет не до меня.

И как Аграфена Игнатьевна ни уговаривала Назара, тот все же направился к порогу. Но в этот момент к крыльцу подъехала подвода, послышались голоса.

– Сюда, сюда, Илья Семенович, – говорила Нина Николаевна. – Лидуша, постой здесь с ребятами. Я сейчас дверь открою, и будет светло, – и тут же прозвучало: – Мама! Открой!

– А вы собирались уходить, – Аграфена Игнатьевна раскрыла дверь: – Боже мой, Илья Семенович! Родной ты мой, – всплеснула она руками… А когда запыхавшийся Семенов вошел в горницу, Аграфена Игнатьевна обняла его и разрыдалась.

– Мама! Ты это чего? Иди встречай Лиду и ребят.

Но Аграфена Игнатьевна, причитая и плача, не слышала этих слов дочери.

– Проходи, дорогой мой, раздевайся… Прости ты меня, старую… – Она сняла с головы Ильи Семеновича шапку, шубу, схватила конец шарфа и потянула его.

– Аграфена Игнатьевна! Голубушка! Постой! Задушишь, – взмолился Илья Семенович и сам размотал шарф, передав его Аграфене Игнатьевне, затем, потирая озябшие руки, направился к незнакомому ему человеку, что стоял в дверях второй половины. Первая половина заполнилась давно не звучавшими здесь детскими голосами: у порога Лидия Ильинична и Нина Николаевна раздевали внучат Ильи Семеновича.

– Знакомьтесь, дядя Илья. – Нина Николаевна протянула руку в сторону Русских, который уже порывался уйти. – Назар Иванович, хозяин нашего дома. Это он нас, бездомных, приютил. – И стала расстегивать пальто Назара. – Не упрямьтесь, Назар Иванович. Раздевайтесь. Теперь вам уходить просто нельзя.

– Да, да, Назар Иванович, оставайтесь. Хотя я только гость, но в этой семье свой человек. Прошу вас, – и Илья Семенович тоже взялся за пуговицу его пальто. Русских сдался. – Мне о вас и вашей благородной семье много хорошего писала Нина. Я очень рад с вами познакомиться. – И он пригласил Назара к столу, уже накрытому заботливой рукой Аграфены Игнатьевны. – Прежде чем сесть за трапезу, я хочу порадовать наших женщин. – Илья Семенович крикнул: – Лидуша! – Та внесла чемодан и поставила его около Нины Николаевны. Илья Семенович распахнул чемодан, извлек из него солдатские треугольнички-письма и вручил их Нине, а затем двинул чемодан – как бы говоря: это вам.

Нина, взглянув на письма, радостно воскликнула:

– Мама! От Яши. – И еще более восторженно: – Боже мой, и от Верушки! – и, забыв про чемодан, стала читать их вслух – в первую очередь письмо Веры.

С другой половины донесся басистый голос Русских:

– Да как же просто так? Да для такого случая по нашему обычаю всю родню созывают. – И Назар двинулся к двери.

– Назар Иванович, не надо, – преградила ему путь Аграфена Игнатьевна. – Сидите и ни о места! Я сама. – И она мгновенно набросила на себя кацавейку, платок и тут же скрылась за дверью.

Илья Семенович взял Назара под руку, пригласил его за стол и сам сел против него.

– В ваших краях я бывал в десятых годах в ссылке. Так что ваши места и людей хорошо знаю. Прекрасный здесь народ. Нина Николаевна, скажите по совести, не правда ли?

– Замечательный, – подтвердила Нина Николаевна, обнося стол хлебом. – А как вас Яша нашел? – спросила она Илью Семеновича.

– Очень просто. Заботами Андрея Александровича Жданова я оказался в самом лучшем госпитале Западного фронта под Москвой, в бывшем санатории «Барвиха». Зная, что на этом фронте воюет Яков, я стал искать среди раненых его сослуживцев. Нашел. У них узнал адрес и написал ему письмо. И вот однажды после обеда ко мне в палату входит генерал. Ба! Да это Яков! Расцеловались, сели за стол – он с собой кое-что привез, – хитровато подмигнул Илья Семенович. – Выпили втихую по чарочке. И за разговорами просидели до самого ужина. Вскоре пришло твое, Нина, письмо. Да такое боевое, что аж за сердце взяло. Читаю и диву даюсь – генеральша и работает на станке? Читаю дальше – «…на новом заводе, в Сибири…». И вот тут я вспомнил ваши края. Представил себе все трудности нового завода и, зная, что меня теперь в Ленинград не вернут, как вышел из госпиталя, сразу – в Цека. Попросил, чтобы направили меня сюда, на ваш завод.

– А как здоровье-то? Сможете ли? – с состраданием смотрела на него Нина Николаевна. Илья Семенович в сравнении с рослым, широкоплечим, пышущим здоровьем Назаром выглядел старик-стариком, сплошь седой. На землисто-бледном лице резко отражалось все пережитое в блокаде – и холод, и голод, и война. «Не такой был дядя Илья, уже не тот», – подумала она. Надбровие, нос, подбородок остро выдавались, щеки впали, а острый кадык беспрерывно ходил вверх и вниз под отложным воротником гимнастерки. Только глаза по-прежнему искрились неугасимым огоньком из-под густых седых бровей.

– Ну, вот и мы! – еще в дверях известила Аграфена Игнатьевна. За ней вошла вся семья Русских. На столе сразу же появились – и сибирская водочка, и смородиновая настойка, и забористый квас, и вся та закуска, без которой выпить нельзя. Правда, за водочкой Назар еще раз направил невестку, рассказав ей, где у него «заначка» запрятана.

За столом полились расспросы о войне, о жизни в Ленинграде, о блокаде. Каждое повествование Ильи Семеновича вызывало неподдельное удивление, как это только ленинградцы в таком огневом аду, в голоде и холоде работают!

– Русский человек, Илья Семенович, сила! – потряс кулачищем Назар.

– Богатырская сила, Назар Иванович, – подтвердил Илья Семенович, – потому что он не только русский, а еще и советский человек! И у него, дорогой мой сибиряк, душа большая, благородная и в то же время для врага – яростная.

– Воистину вы, Илья Семенович, говорите. То же самое и вот этому дитятке долблю. – Жена Назара Пелагея Гавриловна сверлила взглядом сына, сидевшего против нее. – У меня их, Семеныч, семеро и четверо зятьев, и все, кроме этого, на войне. Никитушка, так тот летчик, недавно домой приезжал на побывку, стало быть, после ранения. Смотри, – стучала она по лбу Кузьки, – развивай в себе это, как его? Запамятовала, – Пелагея Гавриловна вопрошающе глядела на Кузьму. – Ну? Как это?