ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Для подготовки войск к предстоящей Смоленской операции командование Западного фронта еще до начала сражений на орловском плацдарме предусмотрительно стало выводить дивизии в резерв, по одной из каждой армии правого крыла и центра.

В число первых попала и дивизия Железнова. Генерал Соколовский, намереваясь использовать это соединение на главном направлении, вывел ее в свой резерв, на обжитый фонд землянок дивизии, ушедшей на передовую.

Первые три дня Железнов дал частям на приведение в порядок подразделений, жилья, оружия и для отдыха людей. Не успело еще дойти это решение до частей, как лес загудел веселым гомоном бойцов, гармошками, песнями.

Лишь командованию дивизии было не до отдыха и песен. Надо было тщательно рассмотреть план боевой подготовки на первые три дня и утвердить места учебных полей, полигона и стрельбища.

Когда все было решено, Железнов отпустил людей. Остался лишь Хватов.

– Я задержался, Яков Иванович, вот по какому делу. – Хватов пригласил Железнова к столу и сам опустился на стул. – Наше недалекое будущее я представляю себе так: куда бы нас ни двинули, нам все равно не миновать главного направления, а может быть, придется и наносить главный удар, это значит, первым прорывать вражескую оборону. А раз это так, то нам следует каждую роту и батальон сделать стальной ударной силой. Для этого их надо сцементировать так, чтобы они не дрогнули ни перед стойкостью врага, ни перед его опорными пунктами и «крепостями». Поэтому за это дело должны взяться не только политработники, но и все командиры, в том числе и ты, и Бойко, и Добров, и Васильев. И действительно смело и решительно. Ну как? Согласен?

– Согласен за исключением начальников штабов. У них, Фома Сергеевич, сейчас работы по горло.

– А я бы их взял. Они у нас все коммунисты, и они без лишнего упрашивания сами поймут важность этого поручения и найдут для него время.

– В отношении начальников штабов давай сделаем так – сначала посмотрим их штабную загрузку, а потом, в зависимости от нее, дадим и это дело. – Железнов вернул листы Хватову. – Они, друг мой, основные лошадки в управлении части и в бою и в резерве.

На третий день командование дивизии направилось в полки, а начальники родов войск – по своим частям. Хватов взял на себя полк Дьяченки, который в партийно-комсомольском составе понес самые большие потери.

Сначала на батальонных партийных собраниях были рассмотрены заявления вновь вступающих в партию. Их было порядочно.

Все заявления дышали беспредельной любовью к Отчизне, преданностью Коммунистической партии и заканчивались словами: «хочу сражаться коммунистом».

Уже солнце спустилось к верхушкам берез, по-вечернему зазвенели комары, когда Хватов записал в свою книжечку последнего кандидата на парторга разведроты. После он встал и пошел по тропе размяться. Вместе с ним пошагал и Журба – замполит полка.

– Вот что, Роман Карпович, – Хватов остановил Журбу, – хотя мы чертовски устали, все же давай, пока здесь Дьяченко, рассмотрим хотя бы основные мероприятия партийно-политической работы. Это у нас времени займет немного.

Журба согласился. Но только они опустились на травку у землянки замполита, как из-за кустов выскочил «газик» и, круто повернувшись в сторону от дороги, остановился невдалеке от них. Из машины вышла Валентинова. Ее лицо светилось радостью.

– Видимо, сын прозрел, – тихо сказал Хватов. – Слепой он у нее был.

– Товарищ полковник, – пошла она к Хватову, – разрешите обратиться. Я только что с места прежнего расположения, забирала там остатки своего парка, и вот туда, – глотая от волнения воздух, прерывисто говорила Ирина Сергеевна, – прилетел наш самолет. Летчица, – посмотрела она на письмо, – Тамара Каначадзе. Тамара сообщила, что у них ваша Наташенька…

– Наташенька? – Фома Сергеевич произнес это так удивленно, что Журба замер на месте.

– Да. Ее они вывезли оттуда, с вражеского тыла. – И Валентинова вручила ему письмо. – В нем, видимо, все сказано.

Фома Сергеевич, этот закаленный в боях воин, разволновался так, что даже затряслись руки.

– Я вас, Фома Сергеевич, очень хорошо понимаю. Поезжайте, заберите Наташку и везите ее ко мне. А там подумаем. Поехали?

– Да у меня своя машина.

– Тогда всего хорошего! – Валентинова помахала рукой, села в «газик» и помчалась. Тамара Каначадзе ей вручила и другое письмо, адресованное Железнову.

Валентинова, еще держа пакет в руках, весело сообщила:

– А я сейчас обрадовала Фому Сергеевича.

– Обрадовала. Чем?

– Дочурка его нашлась. Она у наших летчиц, на аэродроме.

– Что ты говоришь? Действительно, радость.

– А это вам, – Валентинова протянула письмо Железнову. – Наши летчицы оттуда, из тыла привезли. – Дальше Яков Иванович ее не слышал и стал читать.

Это письмо его и обрадовало и озадачило тем, что в нем находилось письмо Веры, адресованное матери. Но, несмотря на всю его лучезарность, это письмо посылать Нине Николаевне никак было нельзя: в нем не было строк, которые раскрывали бы душевное огорчение потому, что она не видела мать, когда та была у отца на фронте.

– За письмо спасибо! Садись. Попьем чайку на свежем воздухе. – Яков Иванович показал на стол. – Заодно расскажешь, что с Ваней, да и как ты обосновалась на новом месте?

– С Ваней пока что по-старому. Врачи обнадеживают.

– А он-то как?

– Он? Хорошо. Привык. Верит и свою повязку бережно охраняет. Глядя на него, и я верю.

– И верь. В вере матери великая сила!..

Зазуммерил телефон. Звонил Хватов.

– Здравствуй, – приветствовал его Железнов. – Поздравляю. Всей душой радуюсь за тебя. Поезжай, а мы тут с Ириной Сергеевной для нее все подготовим.

Яков Иванович положил трубку и подошел к Ирине Сергеевне.

– Слышала, мать моя?

– Слышала и все обдумала. – Ирина Сергеевна поднялась: – Не теряя времени, я полетела в Афонино. Там живет одинокая старушка Ефросинья Александровна – прирожденная няня. Буду ее уговаривать взять на время Наташу. Старушка опрятная, избушка ее чистенькая. И мне кажется, что девочке у нее будет хорошо. А поначалу, пока мы в резерве, она побудет у меня.

– Поезжай, – только и сказал Яков Иванович. Проводив ее, сразу же сел за стол и стал писать письмо жене.

Хватов приехал на другой день к обеду. Машина подкатила к дому Валентиновой. Ирина Сергеевна выбежала на крыльцо. Приняв с рук Хватова спавшую Наташу, отнесла ее в дом и бережно, чтобы не разбудить, опустила на свою кровать.

Хватов стоял посреди избы, не зная, что делать. Его выручила Ирина Сергеевна.

– Давайте обедать. К обеду я пригласила Якова Ивановича. Позвоните ему, он у себя.

Растроганный такой заботой, Фома Сергеевич подошел к Валентиновой и поцеловал ее руку.

– Большое вам спасибо!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В дождливое утро 7 августа, когда еще была в разгаре Курская битва, Западный фронт на стосорокакилометровом – от Копыревщины до Кирова – пространстве перешел в наступление, нанося главный удар на Рославль.

Командование группы армий «Центр», возглавляемое генерал-фельдмаршалом фон Клюге, страшно боялось, как бы на смоленском направлении не прорвались советские войска и не овладели бы «Смоленскими воротами» – пространством между реками Западной Двиной и Днепром, и не только потому, что они были «воротами на Москву», но еще и потому, что являлись и «воротами в Белоруссию», через которую шли пути в восточную Пруссию и Польшу.

Дивизию генерала Железнова вывели на фронт юго-восточнее Дорогобужа, в район Теплянки, потеснив для этого справа и слева соседние дивизии.

На направлении главного удара Железнов поставил самый сильный полк майора Тарасова, левее – полк майора Кожуры и во втором эшелоне расположил полк подполковника Дьяченки.

Хватов решил перебраться на НП Тарасова. Его Железнов остановил:

– Зачем?

– Там Тарасов и Кочетов в своих новых должностях впервые будут вести бой, а потому как-то на душе не совсем спокойно.

– Так ты что ж, вместо них командовать будешь?

– Командовать не буду, но поддержать – поддержу, – упорствовал Хватов.

– Там же Милютин. Сильный поддержатель.

– Милютина направлю к Кочетову. Сражение, Яков Иванович, как я вижу, предстоит тяжелое и упорное, так что нам, политработникам, надо быть там, где решается судьба боя, на главном направлении.

– Я не согласен и доложу члену Военсовета, – Железнов использовал последний аргумент. Хватов улыбнулся, помахал рукой и пошел ходом сообщения к машине. Там он встретил Валентинову – она подвозила боеприпасы на позицию артполка.

– Не знаете, как там Наташа? – спросил ее Хватов. – Вторые сутки не видел.

– Возвращаясь с базы, заскочила. Она еще спала. Лежит, ручонками раскинулась, дышит спокойно. Румяненькая. Ефросинья Александровна говорит, что девочка к ней привыкла и ест хорошо.

– Привыкла? Ест хорошо? Прекрасно. – Хватов смотрел на Валентинову полным надежды взором. – Дорогая Ирина Сергеевна, скоро начнется бой, и вряд ли я смогу вырваться. Будьте матерью, пожалуйста, посмотрите за ней. А я поехал в полк к Тарасову.

В эту промозглую ночь саперы, эти боевые труженики, вслепую проделывали в минных полях и проволочных заграждениях – своих и противника – проходы.

Тарасов и Хватов не отрывались от наблюдательных щелей: мороз ходил у них по коже в ожидании взрывов там, где в мути дождя вспыхнувшие ракеты широкими блицами катились к земле. Нетерпеливое ожидание одолевало и Кочетова с Милютиным, находящихся на своем НП. Ведь они отправили туда группу старшины Щукина с волокушами, в которых находились большой взрывной силы заряды.

Они хорошо знали, что если пуля чикнет по детонатору, то от этих людей и кусков не соберешь. Время прошло, а взрывов нет.

И вот наконец с первым артиллерийским выстрелом сухие взрывы потрясли воздух. Они долетели и до Железнова.

– Свершилось! – звучно выдохнув, произнес он.

И не успели саперы вернуться в свои траншеи, как взревела страшным раскатистым и беспрерывным громом артиллерия и почти два часа долбила позиции врага. Но на этот раз противник на время артиллерийского наступления отвел почти всю свою пехоту с переднего края в глубину.

Полковник Куликов это предвидел и вторую и третью его траншеи накрыл сильным огнем. Все же большая часть гитлеровцев в блиндажах уцелела. И как только Куликов перенес огонь в глубину, они вернулись в свои огневые точки и оказали упорное сопротивление наступавшим полкам Железнова.

Батальон Николая Кочетова с дружным «Ура!» первым ворвался в траншеи опорного пункта Выселки и было двинулся на траншеи, седлавшие дорогу на Громовое, но там вдруг ожили вражеские огневые точки, спрятанные в ольшаниках, и солдаты залегли. Так застряли и соседний с Кочетовым батальон и еще полк Кожуры. А севернее, перед опорным пунктом Секарево, залегла соседняя дивизия. Дивизия же, что южнее полка Кожуры штурмовала Костино, йод сильным напором гитлеровцев вынуждена была отступить.

8 августа командарм, который находился на НП этой дивизии, возобновил наступление, нанося главный удар на Костино – Барсуки. Здесь он ввел танковый полк полковника Корчагина. Но противник, плотно прикрывшись артиллерийским огнем и авиацией, стойко защищал каждый окоп, каждую огневую точку. В результате продвижение войск армии, а также и дивизии Железнова было незначительным – километр-два. Полк Тарасова, на который у Железнова была большая надежда, продвинулся тоже мало, но все же вышиб гитлеровцев с высоты 206,2 и вплотную подошел к опорному пункту Кишкино. Здесь вперед выдвинулись батальон Кочетова и еще ближе рота Тараса Подопригоры.

Гитлеровцы взбесились. По батальону открыли ураганный огонь и под его прикрытием двинули на роту Подопригоры «пантеры», а за ними горланившую во всю мочь пехоту, охватили эту роту со всех сторон. И хотя несли большие потери, все же лезли напролом, шаг за шагом сжимая вокруг нее кольцо окружения, и, в конце концов, приблизились настолько, что Куликов прекратил огонь по противнику, так как невольно поражал бы и своих людей.

И в этот трагический момент взвились ракеты – одна, вторая, третья: «Вызываю огонь на себя!» Но никто – ни майор Тарасов, ни полковник Куликов – не решался выполнить этот сигнал.

Кочетов бросил на выручку роты все, чем располагал, в том числе и батарею лейтенанта Гречишкина.

– Где же Гречишкин? Люди же гибнут, – нервничал, спустя некоторое время, Кочетов. – Неужели в балке прихлопнули?

– Леня, – Милютин обратился к замполиту батальона Скворцову, – пробирайся к Гречишкину. Если ранен, то бери команду на себя и выводи батарею вон в те кусты и косоприцельным огнем пали по врагу… – Милютин хотел еще что-то сказать, но Скворцов уже бежал по ходу сообщения к балке.

Успел ли Скворцов добежать до Гречишкина или нет, но Кочетову и Милютину показалось, что добежал, так как там, где кусты венчали балку, запылали пламенные языки, до ушей находившихся на НП долетели резкие хлопки пушечных выстрелов, и вслед за ними «пантеры», штурмовавшие роту Подопригоры, одна за другой застопорились – одна задымилась, другая закрутилась на месте, а третья как-то странно вздрогнула, ахнула взрывом и далеко отбросила башню. Шедший за ними «фердинанд», захромав на левый бок, остановился, но все же повернул орудие в сторону оврага и повел огонь по кустам. Из-за бугра в ту же сторону открыла бешеный огонь вражеская батарея, отчего приовражные кусты плотно закрылись дымом разрывов и пылью.

Но батарея Гречишкина от этого не замолкла и хотя реже, но поражала танки и пехоту врага.

Полковник Корчагин, атаковавший южнее Иванкино, увидев тяжелое положение роты Подопригоры, круто повернул свои танки прямо на артиллерию врага.

Пехота соседнего батальона, возглавляемая старшим лейтенантом Коротковым, также поднялась и ринулась в атаку на выручку Подопригоры.

Воспрянули духом и люди Подопригоры, и хотя все они, как и их командир, были изранены, бросились в штыковую на врага.

Враг не выдержал удара и дрогнул. Вскоре он бежал к лесу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

9 августа командарм южнее полосы Железнова ввел в сражение свой последний резерв – стрелковую дивизию и танковую бригаду. Но они продвинулись немного – на полтора-два километра, вплотную подошли к опорному пункту Костино и завязали за него бой, но так и не взяли.

Севернее дивизии Железнова дело шло немного лучше. Дивизия полковника Моисеевского в тяжелом бою овладела сильно укрепленной позицией Борисковом и нависла с севера над ключевым опорным пунктом Секарево, который несколько раз переходил из рук в руки. Теперь полковник Моисеевский ударил на Секарево не в лоб, а с юга и заставил гитлеровцев поспешно отступить.

Фон Клюге с болью в сердце снял с фронта генерала Рейнгардта еще дивизию, бросил ее здесь в бой и в какой-то мере приостановил продвижение войск на рубеже Секарево – Городок.

Еще четверо суток шло сражение на дорогобужском направлении.

Отражая одну из последних немецких контратак, взвод Сени Бесфамильного захватил пленного при странных обстоятельствах. Очищая после штыковой схватки свою траншею от убитых гитлеровцев, Сеня и его солдаты взяли за плечи и ноги убитого лейтенанта, но тот, к их удивлению, вдруг дернулся, встал и поднял руки.

Сеня скомандовал:

– Сержант Айтаркин и рядовой Забалуев, обыскать!

Те вывернули у офицера все карманы и ничего не нашли, кроме удостоверения личности. Сеня с достойным вниманием посмотрел в удостоверение и, ничего в нем не разобрав, начальственным тоном спросил:

– Звание, фамилия, имя и отчество.

Лейтенант тоже ничего не понял, но догадался и, по привычке приняв стойку смирно, ответил:

– Лейтенант Пауль Гельмут.

– Так. Ясно, – пробурчал Сеня и вручил удостоверение Айтаркину. – Вы старший, вместе с Забалуевым ведите пленного к командиру роты. – И тут, вспомнив предупреждение замполита Милютина – к пленным относиться достойно, как подобает советскому воину, властно показал рукой на ход сообщения и сказал:

– Битте!

Пленный был доставлен к комроты, от него – комбату, а в конце концов – в землянку наблюдательного пункта комдива.

Рассказ лейтенанта Гельмута удивил Железнова. Оказалось, что это командир взвода одного из полков дивизии генерала Мерцеля.

«Не от хорошей жизни фон Клюге выдернул эту дивизию от Рейнгардта и сунул ее сюда», – подумал Железнов. Удивил Гельмут и своим настроением. Оно явно говорило, что в гитлеровских войсках, даже среди офицерского состава, неудержно растет антивоенное и антигитлеровское настроение.

– Еще с весны в нашей дивизии говорили о предстоящем наступлении, – повествовал Пауль Гельмут. – Были такие, из старших офицеров, которые пророчили поход на Москву. Не успели мы еще оправиться после трагедии под Сталинградом, как тут летнее поражение армий генералов Шмидта и Моделя под Орлом. Это произвело гнетущее впечатление и на солдат и на офицеров. В последних боях с вами нам твердили, что этот рубеж надо держать во что бы то ни стало. Отсюда кратчайший путь на Москву. Мол, Красная Армия выдыхается, и в оборонительных стойких боях мы ее перемелем, а затем ударим, да так, что она покатится до Москвы, так как катилась в сорок первом году. Осенью Сталин волей-неволей капитулирует, и тогда войне конец!.. Одновременно пугали нас, что если не удержим этого рубежа и отступим, то война будет продолжаться многие годы! Но несмотря на эти громкие слова, мы, офицеры, видели, как наша армия теряет территорию и инициативу. И мы стали терять веру в победу. Многие офицеры главным виновником военных поражений на востоке считают Гитлера. Они скрытно говорят, что один ефрейтор Гитлер обходится Германии гораздо дороже, чем все покойные и ныне здравствующие генералы и маршалы, вместе взятые. Последние события под Курском, Орлом, Белгородом и здесь меня окончательно убедили в том, что Германия проиграет войну. Вот почему я сдался в плен.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

На ельненском направлении продвижение ударной группировки шло тоже медленно. Тогда Соколовский ввел свой второй эшелон – армию генерала Журавлева, которую, несмотря на плохую погоду, активно поддерживала авиация.

Генерал-фельдмаршал Клюге, чувствуя грандиозную опасность, снял с орловского плацдарма танковую и две пехотные дивизии и бросил их против ударных сил Западного фронта. Севернее Спас-Деменска развернулись кровопролитные бои.

Только на четвертые сутки войска Западного фронта прорвали главную полосу обороны и на пятые форсировали реку Ворону.

Южнее Спас-Деменска более успешно наступала в направлении Ямное армия генерала Попова. На третий день ее передовые части вышли к реке Снопоть.

Тут генерал Соколовский несколько изменил направление армии и генералу Попову приказал повернуть севернее и, прикрываясь слева Снопотью, к 12 августа выйти в район Кузьминичи, что на Варшавском шоссе, и дальше развивать успех на север – навстречу армии Гордова – на Нестеры. Для этого он усилил армию Попова механизированным корпусом, которому поставил задачу перерезать западнее Спас-Деменска железную дорогу на Ельню.

Войска генерала Попова за сутки перехватили шоссе, и его передовые отряды продвинулись еще севернее и ворвались в южную окраину Церковщины, угрожая выйти к большаку и к железной дороге на Ельню, а значит, отрезать гитлеровцам последние пути выхода из «крепости» Спас-Деменска.

13 августа Спас-Деменск стал советским!

В это утро войска Калининского фронта своим левым крылом повели наступление на Демидов и Духовщину, что генерал-фельдмаршалу фон Клюге основательно испортило настроение. Но фельдмаршальский титул не позволил вырваться неуравновешенности наружу, и на возбужденный тон Рейнгардта, докладывавшего о начале наступления Калининского фронта на Демидов, фон Клюге спокойно, но властно ответил:

– Фронт держать до последнего вздоха, до последнего солдата! Хайль Гитлер!

Теперь генерал-фельдмаршал Клюге и его штаб рвали и метали и за счет «выпрямления фронта» вытягивали из-под Орла войска, где воочию было видно поражение армий генералов Шмидта и Моделя.

Вытянув оттуда еще десять дивизий, Клюге бросил восемь против главного удара Западного, две – против Калининского фронтов и ими как бы прикрыл смоленское и рославльское направления.

Ставка Советского Главнокомандования 18 августа приказала этим фронтам временно приостановить наступление, чтобы привести войска в порядок, произвести перегруппировку сил, подтянуть тылы, пополниться людьми и боеприпасами и быть готовыми к новому наступлению.

Теперь на Западном фронте целую декаду было затишье. Наши войска укрепляли позиции, приводили себя в порядок и готовились к наступлению, а гитлеровцы – к обороне.

Готовилась к наступлению и дивизия генерала Железнова. Малое продвижение и большие потери сильно огорчали Якова Ивановича. И если на людях он старался этого не показывать, то оставшись один в своей землянке, склонившись над картой, испещренной синими и красными линиями, скобками, стрелами, овалами, Яков Иванович искал причины неудач. «Плохо продуман и организован прорыв? – спрашивал он себя. И, вспоминая все, что сделано, отвечал: – Нет, все как надо. Может быть, они? – перебирал он действия командиров полков, батальонов, рот. – Нет, они сделали и отдали все. Люди? Люди дрались героически. Мало снарядов? Да, снарядов маловато. Но огонь был организован правильно и на направлении главного удара – достаточной силы… Тогда в чем же?» – Яков Иванович, швырнув карандаш, встал. Карандаш, катясь, прошуршал по карте и отлетел к двери.

– Что такое? – поднимая карандаш, спросил вошедший Хватов. – Чем расстроен?

И Железнов поведал ему все то, что так его волновало.

– Ты спрашиваешь, «в чем же?» Да в том, что мы подошли к той черте, где для гитлеровцев решается не только судьба войны, но судьба Германии. Гитлер и его камарилья считали и это внушали солдатам, что Красная Армия за зимние бои выдохлась и что если ее как следует стукнуть, то она покатится так же, как и в сорок первом году. Но для этого, твердил Гитлер, надо держать до последнего вздоха занятые рубежи и под их прикрытием нанести сокрушающие удары. Помнишь, что говорил оберлейтенант Пауль Гельмут?

Москва падет, и тогда конец войне! Если же этого не свершится, то война затянется на долгое время. Немецкий солдат жаждет конца войны, в это верит и поэтому да из-за страха – чуть что расстрел – дерется «до последнего вздоха!» Это, друг мой, одна из главных причин нашей неудачи.

Железнов остановил Хватова:

– Это ты, комиссар, говоришь не от ума, а от жалости. Но меня успокаивать не надо. Я не кисейная барышня. – Он встал и прошелся до двери. – Ты говоришь, и людей мало и снарядов недостаточно. А помнишь первые числа декабря сорок первого года, когда немцы прорвались под Звенигородом и перешли в наступление на Московско-Минскую автостраду, на Галицыно?

– Помню, – тихо подтвердил Хватов.

Яков Иванович, опершись одной рукой о стол, склонился к нему:

– Тогда ты помнишь, что и людей у нас было меньше, да и снарядов дали только по полсотни на орудие, а орудий-то было в дивизии всего-навсего девять. И не потому, что командование не хотело дать, а страна дать больше не могла. И все же тогда мы отстояли и «психическую» и танковую атаки, остановили, как следует его стукнули и погнали! Да еще как погнали!

А сейчас у нас с тобой было орудий в пять раз больше, еще «катюш», и снарядов на ствол не по полсотни, а по двести пятьдесят, да людей, хотя и не полностью, но тоже побольше.

– Тогда что ж? – Теперь Хватов не сдержался. Его тоже не меньше терзала неудача, но он крепился.

– А то, как говорила умная голова – Александр Васильевич Суворов, что надо воевать не числом, а умением! И это, Фома Сергеевич, нам, полководцам, надо всегда помнить и при больших и особенно при малых боевых силах.

– Вы клевещете на себя.

– Нет, Фома Сергеевич, не клевещу, а просто здраво, по-большевистски размышляю. И хочу тебе сказать, что бой не терпит догм и требует искусной разработки и проведения его! Бой, комиссар, не терпит однообразия. Мерцель, зная нашу повадку, отвел с переднего края войска в укрытия, а после нашей обработки глубины не двинул сразу солдат на передний край, а подождал, пока мы не закончим по нему последний налет. И бросил в первую траншею тогда, когда мы, атакуя, вторично перенесли огонь в глубину. А если бы я и этот старый артиллерийский воин Куликов немного подумали, что Мерцель не дурак, и еще разок хотя бы минут на пять повторили налет по переднему краю, то, наверняка, всех бы их на переднем крае накрыли и, конечно, первой атакой взяли бы, да и с малыми потерями – первую и вторую траншеи, а может быть, и всю первую позицию взяли бы. Теперь ясно, что терзает мою душу?

– Ясно, – встал Хватов и показал на часы. – Нам пора.

Яков Иванович сказал:

– Сиди, я еще не все сказал.

– Там скажешь. Командиры ждут.

Но Железнов продолжал:

– Вот ты, старший начальник, был у Тарасова на КП. Зачем?

– Поддержать его. Ведь он впервые вел полк в бой.

– Поддержать? – повторил Яков Иванович. – И как же ты, старый воин, допустил, чтобы тот бросил свой второй эшелон раньше времени? А когда на Кочетова навалился свежий полк, то Тарасову уже было нечем его контратаковать. И пришлось мне его выручать. Ну что на это скажешь? Противник виноват? Нет, дорогой мой, виноваты мы. И сейчас все это надо учесть на следующий бой.

– Ясно.

– Тогда идем!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Затихли бои, стрельба, и усталые воины, словно поваленные таинственной силой, спали там, где их одолел сон, – и в окопе, и под танком, и около орудия, а то просто под кустиком. Не спали лишь наблюдатели да медработники, а вместе с ними Валентинова со своими автотружениками.

На их долю выпала задача эвакуировать раненых в госпитали. За последние сутки в медсанбате их скопилось много.

Вот и сейчас, отправив машину с ранеными в полевой эвакуационный госпиталь, она села в свой «газик» и помчалась к Наташе. Только Ирина Сергеевна показалась там в дверях, как девочка на руках няни всем тельцем подалась вперед, протянула ручонки и радостным голоском протянула: «Мама!» – и повторяла это до тех пор, пока Ирина Сергеевна не взяла ее на руки.

Ефросинья Александровна горестно вздохнула.

– Ефросинья Александровна, чего это вы? – удивленно посмотрела на нее Ирина Сергеевна.

– Да вот о девочке Наташе подумала. Вот Фома Сергеевич женится. А ему жениться, хотя бы вот из-за нее, обязательно надыть. Вот придет в дом мачеха. Да разве она будет так, как вы, ласково с ней обращаться?..

– А почему бы и нет?

Ефросинья Александровна молчала. А Ирина Сергеевна все так же смотрела, ожидая ответа.

– Кто ее знает. Может, и будет, пока свое дите не появится. А появится, и тогда для Наташи все! Не жисть, а сиротская мука. И будет она расти Золушкой…

– Это вы уже напрасно. Ведь не все же плохие мачехи, – перебила ее Ирина Сергеевна. И, прижав к себе девочку, промолвила: – Нет, Наташенька, так не будет. Твой папа хороший-хороший. Он тебя любит и этого не допустит.

– Дай бог, – обронила Ефросинья Александровна и стала собирать на стол.

– Не трудитесь, Ефросинья Александровна, – остановила ее Валентинова. – Я еще с полчасика побуду и поеду. А вечером, это, наверное, будет поздно, приеду ночевать.

Провожать Ирину Сергеевну Ефросинья Александровна с Наташей на руках вышла на улицу. Когда мимо Ефросиньи Александровны проходил военный, хотя чем-то похожий на Хватова, она поворачивала в его сторону Наташу и приговаривала ей, показывая на него: «Папа». Ефросинье Александровне уж очень хотелось, чтобы Наташа, увидев отца, сказала ему долгожданное слово «папа», и она этого добилась.

Хватов приехал, когда уже вечерело. Ефросинья Александровна собиралась кормить Наташу и поднесла ее к отцу, успев шепнуть ей: «папа». И Наташа тут же, глядя на отца, вдруг впервые певуче сказала: «Па-па».

– Ах ты золотце! Папа. Узнала. – И достал из кармана пряник, но Ефросинья Александровна его остановила:

– Не надо. Пусть покушает. А вы помойтесь, одежду почистите, смотри-ка, весь в пыли. А это дите, папа, и к ней надо подходить с чистыми ручками. Да, Наташенька? – И, за нее кивнув головой и бросив Хватову вразумительный взгляд, села с девочкой за стол и стала ее кормить с ложечки.

Фома Сергеевич снял гимнастерку, почистился, помылся и сел за стол против дочери.

– Что ж вы думаете дальше делать с Наташенькой-то? – как бы невзначай обронила Ефросинья Александровна.

Фома Сергеевич встрепенулся:

– Буду просить вас позаботиться о Наташе. А там, видимо, устрою в интернат.

– В интернат? В детдом, значит? Если уж в детдом, то, пока меня ноги держат, пусть будет у меня. А вот что дальше, когда кончится война?

– Возьму к себе.

– А кто ж это за ней ухаживать, растить-то будет?

– Няню найду.

– Няню? – поджала губы Ефросинья Александровна. – Няня-то хорошо, если любящая ребят женщина, а мать еще лучше… Жениться тебе, Фома Сергеевич, надыть, вот что! – Ефросинья Александровна, как бы не придавая значения своим словам, кормила Наташу. – И жену взять вот такую бы, как Ирина Сергеевна. Это была бы и хорошая жена и замечательная мать…

– Я об этом не думал. – Тут Фома Сергеевич сказал неправду. Об этом думал с первого известия о появлении Наташи. И в Ирине Сергеевне видел именно ту женщину, которая, как говорила няня, будет и хорошей женой и замечательной матерью.