ГЛАВА ПЕРВАЯ

Утром Вера и ее товарищи скрылись в глуши урочища Журавлиное болото и просидели там до вечера. Когда солнце опустилось совсем низко, она оставила Аню и Василия в лесу, а сама отправилась в Выселки. Вера впервые шла по земле, попранной врагом. И все – березки, кусты, ложбинки, – казалось ей, таило опасность, отовсюду могли быть устремлены на нее глаза врага. Даже небо выглядело мрачным, чужим и нагнетало еще большую тоску на изболевшееся сердце девушки. Думы об отце, о дивизии, попавшей в окружение, неотступно преследовали ее: «Что с отцом? Пробились ли?»

Вера остановилась, прислушалась. Было тихо. С запада прорвались последние лучи заходящего солнца, заливая пурпуром облака. Высоко в небе мирно зазвенел жаворонок. А там, далеко в лесах, за рекой Угрой, у Варшавского шоссе, шел кровавый бой: дивизия полковника Железнова рвалась навстречу кавалерийскому корпусу генерала Белова…

Жаворонок все звенел и звенел, купаясь в облаках, как бы провожал Веру до деревни, уже виднеющейся из-за молодой поросли. Чем ближе подходила Вера к Выселкам, тем больше ее охватывала тревога – правильно ли она идет? А что делать, если вдруг нарвется на полицая? А что, если дед Ермолай арестован?

На непаханное поле падал жаворонок.

Он распустил крылья и полетел вдоль дороги, сел на холмик у рогатого репейника и, вытянув шею, смотрел на Веру одним глазом. Чем-то родным вдруг повеяло от этой серенькой птички. «Нет, это все наше! Все наше!» – прошептала Вера. Невдалеке от околицы она остановилась, присмотрелась к журавлям колодцев – правее последнего, горбатого, под старой березой должна быть изба деда Ермолая. А вон и горбатый журавль, а почти рядом громадная шапка дерева. Получалось так, что изба деда Ермолая находится на другом конце деревни. Вера не пошла по улице, а свернула на огороды.

В деревне ни души. Вера подошла к дому, из окна которого, как ей показалось, только что кто-то смотрел, заглянула в окно. У печки стояла женщина, слышался гомон ребятишек. «Наконец-то люди», – подумала Вера и завернула за угол дома. На стене, во весь межоконный простенок, белел приказ немецкой комендатуры, запрещавший с наступлением темноты ходить по улицам. Приказ заканчивался грозными словами: «…За невыполнение настоящего приказа – расстрел». Эти страшные черные буквы как бы прижали Веру к стенке.

Боязно было подходить к двери. Все же осторожно нажала на скобу. Дверь не отворялась. Вера тихо постучала. За дверью послышались шаги, шепот.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Будьте добры, откройте, – тихо сказала Вера. – Не бойтесь, я своя.

– А ты к кому? – спросил тот же голос.

Вера оглянулась по сторонам и еще тише ответила:

– К дедушке я… К Ермолаю…

– К Ермошке? Так он, милая, наискосок, вправо.

Поблагодарив, Вера сделала шаг назад. Каким-то жутким холодом повеяло от этого дома. «Свой своего боится», – подумала она.

Окна избы деда Ермолая смотрели мертвыми черными квадратами. Осторожно постучала в ближайшее от дверей.

– Кого бог послал?

– Откройте, дедушка!

В избе прошаркали шаги. Вера почувствовала, что через черные стекла окна на нее смотрят. Потом скрипнула дверь, прогромыхал засов, и, наконец, из полумрака сеней показалась голова невысокого старика.

– Здравствуйте, Ермолай Прокофьевич.

– Здравствуй, здравствуй, – ответил Ермолай, впуская гостью. Закрыв двери на засов, старик проводил Веру в горницу.

– Раздевайся. – Он показал на свободный гвоздь в углу, где висела одежда. – Откудова бог принес? – спросил Ермолай.

– С дому, дедушка, – ответила Вера. – Мама дуже о вас забеспокоилась, как вы тут? Живы ли? Война ведь. Вот и говорит мне: – «Сходи, дочушка, к дедушке Ермолаю. Може, что надо?» – Последние слова относились к началу пароля.

– Спасибо, дорогуша, ничего не надо, – старик чиркнул спичкой, чтобы зажечь коптилку, а сам пытливо смотрел на Веру. – А вы все там, в Березовке?..

– Не, нас бомбили. Все сгорело. Только корову спасли. И мы перебрались в Залесье…

– К тетке Агафье? – как бы уточнил Ермолай, ставя коптилку на стол.

Затем опустил вплотную занавеску на окне. Другие окна были закрыты черной бумагой.

– Ага, к тетке Агафье.

– А как она? – поинтересовался Ермолай, садясь за стол.

– Слава богу, здорова.

– А Ефросинья? Ребята? – Ермолай положил на стол руки, а из-под его седых бровей на Веру смотрели добродушные серые глаза. Тут Вера увидела на его мизинце алюминиевое кольцо и стала посмелее.

– Мама что-то занедужила.

– А что с матерью-то?

– Лихоманка какая-то ее трясет. Лекарь говорит, тропическая, – Вера закончила свой пароль.

– Есть такая поганая хворь, – подтвердил Ермолай, разглаживая скатерть.

– Как тебя, внучка, звать-то?

– Настя.

– Настя, – повторил Ермолай и вышел из-за стола, протягивая обе руки. Вера тоже встала. – Здравствуй, товарищ Настя! – И Ермолай обнял Веру. – Ну, вот, Настя, и познакомились. А теперь садись, чуток отдохни, а я повечерять соберу. – Он посадил Веру на лавку, а сам, взяв коптилку, пошел в кухню.

– Дедушка, позвольте, я вам помогу, – поднялась за ним Вера.

– Вот что, внучка, – задержался в дверях горницы Ермолай и зашептал: – Теперь забудь свои городские слова и говори по-нашему. А то сразу на прицел возьмут. Не «позвольте», а «давай», и не «вам», а «тебе». Так и заруби себе на носу, – и он с улыбкой прикоснулся пальцем к ее носу. – Бери посуду, хлеб, – показал он на самодельный шкаф, а сам полез в подполье.

О чем только дед Ермолай ни спрашивал Веру за ужином. Все его интересовало и волновало. Вера старалась на каждый его вопрос ответить как можно подробнее. Наконец попросила связать ее с Михаилом Макаровичем.

– С Михаилом Макаровичем? – повторил Ермолай и задумался, разминая соленый груздь. – Оно, знамо, можно… но тогда надыть сейчас отправляться.

– Это далеко?

– Не так далеко, как путано.

– Ну что ж, пойдемте, дедушка, – поднялась Вера.

– Нет, Настюша. Ты оставайся дома. Тебе туда ходить не след… Если надо, так он и сам сюда придет. А ты ложись. Не бойся!.. – Ермолай поднялся из-за стола и стал собираться.

Вера молча принялась убирать посуду. Подпоясывая веревкой рыжеватый зипун, Ермолай подошел к ней.

– Ты не бойся. У нас, слава богу, пока что спокойно. Бывает, полицаи наезжают, но больше всего днем.

Проводив старика, Вера заперла двери и легла, но заснуть не могла; то ей казалось, что кто-то ходит вокруг дома, то что-то шуршит на чердаке. Но все же усталость взяла свое, и она задремала, но тотчас же очнулась, дрожа от страха: ей приснилось, что Ермолая схватили гестаповцы, что она бежала изо всех сил за Василием, но сама попала в засаду…

На дворе послышались шаги. Вера прислушалась. Похоже было, что шел не один человек. Она быстро надела юбку, кофточку и, босая, бросилась к двери, полагая, что это возвращался Ермолай с Михаилом Макаровичем, но, схватившись за крючок, остановилась: ведь дедушка наказал, не услышав тройного стука в последнюю раму, не открывать. Она приподняла краешек занавески. На дворе стояли двое. Один подошел к окну и, расставив локти, прижался к стеклу. Вера замерла.

– Темно, как у арапа в… Спит, стало быть.

– Стучи!

Забарабанили по раме, по стеклам.

– Значит, нет дома, – услышала Вера тот же хриплый голос.

– А куда же девка делась? Девка должна быть дома, – возразил другой.

– А он мог и с девкой уйти.

– Не мог. Дверь закрыта изнутри.

– У него щеколда. Он ее крюком открывает. Давай еще подождем. Садись.

Вера поняла – это враги. Застучали зубы, но через минуту она взяла себя в руки, лихорадочно обдумывала, как выбраться отсюда.

– Чего ж сидеть-то? А може, девка притаилась? – возразил другой. – Давай попробуем, може, и откроем…

«Что же делать? Выйти в сени, притаиться у двери и прошмыгнуть, когда они войдут в избу? Спрятаться под полом или под печкой?»

Но перед ней встал образ деда Ермолая, а как же он? Надо его предупредить. И Михаила Макаровича. Иначе попадутся.

И Вера решила уйти. Она на цыпочках прошмыгнула в горницу, приподняла черную бумагу на окне, провела по раме рукой. Рама была глухая и закреплена снаружи. Такой же оказалась и другая.

А в сенях скрипело и скрежетало. На размышления не было времени. Вера схватила сапоги и кацавейку, тихо открыла дверь и, протянув руку, пошла искать ход на чердак. Наткнувшись на громадный сундук, она взлезла на него, нащупала лестницу. Забравшись на чердак, отыскала наиболее широкий развод жердей подрешетника и принялась дергать солому, намереваясь выбраться на крышу, а там соскочить в огород. Но вдруг в окне фронтона сверкнул огонек. Вера вздрогнула: «Цигарка?» Сжав до боли кулаки, так что ногти впились в ладони, она замерла, ожидая окрика или нападения. Но огонек пропал и тут же вновь вспыхнул на том самом месте. Изогнувшись в три погибели, Вера забралась под самую стреху. А цигарка на том же месте то вспыхивала, то угасала. И вдруг девушка догадалась: звезда!.. Окно! – Вера протянула руку вперед, смело пошла на «звездочку». Там, у фронтона, она поднялась к окну и высунулась, чтобы выпрыгнуть в огород, но в это время внизу, гулко стукнувшись о стену, распахнулась дверь, вспыхнула зажженная спичка, и хриплый голос рявкнул:

– Эй! Кто дома?!

Вера замерла.

– Спрятались, что ль?! – крикнул тот же голос, и снова вспыхнула спичка. – Посмотри здесь, а я пойду в избу.

– Митяй! Смотри, лестница на чердак!

Услышав это, Вера протиснулась в окно и, ухватившись за карниз, качнулась, нащупала ногами стену. Вдохнув холодный воздух весенней ночи, прыгнула прямо на вскопанную грядку. Прыгнула удачно. Благо, хата деда Ермолая невысокая. Не мешкая, понеслась в темноту.

Вот поле, кусты – спасена! Вера остановилась, обдумывая, как предупредить деда Ермолая. В кустах у дороги опустилась на землю и, прислушиваясь к каждому шороху, стала зорко смотреть по сторонам.

Вскоре послышалось сдержанное покашливание. Вера, вздрогнув, привстала на колени. За черными силуэтами кустов кто-то двигался. «Дедушка?» Вера поднялась и, осторожно ступая, пошла навстречу человеку.

– Кого бог послал? – донесся похожий на шелест ветерка голос Ермолая.

– Дедуш… – приблизилась к нему Вера. – Домой нельзя, там враги!

– Враги, говоришь? Ночью? Давненько такого не бывало, Настенька, давненько. Ну, что ж, придется еще раз проучить, – спокойно сказал Ермолай.

– Искали меня, дедушка…

– Кто ж успел это сбрехнуть? – раздумывая, промолвил старик. – Значит, завелась у нас в деревне погань. Завелась, проклятая… Ну, что ж, придется выводить. Кто ж тебя видел? Кто мог донести?..

Только теперь Вера рассказала о том, что соседка показывала его дом. Несколько минут Ермолай молчал, взвешивая создавшееся положение.

– Нет, Настюша, соседка не могла. Это кто-то другой… Одно, милая, ясно, что домой идти не надыть. Давай присядем да потолкуем. Заморился, Настенька! – и опустился на большую кочку, Вера села напротив него.

– Михаил Макарович тебе кланяется и наказал тебя и твою товарку отвести на станцию в поселок кирпичного завода, к Устинье Коржевой, муж ее в германскую еще погиб. Помни, «племянницами» вы ей будете приходиться. А пришли вы с Занозной, станция такая есть на Вяземской дороге. Дома вещи сгорели от бомбежки. «Пусть, – говорит Макарыч, – они там обживаются, осматриваются. На станцию в город пусть ходят». А на будущей неделе обещал он вас навестить сам… А Василий, – как знаю, Климом зовете? – так он будет жить у сапожника Архипа Якимовича. Архип его грузчиком на станцию аль на склады устроит.

Ермолай, по-стариковски опираясь руками о колени, встал и, размашисто шагая, пошел. Вера – за ним. Шли они тем же путем, каким Вера пришла в деревню. Выйдя в прогон, старик пошел прямо. У длинного сарая он свернул на огород и пошагал к черневшей избе. Подойдя к окну, Ермолай прислушался и трижды стукнул в раму. Из-за двери шамкающий голос спросил:

– Кого бог несет?

– Харитоныч, открой! – тихо сказал Ермолай.

Дверь отворилась.

– Чего ты ни свет ни заря?

Ермолай шепотом рассказал Харитонычу о полицаях.

– Это мы, Прокофьевич, в один момент. – И Харитоныч торопливо скрылся во тьме сеней.

– Эх, если бы не твое дело, Настя, – шептал дед Ермолай, – то я бы сам их прикончил… Идем теперь к твоим! – махнул он рукой и пошел впереди.

– Что же теперь будет, дедушка? – спросила Вера.

– А то и будет, что им сегодня наши голову свернут!

ГЛАВА ВТОРАЯ

У Журавлиного болота Ермолай остановился. Сняв шапку, отер вспотевшее лицо и показал вправо на заросшую дорогу:

– Последний наш сворот. Далеко твои-то?

– Да еще с километр, сразу за ручьем, – ответила Вера.

– Чего ж ты так далеко их оставила?

– Там глушь, спокойней.

– Что верно, то верно – глушь, – послышался вздох старика. – Не люблю я эти места. Уж очень много здесь всякой дряни водится – волков, змей. Да и фашистское зверье иногда за партизанами охотится…

Вере стало вдруг жутко. Она невольно подумала о товарищах и осмотрелась по сторонам. Бледный от занимавшегося рассвета ущербленный месяц, выглядывавший из-за темных клочьев облаков, скрылся. Кругом было тихо, только слышался робкий голосок какой-то пичуги. Они молча подошли к ручью. Ермолай склонился над журчащей водой и, навалившись грудью на большой камень, напился.

Через некоторое время в предрассветной мгле снова послышался одинокий зов смолкнувшей было пташки, но уже более настойчивый, как бы предупреждающий об опасности.

– Кто-то сегодня здесь, Настя, хаживал. – Ермолай вопросительно посмотрел на Веру.

– Клим, может быть, дедушка, выходил к нам навстречу.

– А ты погляди на след.

Вера нагнулась, внимательно посмотрела на широкие следы, которые наполовину успели заполниться весенней водой, и отрицательно покачала головой:

– Нет, дедушка, не его. Он в сапогах, а это какие-то странные. – Вере показалось, что это следы не человека, а скорее всего медведя, но сказать об этом вслух постеснялась.

– Стой, Настя! – остановил Веру Ермолай, когда она хотела перепрыгнуть через ручей. – Здесь надо блюсти осторожность. Погодь, малость поотстань. – Он легко перепрыгнул через ручей и скрылся за прибрежными кустами. Не успел Ермолай сделать и десяти шагов, как из-за большого куста выскочил худой и серый, как привидение, солдат в полушубке и валенках. Он выкинул вперед винтовку и глухо крикнул:

– Стой!

– Стою! – ответил Ермолай, соображая, кто перед ним – свой или враг. Он намерился было отбить штык, который поблескивал перед грудью. Но в этот момент успевшая подбежать Вера кошкой прыгнула на солдата и, вцепившись двумя руками в винтовку, ногой ударила его в живот. Солдат качнулся. Раздался выстрел, и эхо гулко покатилось по лесу. Из кустов на дорогу высыпали солдаты в полушубках, с винтовками наперевес. Ермолай, выручая Веру, всем телом навалился на солдата.

К ним подбежал не то солдат, не то командир с перевязанной рукой и рявкнул во все горло:

– Прекратить! Встать! – а затем обратился к Ермолаю: – В чем дело, старина?

Месяц наконец выбрался на вольный простор усеянного угасающими звездами неба и осветил лица людей.

Подошедший человек Вере показался знакомым. Да и он, видимо, силился узнать ее. Вера отвернулась от его упорного взгляда. Она вспомнила: это комвзвода Кочетов.

А Ермолай возмущался:

– Где же это видано, чтоб свой человек на своего же бросался… Надо же разобраться сначала…

– Ладно, дед! Война, – досадливо отмахнулся Николай Кочетов и взглянул на Веру. – Не беспокойтесь!

Солдаты были, что называется, кости да кожа, с землистыми лицами, грязные, измученные, и все же они весело посмеивались над своим незадачливым товарищем.

– Эх, Айтаркин, Айтаркин! – со вздохом произнес Кочетов. – Знай, против кого воюешь. – И обратился к Вере: – Вы не дочка ли нашего комдива? – Но, заметив предупредительный взгляд Веры, все понял и, понизив голос, сказал: – Нет, простите, ошибся. – Потом обернулся к Ермолаю: – Вы идете туда, на восток?

– Туда, – за Ермолая ответила Вера, боясь, что растроганный солдатами старик проговорится.

– Туда нельзя! Там, за болотом, фашисты…

– Фашисты? – переспросил Ермолай и сокрушенно покачал головой. – А вы куда ж путь держите?

Кочетов отвел старика в сторону и рассказал, где находятся сейчас гитлеровцы и куда хотят пробиваться красноармейцы.

– …Вот видишь, дед, какое поганое дело, – с горечью говорил Николай. – Нам на юг, а он, проклятый, все дороги перекрыл. Когда пальнул этот, – Кочетов скосил в сторону Айтаркина глаза, – мы здорово перепугались, думали, что уже и на этой дороге фрицы появились…

– На юг, говоришь? – задумался Ермолай, запустив пальцы в бороду.

Николай с надеждой смотрел на старика.

– Опасно, но можно.

– Можно? – радостно повторил Кочетов и, схватив Ермолая за рукав, потащил к комбату.

Вера пошла за Ермолаем. И каково же было ее удивление, когда она увидела среди военных Аню и Василия. Аня бросилась к Вере.

– Что ты так долго…

– Тише, – обнимая ее, шепнула Вера. – А где рация?

– Там, – качнула головой Аня в сторону густых зарослей.

В этот момент Кочетов докладывал капитану Тарасову о том, что старик может вывести их из окружения. Тарасов усадил Ермолая на разостланный полушубок.

– Рассказывай, дедушка, как? Мы уже пробовали, но везде либо проклятые фашисты, либо непроходимые болота. Фашисты нас все время жмут к Угре, – показал он на извилистую линию реки, – но тогда, наверняка, плен.

– Плен? Нет, командир, есть обход, – и Ермолай показал на юг. – Хотя нам с вами и не по пути, да и они, – кивнул он головой в сторону девушек, – на меня серчать будут, а я вас все же выведу по болотам на Кулезину плешину, так горелый лес называется. А там хоть на все четыре стороны.

– На все четыре стороны? – повторил Тарасов.

Вера видела, как его белесые густые брови сдвинулись, губы, словно от боли, поджались и на скулах заходили желваки.

– Вся беда, старина, в том, – промолвил Тарасов, – что нам надо сегодня же выйти к своим и любой ценой соединиться с ними.

Вера поняла, почему волнуется Тарасов: он не знает, где находится дивизия ее отца. А гитлеровцы, видимо, приняв потрепанный батальон Тарасова по меньшей мере – за полк, по всем правилам боя в лесу все время теснят его на запад. Глядя на Тарасова, в его красные, воспаленные глаза, Вера подумала, что спасение батальона зависит не только от Ермолая, но и от нее. Ведь она может сейчас же связаться с отцом. Кто-кто, но она-то прекрасно знает, где прошлую ночь находился штаб отца: ведь вчера вечером его саперы переправляли через Угру ее и ее товарищей. И, окрыленная надеждою помочь Тарасову, она было бросилась бежать за радиостанцией, но тут же замерла, напряженно думая, как бы помочь этому командиру и в то же время не выдать себя?.. И когда Ермолай, поясняя, как он будет их выводить, сказал: «А там мы свернем на поселок…» – Вера вздрогнула:

– Туда, дедушка, нельзя. Там фрицы.

Обхватив пятерней бороду, старик проворчал:

– Говоришь – фрицы? Загвоздка! – А его глаза явно говорили: – «Ты ж знаешь, где штаб, подскажи».

– Лучше бы, дедушка, им идти по дороге, что из Селища на Богородицкое. Там вчера, когда мы к тебе шли, то в лесу, сразу за Угрой, видимо, какой-то штаб находился. Нас красноармейцы схватили, думали, что мы шпионы какие, да прямо к самому главному командиру.

– Раненый? – перебил ее Тарасов.

– Раненый в ногу, на костылях ходит, – еле сдерживая волнение, пояснила Вера. – Хороший такой. Расспросил нас, кто мы, откуда и куда идем, и, сказав, чтобы мы никому о них не говорили, отпустил.

– Девушка, какая ты умница. Ты же наш спаситель. Ведь это, наверняка, наши. Как тебя, милая, звать-то?

– Настя.

– Спасибо тебе, Настенька, – и Тарасов по-братски обнял Веру, а затем обратился к Ермолаю: – Ну, как, дед, тебе все ясно?

– Ясно, командир, но все же не совсем, – и Ермолай более подробно расспросил Веру о ее пути, который она заучила на память, и более точно установил то место, где вчера мог быть штаб раненого, на костылях командира. – Это место, товарищ капитан, мы называем Кукушкино урочище. Так что найди на своей карте Селище, и уже от него я поведу вас – ни одна фашистская пуля не достанет. Отмечай. – И старик стал называть пункты. Почти уже они на карте добрались до Угры, как на востоке загромыхала канонада. Все замерли. Показался из леса оставшийся с батальоном комиссар полка Милютин. Голова у него перевязана, словно в чалме. Еще не дойдя до Тарасова, он сказал:

– Гитлеровцы начали наступление.

– Начали? – повторил Тарасов и приказал стоявшему рядом командиру строить людей.

По лесу понеслось: «Становись!»

Тарасов упрямо двигал пальцем по карте и, доведя до Кукушкина урочища, огорченно качнул головой.

– Чего? – всполошился Ермолай. За Тарасова ответил Милютин:

– А то, что нас пугают Жары, ведь там фрицы.

– Не горюй, комиссар, я поведу вас через Журавлиное болото. Лесами обойдем супостата… Понял?

Только Милютин раскрыл рот, чтобы отдать команду, как за рекой снова загрохотало. Он с досадой махнул рукой и глухо выругался.

– Командир, – обратился Ермолай к Тарасову, – а вы по ним пальните.

Тарасов, надевая полушубок, с горечью сказал:

– Эх, старина, старина, хотел бы, да не могу. Все за рекой у Кислова оставили. Единственное, – хлопнул Тарасов по автомату и кивнул в сторону бойцов: – А у них – винтовки. Да вот еще, – тряхнул он гранатой, – карманная артиллерия… Ну, дед, веди!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Устинья оказалась хорошей женщиной. Заботливо, словно мать, отнеслась к Вере и Ане. В разговоры девушек не вмешивалась, и иногда Вере даже казалось, что она действительно принимает их за беженок и ничего не знает об их делах. Но вчера, когда ушел посыльный старосты, передавший приказ обязательно идти рыть окопы, Устинья сказала: «Вы, девки, с вислогубым осторожней. Он настоящий хлыщ!» Из этих слов Вера поняла, что женщине кое-что о них известно.

Часом позже прибежала дочь соседки Лида и предложила Вере и Ане на окопные работы не выходить.

Желая казаться в глазах Лиды простушкой, Вера сказала:

– Нельзя. Ведь приказ! В комендатуру заберут…

– Не бойся, не заберут.

Вера пожала плечами, но, увидев злые глаза Лиды, промямлила:

– С тетей Стешей поговорить надо было бы…

– С тетей Стешей, – передразнила ее Лида и с сердцем выпалила: – Сумрачь несчастная! – Она рванулась было к двери, но у порога остановилась, метнула взгляд на Аню, потом на Веру: – Только попробуйте выйти! Тогда пеняйте на себя!

В словах девушки прозвучала неприкрытая ненависть.

«Что делать? Как избежать обострения с Лидой?» – думала Вера. Но попасть под удар полицаев еще хуже. В тяжелом раздумье прошла бессонная ночь. На рассвете в избу ворвался вислогубый, вытолкнул Веру и Аню на улицу и погнал по поселку в гору, к дому старосты, где уже толпился народ.

С окопных работ они возвратились в сумерки, усталые и разбитые: спину ломило, руки ныли, ладони горели от мозолей. Девушки были рады, что выдержали это тяжелое испытание. Под конец работы Аня было начала сдавать и только с помощью Веры кое-как выполнила норму. Оберфельдфебель, руководивший окопными работами, сквозь зубы прошипел: «Шлехт!» Зато Вере он улыбнулся: «Гут! Зер гут! Корошо!»

Похвала врага была для Веры хуже плевка в лицо. Она была готова ударить лопатой этого долговязого, любезно улыбающегося немца. Но сдержалась, ответила «спасибо». И сейчас, сидя у окна, с гадливостью вспоминала об этом.

Томительно долго тянулось время в ожидании условного стука: сегодня обещал прийти Василий, и они должны договориться с ним о связи, о явках и об условных сигналах опасности. Вера продумала все-все, вплоть до повязывания платка: если лоб открытый, то опасности нет, если же платок опущен на глаза, подходить нельзя: значит, где-то невдалеке опасный человек.

Наконец чуть слышно трижды стукнули в окно. Девушки вздрогнули и насторожились.

– Вася! – встрепенулась Аня.

Стук повторился. Девушки на цыпочках подошли к окну и прильнули к стеклу, но в темноте никого не было видно.

– Ты сиди! – прошептала Вера. – Если что, так я стукну в стенку. – И, крадучись, чтобы не разбудить хозяйку, пошла к двери. Выйдя на улицу, она обогнула угол двора, вышла в огород на тропинку, ведущую к реке. Но там никого не было. Опираясь одной рукой о поленницу, а другой сжимая полено, она заглянула за угол. Вдоль стены кто-то пробирался.

– Стойте! Что вам надо?!

Из темноты послышался голос мужчины.

– Племянниц Устиньи.

– А вы кто будете? – так же тихо спросила Вера.

– Я? Я их дядя.

Вера растерялась: к ним впервые кто-то пришел. «Но зачем? Кто его послал?.. Может быть, провокатор?» – завертелось в ее голове, и она еще сильнее сжала полено и шагнула вперед к незнакомцу. – Зачем вам племянницы?

– Я их дядя, – внушительно повторил мужчина, что напомнило Вере условный пароль. И она ответила:

– Откуда вы, дядя? Из дому?

– Да нет, от тетки Агафьи. Гостевал у нее. – И мужчина, подойдя вплотную, протянул руку. – Здравствуй, племянница! В темноте не узнаю – кто? Настя аль Маша?

Вера, почувствовав прикосновение его руки, опустила полено. Оно ударило мужчину по ноге. Тот, положив руку на ее плечо, прошептал:

– А это зря. Спокойнее, дорогая, надо…

Вере хотелось крикнуть этому неизвестному, но родному человеку: «Не могу! Вот вся, понимаете, вся на взводе!» Сдерживая себя, сказала:

– Идемте в дом.

– Идем, – ответил мужчина и пошагал за Верой.

У изгороди они остановились, прислушались и, удостоверившись, что никого поблизости нет, вошли в избу.

Аня, притаившись в сенях, пропустила их. Они вошли в тот момент, когда Устинья, кряхтя, слезла с печки.

– Кого же бог принес?

– Здравствуйте, Устинья Осиповна! – приветствовал гость.

– А, Михаил Макарович! – Устинья узнала гостя по голосу.

– Михаил Макарович, – прошептала Вера.

– Боже мой, Михаил Макарович… – словно эхо, прошептала Аня.

Перед ними был тот человек, которого они считали героем из героев и представляли его высоким, сильным, с бородой и усами. А перед ними стоял обыкновенный, выше среднего роста крестьянин, обросший черной с проседью щетиной, с черными, чуть прищуренными умными глазами. Он спросил про Василия и был огорчен, что тот не пришел.

– Ну, как вам живется у тети Устиньи?

– Спасибо, хорошо, – ответили в один голос девушки.

– Хорошо, – повторил Михаил Макарович и, проводя пятерней по взлохмаченным волосам, тепло посмотрел на хозяйку.

– Спасибо, Устинья Осиповна. От всей души спасибо. – Он вынул из-за пазухи кусок цветастой материи. – Тебе на платье.

Устинья обрадовалась подарку, хотя и поворчала, что зря это.

Михаил Макарович попросил Устинью посмотреть за домом, пока он поговорит с девушками. Когда Устинья стукнула с улицы в окно, что означало: «на улице никого нет», Михаил Макарович пододвинулся ближе к девушкам.

Вера вполголоса рассказала, что они делали последнее время, какие успели добыть сведения о фашистских войсках, рассказала и об окопных работах, сообщила координаты траншей и огненных точек, которые они сегодня рыли, и даже о «добром» отношении к ней обер-фельдфебеля.

– С обер-фельдфебелем отношений не обостряйте. Постарайтесь войти к нему в доверие. Он сапер и, конечно, многое знает об обороне, – порекомендовал Михаил Макарович. – Сейчас фашисты снова что-то затевают и стягивают войска на юг и на московское направление. Здесь у вас каждые сутки проходит много эшелонов на Брянск. Штаб фронта должен каждый день знать, что, сколько и куда везется. Следите за движением войск. Узнавайте номера полков и дивизий. Об уходе частей и о приходе новых как только можно скорее ставьте в известность «Гиганта».

Девушки внимательно слушали его, боясь упустить хотя бы одно слово. Они не замечали, как летело время. И когда послышался стук в окно, подумали, что Устинье надоело сидеть там одной в темноте и она их торопит. Но стук был тревожный и предупредительный. В сенях сразу же зашуршали ее шаги. Аня потушила коптилку.

– Кто-то в огороде ворочается, – сообщила с порога Устинья.

– Ворочается? – повторили все разом.

Михаил Макарович, надевая пиджак, попросил девушек пойти посмотреть, где ему пройти незамеченным, а сам выскользнул в сени и притаился за дверью.

Через несколько минут Вера и Аня ввели Василия.

– Михаил Макарович! – окликнула Вера. – Это Клим!

– Клим! Здравствуй, Климушка! Дорогой мой!

Василий схватил руку неизвестного человека и с юношеским жаром пожал ее.

А Устинья вышла на улицу, снова зашла за угол и, облокотившись на изгородь, зорко смотрела по сторонам, прислушивалась к малейшему шороху. На горе мелькнул кто-то, перебегая дорогу, и вскоре около забора послышались торопливые шаги. Устинья вышла на улицу как бы невзначай. Она узнала Лиду.

– Тетя Устинья? Это вы?

– Я, – отозвалась Устинья. – Чего тебе, девка, не спится-то?

– Бегу к Надьке. На том конце облава.

– Облава? – спокойно повторила Устинья. Но когда Лида потонула в темноте ночи, она бросилась в избу и, распахнув дверь, сдавленным голосом проговорила:

– Облава!

– Ну, Клим, идем! – сказал Михаил Макарович.

Наскоро попрощавшись, они вышли из дома.

Девушек Устинья на улицу не пустила.

Они долго стояли в сенях, пока в соседнем доме не послышался грозный стук в двери.

– Ложитесь, девки! – Устинья взяла под руки Веру и Аню и втолкнула их в избу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вера вышла из гумна вся потная. Лицо было в паутине. Она пристально посмотрела на черные шапки смородиновых кустов, в которых на страже сидела Аня.

– Передала? – спросила Аня.

– Передала, – со вздохом, словно сбросила тяжелую ношу, прошептала Вера. Сегодня она сообщила «Гиганту», что одна гитлеровская пехотная дивизия выведена с передовой и сосредоточена в лесу, в пяти километрах северо-восточнее станции, и что эта дивизия будет отправлена на Орел.

– Идем, – прошептала Вера. Но пошла не к дому, а вниз, к реке. Там, у обрыва, в кустах молодого ольшаника, она опустилась на траву, потянув за собой и Аню. Чтобы лучше видеть тропку, легла лицом к дому.

– Ты чего? – всполошилась Аня. – Идем домой! Завтра ведь чуть свет на кухню.

– Дай отойти немного, – ответила Вера и прижала ее руку к своему сердцу, которое, словно молоточек, сильно стучало в ладонь Ани.

– Что-нибудь страшное? – спросила Аня.

– Фрицы кричат о каком-то новом «блицкриге». Захлебываясь, орут, что к осени возьмут Москву и закончат войну…

– Брехня! – прервала Аня.

Вера сжала ее руку и повторила:

– Брехня.

Однако ее волновало другое, чего она не сказала Ане и о чем решила до поры до времени молчать. «Раз фашисты взяли Барвенково и Изюм и форсировали Оскол, – думала Вера, – значит, они наступают на Ворошиловград… Так же они могут наступать на Москву. Что все это значит?..»

– А как под Харьковом? – прервала ее думы Аня.

– Под Харьковом наши приостановили наступление… Но, кажется, отходят (она наверняка знала, что отходят). Теперь, – продолжала с горечью Вера, – предатели и их прихвостни поднимут головы, маловеры качнутся в их сторону, и вся эта орава обрушится на честных людей. Староста и вислогубый открыто разделаются с любым, кто у них на подозрении. Вот что страшно, Маша… Эх, если бы мы не были связаны по рукам и ногам нашим делом!..

Вера прильнула к Ане, а в ее мозгу одна за другой неслись тревожные мысли: «Что делать? Чем ответить обер-фельдфебелю на то, что он заставил их работать на кухне своего батальона? Как быть с Лидой, предложившей ей „сыпануть в котел фашистам какой-нибудь отравы“?»

Аня, как бы читая эти мысли, прошептала:

– Крепись, Настя. Крепись, дорогая! Будет и на нашей улице праздник.

Невеселыми возвращались домой.

На востоке раскатились далекие взрывы, и на Веру нахлынули думы об отце. С того времени, как они расстались, о нем ничего не было слышно. В народе болтали, будто немецкое радио сообщило, что какая-то дивизия большевиков прорвалась через Варшавское шоссе на Фомино и Зайцеву гору и что на выручку к ней двинулись еще четыре дивизии, но немцами они были остановлены, а дивизия окружена и полностью уничтожена…

– Девки, вставайте! На работу пора, полуношницы! – Устинья из печи вытащила чадившую сковородку и сбросила с нее в глиняную чашку картофельные оладьи. – Ешьте, пока горячие.

Девушки соскочили с кровати и бросились к окну. По стеклам стекали капли моросящего не по-весеннему дождя.

«Погодка нелетная», – огорченно подумала Вера.

На работу они опаздывали, поэтому не шли, а бежали.

– Бегите, бегите! – кричала им попавшаяся навстречу с ведрами на коромысле Лида. – Может быть, Гитлер вместо деревянного номера по железной бляхе повесит!

У забора из колючей проволоки они замедлили шаг: у ворот, прислонившись к столбу, стоял солдат.

– Хальт! – Солдат показал налево, где под березами стояли автомашины, и приказал по-немецки залезать в кузов и ждать.

Не желая выдавать знания немецкого языка, Вера и Аня в один голос заговорили, мотая головами:

– Мы не понимаем!..

Солдат повторил приказание, на что девушки только мотали головами и разводили руками, повторяя: «Вас? Вас?»

– Вас! Вас! – передразнил их немец и, смачно выругавшись, вынул разговорник, нашел в нем нужные слова. Закончив словом «дура!», он расхохотался.

– Спасибо за разъяснение, – ответила поклоном Аня.

– Нам надо на кухню… Понимаете вы, на кухню… Кюхе…

Солдат снова подобрал из книжицы слова и объяснил ей, что сегодня на кухню не надо, есть другая работа – возить со станции груз.

Вера сделала недовольное лицо, хотя в душе была очень рада такой перемене.

Ожидать пришлось недолго, к машинам привели еще группу поселковых девушек и женщин, в числе которых была и Лида. На каждую машину посадили по четыре человека и повезли на станцию. Пока немецкий приемщик оформлял получение груза, женщины прошли к группе мужчин, разгружавших вагоны. Грузчики, увидев односельчан, бросили работу и расселись с ними – кто на ящиках, а кто прямо на рельсах.

Вера и Аня сели несколько поодаль на штабель шпал. К ним подошел Василий и, кося глазами направо и налево, начал рассказывать:

– Завтра с шести утра сюда станут подавать эшелоны для пехоты. Отправка первого в семь на Орел, следующие эшелоны будут отправляться через каждый час.

Вера и Аня внимательно слушали.

– Теперь сообщу вам радостную весть, – продолжал Василий, – безусловно, достоверную. Позавчера по дороге на Выселки, в лесу, встретил деда Ермолая. Он поведал, что вывел отряд капитана Тарасова к Собже в тот самый момент, когда дивизия твоего отца, – Василий смотрел на Веру, – болотами вырвалась из окружения.

Сияя от счастья, Вера прошептала:

– Спасибо тебе, Клим! Действительно радостная весть.

Она уже хотела было посоветоваться с ним относительно сложившейся вокруг нее обстановки, но от станции спешил приемщик, на ходу крича:

– Арбайтен! Работайт!

Поднимаясь со шпал, Василий торопливо заговорил:

– Да, Вера, здесь на станции я слышал разговор по телефону коменданта, что, мол, обнаружена работающая в нашем районе радиостанция. Могут запеленговать. Так что работай накоротке.

– Хорошо! – кивнула Вера. Сердце в ее груди испуганно трепыхнулось.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Вера передала «Гиганту» сжатую радиограмму об отправке немецких эшелонов и сообщила, что прекращает передачи на три дня.

Утром, когда ее разбудила Устинья, комнату заливали лучи раннего солнца. Вера, еще не одетая, подбежала к окну.

– Погодка, слава богу, летная! Слава солнцу! Слава! Маша, одеваться!

Скрипнула в сенях дверь, и девушки юркнули за полог.

– Мир дому сему! Здрасте! – послышался хрипловатый голос вислогубого.

– Здравствуй, – ответила Устинья.

– А где девки-то?

– А тебе зачем?

Вера и Аня тихонько залезли на печь и там забились к самой стенке.

– Раз спрашиваю, значит, надо.

– На работу, что ль?

– Нет, по личному делу. – Семен (так звали вислогубого) прижал фуражку к сердцу и пошел к кровати. Там он рванул полог, потом заглянул под одеяло.

– Значит, ушли? – зло посмотрел он на Устинью.

– Значит, ушли, – с издевкой в голосе ответила взъерошенному Семену.

– Чего скалишься-то? – рявкнул Семен и ударил себя в грудь зажатой в кулак фуражкой. – Може, я сердцем томлюсь и, стало быть, хочу по-честному все сделать, по закону…

– Выбрось ты, Семен, эту дурь из головы…

– Как это выбрось? А коли я не могу. Коли эта штуковина, – он снова ударил себя в грудь и прижал фуражку к сердцу, – мне покоя не дает… Так что, я должен насупротив сердца идтить?

Устинья молчала, а глаза ее говорили: «Куда ты лезешь, олух царя небесного?»

Семен понял ее недружелюбный взгляд, вскипел:

– А ты как баба должна быть в понятии, что может получиться, если у мужика оно, – он несколько раз стукнул по груди, – требует соединиться со своей ухажеркой… Ну, чего молчишь? Не веришь? Аль, може, боишься? Предатель, мол… На фрицев, мол, работает… Работаю! Но фрицев я ненавижу! На них работаю только по ситуации. А так я свой человек. Русский… – И он подошел вплотную к Устинье. – А потом смотри, какая тебе от этого будет выгода. Тебя никто не тронет. Не из дома, а к тебе в дом все потечет… Потом…

– Потом ты… – Устинье хотелось бросить в глаза вислогубому «подлец!», но сдержалась, сказала по-другому: – Подожди! Не все сразу делается. А вообще-то, она, может быть, тебя и не любит вовсе…

– Это может быть, – задумался Семен. – А ты уговори ее. Ведь я хороший человек… Век тебя не забуду… Озолочу. А она мне по душе пришлась… Девка статная, красивая, да и работящая… и для дома хорошая…

Провожая Семена, Устинья бормотала:

– Хорошо, хорошо, поговорю… – Потом хлопнула дверью и выругалась: – Ах ты, мерин вислогубый, слыхали? Ну, Настя, теперь держись!

– Буду держаться, тетя Стеша, – слезая с печи, улыбнулась Вера.

– А ты не смейся, – погрозила ей Устинья. – От этого Евтиха жди лиха.

Девушки спрыгнули на пол, оделись, умылись, наскоро позавтракали и побежали на работу, но не улицей, чтобы не столкнуться с Семеном, а огородами. К воротам батальона подбежали в самый раз – было уже около семи. Они ринулись к кухне, чтобы вовремя показаться дежурному. Вдруг в той стороне, где в лесу сосредоточились части гитлеровской дивизии, загрохотали разрывы бомб, и над поселком заревели, взмывая ввысь, краснозвездные самолеты. На станции затюкали зенитки. Дежурный офицер, кинув злобный взгляд на девушек, гаркнул: «Цурик! Назад!»

Не успел заглохнуть тревожный рев паровозных гудков, как из-за леса снова показалась эскадрилья наших бомбардировщиков, держа курс на станцию. Самолеты вышли на уровень водокачки, и сразу же, с воем, выворачивающим душу, полетели вниз бомбы. Оглушительные взрывы потрясли округу. Вера и Аня, словно подтолкнутые взрывной волной, бросились в ближайшую щель. Спрятавшись за кустики маскировки, они, еле сдерживая радость, наблюдали, как по их наведению бомбардировщики «утюжили» уже дымившую черными клубами станцию.

Вера сжала руку Ани, как бы говоря: «Смотри наша работа!» Аня, взглянув на Веру беспокойным взором, прошептала:

– Вера! Там Клим…

– Клим, Анечка, не дурак. Его, наверное, там уже нет. – И вдруг из ее груди вырвался стон: «Аня!» Там, в небе над станцией, в хаосе разрывов, густо задымил краснозвездный самолет, накренился и с нарастающей скоростью полетел вниз. Вера, скрипнув зубами, еще сильнее сжала руку Ани.

– Ты чего? – тревожно взглянула на нее Аня.

– Как неудержимо хочется, Анюта, бежать туда… Не Костя ли?..

Аня ничего не сказала, лишь щекой прижалась к щеке подруги. И тут же, где-то за станцией, раздался взрыв.

Из укрытий повыскакивали ликующие солдаты. Они кричали, прыгали, толкали друг друга, тыча руками туда, где упал советский самолет. Эту неистовую оргию прекратил обер-фельдфебель. Пальнув из пистолета вверх, он скомандовал:

– Строиться!

Послышался тяжелый топот множества сапог: к станции бежал батальон, поднятый по тревоге. Когда за воротами батальон потонул в пыли, девушки быстро выбрались из щели и направились было домой, но их окликнул повар, требуя принести дров и воды. В этот момент снова показались советские самолеты, и повар опрометью кинулся в блиндаж. Теперь Вера и Аня не стали прятаться в щель: ликующая радость подавила в них всякий страх, и они стоя наблюдали, как наши самолеты продолжают бомбить станцию.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Возвращаясь с работы, Вера и Аня завернули на станцию. Их туда не пустили. Но то, что они увидели, вызвало у девушек восхищение. Славно поработали советские летчики. Здание станции сгорело дотла. Вокруг него сплошь чернели воронки. Искореженные вагоны с треском догорали. На путях, обливаясь потом, солдаты извлекали из-под обломков обгоревшие трупы.

Аня молча смотрела на группу рабочих, растаскивавших с путей разный хлам. Глаза ее заблестели:

– Клим!.. Там Клим!..

Среди рабочих разогнулась широкоплечая фигура Василия. Он снял кепку, чесанул козырьком затылок, что означало: «вижу, но подойти не могу», и снова принялся за работу.

Домой возвращались в сумерки. Устинья торопилась на край поселка к свояченице и, показав, в каких горшках еда, ушла. Не успели девушки отужинать, как в избу ввалился Семен и бесцеремонно протянул свою лапищу Вере:

– Здорово, Настя! Чего вскочила-то? Садись! Чай, я не зверь.

– Маша, зажги коптилку, – сказала Вера, обдумывая, как бы скорее выпроводить непрошеного гостя.

– Марья, не надыть! – остановил Семен. – В темноте сподручнее.

Но Вера настояла на своем. Тогда Семен потребовал занавесить окна, буркнув:

– У меня с тобой, Настя, особой статьи разговор.

И как Вера ни сопротивлялась, он сам одеялами и большим платком закрыл окна и снова сел к столу.

– А где Устинья? – спросил Семен. Услышав, что ее нет, почувствовал себя вольготнее.

– Ты, Маша, пойди-ка погуляй чуточку. А мы с Настей покалякаем.

Аня отказалась, села на кровать, Семен подошел к ней, обнял, намереваясь вывести. Вера оттолкнула Семена от подруги.

– Слухай, Настя! Я понимаю тебя. Ты боишься, что я тебе сделаю зло. Скажи, боишься? Злодей, мол, Семен!.. Предатель! Не бойся! – И он облапил Веру.

Веру передернуло, и она, разжав руки Семена, выскользнула из его объятий.

– Не бойся, тебе говорю, пусть Марья выйдет, посидит на ступеньках. Ведь, если что, ты ж крикнешь, и она тут как тут. Даю слово, не трону. Понимаешь ты, дуреха… Эх, Настя, Настя, несурьезная ты девка! У меня к тебе сурьезное, как тебе сказать, политическое дело есть, а ты чертом на меня смотришь… Оно ж и для тебя и для меня, может быть, настоящее счастье открывает, богатство дает… Подь, подь, Марьюшка, на крылечко…

Аня посмотрела на Веру. Та понимающе кивнула.

Повернувшись к Семену, Вера строго сказала:

– Смотри, если что позволишь, пеняй на себя…

– Что ты, Настя, – не скрывая радости, ответил ей Семен, провожая Аню до самого порога. Поплотнее закрыв за нею дверь, сел на табуретку. – Садись сюда, – показал Семен на другую табуретку, – дорогая моя касаточка.

Вера вспыхнула.

– К чему эти нежные слова?..

– Как к чему? – Семен пододвинул табуретку так, что его ноги коснулись ног Веры. – А к тому, что я тебя вот так – по уши, – провел он ребром ладони выше губ. – А ежели ты не согласишься подобру, – схватил Семен Верину руку, – силком возьму…

Вера выдернула руку и отодвинулась.

– Что ты кидаешься от меня, словно черт от ладана? Тебя страшит, что я полицай? А ты не знаешь, что я не по своей воле пошел, меня заставили…

– Кто же тебя заставил? – спросила Вера, обрадовавшись, что разговор перешел на другую тему.

– Как кто? Родня. Гепеушники расстреляли моего отца. Кулаком, говорят, был. Отобрали у нас все хозяйство, дом – отдали под читалку, мать – сослали на восток. Там я и вырос, там и в армию пошел. Первые дни воевал, а когда отступали, вернулся домой. Дома ни кола ни двора… – Семен, сжимая кулаки, заскрипел зубами. – Если бы не фрицы, то и бродяжничал бы. А вот они мне избу расстрелянного подпольщика отдали – он, гад, в нашем поселке жил… А вот если, – Семен разжал кулаки и взглянул на Веру, – я им одно дело раскрою, то обещали мне мой дом и усадьбу вернуть. – Глаза его сузились, блеснули жадностью. Он силой притянул за руку Веру к себе. – Ты смотри, Настя, все то, что я тебе говорю, огромная тайна. Если проболтаешься, то сам, собственными руками, удавлю, а всех твоих родичей постреляю.

Веру покоробило, но одновременно и заинтересовало, что же там за тайна, и она не стала вырывать руку.

– Это страшная тайна, – продолжал Семен, – она требует клятвы перед святым евангелием и крестом господним… – Он замолчал, что-то обдумывая, потом, поглядев на Веру, тихо спросил:

– А ты, Настя, в бога веруешь? Только ответь по-сурьезному…

– Верую, – как можно искренне ответила Вера.

– Тогда поклянись перед святыми образами, что ты меня не предашь.

Вера решила с клятвой не спешить, чтобы не вызвать у этого выродка подозрения.

– Ты что, Настя, молчишь? – Семен в упор посмотрел ей в глаза. – Боишься клятвы?..

– Боюсь, – сказала Вера.

– Предашь?

– Боюсь, что, может быть, не в моих силах будет твое поручение… и поэтому я не хочу перед господом богом налагать на себя обет понапрасну… Знаешь ты, что это такое, наложить девушке на себя клятву?

Семен задумался, схватил небритый подбородок пятерней, зашуршал рыжеватой щетиной.

– Знаю, что тяжко, – насупившись, ответил он. – Но боюсь за тебя. А бог – это другое дело… Он верующего не допустит до предательства. Поклянись, что ты меня не предашь…

– Ладно уж, – поднялась с места Вера.

Встал и Семен. Он крепко сжал ее руку, подвел к столу, посадил на лавку, сам сел напротив и начал таинственным голосом:

– Позавчера вызывал меня комендант и приказал поразнюхать одно интересное дело. Если удастся найти, то наградит тысячью марок.

– Тысяча? Но при чем же здесь я? – спросила Вера, стараясь казаться безразличной.

– Да погодь, не мешай, а слушай, – перебил ее Семен, – он говорит, что здесь засекли работающую радиостанцию…

По телу Веры пробежал неприятный холодок, но она ни одним мускулом не дрогнула и, как бы выражая удивление, протянула:

– Ну-у?

– Но найти никак не могут… Она – где-то здесь, в поселке, аль, может, в лесу…

– А при чем тут я, Семен?

– А при том. К Устинье ходит Лидка Вострикова… – Семен еще ближе склонился к Вере, – она знается, наверное, о партизанами… Если бы не партизаны, то давно бы я ей башку скрутил… Откровенно говоря, я их боюсь… Ты тоже будь осторожней. А то они раз, и тебе голову под крыло… Так мне кажется, Лидка знает, где эта станция…

Семен замолк, ожидая, что скажет Вера.

– А что я могу сделать? Не моего ума, Семен, это дело…

– Оно, конечно, дело трудное, но у нее попытать надо… Тебе сподручнее, ты ведь девка. Начни там про любовь аль про наряды, потом брехни на фашистов. Скажи ей, что ты тоже за большевиков, что была комсомолкой и сейчас, мол, комсомолка. Только не сразу, а этак незаметно, исподволь…

– Не поверит. Она знает, что я в бога верую, в церковь хожу. Тоже еще комсомолка, – усмехнулась Вера.

– Ну и что ж? Скажи, что это, мол, так, для маскировки. Это даже очень хорошо. Этак можно глубоко в душу влезть, и никакого сумления не будет…

Вера с трудом слушала предателя. До озноба во всем теле хотелось воткнуть в него нож, который лежал тут же на столе около ее руки, но только рассудок и железная воля удерживали ее, и она сказала:

– Не смогу я этого сделать, Семен. Боюсь, не вытерплю, расплачусь и, не приведи господь, признаюсь во всем. Лидка ведь человек. А перед богом все люди равны, кроме отпетых грешников.

Семен зловеще посмотрел на Веру и, крепко нажимая на стол рукой, сказал:

– Тогда, Настя, твоей жисти конец!

– Лучше сейчас убей! – как бы взмолилась Вера.

– Эх ты, дуреха! Да у меня рука не поднимется. Ведь я тебя пуще своей жисти люблю, – и Семен притянул Веру к себе.

– Не трожь, Семен! – Вера оттолкнула его. – Закричу.

– Ха-ха-ха, – деланно засмеялся Семен, – и заправда дуреха! Ну, что чураешься-то? Все равно моей будешь. Вот сделаем это дело, получу я свой дом и тебя в него хозяйкой введу. Свадьбу на всю округу справим. Самого коменданта пригласим. А там, глядишь, меня старостой назначат. Не веришь? Назначат. По заслугам назначат, – и он снова потянул Веру к себе. Вера не выдержала, задрожала всем телом и крикнула:

– Маша!

Дверь распахнулась, в избу влетела Аня.

– Что?! – бросилась она к Вере, у которой глаза были полны слез.

Семен в страхе зло посмотрел на Веру, боясь, чтобы она сгоряча не выдала его тайны.

– Да вот, Маша, Семен жениться на мне хочет, а я боюсь за него выходить… бог знает, какой он будет?

У Семена, видимо, страх отхлынул от сердца, и его отвисшая губа задергалась, улыбка широко расползлась по лицу.

– Хороший буду, Настюша. На руках носить буду… Вот так. – Он подошел к Вере, обнял ее и хотел было поцеловать, но Вера решительно оттолкнула его. Он все же облапил ее и, поцеловав, посадил на лавку:

– Значит, Настя, действуй! Если что, дай знать. Ну, – Семен сгреб со стола фуражку, залихватски надел набекрень и шагнул к двери. У порога остановился и погрозил Вере пальцем: – Не вздумай отступать от клятвы! Тогда аминь!

Как только Семен вышел, Аня бросилась к Вере:

– Настя, что за клятва?

– Чепуха, Маша! – Вера обняла Аню и вместе с нею пошла к кровати. Там, поджав ноги, села на постель. – Устала я. Страшно устала…

– Так какую же ты клятву дала? – не унималась Аня.

Вера рассказала.

– …Чувствую, что этот идиот знает еще много чего важного и может выболтать мне, вот и поклялась хранить тайну.

– Что же теперь делать? Как вести связь?..

– Завтра в ночь пойдешь к деду Ермолаю и скажешь ему, что я хочу срочно видеть Михаила Макаровича.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Девушки встретились с Михаилом Макаровичем в лесу, у глухого поворота на Федоровку. Если бы он не окликнул, они не узнали бы его: навстречу шел крестьянин, державший на поводке белую с черными пятнами собачонку. Выгоревший картуз, нахлобученный козырьком на глаза, короткий, без пуговиц, пиджачишка, из-под которого выглядывала выцветшая, синяя в горошек рубаха, рыжие, старые, все в заплатах сапоги, холщовые штаны – все это создавало впечатление, что идет не кто-нибудь, а вконец замученный нуждой крестьянин.

– Девушки, далеко ли до кирпичного? – поравнявшись с Верой и Аней, немощным голосом спросил Михаил Макарович. Вера, не останавливаясь, хотела было сказать «прямо», но знакомый жест – почесывание щеки, что означало: «не следят ли?» – остановил ее. Она сдернула платок на затылок, что говорило: «нет, не следят».

Михаил Макарович свернул влево и пропал в зеленой листве придорожных кустов. Оставив Аню на повороте, Вера пошла за ним. Пройдя метров сто, Михаил Макарович остановился и позвал Веру.

– В чем дело, Настя? – расстегивая ворот рубахи, спросил Михаил Макарович.

– Тяжело мне, Михаил Макарович, – как бы чувствуя себя виноватой, шепотом начала Вера. – Вокруг меня сложилась такая напряженная обстановка, что в пору хоть из поселка бежать. В субботу Семен-полицай такое сказал, аж мороз по коже пошел. – И Вера подробно обо всем рассказала… – А тут еще разные слухи ходят, – с горечью продолжала она. – Говорят, будто фашисты Керчь заняли, что наши опять отходят и уже идут бои за Старый Оскол и Миллерово. Немцы трубят вовсю, что начали широкое наступление и в августе война будет закончена. У нас в поселке, на станции, да и в ближних деревнях полицаи подняли голову и терроризируют население… Народ в поселке как-то притих, согнулся, говорить стал шепотом. Некоторые даже в пояс старосте стали кланяться. Противно на все это смотреть… Понимаете, Михаил Макарович, не хватает иногда сил, чтобы себя сдержать… Если бы не эта наша обязанность, я давно отправила бы вислогубого к праотцам и обер-фельдфебеля заодно…

Михаил Макарович положил руку на плечо Вере:

– Не имеешь права этого делать. Чувство, рассудок, воля – все твое существо – должны быть подчинены только одной цели, нашей…

– Из-за этой цели меня ненавидит народ, а такие, как Лида, готовы уничтожить меня… Всякий честный человек называет меня предательницей, фашистской потаскухой. Они давно бы меня прикончили, но побаиваются фашистов и полицаев. Вот до чего я дожила…

Михаилу Макаровичу это не понравилось. У него возникли опасения, что Вера поддалась тому страху, которым болеют все разведчики, впервые попавшие в тыл врага. Может ли она и дальше выдержать весь этот тройной натиск: Лиды, вислогубого и обер-фельдфебеля и так же успешно выполнять свой долг? Хорошо зная, что их натиск с каждым днем будет нарастать и что в конце концов это может перерасти во взрыв, Михаил Макарович задумался. А на него смотрели встревоженные карие глаза. Вера говорила и говорила: ей надо было излить, как единственно близкому человеку, все свои мысли, сомнения и горечь. И он не стал таить от Веры тяжелого положения на фронтах Красной Армии:

– На Курско-Харьковском направлении, на Кубани да и в Крыму мы пока что отходим. Но нас, Настя, это не должно обезоруживать. Мы на самом передовом и боевом рубеже. Держись, друг мой, держись!

Эта горькая правда не вызвала у Веры ни уныния, ни вздоха печали. Наоборот, ее темно-русые брови сурово сдвинулись, губы сжались.

– Здесь, в вашем районе, – продолжал Михаил Макарович, – фашисты сосредоточивают, как ты говоришь, выводимые с фронта войска, которые, конечно, будут направляться на Брянск, Орел, то есть на Курско-Харьковское направление. И все, что идет по железной дороге на юго-восток, все это идет туда… Следовательно?..

– Следовательно, – отозвалась Вера, – мы должны оставаться здесь…

– Да, – Михаил Макарович кивнул головой. – Вы должны продержаться до августа, а там я вас переброшу на другое направление… Но если будет уж очень невмоготу, тогда уходите в этот лес и связывайтесь со мной… Теперь слушай и запоминай: Лиду не отталкивай, испытывай ее на верность и постарайся заставить работать на нас… Вислогубого надо убрать. Пусть этим делом займется Клим. Обер-фельдфебеля следует нейтрализовать… Для этого Аня и Устинья, а потом и ты должны недели две «поболеть тифом». Начинайте «болеть»… со следующего воскресенья.

– Как же? Для этого должны быть симптомы…

– Симптомы будут – врач поможет.

– Но тогда нас с кухни выгонят.

– Ну и что ж, – с улыбкой ответил Михаил Макарович, – это даже очень хорошо. Лида не станет больше приставать к тебе с отравой… Что же касается работы рации, – продолжал он, – то вот новый график волн, – протянул он бумажку. – Почаще их меняй. Да и донесения составляй как можно короче. Не бойся, штаб тебя поймет. Ну, кажется, Настя, все… Если что, выручу.

– Спасибо, Михаил Макарович, – протянула Вера руку.

– Теперь я буду сам вас навещать, – сказал тот на прощание.

Собака повела мордой, зевнула во всю пасть, потянулась и завиляла хвостом, глядя на хозяина умными преданными глазами. Михаил Макарович потрепал ее за ухо и, сказав «пошли», проводил девушек почти до дороги. Расставаясь о ними, предложил набрать по вязанке хворосту и с хворостом вернуться в поселок.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

За работой незаметно летело время. Информация «Гиганта» по графику шла нормально, но все же в душу Веры и Ани закрадывалась будоражившая их тревога. Вчера офицер, читая солдатам газету, восторженно дважды повторил: «…имперские войска взяли штурмом неприступную морскую крепость и военный порт Севастополь». А сегодня на поселок нагрянул отряд гестаповцев и произвел повальный обыск. Не миновал обыска и дом Устиньи. В избе перевернули все вверх дном, рылись в амбаре, хотя он был совершенно пуст. Двое гестаповцев с длинными щупами, сопровождаемые Семеном, пошли на гумно.

Вера и Аня забрались на чердак и оттуда, глядя в просвет меж соломой, с замиранием сердца следили – а вдруг вынесут рацию.

Эти минуты стоили нескольких лет жизни. Устинья, стоя в малиннике, тоже очень волновалась – она знала, что там спрятано.

Вот из ворот гумна вышел один, другой гестаповец, за ними – Семен. Первый отряхнул руки и по-кавалерийски перекинулся через изгородь, за ним последовал другой. Семен, подражая «хозяевам», хотел было проделать то же самое, но задел за жердину ногами и нырнул головой вниз. Донесся хохот. Хохотала и Устинья. Не смеялись только Вера и Аня. На них навалилась какая-то странная усталость. Обнявшись, они долго сидели, пока не послышались шаги Устиньи.

Арестовали четырех крестьян, в том числе и старосту Егора Егоровича. Одни говорили, что староста помогал партизанам, другие – что он и сам партизан-коммунист. Вере, слышавшей о старосте много хорошего, было жаль этого человека.

– Тяжело… Как бы это помочь Егору Егоровичу? – горевала Устинья. – Надо бы сообщить партизанам, – промолвила она.

– Тетя Стеша, ты знаешь, как пройти к партизанам? – Аня смотрела на нее удивленным взором.

– А? – встрепенулась Устинья. – Нет, дорогие, не знаю… Где ж мне знать-то.

– Им, наверно, и без нас сообщат, – успокаивала Устинью Вера.

– Конечно, конечно, – грустно прошептала Устинья, вдруг поднялась и сказав: – Вечеряйте, девки, без меня, – накинула на плечи платок и пошла к двери.

– Ты куда, тетя Стеша? – бросилась за ней Вера. – Мы тебя проводим.

Устинья остановила Веру и, строго посмотрев на нее, сказала:

– Упаси боже. Долго ли до беды, – и ушла.

Вера смотрела в окно, ожидая, когда пройдет Устинья, чтобы узнать, куда она направится, но хозяйка как в воду канула. Через какую-нибудь минуту девушки выскочили на улицу, оглянулись, прошли в огород, но Устиньи и след простыл.

– А здорово она нас провела, – засмеялась Вера, вернувшись в избу. – Вот как надо уходить…

– Не смотри, что косо повязана, зато хитрость здорово привязана, – вторила в тон ей Аня.

– Михаил Макарович знает, кому нас доверить.

С улицы послышались торопливые шаги. Аня из-за косяка взглянула в окно и отшатнулась.

– Лида!

– Вот некстати. – Вера хотела было спрятаться за пологом кровати, но дверь распахнулась, и Лида с порога почти закричала:

– Девчата, новость! Будь он трижды проклят!.. – и, сдернув с головы платок, бухнулась на лавку. – Вислогубого, Семена-то, назначили старостой.

Вера и Аня молчали.

– Завтра вислогубый справляет гулянку со жратвой и самогоном. Слышите, – повела она носом, нюхая воздух, – как паленой щетиной несет? Поросенка его дружок Осип смалит… Наверное, шкура, и сам полицаем станет…

– Что ты, Лида, так говоришь? Не приведи бог, легко и в беду попасть, – остановила ее Вера.

– А кого мне бояться? Вас? – со смешком смотрела на Веру Лида…

– А почему бы и нет? – спросила Вера.

Лида сощурила глаза, хитро посмотрела на нее, а потом на Аню.

– А чего мне вас бояться? Вы девки нашенские, советские. Только у вас это, – покрутила Лида пальцем у виска, – немного таво, не отработано… Бог вам основательно мозги затуманил… Но это со временем пройдет…

– Откуда у тебя такая вера в нас? – спросила Вера.

– Откуда? – На Веру смотрели добрые васильковые глаза. – Если бы вы были не наши, то давно предали бы меня вислогубому… – посмотрела на Аню. Но та как сидела за столом, опершись подбородком на сложенные руки, так и не шелохнулась. Лида продолжала:

– …Меня Егор Егорович надоумил. Ведь это он тогда мне отраву дал.

– Староста? Разве он…

– Он хороший… – Лида осеклась. Она чуть не проболталась, что староста коммунист и стал старостой, как она слышала, по заданию райкома партии, который, наверное, находится где-то с партизанами в лесу. – Да ну вас, – Лида махнула рукой и пошла к зеркалу прихорашиваться.

Сгустились сумерки. Из-за косяка окна показался бледный серпок только что народившегося месяца. Лида придвинулась поближе к девушкам. Вера видела, что ее мучает какая-то тайна и ей невмоготу удерживать ее.

– Говори, Лида, не бойся, – прошептала Вера. – Мы не подведем тебя… даже если нас будут пытать…

– Смотрите же, девчата! – Лицо ее стало строгим. – Мы решили убить вислогубого.

– Кто это «мы»? – деланно безразличным тоном спросила Аня.

– Народные мстители!

– Народные мстители? – переспросила Вера.

Она слышала от Устиньи, что в округе действует партизанский отряд «Патриот Советской Родины».

Вера представляла этот отряд мощным, большим, а его людей – пожилыми, сильными, с карабинами за плечами, с гранатами на поясе, пулеметными лентами через грудь. И никак уж не могла представить себе народным мстителем Лиду.

– Ты состоишь в отряде народных мстителей? – спросила Вера.

Лида замялась.

– Нет, я не состою. Но это так. Егор Егорович называл нас, девчат, которые ненавидят фрицев, – народные мстители. Он часто говорил мне: «Не беда, что ты не в отряде, там тебя все равно числят». Он меня туда не послал, наверное, только потому, что я не комсомолка, – с грустью закончила Лида и замолчала. Но вдруг встрепенулась и вложила в руку Веры бумажный комок. – Это отрава, ее два порошка… К вам он ходит… Если дать ему в красной бумажке, то он через часа три подохнет, а если ту порцию, что в белой, через полчаса… Поняла?

На лбу Веры выступил пот, но она не вернула этот комок Лиде, а, наоборот, крепко зажала его в своей руке. Для маскировки бубнила, что у нее для такого дела не хватит смелости. Да и боится брать на себя тяжкий грех.

– Как же так?.. Это ведь богу противно… – бубнила она.

– Эх, ты, святоша! – прикрикнула Лида, схватила со стола горшок и замахнулась им. – Вот как тресну по твоей забитой дурью башке, так сразу дойдет!.. Враг поганит нашу землю, жжет наши избы, убивает наших родных и дорогих людей, насилует девчат, угоняет народ в неволю, а ты слюну пустила! Ханжа разнесчастная!.. – потрясая горшком, Лида наступала на Веру, и если бы не шаги во дворе, она, возможно, даже легонько стукнула бы ее.

– Да тише ты, мститель! Слышь, кто-то идет, – шикнула Вера. – Вот из-за таких болтунов и хорошие люди гибнут…

Лида схватила со скамейки платок и бросилась к двери, но было уже поздно. В сенях что-то загремело, послышалось царапанье по стене, потом заскрипела дверь, и пьяный голос Семена прохрипел:

– Есть кто живой? Открывай!

Все, затаив дыхание, молчали. Семен в дверях чиркнул спичкой и заорал:

– А, Настасия батьковна! Поклон и уважение! – поклонился он до пояса. – А где Устинья?

– Тети Стеши нет дома. Позвать? – Вера рванулась к двери.

– Не надо! – Семен преградил ей путь и снова чиркнул спичкой. – Зажигай коптилку!

– Нам и так хорошо, – огрызнулась Аня.

– Что?! Мне перечить?.. Дура! – гаркнул Семен и что есть силы стукнул кулачищем по столу, да так, что даже в шкафчике зазвенела посуда. – Ты знаешь, кто я?!

– Дурак! Вот ты кто, – сорвалось у Ани.

– Что?! Повтори! – Семен рванулся к Ане. – Теперь я власть, вот кто! Староста. Понимаешь ты? – обернулся он к Вере. – Настенька, – староста! Теперь вы все в моих руках, – дыша перегаром, орал Семен.

Вера зажгла коптилку.

– …Я тебя, Анастасьюшка, кукушечка моя, в обиду не дам… Если кто до тебя дотронется, – скрежеща зубами, Семен потряс кулаком, – сам на дыбу вздерну… – Потом он взял Веру за руку и потянул в темный угол. – Завтра созову гостей, всех знатных людей, господина коменданта приглашу и всем покажу тебя… Вот тебе подарочек, – он вытащил из бокового кармана бусы.

Вера оттолкнула его руку с бусами. Глаза Семена блеснули злым огнем, он заревел:

– Настя! Не перечь! – и, схватив ее за талию, прижал к себе.

И Семен жадно впился губами в губы Веры.

Вера вырвалась, со всего маху ударила его по лицу и выбежала из избы. Семен, разъяренный, словно зверь, помчался за ней. Настигнув в огороде, он сбил ее с ног и, навалившись всем телом, зажал ей ладонью рот. Зубы Веры впились в грубую кожу ладони. Семен крикнул, но руку не убрал. Вера, напрягаясь изо всех сил, забарабанила кулаком по его голове. Но Семен терпел все. Веру охватило отчаяние, она задыхалась… Вдруг перед глазами Веры что-то мелькнуло, раздался глухой удар. Семен ткнулся носом в ее грудь и замычал. Вера собрала остаток сил, рванулась в сторону и сбросила с себя дергающееся тело Семена.

– Вера, отойди! – властно прохрипела Лида.

И снова раздался такой же страшный звук.

Вера схватила Лиду за руку, вырвала у нее полено.

– Что ты сделала, безумная?!

– Порешила погань фашистскую!

– Эх, Лида, Лида, – качала головой Вера. Но рассуждать было некогда. Она схватила Семена за ноги и хрипло выкрикнула: – Берите его.

Девушки подхватили труп и отнесли на берег, против усадьбы сгоревшего дома. Там сбросили его с обрыва и, как только послышался всплеск воды, сорвались и понеслись к дому, словно боялись, что Семен выскочит из реки и кинется за ними. В огороде Вера опустилась на корточки, пощупала землю руками и ощутила что-то липучее. Кровь! Девушки мигом подгребли пропитанную кровью землю, забросили ее в реку, а выемку засыпали свежей землей.

– Где полено? – вспомнила Вера.

– Полено? Где-то здесь бросила, – растерянно ответила Лида.

Найдя полено, Вера снова побежала к реке и швырнула его на самую середину. Увидев за спиной Лиду, приказала:

– Быстро пошли домой! Осмотреть одежду и вымыться.

Дома все было по-прежнему: так же мирно мигала коптилка, колыхался от шагов край полога. Но, о ужас! На лавке лежала фуражка Семена. Вера ахнула. Схватила фуражку и бросилась было к двери, но остановилась.

– Лида, возьми фуражку и забрось ее в огород Осипа.

Лида взяла фуражку, потянулась к Вере.

Девушки крепко обнялись.

– Вот, Лидуша, какое страшное дело нас породнило. Иди, милая, – дрогнувшим голосом проговорила Вера.

Девушки проводили Лиду до ворот. В поселке было темно и как будто мертво. Вера пошла в огород. За ней следом безмолвно шагала Аня. Она поняла намерение подруги. Вера подошла к гумну и скрылась в черном проеме ворот. Аня заняла свое обычное место в кустах смородины. Сегодня ее пугало все, и она сидела как на иголках, вздрагивая от малейшего шороха.

Наконец Вера вышла.

– Все передала? – спросила ее Аня.

– Все, – устало прошептала Вера. Девушки торопливо направились домой. Вера закрыла двери на все засовы, проверила, хорошо ли занавешены окна, потом вынула из-за трубы тетрадку, вырвала из нее несколько листов.

«Дорогие соотечественники! – писала она печатными буквами. – Не верьте фашистской брехне. Воронеж и Лиски наши. Наши подводники вчера потопили в Баренцевом море самый лучший немецкий линкор „Тирпиц“. Да здравствует Советская Родина! Смерть немецким оккупантам!

Народные мстители. 9 июля 1942 года».

– Ты что? С ума сошла? Сейчас же спать ложись! – Аня выхватила листок из рук Веры и тут же сожгла его на загнетке, а Веру толкнула к кровати. – Не твое это дело.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Устинья вернулась, когда девушки уже завтракали. Опустив мешок с покупками на скамью около шкафчика, она спросила как бы между прочим:

– Вы уже снедаете?.. А что едите? – Лицо ее было веселым, а глаза так и искрились радостью. Подсев к столу и взяв из чугунка картофелину, Устинья зашептала: – Девчата мои дорогие, сегодня у фрицев страшный переполох. Народные мстители понаклеили везде листовки. В них говорится, что наши потопили какой-то большой фашистский корабль. Говорят, что куда-то пропал вновь испеченный староста… Меня, когда возвращалась, схватили, все из мешка вытряхнули. Один солдатишка, дрянной такой, плюгавенький, во время обыска вытащил у меня деньги и хотел было присвоить. Так обер-фельдфебель Кнезе как гаркнет. Он испугался и сунул мне деньги назад. А на базаре жуть, страсть: полицаи шуруют, бабы кричат, главный полицай свистит…

В избу вошла соседка Федориха. У порога перекрестилась, сказала: «Хлеб да соль» – и села на лавку.

– Устинья, девки, что на поселке творится!..

Все сделали вид, что ничего не знают. И соседка повторила все то, о чем только что говорила Устинья.

– Партизаны перехватили машины у Крутого Лога, – передохнув, продолжала она. – Перебили всю охрану и наших освободили…

– А Егора Егоровича? – спросила Устинья.

– Говорят, и его освободили, – ответила соседка. – Накось, дело-то какое – староста и коммунист. А мы-то ему какую только напасть не сулили. Ну, кто б мог подумать?.. – Федориха всплеснула руками. Высказав все, что знала, ушла. Вслед за ней пришла Лида.

– Осипа сейчас повели в комендатуру, – сообщила она. – Один, какой-то гражданский, нес фуражку Семена…

Вера мигнула, чтобы она не проболталась, и пригласила завтракать. Лида села за стол.

Вдруг дверь распахнулась, с порога соседский мальчик Гераська крикнул:

– Тетя Стеша, гестаповцы шуруют!

Все как сидели за столом, так и замерли. Потом Лида сорвалась с места и бросилась к двери. В дверях она столкнулась с хромоногим Кириллом, который дал мальчишке подзатыльник:

– Чего орешь, дурень?

Вера и Аня вышли во двор.

На улице было спокойно, только почти у каждого дома, прижавшись к углу, или из-за косяка двери, или в окна выглядывали испуганные люди. Вера оставила Аню за стеной у поленницы, а сама вернулась в избу.

– …Гераська правду сказал, шуруют, – глуховатым голосом говорил Кирилл Устинье. – Если что есть, то прячь подальше, а то дай мне, я припрячу.

– Что мне прятать-то? Разве муку, что ль? – как бы не понимая, о чем говорит Кирилл, ответила Устинья. – Так пусть берут…

Вера прошла за полог и стала собираться на работу, прислушиваясь к разговору.

– Не о муке я говорю…

– А о чем же?

– Я говорю, что, может быть, что-нибудь непотребное, опасное.

– Что ты, Кирилл Кириллович. Да откуда у меня такое? Не приведи Христос. С чего ты взял?..

– Да так…

Вера слышала, как Кирилл прошелся по избе, потом, видимо, снова подошел к Устинье и тихо сказал:

– Рад, Устинья, что у тебя ничего нет… А то, правду сказать, я за тебя побаивался… А мне это не безразлично. Ну, я пошел, – сказал он полным голосом и вышел из избы.

Вера показалась из-за полога.

– Тетя Стеша, кто он такой? Что за человек? Наш или чужой?.. – спросила она.

– Кто? Обыкновенный, крестьянин. Да и крестьянином-то его назвать нельзя… Непутевый был. В крестьянстве у него ничего не получилось, да и на кирпичном чего-то не удержался. Работал одно время на чугунке, но и там чего-то не потрафил… Потом куда-то уехал. Вот только перед войной объявился и снова устроился на чугунку… Бабы болтали, что у него глаз тяжелый. Бывало, как поглядит своим черным глазом, так и жди какой-нибудь беды. Так его и прозвали «Хромой на черный глаз».

– А что он сейчас делает?

– Как что? Крестьянствует. Плохо, но крестьянствует.

– Да я не это хотела спросить, – понизила голос Вера. – Я хотела спросить… он партизан?

– А бог его ведает, кто он. Одно могу сказать, кажется, хороший человек. Случись что-нибудь у нашего брата – он тут как тут. Заболел? Он лекарствие достанет – травы знает… В деньгах нуждаешься? Есть у него – даст.

– Тогда почему же его так нехорошо обзывают?..

– А знаешь, как в народе? Потянул душок – пополз слушок. Ползет, воняет и как репей прилипает, – вздохнула Устинья.

– Тетя Стеша, а он знает, что ты связана с партизанами?

Устинья прикрыла своей шершавой ладонью рот Веры и прошептала:

– Тише!.. Откуда ты взяла?

– Догадываюсь…

– А если и догадываешься, то молчи!

– Ну, а он?

– Дура ты, Настя, вот что… Я тебя не расспрашиваю, значит, и тебе не след меня расспрашивать. Вот когда наши придут, тогда и будем расспросами заниматься…

– Не сердись, тетя Стеша, – по-дочериному обняла Вера Устинью. – Я только хотела знать, дядя Кирилл наш человек или…

– А кто его ведает, Настенька. Сразу трудно сказать. Сама знаешь, какое время. Одно мне кажется, что добрая душа… А иной раз эта его липучая доброта настораживает…

Вера поняла, что Кирилл Кириллович не партизан. «Тогда кто же он?» – задумалась она.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Внезапные нападения партизан на дорогах, таинственное исчезновение Семена и непрекращающаяся работа неуловимой радиостанции очень испугали гитлеровцев. Их обыски и облавы не прекращались. По ночам они трясли соседние деревни, а днем прочесывали леса. Поселок держали на чрезвычайном положении. С наступлением темноты улицы пустели, и всю ночь по ним прохаживались из конца в конец патрульные, беззастенчиво заглядывая в окна.

Девушек все это время мучила тревожная бессонница. Вот и сейчас Вера лежала с открытыми глазами и думала о Кирилле Кирилловиче: «Чего он так неосторожно себя ведет?» Вдруг невдалеке раздался выстрел. Вера вздрогнула, Аня испуганно приподняла голову. Ударила автоматная очередь. Девушки подбежали к крайнему окну и чуть-чуть приподняли скатерть, которой оно было занавешено. Уже занималась заря, а на улице не было ни души. Где-то вдалеке еще раз прострочил автомат, и снова все замерло.

– За кем-то гоняются, – сказала Вера.

– Эх, жизнь, жизнь, господи прости, – донесся с печи глубокий вздох Устиньи.

Аня подошла к ней.

– Спи, тетя Стеша. Мы печку сами затопим. – И, быстро одевшись, пошла за дровами.

– Осторожней, – бросила ей вдогонку Устинья.

Вера приподняла краешек занавески и принялась чистить полугнилую картошку, вчера купленную Устиньей на базаре.

– Как ты чистишь, так нечего варить будет. Поберечь надо, – ворчала Устинья. – Живодеры-то почувствовали, что нашим плохо, так ни за какие деньги не продают. Давай им натуру аль золото, кулачье проклятое.

По сеням протопали торопливые шаги, в избу влетела Аня с охапкой дров, она с грохотом бросила их у печки и, схватив Веру за руку, потащила в сени.

– Это ты, Настя, ты?.. – шипела Аня, потрясая измятым листком бумаги. – Это же безумие…

Вера выхватила из рук Ани бумагу, бросилась к приоткрытой наружной двери и там прочла:

«Товарищи, не падайте духом, держитесь! Наши неудачи временны. Красная Армия била и будет бить фашистов до полного уничтожения. Силы врага с каждым днем слабеют. Смерть гитлеровцам и их прихвостням!»

Чем-то родным повеяло от этих строк.

– Это, Маша, не я. Честное слово, – зашептала Вера. – Вот видишь, дорогая моя Машенька, ни облавы, ни аресты не пугают людей, и эти люди живут где-то здесь, близко, может быть, на нашей улице. Нате вам, герр комендант и господа гестаповцы! Нате, давитесь! Трепещите, проклятое отродье!

Аня с изумлением и восторгом смотрела на подругу.

На улице по-прежнему было тихо. Кое-где на домах белели такие же листки, а вдалеке мерно покачивались две каски шагавших под гору патрулей. В противоположном конце поселка мимо развалин сгоревшего дома ковылял, оглядываясь по сторонам, человек. Вот он остановился у телеграфного столба и, задрав голову, что-то разглядывал. Там, высоко на столбе, белел большой лист. Вера узнала человека, это был Кирилл Кириллович.

На пороге показалась Устинья, выглянула на улицу. Около столба уже собирался народ, больше детворы.

– А ну-ка, марш в избу! – Устинья втолкнула девушек в сени, а сама направилась к толпе. Из-под горы показался патруль. Один из солдат сдернул с плеча автомат и пустил короткую очередь. Толпа мгновенно рассыпалась, лишь Кирилл Кириллович стоял как завороженный.

«Зачем он бравирует! Для чего?!» – заволновалась Вера. Она была готова броситься к нему, но в этот момент какая-то женщина выскочила из-за изгороди, схватила Кирилла за руку и торопливо потащила за собой. А по улице, перегоняя патруль, неслись мотоциклисты. Вера видела, как один мотоцикл развернулся возле самого столба. Солдат-водитель встал на сиденье и потянулся к белевшей бумаге, но листок висел слишком высоко. Один из полицаев бросился на столб, обхватил его руками и ногами и, подталкиваемый солдатами, попытался добраться до листка. Однако безуспешно! Столб был чем-то смазан… Офицер, руководивший этой операцией, отчаянно ругался. Наконец притащили длинную жердь и ею содрали злополучную бумагу. Гитлеровцы уехали, ушел и патруль, улица снова опустела.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Рабочий день Веры и Ани начался как обычно: носили уголь, дрова на кухню, мыли посуду, чистили котлы, выносили помои. Дежурный сегодня заставил девушек чистить территорию около отхожего места. Девушки не брезгали и такой работой. Здесь они неожиданно подслушали разговор солдат о том, что их саперный батальон уходит поближе к передовой, а сюда переводят какой-то штаб.

«Какой? Откуда? Зачем?» – загорелась Вера и даже шагнула к дощатой стенке уборной, но ее толкнула Аня, скосив глаза на наблюдавшего за ними угловатого толсторожего солдата.

Вера рукавом вытерла с лица пот, улыбнулась солдату и стала лопатой подгребать песок и посыпать им дорожку. Солдат подошел к Вере, молча взял у нее лопату, отстранил от дорожки ее и Аню и сам доделал за них эту работу.

– Вы дойч поняйт? – солдат смотрел то на Веру, то на Аню, повторяя эту фразу. Девушки отрицательно покачали головами. Тогда солдат протянул Вере лопату:

– До швидания, фрейлен!

– Как вас звать? – повторила несколько раз Вера, крутя пальцем, как будто бы вспоминая, как это сказать по немецки. Наконец она «вспомнила»: – Намен.

– Намен? – повторил солдат. – Ганс Туль. – И он про тянул руку Вере. Но Вера свою не подала, сославшись, что она грязная. Солдат неуклюже поклонился и ушел.

– Ганс Туль, Аня, запомни это имя.

Отметившись у дежурного, они умылись и пошли домой. На дороге их остановил полицай и приказал идти на базарную площадь, куда понуро шли поселковые, тоже гонимые полицаями. Ковылял и Кирилл Кириллович. У ларьков стояла грузовая автомашина с покрытыми ковровой дорожкой бортами. Около нее прохаживались солдаты с автоматами. В слуховом окне комендатуры поблескивал ствол пулемета.

По толпе прошел ветерок шепота. Все повернулись к комендатуре. «Смотрите, какая-то шляпа приехала». По ступенькам крыльца спускался тучный человек в коричневой шляпе, артистически заложив руку за борт пиджака. Рядом с ним вышагивал новый комендант, за ним не менее важно молодой офицер – переводчик комендатуры. Замыкал шествие, трусовато кося глазами, новый староста.

– Хе, какой кощей, шкура фашистская! – прошамкал старик, кивнув на вновь испеченное начальство, и с опаской оглянулся.

– Что правда, то правда, Ефим Иванович, – поддержала его Устинья.

Все четверо поднялись на грузовик. Офицер поднял руку. Народ затих. На чистом русском языке он представил вновь назначенного старосту, потом дал слово тучному господину – представителю бургомистра Спас-Деменска. Тот снял шляпу, кашлянул в кулак и загрохотал сиплым басом:

– Граждане! Я, представитель власти, обращаюсь к вам от имени немецкого командования и от имени нашего высокопочтеннейшего бургомистра. Доблестные имперские войска великой Германии на днях прорвали фронт большевиков от Изюма до Курска и, громя армии красных, овладели Воронежем, вышли к Дону, во многих местах его форсировали и успешно движутся на Сталинград и Кавказ. – По толпе прокатился тяжелый вздох. – В ходе этого наступления большевики потерпели решительное поражение, и теперь они не в состоянии оказывать какое-либо существенное сопротивление. Германской армией за эти десять дней боев захвачено девяносто тысяч пленных, более тысячи танков и свыше полутора тысяч орудий… Дальше сопротивление бесполезно! – декламировал представитель власти, посматривая на довольное лицо гитлеровца. – Недалек тот день, когда имперские войска великой Германии торжественно войдут в столицу Москву. – Не успело еще заглохнуть последнее слово, как тут же кто то из середины толпы крикнул:

– Брехня!

– Швайген! – заорал комендант, вытаращив глазищи в сторону крикнувшего.

– Молчать! – на той же ноте прокричал переводчик.

Наступила тишина. Переводчик отчетливо, с особым смаком стал бросать в толпу переводимые им фразы коменданта, отчего у Веры и Ани заходил холодок по коже:

– В поселке скрывается шайка безумцев большевиков. За голову их главаря – десять тысяч марок. Тому, кто обнаружит большевистский передатчик, – десять тысяч марок. Тому, кто найдет убийцу старосты, – три тысячи марок.

Для более лучшего вразумления переводчик еще раз повторил условие.

– За вислогубого маловато! – послышался голос деда Ефима. Кто-то ему ответил в том же тоне:

– Хватит.

Переводчик снова прогремел, переводя своего шефа.

– Молчать! – и, по-звериному выпучив глаза, грозно выкрикнул: – За неповиновение – расстрел!

«Тебя, слякоть, коменданта и всех его прихвостней расстрелять надо!» – мысленно бросила переводчику Вера. Ей даже почудилось, что кто-то сзади из окна целится в эту троицу. Она знала, что есть такие к винтовке приспособления, которые заглушают звук выстрела. «Здесь, наверняка, есть „народные мстители“. А что, если бы…» – подумала Вера, внимательно присматриваясь к толпе.

Гитлеровец продолжал выкрикивать:

– …За укрывательство – расстрел! За листовки – смертная казнь через повешение!

Народ еще сильнее зашумел. Комендант, представитель власти и староста заметно стушевались и поторопились уйти. Не успела за ними еще закрыться дверь комендатуры, как гитлеровцы схватили Ефима и стоявшего рядом с ним крестьянина, того, кто крикнул «Брехня!», и потащили в комендатуру. Толпа, гомоня, качнулась за ними. Один из гестаповцев сдернул с плеча автомат, взял наизготовку и выстрелил в воздух. Люди подались назад.

– Девчата! Идемте! – повелительно сказала Устинья.

– Трусы, – ругнулась Лида. – Сдрейфили! Одному, другому фашисту – раз дубиной по башке и айда в лес. Глядишь, и дедов спасли бы. Эх, если бы мне что-нибудь, я им показала бы кузькину гробницу…

– Ты бы показала, но из-за тебя на площади полегла бы нас половина. Иди, пока голова цела, – толкнула ее в спину Устинья.

Хотя люди и не верили в правдивость слов гитлеровцев о поражении Красной Армии, все же сообщение это оставило тяжелый осадок. Расходились с площади понурые и угрюмые. Вера с тревогой думала, как теперь тяжело будет работать подпольщикам. Сколько им надо будет употребить влияния, чтобы удержать в народе бодрый дух и веру в победу. Почему-то снова вспомнила о Кирилле Кирилловиче. Она боялась за него и очень обрадовалась, когда увидела живого и невредимого, торопливо ковылявшего навстречу Устинье.

– Что-нибудь случилось? – спросила его Устинья.

Кирилл Кириллович оглянулся по сторонам и прошептал:

– У мельницы, у запруды, Семена вытащили. Голова проломлена…

– Что ты говоришь? – ахнули женщины.

– У него в кармане пиджака нашли записку аль письмо… Правда, размокшее, но, видно, разобраться можно… – Кирилл Кириллович замялся, снова оглянулся по сторонам, отвел Устинью от девчат подальше и там что-то шепнул ей на ухо.

– А кто взял это письмо? – спросила Вера.

– Как кто? Мельник, – отвел глаза в сторону Кирилл Кириллович.

Вера с тревогой шепнула Ане:

– А что, если это записка мне? Тогда, Маша, все.

Придя домой, Устинья молчком принялась за чистку картошки – последний резерв съестного. Девушки подсели к ней.

– Тетя Стеша, что вам сказал Кирилл Кириллович? – спросила Вера.

– Не могу, девчата. Вас это не касается, и больше не приставайте. Кирилл Кириллович взял с меня слово.

– Все, что связано с Семеном, тетя Стеша, нас очень касается и волнует, – твердо выговорила Вера.

– Это почему ж?

– Семена убили мы.

Устинья ахнула, картофелина вывалилась из рук:

– Ах, лишенько ты мое…

Вера рассказала все.

– Кирилл Кириллович сказал, что кто-то украл письмо. Он боится, не попало ли оно в руки врага, – сообщила Устинья.

Вера задумалась, а потом, немного погодя, тяжело вздохнув, сказала:

– Да, тетя Стеша, не обрадовали вы нас этой новостью.

– А вы тоже хороши. Такое дело, и от меня скрывали. Не родная я вам, что ль? – и она потянула к глазам подол кофточки.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Генерал Хейндрице подошел к окну, приподнял штору и полной грудью вдохнул свежий утренний воздух. Потом опустился в глубокое плетеное кресло. Сейчас фронт, которым генерал командовал, почти не беспокоил его. Здесь все было спокойно. Да и могло ли что-нибудь серьезное случиться, когда там, на сталинградском направлении, русским грозила полная катастрофа. Поэтому в первую очередь он стал просматривать сообщение Ставки о ходе операций южных армий.

– Скоро большевикам капут! – произнес командующий и, не поворачиваясь, протянул адъютанту папку с бумагами Ставки. В свою очередь адъютант вложил в его руку разведывательную сводку. Хейндрице спокойно просмотрел сводку и бросил:

– Чепуха! Этого не может быть! – Но все же подошел к разложенной на покатом столе карте, на которой офицер оперативного отдела уже округлил населенные пункты Погорелое-Городище, Карманово и Сычевку, поставил над ними знак вопроса и пунктиром показал направление движения советских войск на город Ржев.

Командующий пригласил начальника штаба и вместе с ним рассмотрел сообщение разведотдела.

– Уму непостижимо, чтобы при такой обстановке под Сталинградом, куда движутся восемьдесят наших дивизий, да еще около полсотни – на Кавказ, затевать здесь русским наступление. На такое решиться, генерал, можно только от отчаяния.

Лицо начштаба не выражало оптимизма, каким был охвачен его шеф, так как он прекрасно помнит, как сильно потрясло войска 2-й танковой армии и еще больше ее нового командующего наступление трех советских армий – генералов В.И.Попова, И.X.Баграмяна и П.А.Белова – на Брянск.

– Вы что, верите этой небылице? – Генерал Хейндрице размахивал сводкой.

Начальник штаба уклонился от прямого ответа и предложил в интересах срыва наступления русских, как он выразился, «устроить под Сычевкой мельницу».

– В противовес приготовлениям русских к наступлению на ржевско-сычевском направлении, предлагаю готовить свое – в направлении на Сухиничи. – Начальник штаба положил белую узенькую линеечку на карту по линии Погорелое – Городище – Жиздра. – Если русские ударят на Зубцов и Сычевку, то мы в это же время нанесем сокрушающий удар на Сухиничи. – И, медленно поворачивая линейку против часовой стрелки, он изобразил «мельницу» так, что ее северный конец, прочертив невидимую дугу на запад, уперся в Сычевку, а южный конец, сдвинувшись на северо-восток, закрыл собою Сухиничи. – Этой операцией мы полностью освободим железную дорогу Вязьма – Брянск. А если операция пойдет успешно, то повернем на Калугу… И тогда мы скорее будем в Москве, чем ЮГА[1].

Командующий задумчиво склонился над картой и долго водил карандашом по ее желто-зеленому разноцветью около Сухинич. Наконец выпрямился и начальственно произнес:

– Согласен. Будем бить двумя сходящимися ударами на Сухиничи, вот так с севера, из района Милятино – Долгое, и с юга, из района Жиздры. В дальнейшем развивать наступление на Калугу… Для внезапности удара надо сосредоточение провести быстро и скрытно. Хорошо бы ударить в воскресенье и на рассвете, когда русские будут еще спать.

Начальник штаба прищурился, обдумывая это решение шефа. У него чуть не сорвалось с языка: «Шаблон! Русских в воскресенье врасплох не поймаешь». И предложил назначить срок этого удара дня за два до начала наступления русских на Сычевку.

Командующий снова склонился над картой: здесь фронт образовался выгодно для гитлеровцев, на карте он походил на раскрытую пасть хищного зверя, готовую проглотить черный кружок, обозначавший Сухиничи. Тут командующий начертил две – с юга и с севера – встречные стрелы ударов, острия которых, словно клыки тигра, вонзались в город. Хейндрице понравилась идея собственного решения, и он с особым нажимом произнес:

– Назовем эту операцию – Тигровая пасть! – Хейндрице прошел к письменному столу, опускаясь в кресло, предложил начальнику штаба: – Садитесь и пишите.

Командование Западного фронта советских войск действительно готовило совместно с Калининским фронтом наступательную операцию на своем правом крыле в направлении Ржева и Сычевки, и оно дало указание усилить разведку в тылу противника как на правом, так и на левом флангах. Получил указание и Михаил Макарович. В связи с этим он решил группу Веры оставить на месте, но принял меры к лучшему укрытию ее радиостанции.

Вера ясно понимала свою задачу, но события последних дней – в связи с приходом в поселок штаба – сильно осложняли положение группы и выбивали ее из колеи. Работая для отвода глаз по дому, она с нетерпением ожидала Василия, который должен был или принести письмо, найденное у Семена, или сообщить его содержание.

«А что, если письмо попало все-таки в руки гестапо!.. – не без страха думала Вера. – Тогда – провал».

А события развивались с неимоверной быстротой. Гитлеровцы, как ей казалось, готовили здесь что-то серьезное: за лесом появился новый аэродром, а по большаку на Милятино и Долгое днем и ночью шло беспрерывное движение мотопехоты, танков и артиллерии. Все это надо было разведать – что, сколько и куда движется, и этой же ночью сообщить «Гиганту». И Вера, штопая чулки, напряженно обдумывала новый вариант выхода на большак. Аня как неприкаянная ходила из угла в угол, хрустя пальцами.

– Да будет тебе мотаться! – прикрикнула на нее Вера. – Займись делом.

Аня дрогнувшим голосом прошептала:

– Легко сказать, займись делом… А если из-за этого проклятого письма никакое дело на ум не идет. Черт знает что мерещится… Шутка ли, на глазах шпиков и гестаповцев выкрасть… А если схватили Василия?..

Вера ничего не ответила, ее самое терзали сомнения. Облокотившись на подоконник, она невольно взглянула на конек крыши противоположного дома, которого уже коснулся большой багровый диск заходящего солнца. Изба с крашеными наличниками напомнила ей Княжино… Тяжело стало Вере на душе: «Ведь три с лишним месяца мать не получает от меня ни весточки. Чего там только думает родная?»

Вошла Лида, как всегда бодрая, неунывающая.

– Ну как, девчата, настроение? Хохлитесь?! Чего, свет Настюша, раскисла? – Лида хлопнула Веру по плечу. – Голову выше, подружка!

– Надоело это бесцельное прозябание. Мы молоды и можем сделать черт знает что…

– Правильно! – подтвердила Лида. Она была рада, что наконец-то сумела совлечь этих «божьих коровок» с пути господнего и поставить на путь борьбы с врагом. – Идемте в отряд народных мстителей! – предложила Лида.

Вера сделала вид, что обрадовалась предложению.

– Ну что ж, записывай меня первую!

Но Лида ответила не сразу.

– А где эти народные мстители? Как к ним попасть? Как же нам, девчата, это сделать-то?.. Может быть, убить кого-нибудь из фашистов или полицаев?..

– А мне, девочки, пришла в голову другая думка… Но прежде чем ее высказать, я хочу, чтобы вы подумали, что творится вокруг нас. Смотрите, вот наш поселок. – И Вера на столе пальцем поставила точку, а потом провела невидимую линию. – Здесь лес, а там, за лесом, фашисты развертывают аэродром… Вот здесь, – палец перекрестил эту линию другой, – большак. По нему сегодня начали движение гитлеровские части… А вот если бы, – Вера уставилась проникновенным взглядом на Лиду, – советское командование знало это, то, наверное, наша авиация расчехвостила бы и аэродром и эти части, как прошлый раз эшелоны.

– Расчехвостили бы! – со свойственной пылкостью подтвердила Лида и тут же сникла. – Ну, а что же мы можем сделать?

– Мы можем собрать сведения о частях и установить направление их движения. Например, мы можем точно установить расположение аэродрома и даже места, где они прячут самолеты и авиабомбы.

– Ага, можем, – кивнула Лида. – А дальше что?

– А дальше эти данные передадим партизанам, а они передадут их командованию Красной Армии, и тогда фашистам здесь крышка!.. Это, Лида, куда полезнее, чем гоняться за одним паршивым полицаем, с уничтожением которого почти ничего не меняется.

– Как ничего? – Лида вскипела. – Убийство хотя бы одного полицая – это страх фашистам. Оно говорит врагу, что народ еще силен и борьба продолжается.

Вера не стала спорить. После небольшого раздумья Лида протянула Вере руку:

– Я, Настя, согласна, если от этого будет толк!

– Безусловно, будет, – уверенно ответила Вера. – Не теряя времени, завтра утром начнем. Ты пойдешь с Машей. Старшая ты! Я тебе доверяю это дело, а Маша как бы подручная. Тебе одной ходить нельзя. А Маша, не смотри, что тихая, она хорошая и надежная дивчина… Установите, где аэродром. Постарайтесь установить, где ставятся самолеты, где хранятся авиабомбы. Ну как, Лида, сможешь?

Лида зарделась, обхватила Веру и крепко ее поцеловала.

– А как же мы передадим партизанам? – спохватилась она.

Вера спокойно ответила:

– Это я беру на себя.

– Но, Настя, ты смотри, осторожней! Знаешь, сколько всякой сволочи под видом партизан бродит, – заботливо предупредила Лида.

Эти слова глубоко проникли в душу Веры. Она почувствовала, что Лида станет надежной помощницей в ее делах.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

За девушками неожиданно приехал на мотоцикле с коляской посланец обер-фельдфебеля Кнезе, приказавший срочно ехать с ним на уборку дома штаба батальона. Вера взяла с собой и Лиду.

Громадный дом утопал в зелени яблонь и груш. К крыльцу вела аллея молодых, буйно цветущих лип. Здесь до войны размещались детский сад и ясли. Девушки сразу же принялись за работу. Вера взялась за уборку кабинета командира. Гитлеровцы были бдительны. Командир, уходя из кабинета, убрал все бумаги в сейф. Только на стене осталась карта, утыканная «победными» флажками.

Вере неудержимо хотелось швырнуть мокрую тряпку в эти ненавистные флажки, но за ее спиной прозвучал самодовольный басовитый голос: «Корошо?» – Вера обернулась. В дверях стоял здоровенный ефрейтор Гудер. Он подошел к карте и постучал пальцем по флажкам:

– Корошо? – повел он волосатым пальцем по карте от Сталинграда к Москве: – Москва капут! Русс капут!

Вера, словно бросая вызов, спросила, стараясь запомнить худое горбоносое лицо ефрейтора:

– Наци?

– Наци! – самодовольно ответил ефрейтор и, подбирая русские слова, стал восхвалять Гитлера и новый порядок.

Нацист не отходил от нее ни на шаг и, видимо, собирался перейти с нею в другую комнату, но тут внезапно вошли два офицера и задержали его. Вера забрала ведро и тряпки и пошла убирать соседнее помещение. Войдя в комнату, Вера открыла окно, выбралась в сад и, стараясь услышать, о чем говорят офицеры, стала мыть стекла, растягивая время. Из болтовни офицеров она узнала, что сюда, в поселок, приходит штаб армейского корпуса, который пробудет декаду, а затем перебазируется на командный пункт, в лес севернее Милятино. Она также узнала и то, что в начале августа предполагается освободить железную дорогу Вязьма – Брянск. Услышав это, Вера насторожилась, горя желанием узнать, где и когда будут наноситься удары. Но кто-то из офицеров выкрикнул: «Довольно о делах! Идемте искать принцессу цирка».

– Если эту девицу приодеть, – перебил его другой голос, и прищелкнул пальцами, – она может вполне сойти за принцессу.

– А ты попробуй!

Кто-то сказал такое, что вызвало взрыв хохота. Затем офицеры стали рассказывать похабные анекдоты. Вера перелезла в соседнюю комнату и взялась мыть пол.

К концу работы появился Кнезе с Гудером. Ефрейтор расписался в приеме здания и мебели. Когда девушки вышли за ворота усадьбы, к ним подкатил на мотоцикле Кнезе, посадил Веру в коляску и погнал к большаку.

Попасть на шоссе было соблазнительно, но только не сейчас, и Вера запротестовала. Кнезе, не обращая внимания на нее, гнал мотоцикл. Тогда Вера встала в коляске, как бы намереваясь выпрыгнуть. Кнезе выругался и повернул обратно.

У крыльца он долго держал ее руку, говорил что-то про любовь и дал конверт с адресом и долго объяснял, что их рота ремонтирует мост через реку на большаке, что он будет там еще несколько дней. Это было кстати, и Вера пообещала завтра же быть у него.

Не успела она переступить порог, как запричитала Устинья:

– И где вас черти носят! Я чуть не рехнулась из-за вашего добра. – Она намекала на рацию. – Сколько их понаехало! Как ввалились в избу, так у меня аж поджилки затряслись. Думаю, вдруг вы войдете – заберут, и вся недолга… А полицаи, так те хуже фрицев, везде свой нос суют, везде копаются. Когда переводчик спросил: «А что у тебя там, на гумне?», ну, думаю, конец! А ну как начнут рыться, да нюхать, да как найдут вашу штуковину? Капут ведь! «Ничего там, говорю, господин оберст, нет, разве только солома летошняя». А он усмехнулся: «Не оберст я, а лейтенант». Я тут дух перевела: «Ну, дай вам бог, говорю, быть и оберсом». – «Завтра, Коржева, – фамилию, наверное, полицай сказал, – к утру помещение помойте и очистите, а сами разместитесь в гумне!» Стою и не верю, что так обошлось, все равно как сто пудов с плеч свалилось.

Когда поселок потонул во тьме, Вера решила воспользоваться суматохой гитлеровцев и передать «Гиганту» все, что накопилось за последние дни. Закрыв все двери на запоры, развела на загнетке огонь, чтобы в случае опасности сжечь бумаги. Аня взяла с божницы маленькое, в бархатном переплете, евангелие и села против Веры помогать ей. Закончив шифрование, они через запасной ход вышли в огород, прямо в высокую коноплю. Ночь – хоть глаз выколи, тишина. Вера прошла в гумно, а Аня, как всегда, засела за ближайшим к гумну раскидистым кустом смородины. На этот раз Вера работала долго. Вдруг Аня вздрогнула: в конце поселка заголосила женщина.

«Опять кого-то арестовали», – с горечью подумала она.

Домой шли тем же путем – через коноплю и запасной ход, Устиньи дома не оказалось. Это тревожило девушек, и Вера решила пойти поискать ее у лучшей Устиньиной подруги Соколихи, дом которой находился на самом конце поселка.

На улице чувствовалось, что враг не спит: то здесь, то там слышались таинственные шорохи. Вера шла, прижимаясь к заборам, к зданиям. Вдруг снова раздалось голошение женщины. Вера побежала в ту сторону. «Вроде Соколиха…»

– Тетя Клава?!

– Я, дорогая, я! – плачущим голосом ответила Соколиха.

Но ее перебил рычащий голос полицая:

– Не разговаривать, партизанская шкура!

Соколиха все же выкрикивала:

– Устинья у нас, с ребятами осталась. Посмотрите за ними, дорогие мои… Рожь поспела, обществом оберите…

– Молчать! – гаркнул полицай.

– Изверг! Фашистский прихвостень! – кричала Соколиха. – Отольются вам, негодяи, наши сиротские слезы!..

Придерживаясь плетня, Вера направилась к дому Соколихи.

Около прогона она заметила два силуэта, один из них показался Вере знакомым. «Неужели арестовали и Кирилла Кирилловича?» – подумала она и притаилась около жердей. Силуэты говорили мирно.

– Смотри, не упусти, – полицай наставлял штатского, и тот, прихрамывая, пошел под гору. Это был Кирилл Кириллович. А полицай, вскинув на плечо винтовку, зашагал в сторону избы Игнатихи, муж которой в войну пропал без вести. Там он постучал в окно, вошел в избу и тут же вытолкнул Игнатиху и ее сына Гераську.

Проводив их взглядом, Вера сквозь зубы прошептала: «Так вот вы кто, Кирилл Кириллович!» – и юркнула в дом Соколихи. Устинья сидела около все еще всхлипывающих ребят. Увидев Веру, встрепенулась:

– Что случилось?

Когда дети уснули, Вера поведала Устинье о Кирилле Кирилловиче.

Устинья сдернула сползший с головы платок и с досадой ударила им об руку: – Значит, тоже хлыщ! Да еще похуже Семена, царствие ему небесное. Эта сволочь ангельской добротой влезает в душу. – Устинья повязала голову платком, укрыла ребят.

– Ты посиди здесь, а я пойду домой. Не след ночью, да еще в такую суматоху, блукать по поселку, чего доброго, и схватить могут. Тогда и доказывай, что ты не виновата. С рассветом я приду. Эх, если бы не вы, уложила бы двух-трех предателей и в лес, к партизанам. – И ушла.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В это неспокойное время, два дня спустя после облавы, как-то поздним вечером невзначай появился Михаил Макарович. Веры дома не было: она няньчила ребят Соколихи. За ней прибежали Аня и Устинья.

– Пришли Михаил Макарович и Клим, – сказала Аня. – Идем!

Оставив Устинью с ребятами, девушки побежали к дому. В избе никого не оказалось.

– Где же Михаил Макарович? – Вера озадаченно поглядела на Аню.

– Испугались? – с порога сказал Михаил Макарович. – На всякий случай в сенях притаился. Чуете, что в поселке творится?

– Зачем же вы пришли в такое время?

Михаил Макарович как будто и не слышал вопроса и прошел к столу.

– Меня сегодня привели две причины, – начал он. – Первая – прибытие в этот район новых частей и крупного штаба и вторая – труп полицая.

– У него, говорят, нашли письмо? – спросила Вера.

– Не письмо, а список заподозренных. Была и тебе записка. Все это наши выкрали. А организовал это дело Клим.

– Молодец! – Вера облегченно вздохнула.

– Время – деньги, – улыбнулся Михаил Макарович. – Давайте по существу. – Он сообщил, что для охраны их группы привлек по рекомендации подпольного райкома еще несколько человек из здешних партизан, которыми будет командовать Клим. – А сейчас главная задача, – продолжал Михаил Макарович, – установить места сосредоточения частей, КП штаба и особенно важно разузнать, где, на каком участке фронта и когда будут наноситься удары. О добытых сведениях сразу же информируй «Гиганта». Ясно?

– Ясно, – ответила Вера.

– Теперь давайте разберемся с этой бумагой.

Михаил Макарович положил на стол список, засиненный расплывшимися чернилами.

– Михаил Макарович, дорогой, простите, что так я вас называю. Мы сами разберемся. Я за вас очень боюсь…

– Сегодня я в трехслойном перекрытии. – И он стал читать список. Вера со страхом ожидала услышать свою, Анину и Устиньину фамилии. Но их фамилий не было. В нем были записаны: дед Ефим, как связной с партизанами, Соколиха и Игнатиха, мужья которых будто бы находятся в партизанском отряде. Среди них была Хватова, проживающая в глухом углу, за базаром, у бобылихи Черномордик. Против ее фамилии было записано: «Есть сведения, что она жена комиссара Красной Армии». Вера тихо вскрикнула.

– Что? Знакомая? – спросил Михаил Макарович.

– В дивизии, которой командует отец, фамилия комиссара – Хватов. Его жена, говорил отец, осталась в окружении, в Белоруссии, и о ней Хватов не имел никаких сведений…

Михаил Макарович тотчас предупредил Веру, чтобы она не смела приближаться к этому дому:

– Приманка солидная, и гестапо, наверное, устроило там засаду… Ну, что у тебя есть ко мне?

Вера коротко рассказала о Кирилле Кирилловиче.

– Нас, Настя, – Михаил Макарович наблизил лицо к Вере, – окружают враги видимые и невидимые, гласные и негласные – такова наша жизнь. Гестаповцы, эсэсовцы, полицаи – это враги видимые, а поэтому они менее опасные. А вот замаскированные – шпики, предатели, которые своей добротой, услугами и помощью лезут в душу людей, – это враги невидимые и очень опасные. Таким может быть и ваш Кирилл Кириллович. – Немного помолчав, он спросил Веру: – Как думаешь, если вдруг арестуют Устинью, можно связь поручить Лиде?

– С нами? Нет? Лида порывистая, невыдержанная.

– М-да… – Михаил Макарович решил сам встретиться с Лидой и поговорить.

В окно, выходящее в огород, постучали. Михаил Макарович заторопился, вынул из-за пазухи пачку денег и протянул их Вере. Вера спрятала руки назад.

– Пожалуйста, без церемоний! Это ваши и нужные вам деньги, – и он сунул пачку Вере.

– Михаил Макарович, я хочу просить вас посодействовать вступлению тети Стеши в партию… Она будет хорошая коммунистка.

– Обязательно посодействую!

Вера вывела подпольщика запасным ходом прямо в коноплю, затем забежала за угол и окликнула Василия. Тот словно из-под земли вырос и молча пошагал за Михаилом Макаровичем. Вскоре где-то около базара застрочил короткими очередями пулемет. Вера и Аня прижались к крыльцу.

– Неужели по нашим? – заволновалась Аня.

– Нет, наши ушли вправо, – успокоила ее Вера.

Девушки стояли на крыльце, пока не затихла стрельба. Но только собрались войти в избу, как кто-то открыл калитку.

Девушки насторожились. Из-за угла показалась лохматая голова.

– Да это Гераська, – прошептала Аня и бросилась к нему. Гераська юркнул было в калитку, но Аня крепко вцепилась в его рубаху.

– Девчата, дорогие вы мои сестренки, не выдавайте меня, – почти рыдая, умолял Гераська. – Спрячьте куда-нибудь. Потом я уйду. – Пулемет застрочил снова. – Слышите? Это они меня ищут… Я сиганул в окно.

Девушки повели Гераську в избу. Вера толкнула ногой дверь, та стукнулась обо что-то мягкое и снова закрылась. По телу Веры пробежал озноб. Она осторожно вошла в сени и, держась за ручку двери, тихо окликнула:

– Кто здесь?!

В сенях стояла тишина.

«Неужели убитый?» – подумала Вера и сильно нажала дверь. Что-то лежавшее за дверью беззвучно подалось. Она протянула руку и нащупала небольшой мешок, в пальцах захрустела крупа.

– Эх, Михаил Макарович, какой же ты человечина! – С чувством прошептала Вера.

Гераську накормили, вымыли и уложили спать в хлеве, показав ему на всякий случай дыру запасного хода.

Вернувшись в избу, Вера тяжко опустилась на лавку. Только сейчас она почувствовала страшную усталость.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Утром, едва взошло солнце, Вера поднялась и побежала в хлев. Гераська, зарывшись в солому, спокойно посапывал носом. Но стоило Вере тихонько дотронуться до него, как он вскочил, ринулся в угол и, прижавшись спиной к стене, забормотал плаксивым голосом:

– Не знаю… Ничего не знаю…

Вера обняла Гераську, прижала к себе и, гладя его лохматую голову, приговаривала:

– Гераська, успокойся. Это я, Настя…

Гераська стих и вытаращил заспанные глаза:

– А ты не предашь меня, Настя?.. – шептал Гераська.

– Что ты, Гераська? Я не предатель, а сестра тебе, – Вера прижалась щекой к потному лицу мальчика.

– Сестра? Какая же ты сестра? Вы ж с Машкой на фрицев работаете… Кирилл хромой говорил, да и другие, чтобы вас опасались, а то фрицам наклеплете…

Сердце у Веры болезненно сжалось. О, если бы она могла сказать ему правду! И она еще крепче прижала к себе мальчонку.

– Это, Гераська, неправда. Страшная неправда… Я люблю твою маму и всех ваших людей. – Вера смотрела в глаза Гераськи. – Неужели ты этому не веришь?

Гераська удивленно смотрел на нее и, обдавая ее горячим порывистым дыханием, сказал:

– Ты комсомолка?

– Нет, – Вера сказала неправду, потому что знала: Гераська сразу спросит: «А почему ходишь в церковь?»

– А чем ты можешь поклясться, что не вы предали наших?

– Отцом и матерью, которых я очень-очень люблю, – ответила Вера.

– Да-а? – протянул Гераська. – Ну, клянись!

Вера поклялась.

– На пять! – протянул руку Гераська. – Ну, смотри, Настька! Если обманула, тогда с вами я сам расправлюсь… У меня на огороде спрятана взрывчатка, динамит! Раз! И тебе с Машкой капут.

– Ладно, идем завтракать, динамитчик, а то сейчас фрицы придут дом занимать. Ну, живее!..

Аня сбросила со сковороды на стол горячую ржаную лепешку:

– Ешь!

Гераська жадно впился зубами в лепешку.

– Там, в подвале сельпо, – сказал он, насытившись, – сидит комиссарша – Елизавета Хватова. Страсть, бедная, убивается. Дочку маленькую у бобылихи оставила.

– У бобылихи, Черномордихи? – Эта неблагозвучная фамилия почему-то вызывала у Веры неприязнь. Ей казалось, что человек с такой фамилией ради личной выгоды может предать любого. И Вера решила, как только перетащат вещи в гумно, попытаться все-таки сходить к бобылихе и, может, даже взять у нее девочку.

Пришла Устинья с ребятами Соколихи. Она отвела их на гумно, усадила в угол на солому, бросила им ложки, разные коробочки и наскоро связанную из тряпок куклу. Вера, глядя на ребят, тяжело вздохнула.

– Что ж поделаешь, Настя? Ребята ведь… Если с матерью, не дай бог, что-нибудь случится, круглыми сиротами будут… Эх, детки, детки, как мне вас уберечь… Пойду сегодня ночью к добрым людям.

Вера знала, кого Устинья называет добрыми людьми.

– Не возьмете ли с собой Гераську? Пропадет парнишка…

– Гераську? – Устинья задумалась и, поглаживая щеку, ответила:

– Взять-то его можно, но опасно, надежи в нем не вижу. А впрочем посмотрим.

Через час Устинья со всем скарбом перебралась в гумно. Девушки устроились в затхлой, закоптелой до черноты риге. Пришла Лида. Вера потянула ее в ригу и там рассказала свой план похода к бобылихе:

– Говорят, у нее есть пегая коза. Мы поймаем ее и потащим к хозяйке, как виновницу шкоды в нашем огороде.

Так и порешили.

Коза паслась на задворках. Лида выдернула колышек и увела ее подальше, Вера и Аня, спрятавшись за сараем, наблюдали за домом. Ждать пришлось недолго: из-за угла в огород вышла сухощавая, сгорбленная старушка. Прикрыв глаза от солнца рукою, она обвела взглядом огород и, не увидев своей пегой, тоненьким голосом стала звать.

– Пеструха, Пеструха…

– Бя-я!.. – отозвалась из кустов коза.

Вера с Аней подошли к старухе. Бобылиха совсем не походила на женщину, которую представляла Вера. Ее морщинистое, постаревшее лицо дышало добротой.

– Деточки! Не видите ли, откуда кричит козочка? – прошамкала бобылиха.

– Сейчас ее приведут, – Вера показала на кусты. – Шкоды у нас в огороде наделала. А вы, бабушка, присядьте, отдохните.

Бобылиха облокотилась на жерди изгороди и, прищурившись, спросила:

– А вас разве не угнали в Германию?

– Нет, бабушка, – ответила Вера, – мы приехали сюда позже.

– Стало быть, бог спас.

– Бабушка, девочка той женщины, которую взяли полицаи, у вас? – спросила Вера.

– Девочка? – бобылиха оглянулась, отвела девушек за кусты и зашептала: – А вы кто ей, Лизавете-то, будете, может, родня?

– Мы, бабушка, узнали, что на ваших руках осталась девочка, а вам это не под силу, так вот мы решили приютить ее у себя.

– Ее у меня нет, милая. Ее сення ночью у меня взяли…

– Кто? – в один голос спросили девушки.

– Разве ж я знаю? Забрал и унес. Сказал, что наш он, советский! Он приходил за Лизаветой, да опоздал вот, не успел… Дала я ему на дорогу бутылочку козьего молочка. А он его, накось, на лавке забыл. Так я его здесь нагнала, в карман сунула. Поцеловал он меня, как сын свою мать, и ушел…

Возвращались девушки улицей. Ветер крутил на площади пыль. Сильный треск ворвавшихся на площадь мотоциклистов заставил их остановиться. За мотоциклами шел броневик, за ним – открытый темно-серый «мерседес», полный эсэсовских офицеров, и, наконец, автомашина с солдатами. Колонна остановилась около комендатуры. Из броневика вышел стройный офицер службы СС и, сопровождаемый свитой, торопливо зашагал в комендатуру. Так въехал в поселок штурмбанфюрер Иоган Вайзе «навести порядок и покончить с партизанами».

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Вернувшись домой, Вера отправила Аню и Лиду к аэродрому. Гераське сунула лепешку, и он пошел за речку, в лес. Сама, взяв лукошко, тоже пошла в лес, к большаку.

Вскоре небо заволокло тучами, стал накрапывать дождь. Когда вышла к большаку, дождь разошелся не на шутку. Вера выбрала группу берез, стоящих поближе к дороге, и села под одной из них, самой большой и густой. Но от дождя старая береза не спасала. Вера чувствовала, как по спине катятся холодные струйки воды. Однако надо было терпеть – по большаку шли и шли машины с пехотой. Их надо было хоть приблизительно посчитать. Пехоту сменила автоколонна артиллеристов. Наконец движение застопорилось. Из машины на дорогу высыпали солдаты и, балагуря, закурили.

– Вальтер, посмотри, что нас держит? – услыхала Вера.

– Да мы, кажется, насели на хвост шестнадцатому полку. – Вера старалась запомнить все, что говорили солдаты.

– А куда делся твой Якоб?

– А он направлен по северной дороге со второй колонной. Они перевозят одиннадцатый полк. Вон по той, что севернее нас, дороге.

«Два полка есть, – отметила Вера. – Теперь нужен третий!» Как Вера ни пряталась, все же солдаты заметили ее и окружили тесным кружком.

Один из офицеров разогнал солдат и накинулся на Веру с площадной бранью. Вера бросилась прочь от дороги…

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Вера и Аня вернулись после уборки штаба усталые и огорченные. Сегодня, как и в прошлые дни, им так и не удалось узнать о дне начала наступления. Ни одной бумажки в корзинах не обнаружили, ни одной неосторожной фразы не услышали. Одна лишь карта с оперативной обстановкой лежала на столе дежурного офицера, но он не отлучался из комнаты, а карта была прикрыта большим листом бумаги. Чего только ни придумывала Вера, чтобы хоть одним глазом взглянуть на эту карту, но тщетно. Уходя из кабинета гауптмана Вегерта, того самого офицера, который в день своего приезда так и пожирал ее глазами, она видела, как он разложил на столе только что привезенную им новую карту с «клыками тигра». Закрывая дверь комнаты, Вера обернулась и, встретив страстный взгляд Вегерта, чуть заметно улыбнулась. Но Вегерту было не до нее, и он ее не задержал. Выйдя в коридор, Вера остановилась в темном углу, размышляя: «Эту карту делал чертежник Риман. Наверное, он такие же карты готовит для других начальников». И Вера решительно направилась к лестнице, ведущей на мезонин, но, к ее огорчению, фельдфебель Риман торопливо спускался вниз.

– Герр фельдфебель, разрешите у вас убрать? – учтиво уступая ему дорогу, спросила Вера.

– Нельзя. Я сам, – бросил Риман и помчался по коридору в сторону оперативного отдела.

– Ты чего там канителишься?! – оборвал ее мысли окрик Гувера. – Марш домой!

Время шло, близилось начало наступления, а нужных сведений Вера собрала до обидного мало. И потому решила двинуться в далекий путь – в саперный батальон за «расчетом» – и выведать у Кнезе и Ганса все, что удастся.

Наскоро позавтракав размазнею с маленьким кусочком хлеба, Вера, Аня и Лида отправились лесами в саперный батальон: он находился далеко. Василия Вера направила к Михаилу Макаровичу. С прибытием войск штурмбанфюрера Вайзе и из-за постоянной слежки хромого Кирилла в Выселках находиться стало невозможно. «Не зря зачастил хромой на гумно со своими рассказами о страшных событиях у Сталинграда. Чего доброго, еще по пятам пойдет, а так и до рации доберется! – думала она. – Как трудно сдерживать себя!» Вера давно бы прикончила хромого, но без разрешения Михаила Макаровича не имела права, а он почему-то в последние дни не подавал о себе никаких вестей. Вера надеялась на партизан, которым Устинья, наверное, уже сообщила о предательстве Кирилла Кирилловича, но партизанам, видно, сейчас было не до хромого.

Вайзе с помощью отряда СС и полицаев, собранных со всей округи, начал проческу лесов. Прежде чем начать эту операцию, он грозно возвестил об этом, требуя от партизан немедленной капитуляции, иначе грозил расстрелять их семьи. На другой день после этого объявления комендант майор Рейнгольд и он, штурмбанфюрер Вайзе, получили личные письма с грифом: «Смерть немецким захватчикам!» и за подписью «Народные мстители». В них говорилось, что «…за жизнь каждого арестованного отвечаете вы и ваши прихвостни своей жизнью! Требуем немедленно освободить невинных людей. Срок девятого августа с.г.».

Прочитав эти строки, Вайзе вскочил как ужаленный и побежал к коменданту. Рейнгольда он застал стоявшим за письменным столом.

Его рыжие усики вместе с тонкими губами нервно дергались.

– Вы что, тоже получили контрультиматум? – спросил Вайзе, позабыв поздороваться.

– Получил, – ответил Рейнгольд и крепко сжал зубы, чтобы не наговорить дерзостей этому зазнавшемуся эсэсовцу, послушавшись которого он вывесил злополучное объявление.

– Что вы, майор, скисли? – насмешливо начал Вайзе. – На такую наглость надо отвечать решительно. Это – арапство! Самое настоящее арапство! Берут на испуг. Видите, они нам диктуют, срок ставят… Тоже мне власть! Мы им покажем, кто здесь властвует! – Вайзе подошел и опустился на стул, обтирая шею платком. Сел и Рейнгольд.

– Понимаете, герр майор? Мы обязаны любыми средствами захлопнуть «тигровую пасть»! А для этого необходимо прежде всего обезопасить войска от проникновения к нам шпионов и диверсантов, подавить партизанщину, разыскать примолкнувшую рацию, с которой наверняка схватим шпионскую организацию. Таким образом мы убедительно продемонстрируем, что не они, а мы здесь власть! Поэтому я предлагаю для острастки повесить двух-трех человек…

У Рейнгольда расширились глаза. Он перебил Вайзе:

– Только не это, герр штурмбанфюрер. Сейчас не время…

– Что с вами, майор? – Вайзе прищурился.

– Я знаю их хорошо. Они могут это, – комендант потряс письмом, – выполнить. Все, что угодно, только не публичная казнь…

– Если они только посмеют, то тогда уничтожим весь этот поселок, всех от малого до старого! Камня на камне в нем не оставим! – Вайзе гулко хлопнул ладонью по столу и встал. Подойдя к Рейнгольду, он положил руку на его плечо и произнес: – Фюрер нас освободил от ненужной химеричной совести. И если в интересах нашей великой нации, друг мой, нужно будет истребить всех русских, истребим!

– Вы меня не поняли. Я не против уничтожения арестованных, но не здесь и не публично.

И они сошлись на том, что уничтожат двух человек – мужчину и женщину.

Вайзе, прощаясь, потряс руку Рейнгольду:

– Вот увидите – они сразу поймут, что мы не шутим.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Гераська нашел где-то старый бинокль и теперь целыми днями пропадал в роще. Забравшись как можно выше на старую березу и замаскировавшись ветками, он терпеливо наблюдал за окном кабинета Вайзе. Не упускал с поля зрения и хромого Кирилла, часто топтавшегося там во дворе. Долго пришлось Гераське ждать штурмбанфюрера. Но вот однажды штора в его окне вздрогнула, и в окуляре бинокля стал отчетливо виден Вайзе, а с ним два эсэсовца. Потом из-за косяка окна показалась женщина. Вдруг она сильно покачнулась от удара кулака в черной перчатке. Гераське даже показалось, что он слышит женский крик. Последовал второй удар, и женщина исчезла. В женщине он узнал Хватову.

Больно сжалось мальчишечье сердце. Гераське представилось, что вот так будет страдать и его мать. Долго пришлось сидеть на дереве, пока двое эсэсовцев протащили по двору Хватову и толкнули ее в подвал сельпо. Тут же вывели арестованных на обед.

Он ясно видел в бинокль и мать и деда Ефима. Мать вытирала концами платка глаза, видимо, плакала. Гераська крепче обхватил ствол березы, прижался разгоряченным лбом к бересте и не спускал с матери глаз.

– Мамочка, прощай! – прошептал Гераська, видя, как надзиратель снова толкнул ее в подвал. Он вытер грязным рукавом рубахи разгоряченное лицо, плюнул, циркнув сквозь зубы, и схватился за сук, намереваясь спуститься вниз. И уже свесил было ногу, но замер: внизу стоял человек в военной форме, похожей на офицерскую, с немецким автоматом через плечо, а поодаль от него еще два с винтовками – наполовину в военной, наполовину в гражданской одежде, и еще из кустов виднелась голова в немецкой пилотке набекрень. Это белобрысое лицо Гераська где-то видел. И тут же вспомнил: «Это грузчик, работающий у гитлеровцев на станции. Полицай…»

– Чего ты там, малец, наблюдаешь? – спросил его офицер.

Гераська медлил с ответом. Но решив, что полицаи все равно пулей снимут, повесил бинокль на сучок березы и стал не спеша спускаться. Задержавшись на последних сучьях березы, он спросил офицера:

– А вы кто будете?

– Свои, – ответил офицер.

– Полицаи?

– Нет, партизаны.

– Врешь.

– Честное пионерское! – улыбнулся офицер. В тоне его голоса и в его широкой улыбке было действительно что-то «свое», располагающее.

Гераська, не раздумывая больше, камнем бухнулся на землю и, сразу вскочив, поднял руку в пионерском салюте.

– Пионер Герасим Щеголев. Наблюдаю за гестапо и подвалом в сельпо. Там сидят наши арестованные.

– И хорошо видно? – заинтересовался офицер.

– В бинокль.

– У тебя есть бинокль?

– Трофейный, одноглазый. В другой глаз, видно, наша пуля трахнула. – Гераська таинственно оглянулся. – А вы не боитесь фашистской облавы? Вчера они начали отсюда и пошли вот так цепью. – Гераська махнул рукой в сторону дороги.

– Как видишь, Герасим Щеголев, не боимся.

– А знаете, вот этот, что в кустах, в фашистской нахлобучке, – повел глазами Гераська в сторону Василия, – с фашистами якшается. Честное пионерское, сам видел. Он на станции у них грузчиком работает. А как, проклятый, старается! Мы ящик, а он два; нас трое, а он один. Ему при всех нас сам артельщик благодарность объявил и даже руку жал. – Гераська недоверчиво посмотрел на Василия.

– Спасибо, Герасим! Я к нему пригляжусь. – Офицер похлопал Гераську по плечу и, предложив ему снова лезть на березу, сам полез за ним. Там, на березе, Гераська показал офицеру школу, двор и подвалы сельпо, часть дома с террасой и сад комендатуры. По-мальчишески захлебываясь, стал рассказывать обо всем, что знал. Выложив все, что было на душе, Гераська стал просить командира выручить арестованных. – Мамка моя там… – умоляюще смотрел он ему в глаза.

– А за что ее арестовали?

– Наболтали, будто наш батя у вас в партизанах…

– А его фамилия тоже Щеголев? – спросил командир.

– Щеголев, – протянул Гераська, а сам не спускал глаз с партизана, ожидая услышать: «Да, Щеголев у нас», но тот покачал головой:

– Такого, Герасим, у нас нет.

– Вот видите, ни за что мамку в подвал упрятали… Эх, злодеи проклятые!

– А ты голову не вешай, солдат! – улыбнулся партизанский командир. – Мамку твою, может быть, и выручим. Всех выручим! А теперь вот что, друг, спускайся вниз и скажи вот тому партизану, что с новой винтовкой, чтобы лез ко мне. А ты пройди по тропе немного вперед и подежурь. Если что, тихонько свистни.

– А вы меня не бросите? Ведь мне деваться-то некуда.

– Не бойся – не бросим.

Обрадованный Гераська мигом спустился с березы и передал приказание солдату. Тот с винтовкой за спиной, у которой вместо прицела была какая-то черная трубка, сразу же полез на березу.

– Ух ты! – Гераська в знак высшей оценки до сих пор не виданного им снайперского прицела циркнул сквозь зубы и, поддернув штаны, еще раз певуче проговорил, подмигнув Василию: – Видал-миндал? Фрицу раз, и кислый квас! – и побежал к тропе выполнять первое партизанское задание.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Саперный батальон располагался в районе Милятино. Путь был опасный. Хотя девушки шли лесами, но им приходилось пересекать дороги, по которым то и дело шныряли немецкие машины. Вот уже три с лишним часа Вера вела свою группу, ориентируясь по солнцу. Дремлющий лес, по мере приближения к передовой, наполнялся шумами прифронтовой жизни, изредка стали попадаться и солдаты. Многие из них, занятые своим делом, не обращали на девушек внимания, но попадались и такие, которые заворачивали их назад и даже грозили арестом. Девушек спасали справки, предусмотрительно не сданные ими в штаб пионер-батальона. Эти справки удостоверяли, что они там работают.

Около четырех часов вечера они вышли из леса к основному ориентиру – железной дороге Вязьма – Брянск. Слева на повороте, за придорожной полосой подстриженных елок, послышалось пыхтение паровоза. Девушки притаились в зарослях.

С юга донеслось раскатистое артиллерийское громыхание.

– Идем правильно. Там, – показала Вера на юг, – в районе Кирова, наши перерезали дорогу. Так что он, – Вера показала глазами на появившийся бронепоезд, – идет бить наших. Раз поезд идет, значит, путь охраняется, и нам через него переходить нельзя!

Невдалеке был перекинут через ручей небольшой мост. Девушки перешли под ним на другую сторону полотна и снова очутились в лесу. Шагали по лесной тропе, которая вывела их на юго-восточную опушку. Здесь Вера определила, что прямо перед ней – Милятино, а то дальнее селение за шоссе – Фомино. Все окрест дышало передовой: по тропам и проселкам проносились мотоциклисты, на склоне лога связисты тянули линию, видимо, только что поврежденную артиллерийским обстрелом, на опушке противоположного леса поблескивали отраженными лучами солнца стволы запрятанных танков, из Милятино на Фомино пылила длинная колонна тяжелых грузовиков, на окраине Милятино солдаты маскировали зенитки, орудия, и их стволы, увешанные ветками, были похожи на ободранные деревья. Одним словом, от взора ничего не ускользнуло. Заметив, что в рощу юго-восточнее Милятино тянется линия проводов, Вера решила, что, наверное, там штабы, и взяла эту рощу на особую заметку. Закончив обзор, она повела подруг лесом, в обход Милятино, на Фомино. Вскоре встретили трактор, трелевавший кряж.

– Эх, черт возьми! – Вера остановила подруг. – Ведь трелюют-то саперы? Значит, тот трелевщик, наверное, сапер нашего батальона. Поотстаньте немного, а я пойду впереди. – И она смело пошагала по дороге, туда, откуда доносился рокочущий звук тракторов. Не прошла Вера и четверти километра, как ей преградил дорогу солдат-регулировщик. Вера приветливо поздоровалась с ним:

– Гутен таг!

Солдат пригляделся к девушке, и его покрытое серой пылью лицо расплылось в улыбке:

– Гутен таг, Назтья!

Листая для видимости страницы разговорника, Вера кое-как заговорила с солдатом по-немецки. Она узнала, что Кнезе находится в двух километрах, в балке, на строительстве моста, а Ганс Туль невдалеке отсюда – занимается очисткой деревьев от сучьев.

Увидев девушек, Ганс застыл от изумления с поднятым топором. Потом он вонзил топор в дерево и, обтерев руки травой, поздоровался с ними.

Вера сказала, что они идут в штаб за расчетом, но не знают, где он. Ганс посмотрел на солнце, что-то прикинув в уме, и сказал, что может их провести, но он будет свободен только через часа полтора-два.

Вера поморщилась, что, мол, это будет очень поздно, они не успеют рассчитаться и засветло выбраться за Милятино. Ганс заволновался: ему очень хотелось хоть часик побыть наедине с Аней, Вера его успокоила, сказала, что в воскресенье они будут свободны и придут пораньше.

– Зонтаг? Зонтаг, – повторял Ганс, почесывая за ухом. – Ам зонтаг кам их нихт[2]. – Потом взял из рук Веры разговорник и стал рыться в его страницах.

– Мы можем прийти в среду или четверг. Ам митвох, ам донерстаг… – несколько раз повторила она.

– Ам митвох, ам донерстаг? Ам донерстаг верден мир хир бештимт нихт зейн. Вир геен фон хир форт,[3] – бормотал Ганс.

– А куда? Мы ведь и туда можем прийти, если это недалеко…

Ганс пожал плечами, сконфуженно отвел свой взгляд в сторону и несколько раз повторил по-немецки:

– Не могу сказать куда. Это, фройлен, тайна.

Вера не стала настаивать и попросила его провести их до батальона. Засунув топор в чехол, Ганс пошел впереди. Не доходя до моста, он остановил девушек в кустах, а сам ушел. Минут через пятнадцать он привел Кнезе.

– Зашем пришойд?! – зло крикнул Кнезе.

Вера с помощью разговорника ответила:

– Я надеялась на вашу доброту, герр Кнезе… Мы пришли к вам за помощью. Вторые сутки едим совершенно без единой солинки. Просим вас в счет заработанных денег выдать сколько-нибудь соли. – Ее руки опустились, как плети, а глаза смотрели на Кнезе с упреком: «А говорили, что любите». Но этот взгляд не подействовал на Кнезе, и он по-прежнему продолжал возмущаться настырностью девушек. Тогда Вера взяла Кнезе за руку и потянула его в сторону. Он оглянулся и, убедившись, что, кроме девушек, их никто не видит, пошел за ней. Вера остановилась в кустах. Кнезе подозрительно посмотрел на Веру.

Вера ласково сказала:

– Вы сердитесь, герр Кнезе?..

Кнезе сморщился, словно от боли: у него не хватало сил побороть в себе волнующее чувство к Вере, арестовать ее. Он прохрипел: – «Ну, Назтья!» – и пошел было вниз по тропе, но тут же обернулся и мягким тоном сказал:

– Ходить нихт! Быть здесь. Золь есть здесь. Деньги нихт! Поняйт!

Вера кивнула головой и приветливо протянула ему руку. Но Кнезе лишь козырнул.

Вере стало не по себе. Проводив Кнезе, девушки забрались повыше. Запрятавшись там в зелени кустов, они замерли в тревожном ожидании.

Солнце уже склонялось к горизонту, когда сверху послышался говор: шли из леса с работы солдаты. Двое из них громко разговаривали.

Девушки стали напряженно вслушиваться в их разговор.

– …Завтра заканчиваем, и я еду в отпуск, – радостно говорил один.

– А фигу тебе не поднесут? – хохотнул другой.

– Почему? Мне это сказал сегодня обер-лейтенант… – горячо возразил первый.

– Как же тебя отпустят, когда во вторник выходим на исходное положение, а в среду, может быть, ф-ють, – свистнул другой и прогудел, подражая летящему снаряду, потом хлопнул рукой об руку. – А ты отпуск! – он разразился хохотом. – До конца наступления никуда тебя, друг мой, не отпустят. Может быть, дадут «поцелуй-талон» да часа на три увольнение в Милятино, в веселое заведение Карлуши.

– Ну и что ж, – с обидой ответил первый, – после поеду!..

Не успели затихнуть голоса солдат, как послышались торопливые шаги идущего снизу человека. Вера вышла на тропу, ожидая встретить Кнезе, но вместо него пришел Ганс, принес от него записку и мешочек соли. Девушки рассыпали соль по своим платочкам и отправились в обратный путь. Ганс проводил их до того места, где лесную дорогу пересекала заброшенная траншея. Прощаясь с Аней, сказал по-немецки:

– Жив буду, увидимся!

Расставшись с Гансом, девушки прибавили шагу, чтобы до темноты выйти к большаку.

Вера остановилась, оглянулась кругом, прислушалась и сказала:

– Поняли? В субботу занимают исходное положение, а в воскресенье, выходит, наступление. Если что-нибудь со мной случится, Аня, передай отцу, ну сама знаешь – «Гиганту». А если нас обеих схватят, – обратилась она к Лиде, – сейчас же лети к тому партизану, дяде Мише, помнишь, он недавно встречался с тобой, передай ему все, что мы сейчас услышали от немцев…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Наступило второе августа. Командование корпуса собралось переехать на новый КП – поближе к войскам. В связи с этим штаб работал почти всю ночь.

Вера и Аня пришли в штаб для уборки помещения на рассвете, чтобы успеть порыться в корзинках среди брошенных бумаг. Но девушкам не повезло. Ефрейтор Гудер, тот самый, что наблюдал за Верой во время уборки этого помещения, сам вычистил все корзинки и тщательно подобрал бумажки. Кроме того, он ни на одну минуту не оставлял девушек одних. С уборкой кабинета Вегерта Вере тоже не повезло. Только она стала убирать, как в комнату влетел Вегерт, а за ним следом – Риман. Вегерт показал рукой Вере выйти. Все же она успела увидеть, как он вытащил из сейфа карту с «тигровыми клыками» и сунул ее чертежнику. И уже за дверью услышала голос Вегерта:

– Не позже чем к одиннадцати тридцати нанести это решение на мою рабочую карту! – И почти сразу же с картами под мышкой из кабинета вышел чертежник. Подмигнув Вере, он показал пальцем на потолок:

– Бите, убирайт майн циммер!

Убирая комнату чертежника, Вера придумывала, как бы взглянуть на карту, которая лежала на длинном покатом столе. Для этого она, став на табуретку, стала стирать пыль с наличников двери. Но оттуда были видны только стрелы, направленные друг другу навстречу, да глубокая петля фронта. Тогда, чтобы обратить на себя внимание, Вера тихонько затянула мелодичную песню: «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан»… Это на Римана подействовало, и, не вставая, он высказал Вере свое восхищение:

– У вас приятный голосок, Настя.

Вера непонимающе пожала плечами и, соскочив с табуретки, протянула чертежнику разговорник. Пока Риман искал нужные слова, Вера успела прочесть у основания стрел и на их острие четко выведенные Риманом наименования населенных пунктов. А когда Риман, тыча пальцем в страницы, показывал слова и их значение, Вера машинально кивала ему головой, а сама в памяти зубрила: «Палики, Речица, Думиничи и Фомино, Долгое, Масальск». Теперь уборка комнаты пошла более споро, а мысли Веры были уже у рации.

Домой Вера не шла, а бежала. Отказавшись от завтрака, она поставила на охрану Устинью, и вместе с Аней принялись за шифровку.

– Прорывы, – диктовала Вера, – юга фронта Палики Речица на Думиничи севера фронта Фомино Долгое на Масальск…

Вера поздно вечером вернулась из леса.

– Садись ужинать! – позвала Устинья.

– Спасибо! Ничего не хочу, тетя Стеша. Только спать и спать. – Она вышла за ворота гумна и легла на траву.

Но сон не приходил. Что-то тревожило, бередило душу.

Шлепанье босых ног Ани заставило ее подняться.

– Что случилось?..

– За тобой пришел денщик Вегерта и требует, чтобы сейчас же шла, – сообщила Аня.

– Вот так да! Не идти – перевернут все вверх дном и все равно найдут; пойти – будут унижать, издеваться. Сердце Веры больно сжалось.

– Что же делать, Маша, милая? Ну, скажи?..

Аня хорошо себе представляла, для чего вдруг Вегерту понадобилась Вера и какое неимоверно тяжелое испытание предстоит ей выдержать, но решительно сказала:

– Ничего, Настя, не поделаешь, надо идти.

И Вера пошла за денщиком тяжелой поступью, словно на казнь, по пустынной улице, охраняемой усиленным нарядом патрулей.

У штаба денщик приказал Вере посидеть на скамейке: на ее счастье, Вегерт еще не вернулся с КП. Просидев дотемна, Вера в конце концов решительно поднялась и пошла домой. Идти было жутко, везде чувствовался «порядок», наведенный Вайзе: по безлюдным улицам, словно тени, вышагивали черные силуэты патрулей.

Около дома, у колодца, раздался резкий окрик: «Хальт!», и перед Верой, словно из-под земли, выросла здоровенная фигура эсэсовца:

– Пропуск!

Вера предъявила пропуск. Но оказалось, что на сегодня все пропуска считались недействительными. Вера замерла от страха, когда эсэсовец схватил ее за руку.

– Идем! – и толкнул ее вперед. Она начала было протестовать, что, мол, идет из штаба, но эсэсовец был неумолим.

– Марш! Марш! – и толкнул ее так, что она чуть было не упала.

Наконец перешагнула порог гестапо. За ней с отвратительным визгом закрылась входная дверь.

Вере пришлось повторить дежурному по гестапо все то, что она высказала патрулю. Дежурный подозрительно осмотрел Веру и позвонил в штаб. Оттуда ответили, что Вегерт еще не вернулся. Дежурный рассвирепел.

– Чего шляешься, паскуда?! Зиди и ни с места! – он показал рукой на деревянную скамью со спинкой, стоявшую у противоположной стены мрачного коридора. – Зидеть тут!

Вера сидела на этом скрипучем стареньком диване, словно пригвожденная. Спертый воздух и полумрак подавляли ее. «Неужели, – думала Вера, – придется испытать все пытки и истязания?..» И как бы в подтверждение ее мыслей в дверях, выходящих на двор, появилась поддерживаемая под руки эсэсовцем, полумертвая, истерзанная, с полуобнаженной грудью и с разодранными рукавами женщина – Хватова. Не успели заглохнуть ее шаги, как из приоткрытой двери донесся зычный голос штурмбанфюрера Вайзе, а затем и знакомый голос переводчика:

– Герр штурмбанфюрер требует от вас результативных действий, иначе вас вздернут вместе с партизанами как их сообщника! Поняйт?!

– Очень хорошо понимаю, герр штурмбанфюрер. Постараюсь!.. – промямлил, как показалось Вере, Кирилл Кириллович.

Тут же скрипнула дверь кабинета Вайзе, и из него вышли двое. До Веры донесся с верхней площадки шипящий голос Кирилла Кирилловича:

– Их нужно сегодня же взять.

Но его грубо прервал другой голос:

– Тише ты! Она здесь, внизу!

– Такую погань надо казнить всенародно! – невольно прошептали Верины губы.

– Вас загст ду? – спросил солдат.

– Вас загст ду? – передразнила Вера. – Говорю, солдат, что таких предателей душить надо!

Солдат ничего не понял, но насупился и что-то промычал. Наконец дежурный освободил ее.

Выйдя из гестапо, Вера огородами пошла домой.

– Где ты была? Что с тобой? – бросились к ней Устинья и Аня.

Вера разрыдалась.

– Скоро ли кончится этот кошмар, тетя Стеша?

– Скоро, дорогая моя доченька. – Устинья нежно гладила влажные волосы Веры и, не выдержав, заплакала.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В кабинете Вайзе, как и во всем его заведении, была невыносимая духота. Ему нестерпимо захотелось глотнуть свежего воздуха. Он потушил свет, подошел к окну и приподнял штору. Свежесть августовской ночи приятно холодила лицо. Но недолго пришлось наслаждаться этой ночной прелестью: в какой-то из ближних его кабинету комнат раздался душераздирающий женский крик. Вайзе знал, что этот крик слышен на улице. Он захлопнул окно, опустил черную занавеску и зажег свет. Положив руку на телефонную трубку, хотел было позвонить своим «идиотам», чтобы они прекратили упражнения над Хватовой, но в дверь постучали. Вошел помощник Вайзе и мотоциклетчик, прибывший с донесением от командира отряда, направленного самим Вайзе на север, так как там, у высоты 193,8, внезапно появились партизаны. Командир сообщил, что отряд потеснили партизаны, и просил подкрепления.

– Подкрепления?! – рыкнул на мотоциклетчика Вайзе, – подкрепления? А где я его возьму? – Но делать было нечего. Пришлось из небольшого резерва выделить на помощь отряду несколько человек. Отправив подкрепление, Вайзе решил для безопасности провести эту ночь в кабинете под охраной своих людей. Он сжал телефонную трубку.

– Какого черта не отвечаете? – кричал он в телефон. – Спите, что ль?! – И, испугавшись собственного крика, оглянулся в окно: – Приведите ко мне комиссаршу!

Хватову привели под руки и посадили на стул против него. Ее голова откинулась назад, на спинку стула, сползавшие волосы закрыли окровавленное лицо, тело теряло силы, и только голубые глаза еще были полны ненависти. Вайзе поднес к губам женщины стакан с водой. Хватова с жадностью выпила несколько глотков.

– Скажите, Елизавета Пахомовна, где находится главарь или штаб партизан? – обратился к ней переводчик. – Вас спрашивает, – покосил он глаза на Вайзе, – главный начальник, который может вас казнить или даровать вам жизнь.

Вайзе впился в нее колючим взором стервятника, не пропуская без внимания ни одного ее движения и вздоха. Хватова молчала.

Вайзе заорал:

– Говорить! Говорить! Не будет? Расстреляйт!

Хватова собрала последние силы, поднялась и плюнула в лицо Вайзе.

– Предательства смертью не искупишь… – Елизавета Пахомовна не договорила последнего слова и рухнула под ноги Вайзе от кулака эсэсовца. Вайзе взбесился и ударил носком сапога в ее лицо, выкрикивая:

– Расстреляйт!

Хватову уволокли.

Вайзе долго ходил по кабинету. Он не мог успокоиться: его потрясла стойкость почти уже полумертвой женщины.

В четвертом часу ночи ввели деда Ефима.

Хотя он был избит сильнее, чем Елизавета Пахомовна, но держался на ногах стойко. И когда переводчик сказал ему ту же фразу, что и Хватовой, Ефим Иванович прищурил припухший глаз:

– Значит, расстреляйт? – и его желваки чуть-чуть задвигались. – Прекрасно, господа хорошие… Значит, вам надыть главарь партизан? – Ефим Иванович пожевал рассеченными губами, покосился на переводчика, Вайзе. – А что за это будет?

– Свобода и десять тысяч марок! – сказал переводчик.

– Тогда развяжите руки.

– Штурмбанфюрер спрашивает зачем?

– Передайте вашему штурмбанфюреру, что Ефим Дроздов будет давать показания.

Все стоявшие здесь эсэсовцы вздохнули с облегчением. На узком лице Вайзе расплылась довольная улыбка. Он приказал развязать старику руки.

– Главарь партизан, – размеренно начал Ефим, – буду я! Дроздов Ефим Иванович…

Вайзе вытаращил глаза, услышав перевод этих слов.

– Врешь, бандит! Ты хочет спасайт свой шкура?! – закричал он, вскочив со стула.

– Шкуру? Шкуру я не спасу, да и не стремлюсь ее спасать!

– Если вы главарь, то скажите, где штаб партизан?

Ефим Иванович обхватил пятерней оставшиеся клочки бороды и задумался.

– Ну, что?!. – взвизгнул Вайзе, не вытерпев долгого раздумья старика.

Ефим Иванович многозначительно промычал:

– М-да! Стало быть, капитулировать.

Вайзе без переводчика понял последнее слово.

– Рихтих, капитулировать!

– Согласен, – качнул головой Ефим Иванович. – Но с условием, – с достоинством продолжал он, – перво-наперво – немедленно прикончить издеваться над Лизаветой Хватовой и сейчас же ее отправить домой, второе – не позже как через полчаса выпустить всех арестованных.

– Вот ты чего захотел! – Вайзе схватил пистолет и погрозил им старику.

Ефим Иванович спокойно сказал:

– Скажите вашему штурмбанфюреру, что так у нас разговор не пойдет.

Вайзе был стреляный волк, и в поведении деда Ефима он почувствовал оттяжку времени.

«А может быть, и в самом деле он главарь, – рассуждал Вайзе. – И тогда из него, вытягивая жилу по жиле, можно будет вытянуть многое. Подождем до утра». И он скомандовал: «Увести!»

Деда Ефима увели, а Вайзе стоял у стола. По его усталому лицу пробежала гримаса огорчения, он вспомнил слова своего шефа: «Это вам, герр штурмбанфюрер, не Франция и не Италия, а Россия. Да еще какая! Советская! Там, друг мой, для вас будет много неожиданностей».

Вайзе тяжело вздохнул. Вошел его помощник.

– Хватова скончалась, – доложил он.

– Фу ты, черт! – Вайзе ударил по столу ладонью. – Все равно скажем, что расстреляли!

Проводив своего помощника, Вайзе закрыл дверь на ключ, потушил свет и поднял штору. Солнце уже красило неподвижные облака утренним перламутром. Вайзе отстегнул давивший горло галстук и бросил его на стол, затем распахнул мундир. Ему хотелось дышать и дышать ароматом пробудившихся от сна молодых лип и цветов. Схватившись руками за распахнутые рамы, он стоял и смотрел на двор сельпо, где по одному выводили арестованных. Невольно Вайзе перевел взгляд и на пришкольный сарай. Его охватил неведомый до сего времени страх: из-за дверной решетки на него смотрели грозные глаза деда Ефима.

– Смотри последний раз, скотина! – бросил ему Вайзе. И вдруг что-то колко вонзилось в его грудь. Он застонал, руки его потянулись к груди… Другая пуля угодила прямо в лоб, и Вайзе рухнул на пол.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Сегодня на уборку штаба пришла одна Аня. У нее все валилось из рук, она боялась за Веру: сумеет ли та спастись от ареста.

Ефрейтор Гудер провел ее в кабинет начальника штаба. Не успела она еще закончить уборку, как в комнату торопливо вошел сам генерал, за ним шагал майор в полной боевой готовности. Начальник штаба приказал ефрейтору подать автомашину, а Аню выгнал из кабинета. Аня нарочно забыла там ведро с тряпками и, ожидая, когда можно будет забрать, торчала у двери, опершись на щетку. Из слов, доносившихся из кабинета, Аня поняла, что начальник штаба срочно направляет майора на КП.

– Видите, что здесь делается? – наставлял его, видимо, генерал. – Туда же сейчас выезжаю и я и командир корпуса.

– Ничего не меняется? – спросил другой голос, похожий на голос майора.

– Нет, меняется. Артподготовка переносится на пять утра.

Казалось, все! Аню больше ничего не интересовало. «В пять, не в семь!» – закрутилось в ее голове. Аня нашла Гудера и попросила его вынести из кабинета начальника штаба ее уборочные принадлежности, на что Гудер рыкнул:

– Что?! Какая уборка? Марш домой!

Ане только это и надо было. Выйдя из этого ненавистного штаба, она загуменьем помчалась домой. Надо было как можно скорее передать эту новость «Гиганту». И каково же было ее огорчение, когда у гумна она увидела Кирилла Кирилловича, любезно помогавшего Устинье готовить завтрак.

– Ну вот и все собрались, – заулыбался хромой Ане.

Аня поздоровалась и, не обращая внимания на ужимки хромого, прошла в ригу. Она сообщила Вере об изменении начала артиллерийской подготовки. Суровая озабоченность сделала лицо Веры строгим.

– Сейчас же надо выжить этого хромого черта и немедленно передать «Гиганту», – шептала Аня.

– Конечно, надо, – согласилась Вера. – Но как? Знаешь что, Маша, я сейчас пойду в сторону Красного бора. За мной по пятам обязательно потянется эта хромая сволочь. Так ты в это время передай «Гиганту».

Аня со страхом прошептала:

– Что ты, Настя, да это ж верная смерть!

– Не бойся, Машенька, – Вера притянула к себе Аню, – я за себя постою!

Кирилл Кириллович распахнул в ригу дверь, но ничего в темноте не увидел, лишь девушек, стоявших в обнимку.

– Лобызаетесь? Идите пить чай! – елейным голосом пропел он. Девушки сразу же вышли.

– Что-то вы, Кирилл Кириллович, к нам зачастили? – глядя в упор на хромого, спросила Аня. – И сегодня что-то ни свет ни заря пожаловали? Лучше скажите-ка начистоту, зачем вы по пятам за нами ходите? Ловите? Продать за тридцать сребреников хотите! Не выйдет!..

– Окстись, проклятая! – замахал он руками, словно отбиваясь от налетевшей осы. – Что ты, полоумная. Да это что такое, Устинья?.. Свихнулась она, что ль? Да ты уйми ее, полоумную…

– А что мне ее унимать-то? Ежели тебе это не нравится, то и скатертью дорога! – Устинья показала на ворота.

Это хромого не устраивало: он ожидал наряд эсэсовцев, срок уже прошел, а они все еще не появлялись. Кирилл Кириллович волновался. Вера это заметила.

– Он не за тобой, Маша, охотится. – Вера, держа ложечку с парящей кашей, зло смотрела на Кирилла Кирилловича. – Он охотится за мной. Подручных поджидает. А я вот возьму да и уйду. Пусть ищут. – И, бросив ложку, Вера встала. Встал и Кирилл Кириллович. Его небритая физиономия ощетинилась, он стал похож на разъяренного пса.

– Ну, что ж, Устинья Осиповна, и на этом спасибо! – Хромой зло ударил фуражкой по руке. – Даст бог, встретимся и поговорим по душам. Тогда уже не гневайтесь на Кирилла Кирилловича. – И он, бубня что-то себе под нос, отошел к смородиновому кусту, где неторопливо принялся закуривать. Вера поняла его замысел и поэтому, не оглядываясь, торопливо пошла берегом к ольшанику. Вскоре, как она и предполагала, сзади послышались торопливые шаги. На повороте она скосила глаза: за ней шел Кирилл Кириллович. Вера вытащила из-за пояса юбки пистолет и спрятала под платок. Вдруг ей показалось, что шаги притихли. Вера отскочила в сторону, круто обернулась – на тропе, растопырив ноги, стоял Кирилл Кириллович и ловил ее на мушку. Вера мгновенно вскинула пистолет. Почти одновременно раздались два выстрела. Страшный крик прокатился по лесу. Но Кирилл Кириллович не упал, он лишь осунулся и, держась за дерево, целился в кусты, куда только что скрылась Вера. Вторая пуля Веры сразила насмерть предателя. Только сейчас Вера почувствовала жуткую боль в предплечье. Она свернула в чащобу, там остановилась у куста орешника, схватилась обеими руками за его влажные ветви и прижала их к ране.

«Что же теперь делать? Неужели конец?»

Вера, крепко сжав пальцами вену, опустилась к ручейку. Там смыла кровь, листьями прикрыла рану, затянула ее платком и, пошатываясь, пошла знакомой тропою к дому. Чем ближе она подходила к поселку, тем яснее до нее доносилась стрельба. Вера убавила шаг, потом остановилась в ольшанике: в поселке было необыкновенное оживление. Послышались даже ликующие крики народа.

– Наши! – шептала она и, позабыв боль и усталость, побежала бегом к дому. У гумна ее встретили радостные Соколиха со своими ребятами на руках и даже сам Гераська.

– Жива? – бросились они к Вере. – А мы-то об тебе как исстрадались, доченька ты моя, – причитала Устинья и, заметив навернувшиеся на глаза Веры слезы, подала ей кружку с водой: – На, хлебни глоточек, полегче станет.

– Бабоньки, да она ж ранена! – Лида опустилась перед Верой на колени, готовая разрыдаться, а Аня, со свойственной ей выдержкой, принялась перевязывать рану.

– Ну как, Маша, передала? – спросила Вера. Аня утвердительно кивнула головой.

– Молодчина!..

Гераська болтал без умолку. Он держался геройски.

– Наши огромадную стратегию проявили: всю ночь там, – показал Гераська рукою на север, – из-за речки фрицев пужали. Фрицы туда много сил бросили. А утром наши ударили с другой стороны. Шлепнули коменданта и гестаповского начальника и устроили им… Как это? Суматоху. И во время этой-то суматохи шарахнули через базар, да прямо по комендатуре и гестапо. Часовым у сельпо – секибашка! Двери подвалов настежь! Наши пленники вырвались наружу, плачут, целуются, а потом как заорут «ура!». А кругом стрельба…

– А что с Хватовой? Освободили ее? – перебила Вера Гераську. Гераська и женщины уныло опустили головы. – Расстреляли?

– Загубили фашистские изверги невинную душеньку, – запричитала Гераськина мать. – Чтоб им и их детям так страдать, как мы страдаем.

И как бы в ответ на эти слова со стороны базара снова возобновилась частая стрельба. Женщины было бросились к лесу, но, увидев идущих от калитки по огороду людей, попрятались, кто за гумно, а кто в кустах.

– Чего перетрусили! – кричал радостно Гераська. Он все знал. – Да это ж наши. Самый главный командир идет, наш секретарь райкома товарищ Борисов.

Они, вооруженные автоматами, шли впереди: Борисов, Михаил Макарович, Василий, а за ними несколько партизан. Командир подошел к женщинам и поздоровался с каждой за руку.

– Сергей Иванович, голубчик мой, как же это ты так? Ведь долго ли до беды? – забеспокоилась Устинья. Заохали и остальные женщины.

– Ничего не поделаешь, Устинья Осиповна. Так надо, – ответил Борисов. – Вот что, товарищи женщины, быстро забирайте детей и все, что можете, заколачивайте свои дома и сейчас же отправляйтесь в лес. Иначе вас всех фашисты перестреляют.

– Идти можешь? – спросил Михаил Макарович Веру.

– Могу, – ответила Вера.

Михаил Макарович повернулся к Василию:

– На твою ответственность, Клим.

Командир и комиссар крепко пожали Устинье и девушкам руки, а затем Борисов обратился к Вере и Ане с теплыми словами, идущими от самого сердца:

– Спасибо, дорогие мои, и от нашей партии, и от нас, партизан, за вашу героическую службу. А сейчас забирайте свою рацию и немедленно к нам. Вам здесь больше оставаться нельзя.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Генерал Хейндрице торопливо прошел мимо оперативного дежурного, на ходу бросив:

– Начальника штаба ко мне.

Еще на квартире ему позвонили по телефону, что в поселке кирпичного завода, где располагался штаб армейского корпуса, партизанами совершена диверсия, имеются жертвы.

Вопреки сложившейся привычке, сегодня генерал Хейндрице не подошел к окну, хотя и солнце, и чистый утренний августовский воздух, и румянец спелых яблок, облепивших гнувшиеся под их тяжестью ветви старых яблонь, манили подышать у открытого окна. Он прошел к столу и сразу же позвонил командиру корпуса. После коротких приветствий он сухо, с явным недовольством спросил:

– Что у вас произошло?

– У меня здесь все спокойно. Имею сведения, что неприятное событие произошло в поселке прежнего расположения штаба. Там убит комендант – майор Рейнгольд, и имеются другие жертвы. Сейчас уточняю. На месте происшествия находится гауптман Вегерт, которого жду с минуты на минуту. Как только прибудет, доложу подробно.

– Хорошо! Жду! – сказал командующий и положил трубку. – Видите, что творится? – обратился он к вошедшему начальнику штаба, подавая ему руку. – Под носом штаба корпуса и абвера партизаны безнаказанно творят диверсии, убивают наших людей, – командующий нажал кнопку, и в дверях появился адъютант. – Пусть ко мне позвонит генерал-майор Кнейдель! – приказал он адъютанту.

Командующий, будучи давно недоволен службою абвера, хотел сейчас выпалить Кнейделю весь свой заряд. И это возмущение он выразил начальнику штаба:

– И что только делает прославленная служба бригаденфюрера СС Шиленберга? Эти господа лоботрясы и славные сыны нации расстреливают направо и налево, устраивают ночные оргии…

Начальнику штаба хотелось сказать командующему: «Потише!» Но генерал Хейндрице и сам спохватился:

– Такие вещи говорить вслух не следует.

Раздался звонок, говорил Кнейдель. У командующего глаза постепенно расширялись. Начальник штаба понял: там, в поселке, произошло гораздо большее, чем то, что он знает.

Командующий положил трубку и глухо произнес:

– Вот это событие!

– Что-нибудь страшное? – поинтересовался начальник штаба.

– Кроме коменданта партизаны убили начальника абвера штурмбанфюрера Вайзе, убили много людей из его отряда и из роты комендатуры. Перестреляли почти всех полицаев; выпустили арестованных… Кажется, увели с собой гауптмана Вегерта и какого-то ефрейтора Гудера. – Генерал Хейндрице вздрогнул. – Это черт знает что! – Командующий шлепнул по столу линейкой. – Вегерт! Ведь Вегерт все знает об операции. Сегодня только четвертое, и если что, так все пропало! Все!.. – генерал Хейндрице снова махнул линейкой, она вырвалась из рук, скользнула по стеклу стола и отлетела к ногам начальника штаба. – Вы меня простите, генерал, – извинился командующий, когда начальник штаба положил линейку на стол. – Представьте себе, что партизаны вытянут у Вегерта или этого Гудера признание, и что тогда? Я вас спрашиваю, что тогда?! – И, не слушая ответа начальника штаба, он продолжал: – Тогда надо считать, что операция сорвалась! Хуже! Может получиться так, что большевики накроют нас. Понятно?! – Командующий прошел к окну, глотнул воздуха. – Вот что, – повернулся он к начальнику штаба, – немедленно направьте туда, в поселок, из Ельни бронепоезд и полк охранной дивизии СС. Выясните все подробно, составьте донесение фельдмаршалу и приходите ко мне.

Начальник штаба поспешно вышел.

Не успел еще переговорить генерал Хейндрице с командиром корпуса, как в кабинет снова вошел начальник штаба с оперативной картой под мышкой. По его сосредоточенному лицу было видно, что на фронте что-то произошло.

– Еще что-нибудь случилось? – спросил командующий, и его лицо передернулось, хотя он старался казаться спокойным.

– У нас, экселенц, все благополучно. – Начальник штаба разложил свою карту. – Только что говорил с ЦГА, с нашим направленцем, он мне сообщил, что на фронте девятой армии красные сегодня утром после полуторачасовой артиллерийской подготовки перешли в наступление, в пяти местах прорвали фронт и везде имеют успех.

– Как же это у них получается? Наши войска занимают западную часть Сталинграда, вышли на Волгу. Вот-вот вырвутся на оперативный простор… А здесь наступление! Это, генерал, безумство. – Он наклонился над картой. Красные стрелы, робко нанесенные, вонзились в жирную линию германского фронта, которую Гитлер приказал «держать любой ценой». Эти стрелы во многих местах прокололи фронт и сейчас своими остриями нацелились: две с севера – на Ржев и три с востока – на Погорелое-Городище, Карманово и Клушино. Это наступали советские войска – левого крыла Калининского и правого крыла Западного фронтов. Командующий ткнул ножкой циркуля в населенный пункт Клушино:

– Сколько же здесь наступает?

– По скромным подсчетам, в первом эшелоне восемнадцать – двадцать стрелковых дивизий и бригад, и надо ожидать половину этого количества во втором, – доложил начальник штаба.

– М-да! – озабоченно протянул командующий и, постукивая по карте сложенным циркулем, стал прикидывать, что противостоит наступающим советским войскам. – Достаточно! – наконец произнес он. – Должны выстоять! Одно должно волновать командование девятой армии, что если неудача, то помощи ожидать неоткуда – все забрал Сталинград. Для нашей империи, – покачал пaльцeм Хейндрице, – видимо, настал момент великих испытаний. Я думаю, что большевики не зря начали там наступление. Оно доказывает, что наши рассуждения, будто бы под Сталинградом сосредоточены последние силы красных, ошибочны. Значит, у них еще есть резервы, а для защиты Сталинграда они найдут силы без изъятия войск с Калининского и Западного фронтов.

Начальник штаба решил, что наступил подходящий момент поговорить с командующим «по душам», рассчитывая, что эта откровенность даст возможность выяснить их общие взгляды.

– Я слышал, экселенц, что среди высшего генералитета есть мнение выпрямить фронт Ржев – Вязьма, то есть ликвидировать Ржевско-Вяземский плацдарм и таким образом высвободить большую часть 9-й армии и 3-й танковой группы и вывести их в резерв… И, в случае надобности, помочь шестой армии генерала Паулюса.

Генерал Хейндрице был такого же мнения, однако строго посмотрел на начальника штаба и сказал:

– Были такие предложения, но фюрер их отверг и решил держать этот плацдарм до последней капли крови. Наступит час, – говорил он, – и мы с него двинем прямо на Москву. Я в это верю! – поднял руку командующий. Но его рука как-то непроизвольно повисла в воздухе и начала медленно опускаться. Наконец беспомощно легла на стол.

Начальник штаба тревожно наблюдал за шефом. Наступила неловкая пауза. Пальцы командующего тихо постукивали по стеклу стола. Начальник штаба стал складывать карту, собираясь уйти, но взгляд Хейндрице его остановил:

– Поговорите с Кнейделем – вы с ним дружите, нельзя ли как-нибудь выручить гауптмана Вегерта и этого ефрейтора… Ведь они нам могут всю обедню испортить.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В дремучем лесу Смоленщины, на островке заболотья, расположилась партизанская база. Добраться до островка мог лишь человек, хорошо знающий эти места. Тропы, ведущие к базе, надежно охранялись партизанскими засадами и секретами. Людей из поселка сюда не привели, а разместили невдалеке, на запасной базе, поставив надежную охрану. На основной базе расположился лишь Михаил Макарович со своей группой разведчиков. Сюда же привели пленных – гауптмана Вегерта и ефрейтора Гудера. Группа Веры разместилась невдалеке за ельником в отдельном шалаше из еловых веток. С ними находилась и Устинья.

Веру и Аню Михаил Макарович решил в понедельник перебросить в леса Приднепровья, где они должны будут отсидеться, а после снова заняться разведывательной работой, но под другими именами и фамилиями. Никак не получалось с Лидой. Она ни за что не соглашалась оставаться связной и настаивала, чтобы ее приняли в партизанский отряд.

– …Не сердитесь на меня, Михаил Макарович. Я хочу с оружием в руках драться с врагом, не жалея ни крови, ни жизни… И поверьте, с честью выполню свой долг. Кончится война, и тогда мне не стыдно будет смотреть людям в глаза.

– И за работу в разведке, – перебил ее Михаил Макарович, – никто не имеет права тебя упрекнуть или сказать что-нибудь плохое…

Лида скривила рот, посмотрела на Михаила Макаровича из-под опущенных ресниц и бросила ему:

– Не только скажут, но еще презирать, как проклятую, будут. Вот как их, – Лида кивнула головой в сторону Веры и Ани, возившихся с рацией.

– Неправда, – повысил голос Михаил Макарович. – Никто тебя не тронет. Ты, как и я, и Настя, и Маша, Клим, – все мы давно известны штабу фронта. За нас беспокоятся не только штаб фронта и политуправление, но и здесь – подпольный райком партии.

Вера не выдержала и подошла к ним.

– Что вы, Михаил Макарович, ее уговариваете. Ей ведь хочется в будущем блистать своим геройством, хочется везде показывать свое блестящее «я». Вот она и думает, а вдруг этого не будет? И ее забирает страх. И так сильно берет ее за горло, что она бежит от священного долга – спасения Родины, как паникер с поля боя…

– Ложь! – Лида стукнула кулаком по стволу сосны. – Я с винтовкой…

Вера продолжала:

– …А мы – я, Маша, Клим – понимаем, что настоящее – это долг перед Родиной, и подчиняем свое «я» этому долгу, и отношение к нам здешних людей нас не пугает, хотя оно и сердцу и сознанию противно. Мы знаем, что так нужно. И ради благополучия Родины и победы Красной Армии мы работаем, не думая о будущем нашего «я». Поверь, дорогая моя подружка, мы пошли на это дело не из корысти и не думая, что с нами будет после войны, мы пошли по зову сердца.

Лида нравилась Михаилу Макаровичу своей мужественностью и бесстрашием, и он еще долго ей рассказывал о героике разведчиков. Михаил Макарович дал ей сутки на размышление.

– …Поостынь, подумай и тогда решай окончательно. Откажешься, упрекать не буду. Наши советские люди идут на такое дело, как говорит Настя, не из-за корысти, а по зову своего сердца.

Вера с помощью Ани развернула станцию в тени большой ели. Попробовала на прием. В эфире шел только писк телеграфных передач. Фронт, казалось, спал. На одной из коротких волн она поймала чуть слышную немецкую речь: «Прорвали и наступают. Прошу огонь на Олень…» На другой, близкой к этой, волне еще менее слышно кричал какой-то радист: «Южный берег излучины занял полк пехоты русских, через реку переправляются танки, переносите огонь на переправу…»

Вера все, что слышала, дословно переводила вслух, Аня записывала.

– Что бы это значило? – спросила Аня подошедшего Михаила Макаровича.

– Это значит, что наши наступают, – сиял улыбкой Михаил Макарович.

– А где?

– Надо полагать на Погорелое-Городище, так в прошлом месяце ориентировали. В свое время узнаем.

Вера чувствовала, что он знает гораздо больше, но пока что говорить не может.

«Скрывайте не скрывайте, а ночью в последний час все равно узнаем», – подумала она и лукаво улыбнулась. Михаил Макарович дал ей записку, сказал:

– Вот что, лукавая, сию минуту это зашифруй и как можно быстрее передай «Гиганту», только малыми порциями, чтоб не запеленговали. Расположение партизан нужно беречь.

Вера и Аня ушли к себе в шалаш, а он прошел к Борисову и сообщил ему все, что поймала Вера в эфире, а также и все то, что он знал об операции правого крыла Западного фронта.

– Золотые у тебя, Михаил Макарович, девчата, – восхищался Борисов. – Машу обязательно надо принять в кандидаты партии, она настоящая коммунистка, а Настю – в члены. Сегодня мы принимаем в партию нашу партизанку-связную Устинью Осиповну и в комсомол – Лиду Вострикову.

– Ни Настю, ни Машу, Сергей Иванович, нельзя, – о горечью ответил Михаил Макарович, – они ведь носят чужие имена.

Сергей Иванович просиял и сказал:

– Ну и что же? Мы их примем на узком составе бюро по их теперешним именам и фамилиям. А когда девчата вернутся на Большую землю, Политуправление фронта оформит партийные документы по их настоящим фамилиям.

Михаил Макарович пожал руку Борисову и попросил его в таком случае поставить вопрос о приеме в партию и Клима.

– Замечательный парень. Всем своим существом предан партии и Родине. Он сегодня, как стемнеет, придет.

Вера и Аня долго трудились над шифровкой телеграммы. Записка была короткая, но групп получилось много, и шифр-телеграмму пришлось разбить на несколько коротких частей. В ней говорилось:

«Партизаны пленили офицера и ефрейтора энского штаба корпуса. Посадочная площадка 3405 5607 обозначается шестью кострами седьмым середина северная граница тчк Ответ принимаю 21.00».

Во время передачи прибежала Лида. По ее лицу было видно, что она что-то натворила. Закончив передачу первой части, Вера бросила наушники. Лида, теребя пуговицу кофточки Ани, возбужденно рассказывала:

– …Если бы не наш начальник, я бы ему, подлецу, смазала! Но Михаил Макарович в сердцах так меня схватил, что я даже…

– Кому смазала бы? – перебила Вера.

– Да гауптману Вегерту, – Лида обернулась к Вере. – Накось, стоит перед товарищем Борисовым и врет как сивый мерин. Наступать корпус, говорит он, будет пятнадцатого. Да еще будет ли? Задача решается, мол, местного значения. И так далее и тому подобное. Вот фашистская шкура!

– Ну и пусть себе мелет, – спокойно сказала Аня. – Мы нашим сообщили все, что нужно, и утром пятого все станет ясно.

Без пяти девять Вера включила рацию и настроилась на волну «Гиганта». Ровно в девять она услышала свои позывные и сразу же на них ответила. Ее рука стала торопливо наносить на лист полевой книжки группы цифр: «Прибывают вам два самолета сегодня 23.30 тчк Отправить офицера ефрейтора».

Теперь Вера и Аня с нетерпением ожидали самолеты: ведь прилетят свои, а может, кто-то даже из близких товарищей. Вера, глядя на восток, туда, где за черной ломаной линией леса мерцали звезды, все время прикладывала руку к груди: за тонкой материей кофточки шелестели письма. Наконец послышался знакомый звук «У-2». На поляне одновременно зарделись все семь точек, и через несколько минут они запылали ярким пламенем. Вера увидела на тропе в кустах пленных и охранявших их партизан. Как только первый «У-2» отрулил в сторону, Вера и Аня, с разрешения Михаила Макаровича, побежали к самолету.

Прилетела Нюра Остапенко. Она узнала Веру и, поставив мотор на малые обороты, спрыгнула на землю.

Нюра радостно обхватила Веру, та застонала.

– Что с тобой, Вера? Ранена?

– Немного, – и Вера здоровой рукой обняла подругу. Нюра не выдержала, прильнула щекой к Вере и, целуя ее, заплакала.

– Что ты, летчица, успокойся. Тебе ведь сейчас лететь.

– Как же ты будешь, Верушка, с такой рукой? – шептала она вздрагивающими губами.

– Ничего, до морковкиных заговен заживет, – шутила Вера, хотя у самой от причиненной боли навертывались слезы. Она не заметила, как приземлился второй самолет. Эту летчицу Вера не знала.

Немного успокоившись, Нюра сообщила Вере, что полком командует по-прежнему Кулешов. Рыжов назначен комиссаром бомбардировочного полка, Валя Борщова и Тамара Каначадзе учатся на летчиков-истребителей. Вере было приятно слышать обо всех этих людях, с которыми прошло суровое боевое время, но ее интересовало и другое. И она спросила:

– А как Костя? Что о нем слышно?

– Костя уже летает истребителем на «Миге». На днях их полк перебазировался в район Шаховской. Сегодня утром, – Нюра понизила голос до шепота, – наш фронт вместе с Калининским перешел в наступление на ржевско-сычевском направлении. Сегодня в полдень туда на КП командующего фронтом к генералу Жукову летала Гаша Сергеева. Ты помнишь, какая она была нюня, а теперь такая стала разворотистая, что ты ее не узнаешь. – Она рассказала, что к вечеру наши прорвали первую, вторую и третью позиции фашистов и успешно продвигаются на Погорелое-Городище и Александровну. Полк Кости весь день летал через наш аэродром. «Теперь он, наверное, спит, чтобы завтра чуть свет опять лететь, – подумала Вера. – А вдруг не вернется?..»

Нюра как бы прочитала мысли Веры:

– С Костей все в порядке. Когда я улетала, их полк уже вернулся.

– Да? – непроизвольно вырвалось у Веры.

В самолет Нюры посадили гауптмана Вегерта, а в другой – ефрейтора Гудера. Вера второпях засунула за пазуху Нюре письма.

Пленных крепко-накрепко привязали к сиденьям.

– Фатерланд капут! Гитлер, ауфвидерзейн! Гут морген, русс! – кричали гитлеровцам партизаны.

Самолеты один за другим вырулили на старт, взлетели и растаяли в ночной синеве.

Потухли костры, но никому не хотелось уходить с этой поляны, где только что летчицы протянули руки тепла и надежды с Большой земли. Кто-то скомандовал:

– Семен, Кузьма, Петро! Взять мешки с почтой! А ты, Степичев, сделай, чтобы ни одного пятнышка от костров не осталось.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

У шалаша девушек ждала Устинья, держа на руках спящую Наташку Хватову.

– Дорогие мои, меня приняли в партию… – начала дрогнувшим голосом Устинья. – А Наташку решили отправить к кому-нибудь подальше от фронта. А к кому? В чужие руки?.. У меня аж сердце защемило, и я подумала: вы ведь едете в глухомань, будете жить в деревне. Михаил Макарович сказал, что там есть свой человек, такая же одинокая женщина, как и я… Фронт будет далече, вот ей-то и сподручнее принять сиротку…

Вера чувствовала, как тяжело Устинье говорить. Аня взяла у Устиньи Наташку… В темноте послышались всхлипывания:

– Дорогие мои девоньки, как мне тяжко с вами расставаться, – склонила она голову к плечу Веры. – Родными дочками стали вы мне.

– Тетя Стеша, – Лида прильнула к Устинье, – я буду вам родной и так же буду вас любить и оберегать…

Улеглись, когда серпастый месяц уже был в зените. Намаявшись за этот беспокойный день, вскоре все заснули. Вера впервые спала рядом с маленьким существом, которое, прижимаясь носиком к ее груди и шепча спросонья «ма», не раз ее будило. Не спала лишь Аня: она волновалась за Василия, думая, как это он будет без нее?.. Заложив руки за голову, она долго смотрела в темноту леса. Потом встала и пошла в сторону землянок, где, как ей казалось, так же, как и она, не спал Василий. Василия в шалаше не оказалось, он был в это время в землянке у Михаила Макаровича, который наставлял его, как дальше держать о ним связь.

Заметив часового, Аня дальше не пошла, а, прислонившись к шершавой коре березы, замерла в ожидании. Время тянулось томительно долго, усталые ноги деревенели, и Аня опустилась у подножья дерева. Вскоре послышалось похрустывание валежника. Она встала и, накинув на плечи сползшую кацавейку, пошла навстречу шагам.

– Маша!

– Клим?

– Я, – Василий взял Аню за руку и повел ее по тропинке. – Милая моя, любушка ты дорогая. Как тяжело мне будет без тебя…

В чащобе, которая и днем скрывала все живое, Василий остановился, бросил Анину кацавейку на землю, опустился на нее, потянул за собой и Аню.

– Климушка, – ей нравилось это имя, – дорогой мой, как я люблю тебя. И там, вдалеке от тебя, всей душой и мыслями буду с тобой…

Незаметно подкралось время Василию уходить, но им никак не хотелось расставаться.

– Климушка, дорогой. Иди, – сказала Аня. И не отпуская его, рванула на блузке пуговицу – выхватила ее с «мясом» и протянула Василию.

– Ты это чего? – удивленно спросил Василий.

– На память… Чтобы не забыл.

– Чтобы не забыл? – тепло улыбнувшись, повторил Василий. – Эх ты! Да разве можно тебя забыть? Нет! Мы, Анюта, соединены навечно. – Василий обнял ее, и так, прижавшись друг к другу, они пошагали стежкой дремлющего леса. Расстались около берез-сестер.

Здесь Аня стояла до тех пор, пока совсем не стихло похрустывание валежника. Потом вернулась на то место, где они сидели недавно, и опустилась на землю. Здесь на рассвете и нашла ее Лида.

– Маша! Побежали! – Она показала в сторону шалашей и схватила Аню за руку. У шалашей Лида показала на крону старой березы и, долго не раздумывая, подпрыгнула, цепко ухватилась за сук, подтянулась и, взобравшись на него, протянула руку Ане. Аня, подобно Лиде, подскочила и мигом оказалась рядом с ней. Они залезли на самую верхушку дерева и, усевшись поудобней, стали рассматривать, что делается на болоте и за ним.

Над болотом, которому не было ни конца ни края, висела тишина.

Но там, далеко-далеко, где лес, сливаясь с небом, тонул в синеватой дымке утра, вдруг заклубились черные шапки взрывов, закрывая собою горизонт, а через несколько секунд докатился глухой гул канонады, встревоживший аистов.

– Видишь? – Аня, радуясь, что в этом грохоте есть и их доля ратного подвига, задорно смотрела на Лиду.

– Вижу!

– Здорово?

– Здорово!

– Девчата! – окликнула их внезапно появившаяся Вера. – Сейчас же слезайте!

– Тсс, – Аня приложила палец к губам и показала рукой туда, откуда доносился грохот канонады.

Вера прислушалась, и ее лицо засияло радостью.

Девушки спустились с березы и наперегонки побежали за Верой. Как только Аня выбежала на заветную стежку, так сразу же в ее памяти воскресла прошедшая ночь, и ее неудержимо потянуло к Василию.

«Почему? Почему я не могу быть с ним?..» Это «почему» полностью овладело ее сознанием, разумом и волей. И Аня вопреки всему, что говорила Вера, решила пойти к Михаилу Макаровичу и доказать ему, что ей в поселке ничто не угрожает и что она будет полезнее, чем Лида.

Вера нагнала ее уже в чащобе.

– Ты это куда?

– Никуда, – дерзко ответила Аня.

– А все же?

– Отстань. И без тебя тошно.

– Тошно? – строго глядела на нее Вера. – А ну-ка сядь! – Она усадила Аню на ствол срубленной сосны и сама села рядом. – Тоскуешь?

– Хочу остаться здесь, с ним…

Вера всем сердцем понимала состояние подруги и насколько могла душевно ответила:

– Это, милая моя Анечка, невозможно…

– Почему? – готовая расплакаться, перебила ее Аня. – Почему? Ведь мы все знаем – и работу, и врага, и его части, наших людей… и предателей. Наконец, мы любим друг друга и жить друг без друга не можем. Случись с ним что-то страшное, я и дня не проживу. Понимаешь? Не проживу…

– Все, все, дорогая моя, прекрасно понимаю. И я за то, чтобы оставить тебя здесь. Но ведь нет даже минимальной гарантии, что тебя сразу не схватят гестаповцы.

– Не схватят.

– Да? Но ты же в гестапо на учете. У них и фотокарточка твоя есть, где ты заснята в анфас и в профиль. И как только ты там появишься, тебя сразу схватят.

Но как Вера ни разубеждала ее, Аня стояла на своем:

– Все! Ясно. Ясно, что ты не понимаешь и не хочешь понять моих чувств к Василию… Одного желаю тебе, Вера, чтобы ты не испытала то, что сейчас переживаю я… – Аня поднесла к глазам носовой платок и, вздрагивая плечами, с трудом пошагала в сторону своего шалаша. Там она рухнула на хворостяную постель и замерла. Но пролежала так недолго. Вдруг подхватилась и побежала к шалашу Михаила Макаровича. Тот как раз выходил из шалаша. С ним был Борисов.

– Маша! Что с тобой? – Михаил Макарович шагнул ей навстречу и усадил на пенек. – На тебе лица нет.

– Михаил Макарович, дорогой мой отец, что хотите со мной делайте, но я не могу… – Губы ее задергались, глаза затуманились. – Сергей Иванович, – еле сдерживая себя, повернулась она к Борисову, – вы здесь самый главный партийный начальник. Заступитесь за меня.

– Над тобой, Машенька, я не начальник, начальник он, – Борисов кивнул в сторону Михаила Макаровича, – в ваших делах я не властен. Но заступиться могу. Так что же я должен сделать?

– Я люблю его и без него жить не могу, – стыдливо прошептала Аня.

– Кого?

– Клима.

– Клима? Да это ж прекрасно. Любите друг друга и будьте счастливы.

– Мы любим и счастливы. Но нас разлучают, – с большой болью она выдавила эти слова.

– Он? – Борисов, улыбаясь, посмотрел на Михаила Макаровича.

– Он, – чуть слышно промолвила Аня.

– Любить друг друга им никто не мешает, – ответил Михаил Макарович. – Но она требует, чтобы ее оставили здесь с Климом. А я против. И тебе, Маша, ясно, почему я против.

– Мне все ясно, и я все взвесила. Но, Михаил Макарович, – встала она, – Клим мой муж, и вы не вправе нас разлучать.

– Муж? – удивился Михаил Макарович. – Как так муж?.. Ты ж разведчица. Ты в тылу врага. И здесь все твои чувства и действия подчинены только одному – высокому долгу разведчика.

– А что, по-вашему, разведчики не имеют права любить? – отпарировала Аня.

– Конечно, могут. Но любовь и замужество – это вещи разные. – Михаил Макарович не знал, какое теперь принять решение.

Сергею Ивановичу стало жаль Аню, и он сказал:

– В этом районе, правда, в полосе соседнего корпуса, мы оставляем спецгруппу. Так я считаю, что Аню и Устинью вполне можно здесь оставить. Так что давай не будем разлучать влюбленных.

Аня стояла словно завороженная, ожидая – как приговора – решения Михаила Макаровича. И когда тот коротко сказал: «Быть по сему», бросилась к Борисову, обхватила его шею руками и поцеловала. Потом застенчиво промолвила:

– За меня, дорогие мои, не бойтесь. Я свой долг разведчицы выполню с честью.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Не спалось в эту ночь генералу Хейндрице. Чуть только забрезжил рассвет, как он в сопровождении офицеров и усиленной охраны выехал по направлению Милятино на КП корпуса.

До начала артиллерийской подготовки оставалось еще с полчаса, когда его «оппель-адмирал» пересек железную дорогу. На безоблачном небе, озаренном отсветом встававшего солнца, показались симметричные черточки высоко летящих навстречу самолетов.

Генерал приказал остановиться и спрятать машины в придорожном ольшанике. Сам тоже забрался в зелень поглубже и оттуда стал наблюдать в бинокль. Без сомнения, это были краснозвездные эскадрильи. Окрест заговорили зенитки. Но советские самолеты на предельной высоте упрямо шли к аэродрому.

– Опять, черт возьми, истребители зевают! – выругался командующий и хотел было сказать адъютанту: «Поехали!», но вдруг как гром среди ясного неба по всему фронту корпуса загрохотали разрывы снарядов советской артиллерии, а в направлении главного удара, что так искусно был разработан Хейндрице, раскатился странный грохот, будто кто-то сыпал с неба чугунные ядра.

– «Катюши»! Опередили, проклятые! О, майн гот! Значит, Вегерт продал… – сокрушенно шептал он. А в его голове, как упрек начальнику штаба, закрутилось: – «Вот тебе и „Мельница“! Маленький Сталинград! Удар на Калугу! Москву!.. Желание, дорогой мой генерал, это еще не действительность… – И он себе ответил: – Да, теперь нечего и думать о Сухиничах, дай бог удержаться на месте».

Несмотря на бомбежку, Хейндрице решил немедленно ехать прямо на КП корпуса.

На дороге, у КП, его встретил с ног до головы запыленный землей комкор и сообщил, что дальше ехать нельзя, так как по КП ведется артиллерийский огонь, и предложил пройти на НП начальника артиллерии, который размещается в стороне, в лесу.

– …В 4.30, когда войска корпуса вышли на исходное положение и приняли боевой порядок, – докладывал комкор, – неожиданно накрыли нас, на всю глубину, авиация и артиллерия русских. Самое страшное – это огонь «катюш». Дивизии первого эшелона понесли большие потери. Дальнобойная артиллерия достала и до нас, – комкор показал на развороченный, еще дышавший пылью блиндаж. – Сейчас противник ведет губительный огонь и бомбежку по артиллерийским позициям и штабам… Как ни печально, но должен, экселенц, вам доложить, что корпус сейчас наступать не может.

– Печально, – только и сказал генерал Хейндрице. И тут же с НП начарта доложил по телефону начальнику штаба ЦГА. Командующий ЦГА генерал-фельдмаршал фон Гюнтер Клюге в столь раннее время еще отдыхал.

Как только он встал, так сразу же, еще не позавтракав, вошел в кабинет. За ним следом появился и начальник штаба, посмотрев в лицо которого, фельдмаршал почувствовал недоброе.

– Случилось что-нибудь у генерала Хейндрице?

– Да, экселенц. Русские за полчаса до начала нашего артиллерийского налета развернули свою контрартподготовку. Вели в течение часа адский огонь, поддержанный сильной бомбежкой. Значительно пострадали войска первого эшелона корпуса.

– Плохо, генерал. Очень плохо! – промолвил фельдмаршал. И, подавляя в себе волнение и возмущение, как ни в чем не бывало подошел к лежавшей на длинном столе карте. Глядя на район Фомино – Долгое, как бы про себя произнес:

– Что это, по-вашему, контрартподготовка или большее?

– По данным разведки, у них на этом направлении в глубине войск нет. Я полагаю, что это только контрартподготовка.

– Хотелось бы верить, что это именно так. – Фельдмаршал многозначительно взглянул на начальника штаба. – Но учтите, генерал, русские научились скрытно готовить операции. Так что нам надо быть наготове… Какое решение Хейндрице?

– Я с ним только что разговаривал. Он на КП корпуса, – доложил начальник штаба. – Корпус сейчас наступать не может.

– Не может? – Как ни держался фон Клюге, все же тяжело вздохнул. – Значит, наступление на Сухиничи сорвано?

Наступила тяжелая пауза. Какое-то время оба молчали. Наконец фон Клюге перевел взор с карты на генерала и тихо спросил:

– А каковы дела на фронте девятой армии?

Начальник штаба, вооружившись цветным карандашом, опустил его синий конец на наименование Погорелое-Городище:

– Сто шестьдесят первая и тридцать шестая дивизии после тяжелого боя оставили свои позиции и отходят, сдерживая натиск противника. Сейчас они сражаются, удерживая Погорелое-Городище, Александровку, Веденское. Погорелое-Городище окружено с трех сторон двести пятьдесят первой дивизией красных.

– А кто ею командует?

– Имеются сведения, что ею командует полковник Городовиков, по национальности калмык, в прошлом кавалерист…

– Ну и черт с ним! Продолжайте. Доложите, что мы имеем на этом направлении?

– Две танковые и две пехотные дивизии. – Докладывая, начальник штаба черкнул карандашом под наименованиями Сычевка, Ржев, Вязьма и Смоленск.

– А резерв корпуса?

– Сто сорок вторая дивизия.

– Не густо! – промычал фельдмаршал. – А что в глубине у них? – пальцем показал на Погорелое-Городище.

– Вчера авиация установила скопление танков на дорогах восточнее Веденского, а в лесах районов Холм и Княжьи Горы обнаружена конница, примерно до корпуса.

– Все ясно. Полагаю, это направление главного удара на Сычевку, – заключил фельдмаршал. – Распорядитесь поднять эти дивизии по боевой тревоге, – фон Клюге обвел карандашом на карте четыре кружочка, – и немедленно двинуть их к Вазузе. Ни Ржев, ни Зубцов, ни Сычевку отдавать нельзя. Здесь, – фельдмаршал тупым концом карандаша пробежал по зубчатой черте, обозначавшей оборонительный рубеж по западному берегу Вазузы, – мы должны во всеоружии встретить русских, обескровить и отбросить их обратно за Держу. Там закрепиться и держать этот рубеж до последнего солдата… Так требует фюрер! – Фон Клюге для убедительности даже приподнял руку. Опускаясь в кресло, он в шутку сказал: – Большевики ни в бога, ни в черта не верят, а тот и другой им помогают… И где только они берут силы?

Но на этот вопрос не могли ответить ни сам фельдмаршал, ни его начальник штаба.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Погорело-Городищенская и Ржевская операции Западного и Калининского фронтов, развернувшиеся на зубцовско-ржевском и сычевском направлениях, являлись теми частными наступательными операциями общего плана стратегической обороны Советских Вооруженных Сил, которые сковывали войска северного крыла ЦГА 9-й немецкой армии и не давали возможности гитлеровскому верховному командованию не только взять с этого направления для Сталинграда хотя бы одну дивизию, но даже потребовали усилить эту армию за счет оперативного резерва и за счет ослабления других участков фронта.

За три дня армии генералов М.А.Рейтера и В.С.Поленова в кровопролитных боях отбросили гитлеровцев на сычевско-зубцовском направлении на 20 – 30 километров и прижали к рекам Вазузе и Гжати.

Здесь положение для немецко-фашистских войск создалось настолько угрожающее, что фельдмаршал фон Клюге двинул к Вазузе не четыре, а шесть дивизий.

И в этот критический момент, когда войска генерала М.А.Рейтера нависли над Кармановым, командующий Западным фронтом Г.К.Жуков, который находился на своем передовом командном пункте в лесу севернее деревни Буево, двинул с востока на Карманово ударную группировку армии генерала И.И.Федюнинского. Здесь в первом эшелоне наступали две стрелковые дивизии, в том числе и дивизия полковника Железнова.

Действуя на главном направлении, эта дивизия совместно с танковой бригадой нанесла удар по стыку двух полков 352-й пехотной дивизии, прорвала фронт и, ведя, как и ее соседи, упорный бой, медленно продвигалась на кармановском направлении.

А тут еще, как назло, с раннего утра пошел проливной дождь. К вечеру дороги раскисли, а в низинах они стали прямо-таки непроходимыми. И если вчера, по донесению кармановских партизан, высохшую Яузу можно было перейти вброд, то сегодня она превратилась в широкую, бурлящую мутными водами реку, что создало дополнительные трудности по ее форсированию.

Полковник Железнов, промокший, как и его люди, вел наблюдение со своего НП, оборудованного в только что освобожденной деревне Саввино. Он с восхищением смотрел на бойцов полка подполковника Карпова, которые, несмотря на губительный огонь отходившего врага, упрямо ползли к Яузе.

– Чудесный сплав – наш солдат. Сплав преданности, стойкости, мужества, выносливости и отваги. С ним – хоть в огонь, хоть в воду, – не отрываясь от щели, промолвил Яков Иванович, не то про себя, не то сидящему здесь же на развалинах начальнику инженерной службы дивизии майору Петрову, который подсчитывал, что нужно для форсирования Яузы. Сейчас полки подполковника Карпова и майора Кажуры, прогрызая оборону врага, двигались на захват опорных пунктов Носовые и Климово, чтобы там, зажав в клещи полк 352-й дивизии, на рассвете, используя непогоду, форсировать Яузу и занять на том берегу плацдарм. А затем, введя в бой полк подполковника Дьяченки, со свежими силами двинуться на Карманово. Но на войне не все бывает так, как хочется: в проеме стены появился подполковник Бойко. Яков Иванович тревожно взглянул на него:

– Что-нибудь неприятное?

– Так точно, – и Бойко подошел к планшету комдива. – Разведотдел армии сообщил, что на наше направление выдвигается прибывшая из Гжатска семьдесят восьмая пехотная дивизия.

– Семьдесят восьмая? – Это встревожило Якова Ивановича. Но он не показал вида… – Знакомая нам по декабрьским боям, Павел Калинович. Помните, как мы ее прижали к Рузе?

Бойко показалось, что комдив недооценивает появившейся опасности.

– Да, но она же, товарищ полковник, полнокровная.

– Тогда она тоже была полнокровная, а мы, дорогой мой Калиныч, тощенькие. И все же ее били и гнали. Где она сейчас?

– В 10.00 ее колонны обнаружены на дорогах Пречистое – Самуйлово.

– Сейчас, значит, где-то здесь. – Яков Иванович нанес на планшет две синие стрелочки в лесу, западнее Триселы. – Вот что, подполковник, садитесь-ка с майором Петровым и займитесь организацией обеспечения форсирования Яузы. Эту дивизию мы не должны подпустить к реке. Первый бросок Карпова в шесть ноль-ноль. Перед этим мощный артналет. А теперь, друзья, – обратился он к ним обоим, – идите куда-нибудь в укрытие и работайте. Через час жду вас с приказом.

Сумерки уже затуманили цепи бойцов, когда на НП вошел промокший до ниточки капитан Свиридов. По его лицу казалось, что он хочет сообщить что-то очень важное. Яков Иванович шагнул к нему:

– Семьдесят восьмая вышла к Яузе?

– Никак нет. Она еще далеко. Вам, товарищ комдив, письмо. – И Свиридов протянул треугольничек и тут же стал докладывать, что 78-я движется на Триселы. Но Яков Иванович уже читал письмо и все, что говорил Свиридов, слышал смутно: его целиком захватило то, о чем писала Вера. Из письма явствовало, что ее перебрасывают в другое место. «Не на наше ли?» – подумал Яков Иванович. А когда дочитал до того места, где Вера сообщает о Хватовой, его охватил озноб, и он снова прочитал эти строчки. Вера писала: «…Мы вывезли с собой девочку Наташеньку. Ей всего годик. Мать ее расстреляли фашистские изверги. А звать ее Елизавета Пахомовна Хватова. Насколько я помню, как будто бы фамилия твоего комиссара, папа, тоже Хватов. Так не его ли это девочка?..»

То волнение, которое только что охватило Якова Ивановича, Свиридову казалось странным, и он смотрел на него большими глазами.

– Товарищ капитан! – обратился к нему Железнов. – Сейчас же найдите полковника Хватова, – и снова углубился в чтение письма.

– Полковник Хватов на правом фланге, в батальоне Белкина, – не отходя от телефона, докладывал капитан Свиридов. – С Белкиным связи нет. Приказать штабу полка пусть вызовут?

– Что вы сказали? – спросил Яков Иванович. – Ах да, пусть вызывают. – И снова принялся читать письмо. Вернее, он глядел на него, сосредоточенно думая: «Что же я ему скажу? Что?.. Ведь это ему нож в сердце. Он так хотел найти семью, так ждал встречи с ней, и вдруг как обухом по голове… Страшно подумать. Здесь никакие слова не успокоят. Разве можно словами развеять такое страшное горе?.. Нет, сейчас нельзя говорить, впереди бой. Все нервы на взводе. Эх, война, война, какая же ты кровожадная!..» И Яков Иванович, сам не зная зачем, подошел к снарядному ящику, поставленному «на попа», и вдруг выкрикнул, удивив всех: – Хватова не вызывайте! Не надо. – Так он и остался стоять, держась за холодный металл. А над головой все так же грохотало, трещало и ухало. Этот беспрерывный огонь еще больше нагнетал горькие думы о Хватове. Наконец Яков Иванович сложил письмо, сунул его в карман и принялся читать другое, адресованное Верой матери.

Тут его нервы сдали, глаза затуманились. Он отвернулся в сторону и уголком платка смахнул набежавшую слезу.

Вера писала:

«Дорогая, милая мамочка!

Перво-наперво крепко тебя и бабушку обнимаю и целую.

Прости, что я тебе так долго не писала. Наша фронтовая жизнь безжалостно берет у меня и много сил и времени, так что, возвратившись с полета, еле-еле добираюсь до постели и сразу засыпаю мертвым сном. А там снова полет… Но ты не волнуйся. Моя служба хотя и тяжелая, но безопасная. Мы работаем на связи с войсками и на фронт не летаем…»

Прочтя последнюю строчку, Яков Иванович про себя промолвил: «Молодец! Мо-ло-дец!»

Он тут же вынул из планшета чистый лист бумаги, сделал из него конверт – солдатский треугольник – и на нем почерком Веры написал адрес жены.

Сумерки настолько сгустились, что дальше находиться на этом примитивном НП было бесполезно, и полковник Железнов перешел в столь же несовершенное укрытие, только что построенное среди развалин на скорую руку саперами.

Теперь сюда шли все донесения.

«Вышли на берег. Закрепляюсь. Люди насквозь промокли и еле двигаются», – докладывал командир правофлангового полка подполковник Дьяченко. Подобные донесения шли и из других полков.

Хотя полковнику Железнову все это было известно, все же эти удручающие слова «насквозь промокли» и «еле двигаются» страшно угнетали его. И в них как бы слышалось: «Какой же ты комдив, если не можешь укрыть людей от дождя и дать им подсушиться?»

На войне часто так бывает, когда командир все подобное видит, чувствует и в то же время ничего сделать не может. Какое это гнетущее состояние. Вот и сейчас, кажется, чего проще скомандовать: «Прекратить бой и людей отвести в укрытие!» Но этого сделать нельзя. Надо не только удерживать берег, но и держать противника в боевом напряжении, а это значит, всю ночь, до самого начала форсирования, вести бой.

«А все же людям надо отдохнуть», – про себя сказал Яков Иванович, обдумывая, как это сделать. Затем, лично переговорив по телефону с каждым командиром полка, распорядился:

– На берегу оставить надежное прикрытие. Людей накормить и обогреть чаркою, а в полночь подменить отдохнувшими. Остальных укрыть от дождя, накормить и уложить спать. В 6.00 полкам быть готовыми к форсированию.

– Товарищ полковник, вам тоже следовало бы поспать, – ординарец Железнова Никитушкин откинул серое солдатское одеяло с постели, устроенной им на узком топчане, где лежали сухое белье и солдатские хлопчатобумажные брюки и гимнастерка.

– Пожалуй, ты прав. – И Железнов было бухнулся на постель.

– Только сперва переоденьтесь и поужинайте, – попросил Никитушкин.

Не успел Яков Иванович сказать «согласен», как на столе появился котелок с горячей молодой картошкой, селедка и пузатенькая бутылка «Московской».

– Это, товарищ полковник, для согрева. Чай, продрогли.

– Продрог, Александр Никифорович. И здорово.

Из-за палатки, прикрывавшей вход, донеслись шлепающие по грязи шаги, и в дверях прозвучал бодрый голос полковника Хватова:

– Вот кстати. Проголодался и замерз как черт. – Хватов зябко поежился и обхватил ладонями парящий картошкой котелок. – Переоделся, а все еще знобит.

Расторопный Никитушкин поставил на стол железную кружку, извинился:

– Не обессудьте. Вся посуда там, на КП.

– Говорят, письмо получил? От жены? – спросил Хватов. В ответ Железнов только кивнул головой. – Что пишет? – Это поставило Якова Ивановича в трудное положение. И он сказал неправду:

– Жена пишет, что все хорошо. Работает на заводе…

– Что-то, дружище, ты скрываешь. Видно, не все хорошо?

– Откуда ты взял? – Яков Иванович сделал большие глаза. Но они выражали не удивление, а скорее глубокую грусть.

– Я встретил капитана Свиридова, и он поведал: «Комдив получил, видимо, неприятное письмо. Распечатал. Стал читать и как-то сразу сделался непохожим на себя: помрачнел, задумался и отвечал невпопад…» С Ниной Николаевной что-нибудь или с тещей? – Фома Сергеевич участливо смотрел прямо в глаза друга. Яков Иванович выдержал этот взгляд.

– Нет, право, ничего особенного. – Наконец он подавил в себе все то, что понуждало его сказать правду.

– Давай-ка лучше поужинаем, да и спать. А то завтра рано подниматься. – Железнов налил в кружку водки и протянул ее Хватову. – За успехи дивизии!

Чокаясь, Фома Сергеевич не без горечи сказал:

– А все же, Яков Иванович, ты правду скрыл. Ну, это дело твое. Будь здоров!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Шли напряженные до предела дни, полные боевых схваток и штурмов, а Яков Иванович все таил от Фомы Сергеевича страшную правду. Ничего не сказал, когда полки успешно форсировали Яузу, а дивизия стойко выдерживала трехдневное встречное сражение с подошедшей 78-й дивизией, остановила ее, опрокинула и погнала на юг к реке Коротень. Молчал и в те дни, когда дошло радостное известие, что войска армии генерала Поленова ворвались в город Зубцов, а армии генерала Рейтера овладели городом Карманово и отбросили врага за реку Осугу и Гжать. Решился сказать Хватову о трагической гибели его жены только недели три спустя после получения Вериного письма, когда, по сути дела, закончилась Погорело-Городищенская операция и дивизию вывели в резерв на доукомплектование, так как в последних сражениях она, как и другие дивизии, понесла большие потери, в особенности в пехоте.

Написав ответное письмо жене, Яков Иванович отправил его с Никитушкиным на почту, а сам решил разобраться с донесениями полков.

Никитушкин тут же отправился выполнять поручение комдива, намереваясь на обратном пути завернуть в чайную и там хотя бы краем глаза взглянуть на буфетчицу Шуру. Шура ему нравилась. Занятый своими думами, он не заметил, что следом за ним увязался Куделин.

Не так давно тот получил от своего шефа Еремина задание любыми путями сблизиться с Никитушкиным и выведать у него все возможное и невозможное как о комдиве, так и его делах. Конечно же, Никитушкин как ординарец знал довольно много. В лесу Куделин соседней тропой обогнал Никитушкина и вышел как раз там, где тропы сходятся у перехода через ручей. Поджидая Никитушкина, сел на кряж. Когда тот появился, не вставая козырнул:

– Здорово, дружище! Куда путь держишь?

– На почту.

– Далековато. Садись, отдохни. – Куделин хлопнул ладонью по кряжу, протянул кисет. – Давай подымим… За посылкой, что ль?

– Да нет, – держа в губах закруточную бумажку, прошепелявил Никитушкин. – Письмо комдива несу. – Это вырвалось как-то невзначай, и он тут же прикусил язык.

Такая необычная отправка письма насторожила Куделина, и, полагая, что это делается неспроста, он решил сопровождать Никитушкина до почты. Сказал тому, что тоже пойдет на почту, возможно, есть посылка. Когда Никитушкин опускал письмо в ящик, Куделин успел через его плечо прочесть на конверте подпись отправителя: «Железнова В.Я.», это его удивило и основательно заинтересовало. Но спрашивать ничего не стал у Никитушкина. Для отвода глаз поинтересовался в окошке выдачи посылок, нет ли на его имя чего, и, делая огорченный вид, отошел в сторону. А в голове вертелось: «Кто же такая В.Я.? „Я“ – это, конечно, отчество. Ведь имя комдива Яков. Значит, дочь… Дочь? Так где ж она? И почему письмо отсюда?». Вслух сказал:

– Ничего мне нет, дружок. Забыли. Напиться бы с тоски. Зайдем в чайную, что ли?..

Никитушкин отрицательно покачал головой. Он хотел зайти в чайную один, ведь там работала Шура, его мечта. А тут увязался этот Куделин. Как бы от него отделаться?

Но Куделин, словно угадывая мысли Никитушкина, легонько подталкивал его к двери чайной и многозначительно хлопал по левому карману.

Пришлось смириться.

Зашли. Заказали чай с баранками. За чаем Куделин заметил, как Никитушкин жадными глазами смотрел на буфетчицу.

– Эх, и тяжела же наша жизнь солдатская, – сокрушенно пропел Куделин. – Вот такая ядреная бабенка и одна на всю чайную. Сиди вот и созерцай. Только одно раздражение. Кто как, а я не могу, – и Куделин было поднялся, но Никитушкин его удержал.

– Напрасно ты так. А может, она самая настоящая, порядочная женщина.

– Да я к ней по делу, а не на что-нибудь такое, – и Куделин прошел к буфету. Вернулся оттуда с двумя тощенькими бутербродами и вытащил из кармана фляжку с водкой. Никитушкин к водке был строг, но чтобы лишнее время посидеть за столом и посмотреть на предмет своего обожания, согласился на глоток. За глотком был другой, а затем Куделин пригласил и буфетчицу присесть на минутку, отрекомендовав ей ординарца комдива по имени и отчеству. Та присела, но пить отказалась и гостей предупредила, чтобы они этого в чайной не делали. Почувствовав прикосновение женского колена, Никитушкин был на седьмом небе. Когда Шура уходила, он крепко пожал ей руку, чтобы она хоть чуточку поняла его.

Потом Куделин как бы между прочим постучал по медали:

– Это за комдива Железнова получил. Тогда на реке Руза я его спас…

Услышав это, Никитушкин как-то сразу проникся к своему сослуживцу безграничным доверием. Разговор пошел живее, доверительнее, сначала обо всем и в конце концов о комдиве.

– Видно, за дочку сильно волнуется старик? – наобум спросил Куделин.

– Еще бы. Он-то еще ничего. А вот мать, жена, значит, так та, что ни письмо, одно и то же. Где Верушка, почему не пишет?..

– И правда, чего же она не пишет? Эх, дети, дети, – удрученно проговорил Игнат.

– А как же ей писать? Ведь она там, у них, – Никитушкин кивнул головой в сторону противника.

И так слово за слово Куделин вытянул все, что его интересовало, и в этот же день сообщил Еремину. А тот немедленно радировал разведке ЦГА, а она не замедлила сообщить низовым органам контрразведки, что в начале 1942 года на территорию Смоленской области заброшены советские разведчики Вера и Юрий Железновы – дети комдива Железнова.

Уже вечерело, когда Яков Иванович направился к Хватову. Зная рыбацкую страсть комиссара, он пошел не напрямик лесом, а берегом реки, полагая где-нибудь там застать Фому Сергеевича с удочкой. Но на реке Хватова не оказалось. Не было его и в политотделе. На вопрос, где комиссар, дежурный неопределенно ответил:

– Надо полагать, товарищ полковник, у себя. Примерно час тому назад я ему письмо носил, он удочки для рыбалки готовил.

Решив зайти к Хватову немного попозже, Железнов сказал дежурному:

– Как только появится, сразу же мне позвоните. – И направился к штабу, где, как он знал, фронтовой кадровик отбирал из офицеров кандидатов на учебу – на курсы усовершенствования начсостава фронта.

На развилке лесных троп комдив встретил лейтенанта Николая Кочетова, лицо которого выражало явное недовольство.

– Кочетов? Здравствуйте! – Железнов протянул этому бесстрашному воину руку. – Что с вами? Нездоровится?..

– Никак нет. Здоров, товарищ полковник.

– Тогда что ж? Рассказывайте, – и Яков Иванович остановил его.

– Меня отобрали на фронтовые курсы в Подольск.

– Ну и что ж? Хорошо. Радоваться надо!

– Радоваться? – С обидой поглядел Николай на комдива. – Для меня, товарищ полковник, дивизия – дом родной. И из нее я никуда уходить не хочу. Товарищ полковник, не посылайте.

– Милый ты мой вояка. Тебе ведь учиться надо. Без военных знаний победить врага нельзя.

Николай только саркастически скривил рот. Яков Иванович, увидя это, вспылил:

– Не понимаю! Не верите?

– Нет, почему же, верю.

– Тогда чего гримасничаете?

– Чего? А то, что вот сейчас это же самое внушал мне товарищ комиссар. Я ему одно, а он мне другое: «Вам, Кочетов, учиться надо». И точка. Даже слушать меня не захотел. Я, конечно, на него не сержусь. Сегодня, видимо, ему не до меня.

– Это почему же? – удивился Яков Иванович.

– Горе, видно, у него большое.

– Горе? С чего вы заключили?

– Да он сегодня сам на себя не похож. Таким я его еще никогда не видел.

– А где вы его встретили?

– Вот на том месте встретился и прошел с ним до самой глухомани, что за автопарком. Там он остановился у партизанской землянки, опустился на скамейку и молчком мне махнул рукой: мол, ступай.

– За автопарком? – озадаченно повторил Яков Иванович. – Идите, Кочетов, к себе. А когда я буду утверждать список кандидатов, вас вызову. – Здесь они расстались. Кочетов пошел к себе в роту, а комдив – в сторону автопарка.

Железнов увидел Хватова у партизанской землянки, сидящего с опущенной головой. Фуражка лежала у его ног.

– Фома Сергеевич! Что с тобой? – окликнул его Яков Иванович. Хватов поднял голову и посмотрел на него невидящим взглядом. Потом безмолвно протянул скомканную бумагу – сообщение штаба партизанского движения.

…»Ваша жена, Елизавета Пахомовна Хватова, зверски замучена фашистскими извергами и 28 июля скончалась в гестапо. Ваша дочь Наташа находится в партизанском отряде Борисова».

Яков Иванович вчетверо сложил это сообщение и положил себе в карман. Затем опустился рядом с Хватовым на скамейку и дружески положил ему на плечо руку. Сколько они просидели так – сказать трудно, но долго. Потом, когда Фома Сергеевич чуть-чуть успокоился, Яков Иванович надел ему фуражку и подхватил под локоть:

– Идем, дружище.

– Куда?

– А вон туда, – Железнов показал на мерцающие вдалеке, тянувшиеся к небу искорки, – к Ирине Сергеевне.

– К Ирине Сергеевне? Нет, – отмахнулся Хватов, – не могу. Понимаешь ли ты, что сейчас в душе творится? Все ходуном ходит. Кажется, взял бы и ринулся туда, за проволоку, – кивнул он в сторону, откуда доносилась орудийная стрельба, – и всех их, извергов проклятых, огнем, штыком, гранатой! – Фома Сергеевич не говорил, а, стиснув зубы, рычал.

– Возьми себя в руки. Идем, она нам родной человек, и, глядишь, там тебе полегчает.

– Нет, Яков Иванович, не полегчает. Скорее, своим горем я ее горе разбережу.

– Тогда потихоньку пойдем ко мне.

– Пойдем, – тихо согласился Хватов.

Чем ближе они подходили к автопарку, тем отчетливее доносился торжествующий голос диктора:

«…Дней пятнадцать тому назад войска Западного и Калининского фронтов на ржевском и гжатско-вяземском направлениях частью сил перешли в наступление…»

– Яков Иванович! – Хватов удержал комдива за руку. – Это же про нас!

Железнов было остановился, потом спохватился.

– Идем, послушаем. – Его обрадовало, что сообщение Совинформбюро сразу вывело Хватова из удрученного состояния.

Они свернули на стежку и пошли на огонек.

«…Ударом наших войск в первые же дни наступления оборона противника была прорвана на фронте протяжением 115 километров… Развивая наступление и нанося противнику непрерывные удары, наши войска разгромили 161, 392, 292, 129, 6, 256 германские пехотные дивизии, 14 и 36 мотодивизии и 2-ю танковую дивизию… Фронт немецких войск отброшен на указанных направлениях на 40 – 50 километров.

По 20 августа нашими войсками освобождено 610 населенных пунктов, в их числе города Зубцов, Карманово, Погорелое-Городище…»

Слушая сообщение, незаметно наблизились к палатке Валентиновой.

– Кто здесь топчется? Заходите. – Ирина Сергеевна распахнула полотнище. – Как раз к чаю.

– Это мы, Ирина Сергеевна. Проверяли службу наряда, – соврал Яков Иванович. – Услышали радио, вот и завернули.

– Так заходите. У меня тоже приемник звучит, – Ирина Сергеевна ввела их в палатку. Диктор рассказывал: «Бои идут на окраинах города Ржева. В боях отличились войска генералов Лелюшенко, Федюнинского, Хозина, Поленова, Рейтера, Шевцова.

Прорыв немецкого фронта был организован генералом армии Жуковым и генерал-полковником Коневым…»

Ирина Сергеевна выключила радио, усадила гостей за столик. На нем мгновенно появились хлеб, сало, чай.

– Я только что вернулась со станции. Там, на базе, мы получали новое оружие. По дороге чего только не нагляделась. Сплошь тянутся изможденные женщины с ребятами, со своими и чужими. Возвращаются домой. На них страх смотреть – чумазые, обросшие, кости да кожа. Все, что было у меня и у солдат – хлеб, консервы, сало, сахар, – все раздали им.

Рассказ Ирины Сергеевны острым ножом вонзился в сердце Фомы Сергеевича. И как ни сдерживал себя этот мужественный волевой человек, все же лицо его выдало – он побледнел, скулы вздулись, веки болезненно смежились.

– Что с вами, Фома Сергеевич? Вам плохо? – всполошилась Ирина Сергеевна и, вспомнив, что у Хватова не меньшее, чем у других, горе, упрекнула себя: – И чего это я, в самом деле, запричитала. Выпейте горяченького, все полегчает, – пододвинула она кружку с чаем.

– Спасибо, – сказал Фома Сергеевич.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Чуть свет Железнова подняла с постели пулеметная трескотня. Свесив с топчана ноги и поеживаясь от холода, он прислушался. Похоже, гитлеровцы строчили из опорного пункта Кузнечиха, где в эту ночь безуспешно работала дивизионная разведка. Казалось странным – огонь с каждой минутой нарастал, даже начала с вражеской стороны постреливать артиллерия, а с участка полка подполковника Карпова – ни выстрела. «Что бы это значило?» – подумал Яков Иванович и позвонил Карпову. Вместо него ответил оперативный дежурный. Он сказал, что подполковник спит. Это удивило комдива. Но, вспомнив, что тот лег только в третьем часу, будить не стал, а спросил оперативного:

– Что там у вас происходит?

– Наши разведчики повесили на кустах Вазузы дырявые каски, а к кустам привязали телефонный провод и вот, дергая за него, дразнят фрицев, а те палят, – спокойно доложил дежурный.

– Ну и пусть себе палят, – усмехнулся в трубку Железнов и снова лег. Но не спалось, в голову лезли беспокойные мысли. Почему Совинформбюро молчит о положении на южных фронтах? Что там творится? Видно, что-то страшное. До глубины души Якова Ивановича волновал Сталинград. Еще с гражданской войны в его сознании сложилось: Царицын – это символ стойкости, мужества и непобедимости. И от одной мысли, что Сталинград может пасть, ему становилось не по себе. Чтобы избавиться от этих неприятных мыслей, он встал, накинул на плечи полушубок и растопил печурку чурками, заботливо подготовленными Никитушкиным. Сидя перед печуркой на корточках и подставляя грудь приятному теплу, комдив на некоторое время застыл в неподвижности.

В узеньком окошке уже серел рассвет. Железнов встряхнулся, быстро натянул брюки, сапоги и в одной рубашке вышел на физзарядку. У тамбура остановился: в глубине полянки в кругу посеребренных заморозками, обезглавленных артогнем деревьев высилась единственная уцелевшая береза.

«Какой большой крови стоило нам твое спасение, голубушка», – с горечью подумал Яков Иванович и, приподнявшись на носках, сделал первый взмах руками.

Только Железнов собрался вернуться в землянку, как из-за кустов появился полковник Добров, держа в руках что-то странное.

– Доброе утро! – приветствовал его комдив и пошел навстречу. – Что это у вас за диковина?

– Жертва войны. – Добров вертел в руках растерзанную алюминиевую флягу. – Хочу из нее вырезать пластинку и на ней надписать: «Здесь в августе тысяча девятьсот сорок второго года, освобождая родную землю от фашистской нечисти, не щадя своей жизни, доблестно сражались воины N-ской стрелковой дивизии генерала Железнова».

– Почему генерала? Полковника, – поправил его Железнов.

– За такие дела, Яков Иванович, следует генералов давать, – многозначительно поднял палец Добров. – И вот эту пластинку прикреплю вон к той сиротине-березе. Пройдут годы, вырастет новое поколение, и береза этой надписью будет рассказывать сынам и внукам нашим, как мы здесь не на жизнь, а насмерть стояли за нашу родную Отчизну… А может быть, и мы, уже будучи стариками, побываем у нее да и вспомним былое. А?..

– Замечательно! – сказал Яков Иванович. Задумка Доброва до глубины души растрогала его. – Только уцелеет ли? Еще один такой артналет, и здесь ничего живого не останется.

– Не допустим, – уверенно произнес Иван Кузьмич. – Земляной заслон вокруг нее соорудим. Сам работать буду, но прикроем.

– Ну что ж, на такой субботник и я выйду, – протянул Железнов руку Доброву и повел его к себе в землянку завтракать.

– Что-то мне, Иван Кузьмич, ваш вид не нравится. Не заболел ли часом?

– Да нет, ничего, здоров… А вот на душе, – повел плечами Добров, – нехорошо. Чего-то смертельно боюсь…

– Что вы, буденовец!

– Боюсь за Сталинград, – и Добров остановился. – Скажите, Яков Иванович, неужели у Сталинграда повторится осень сорок первого под Москвой?..

– Осень сорок первого? – переспросил Железнов и тоже замолк, со страхом думая о Сталинграде. Он хорошо помнил, как тяжело они переживали летне-осенние неудачи этого года наших войск на юге, а теперь еще Сталинград?.. А им ведь предстоит тут выдержать еще не одну атаку врага, а может быть, во имя спасения Сталинграда и самим перейти в наступление. И он твердым голосом ответил:

– Нет!.. Я полагаю, Иван Кузьмич, что там скорее всего повторится декабрь здешней битвы под Москвой. – И Яков Иванович шагнул в тамбур, увлекая за собой Доброва.

В дверях их встретил Никитушкин. Доложив, что завтрак на столе, он, зная, что у Доброва без водочки плохой аппетит, быстро исчез и вскоре возвратился с бутылкой «Московской» и со стаканчиками в руке.

– Не повторится? – терял уравновешенность Добров. – А в чем же такая уверенность?..

– В нашей силе, Иван Кузьмич. – Железнов показал рукой на табуретку: – Прошу.

– В нашей силе? – не зная, как понять Железнова, Добров удивленно смотрел на него. – Если судить по скудной укомплектованности нашей дивизии и дивизий соседей, то у меня такой уверенности нет. Я не бог и не пророк, но уверен, что если фашисты прорвутся у Сталинграда, они тотчас же навалятся на нас.

Яков Иванович протянул ему стакан:

– Не навалятся.

– Не навалятся? – Добров чуть было не захлебнулся глотком. – Тогда, по-вашему, зачем же здесь, – стукнул он обратной стороной ладони по лежащей на столе схеме гжатско-вяземского плацдарма, – они держат такой невыгодный для них дугообразный фронт? Зачем? Правда, против нас всего-навсего семьдесят восьмая пехотная дивизия, а левее?.. А левее – против дивизии Берестова, вернее, с выходом к нам в затылок, первая танковая, а южнее – вторая танковая, и сзади их – четырнадцатая моторизованная, и где-то здесь, – описал он пальцем круг по Сычевскому лесу, – болтается пятая танковая. То есть целый тридцать девятый танковый корпус с гаком! И это, дорогой комдив, не просто так, а с большим прицепом. Да, да, с большим прицепом! И в одно прекрасное время вот отсюда – с фронта Хлюпень – Триселы, – Добров прочертил всеми пальцами там, где фронт, изогнувшись под прямым углом, шел в сторону Москвы по обеим берегам Вазузы, – фашисты нанесут сильный удар по левому флангу нашей армии, – он двинул пятерню на север, – на Погорелое-Городище. А там?.. Поворот на девяносто градусов, и – на Москву… Ясно?

– Мне, боевой мой товарищ, давно все ясно. И мы против этого, как вы знаете, многое делаем на всю глубину…

– Но для того чтобы драться в глубине, тоже нужны люди…

– Правильно, Иван Кузьмич. И если надо, то найдем и людей и будем драться не числом, а умением. И каждый окоп, фас заграждения, каждый противотанковый район – превратим в бастион смерти врага… Давай-ка лучше завтракать, а то все стынет. Вот поедим, и я тебе все это по порядку расскажу. – И Яков Иванович усадил Доброва за стол. – Меня сейчас тоже волнует Сталинград. Но я не впадаю в уныние, а все время думаю, как бы ему помочь.

– Я – в уныние? Когда это было? Когда? – Добров уставился на Железнова. Тот молчал. – То-то! Не уныние, а зло меня раздирает… Эх, если бы моя власть, то я всем тем, кто пустил фашистов на Сталинград и Кавказ…

Стук в дверь прервал Доброва. Вошел Коротков и сообщил, что сейчас будет передаваться утреннее сообщение Совинформбюро, и тут же включил репродуктор.

«В течение ночи на 28 сентября, – сообщало радио, – наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда и в районе Моздока. На других фронтах никаких изменений не произошло». – И дальше: «В районе Сталинграда наши войска продолжали вести тяжелые бои с противником…»

– И все? – не без иронии бросил Добров Железнову. Коротков с разрешения комдива вышел… – А вот посмотрим, что вчера сообщалось. – Добров вытащил из кармана листок дивизионной газеты и прочитал. – Точь-в-точь что и сегодня! Итак, дорогой товарищ комдив, которую неделю ничего нового. Правда, в первой декаде сентября наряду со Сталинградом и Моздоком был еще Новороссийск. А теперь и его не стало. Что это такое? – Добров жег взглядом комдива. – Молчите?.. А я знаю, что это. А это то, что скоро исчезнет с газеты и Сталинград и Моздок… А что такое Сталинград и Моздок? Что? Это Волга и Кавказ!

– Завтрак стынет. – Железнов не хотел сейчас вести этот разговор и взял было Доброва за локоть, но тот шагнул к карте, висевшей на стене и испещренной разноцветными скобочками, кружками и стрелками.

– Как это все могло случиться после триумфального разгрома фашистских войск под Москвой? – Добров недобро прочеркнул всей пятерней от Ростова-на-Дону до Волги. – За три с половиной месяца откатились больше чем на пятьсот километров. А?!. Ведь все же кто-то в этом виноват? А кто? Разведупр, не сумевшее своевременно установить сосредоточение здесь, – хлопнул он обратной стороной ладони по желтой окраске донских и кубанских степей, – групп войск фон Бока и Листа. Генеральный штаб, не разгадавший намерения гитлеровского командования и принявший неправильное решение?.. Я вас спрашиваю – кто? Молчите? Знаете и молчите, потому что боитесь сказать вслух?..

– Нет, Иван Кузьмич, не боюсь. Но в такой тяжелый для Родины момент не хочу, не нахожу полезным.

– Не находите полезным? Странно.

– Ничего, Иван Кузьмич, странного нет. Просто-напросто мы разные по характеру люди. Вы во всякой неудаче видите преступление и готовы всех причастных к этому людей сейчас же снять с постов, разжаловать и, говоря вашим языком, «головы порубать»… Я же, прежде чем обвинить, стремлюсь во всем разобраться. Война – ведь это не простое сложение предметов, и чья куча больше, та и победит. А война – это явление социальное, а ведение ее – искусство. И успех, как и неудачи, зависит не только от полководцев, но и от многих непредвиденных факторов. Вспомните нашу неудачу зимой в ржевско-вяземской операции. В чем причины нашей трагедии? Может быть, виновато высшее командование? Плохо продумало и разработало операцию? Нет. Операция была задумана и разработана правильно: сходящимися ударами нашего и Калининского фронтов с юга и с севера откусывалась вся ржевско-вяземская группировка, нацеленная Гитлером на Москву. Может быть, войска действовали нерешительно? Нет. Несмотря на суровые морозы, пургу, метель, на полную оторванность от основных сил и баз фронта, мы, а с нами и партизаны, дрались самоотверженно даже тогда, когда основательно иссякли силами. И вспомните, как мы воспрянули духом, когда 30 января нам сообщили, что высадилась воздушнодесантная бригада полковника Онуфриева, заняла Озеречню и вплотную подошла к железной дороге Москва – Минск, а с севера им навстречу прорвался и захватил Гологелово и Чепчугово конный корпус генерала Тимофеева и взял под обстрел Минскую автомагистраль и как тогда дружно двинулись на штурм Вязьмы?

Добров ответил:

– И все рухнуло.

– Да, рухнуло. А почему?

– Не хватило сил. К этому времени мы основательно выдохлись.

– Вот вам, Иван Кузьмич, один фактор. – Железнов загнул палец. – Противник оказался сильнее нас. Еще что?

Добров молчал.

– Еще то, что боевой дух немецкого солдата окончательно не был сломлен. А мы с вами-то на эту их слабость духа рассчитывали. И основательно переоценили свои силы. Вот вам, дорогой буденовец, еще один фактор. Если дальше продолжать рассуждать, то, наверное, найдем еще несколько существенных факторов, повлиявших на печальный исход этой операции. А каково было наше настроение даже в самое тяжелое время? Драться до последнего патрона, до последней капли крови. И ни у кого тогда не было мысли роптать на высшее командование. И сейчас надо не ломать голову над тем, кто виноват, а думать о том, как бы нам на своем участке помочь Сталинградскому и Кавказскому фронтам отстоять Сталинград и Кавказ, а затем ринуться в наступление и разгромить врага.

– Чем же вы собираетесь помочь, когда сама дивизия на ладан дышит. Не наступать ли? – Добров саркастически поджал губы.

– Если понадобится, то и наступать! Вот так-то! – твердо сказал Железнов и, дружелюбно положив руки на плечи Доброва, усадил его за стол. – Давайте завтракать, а то совсем замерзнет, – и тут же, наполнив стаканчики водкой, произнес: – Долой сомнения! Да здравствует вера в победу!

Не успели они закончить завтрак, как пропищал зуммер.

Железнов взял трубку.

На проводе был начальник отделения кадров капитан Сергиевский.

– У меня находится генерал Алексашин, – докладывал капитан, – он очень хочет вас видеть.

Полагая, что Алексашин опять будет отбирать кандидатов на выдвижение, – а Яков Иванович достойных придерживал для выдвижения в дивизии, – он, прикрыв микрофон ладонью, стал тихо наставлять Сергиевского:

– Вы не очень-то расхваливайте офицеров. А то он сразу таких на заметку. Поняли? Вот так и действуйте.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Через полчаса Железнов принимал генерала Алексашина в своей землянке. Они сидели за дощатым столом друг против друга.

– Я к вам, Яков Иванович, с особой миссией, – начал Алексашин. – Высшее командование пожелало побеседовать с людьми передовой. Для этого нужен от вас один самый лучший командир роты. Прошу вас назвать кандидата.

– Интересно. Это что-то новое, – и Яков Иванович задумался, перебирая в памяти всех примечательных командиров рот. – По-моему, самым подходящим будет лейтенант Николай Кочетов.

– Кочетов? – Алексашин сделал большие глаза.

– А что вас удивляет? Это самый лучший кандидат. Смелый, решительный, с большим боевым опытом. Правда, грамотишка небольшая. Но с незаурядным умом офицер…

– Да-а, – многозначительно протянул генерал. – Меня удивляет не Кочетов, а то, что капитан Сергиевский расхваливал совсем другого – старшего лейтенанта Николаенко, ничего не говоря о Кочетове. Выходит, ваш кадровик не знает своих офицеров, что наводит меня на грустные размышления.

– Напрасно. Сергиевский прекрасный кадровик.

– Напрасно? Тогда в чем же дело?

– А дело в том, что в этом виноват не он, а я, – признался Яков Иванович. Алексашин покачал головой:

– Чего-чего, а уж этого-то я от вас, старого большевика, откровенно говоря, не ожидал.

– А вы не обижайтесь. На войне всякое бывает.

– Но только не это, – возмутился генерал Алексашин. – Надо хорошие кадры не прятать у себя за пазухой, а выдвигать на высшие должности. А то знаете, как иногда случается? За примером далеко ходить не надо. Ваш бывший сосед полковник Карамышев, чтобы избавиться от заурядного командира, пишет на него «добренькую» характеристику и представляет нам на выдвижение. Каково?

– Возмутительно, – поддержал Железнов Алексашина.

– Как-то он, будучи у члена Военного Совета, попросил назначить ему командира полка. Вот я и решил проучить его и предложил ему его же командира. Надо было в это время на него посмотреть, как он краснел, пыхтел и извинялся перед членом Военсовета, отбиваясь от этого кандидата. А тут я еще подлил масла в огонь и выложил его же характеристику. И, конечно, Карамышеву, что называется, досталось, как фрицам под Москвой…

– Одно могу сказать, правильно, – сказал Железнов, чтобы закончить этот неприятный разговор.

– Но хуже всего то, – продолжал Алексашин, – что он потерял у члена Военсовета и у меня веру в справедливое отношение к своим кадрам. Член Военсовета вернул ему характеристику, основательно предупредил и сказал: «Теперь я вам, уважаемый полковник, не верю. На днях буду у вас, посмотрю полк и командира и тогда решу». Вот так-то, уважаемый товарищ комдив! А теперь о лейтенанте Кочетове. Его я хорошо знаю и с вашим предложением согласен. Кочетова постричь, побрить, помыть, одеть в первосортное, и завтра к девяти ноль-ноль вам и ему прибыть к командующему фронтом.

– И мне? Зачем? – удивился Яков Иванович.

– Затем, что вы и еще офицеры других дивизий и частей, возглавляемые членом Военного Совета фронта, поедете в Кремль.

– В Кремль? К кому же?

– К товарищу Сталину. Но пока что об этом сообщите только полковнику Хватову и больше никому ни слова.

– К Сталину? Зачем?

– Я точно не знаю, – ответил Алексашин. – Но член Военсовета говорил, что товарища Сталина интересуют все вопросы, касающиеся боевой жизни и деятельности людей фронта, их быта, организации частей и соединений, построения обороны, словом, разговор будет о многом. Я полагаю, что всякий ваш разумный ответ и совет будет на пользу.

– Да, – вздохнул Яков Иванович. – Как это все неожиданно. Откровенно говоря, меня даже страшит… Если мне немного не по себе, то можете представить, что будет с Кочетовым. Ведь это молодой паренек, белорус. До войны, как он рассказывал, кроме своей вески и Витебска, больше ничего не видал. И вдруг прямо к Сталину…

– Ничего страшного.

– Легко сказать. Поглядел бы я на вас, – Железнов с хитрецой смотрел на генерала, – каким героем выглядели бы перед ним вы?.. Да, вы сказали никому не говорить… А как же Кочетову?

– Кочетову пока ни слова. Все это скажет командующий фронтом.

– Как же так? Ведь сегодня же надо выдать и подогнать ему новое обмундирование. Кроме этого я ему скажу утром постричься, побриться и прибыть в полном порядке. И он, наверняка, спросит: «В чем дело, товарищ комдив?» или что-то в этом роде.

– А вы скажите: «Кочетов! Садитесь в машину и никаких вопросов. Все будет сказано по приезде в штаб». Он солдат и вас поймет.

Дверь скрипнула, в землянку вошел Никитушкин и предложил чаю.

– Давай! – скомандовал Железнов.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Из Кремля член Военсовета повез всех офицеров прямо на КП фронта. Там их принял командующий генерал-полковник Конев И.С. Он на приеме в Кремле не был, так что его интересовало все, что там говорилось.

Когда все было переговорено, командующий сказал:

– Всем вам – на кого распространяется наша власть – Военный Совет фронта присвоил очередное офицерское звание. Генерал Алексашин, зачитайте приказ!

Яков Иванович видел, как Николай зарделся радостным румянцем, когда Алексашин в разделе «Старшего лейтенанта» прочел: – Кочетову Николаю Осиповичу.

Железнов и Кочетов задержались на КП еще на сутки, так как на другой день командующий беседовал с каждым командиром в отдельности по всем насущным вопросам боевой жизни и быта их полков и дивизий.

Яков Иванович вышел от командующего в третьем часу дня и прошел прямо в домик генерала Алексашина, где его ждал Кочетов уже в форме старшего лейтенанта.

– Поздравляю, – Железнов протянул ему руку. – Теперь тебе, Микола, надо расти до комбата, – и он взглянул на майора Токаря – порученца Алексашина, как бы прося его поддержки. Тот понял и утвердительно поддакнул:

– Так точно, товарищ полковник.

– Но для этого, Кочетов, – продолжал Железнов, – тебе надо обязательно учиться. Поезжай-ка, дорогой, в Подольск на курсы комбатов.

По лицу Николая разлилась хитроватая улыбка.

– Не возражай! – рассердился Яков Иванович. – Такие офицеры, как ты, на вес золота, а без образования ты что?

– А вы, товарищ полковник, не серчайте. Я согласен. Меня, – Николай скосил глаза на Токаря, – товарищ майор уговорил.

– Прекрасно! Тогда поехали.

Не успел еще Железнов снять шинель, как в землянку вошел Хватов.

– С приездом! – протянул он руку. – Вот мы держим рот на замке, а «солдатский вестник» вовсю трубит: «Нашито – Кочетов и командир – у Сталина». Видимо, от солдата ничего не скроешь. Ну, рассказывай, пока нам никто не мешает. – И Хватов сел на табуретку.

– Погоди. Дай дух перевести. – И Железнов, приоткрыв дверь, крикнул: – Никитушкин! – Тот в одно мгновение появился на пороге. – Чайку, да погорячее! Что-то с дороги познабывает. Да и что-нибудь поесть.

– Ну, рассказывай, что там было?

Яков Иванович опустился на табуретку.

– Спрашиваешь, что было? Было, друг мой, многое. – И он, пока Никитушкин возился в другой землянке с ужином, рассказывал: – Одно доложу – неизгладимое впечатление! Я и сейчас нахожусь под тем впечатлением. Шутка ли, я и Микола Кочетов и на приеме. И у кого? У Верховного Главнокомандующего! Да, чуть было не забыл. – Тут Железнов извлек из чемоданчика бутылку коньяка и зеленую коробку «Герцоговина Флор» и протянул ее Хватову. – Кури! Для тебя на КП фронта, в военторге, купил.

– И много вас было? – спросил Фома Сергеевич.

– Сравнительно немного. Один комкор – генерал Коротков, он был старшим нашей группы, и по трое командиров дивизий, полков, батальонов и рот. Сопровождал нас член Военного Совета Николай Александрович Булганин. Я все время стремился держаться среди комдивов последним, но перед дверью в приемную впереди идущие чего-то замешкались, и я оказался рядом с генералом Коротковым. Нас встретил секретарь Иосифа Виссарионовича товарищ Поскребышев. Он поздоровался с нами и тут же ушел в кабинет Сталина. Не прошло и трех минут, как дверь распахнулась, и Поскребышев пригласил нас, уступая дорогу.

Первым вошел член Военного Совета, за ним генерал Коротков, комбриг Алехин и четвертым – я. И так за нами остальные.

Верховный шел к нам навстречу, одетый в форму маршала. В глубине кабинета, у длинного стола, молча стояли, ожидая начала беседы, члены Политбюро и маршал Шапошников. Иосиф Виссарионович протянул руку Булганину. Николай Александрович представил нас всех Верховному. Иосиф Виссарионович поздоровался с каждым за руку.

Получилось здорово. Мы подходили к Верховному по всем правилам строевого устава.

Товарищ Сталин попросил нас садиться и показал влево, в сторону длинного, накрытого зеленым сукном стола, и сам пошагал к своему столу. Там, не садясь, набил трубку табаком, раскурил ее и, подходя к нам, начал подводить краткий итог за прошедшие год и четыре месяца войны о том, что за это время мы приобрели немалый боевой опыт и что Ставке хотелось бы подробно знать, как мы живем, воюем, какие у нас нужды и трудности. Попросил также подробно изложить, чем надо помочь нашим частям и фронту, высказать предложения по устройству армии, о формах ведения боя, о вооружении роты, батальона, полка, дивизии, о хозяйственном снабжении, о питании воинов, словом, обо всем. И спросил, кто начнет.

Но никто не решался. Создалась неприятная пауза. Наконец он остановил свой взгляд на генерале Короткове. Подошел к нему поближе, положил руку на его плечо и предложил, чтобы начинал он.

Надо отдать должное генералу Короткову. Молодец! Он содержательно рассказал, как в ходе войны изменились формы и приемы боя роты, батальона, полка, дивизии, как войска стали по-новому строить свои боевые порядки…

Сталин отметил, что, судя по высказыванию Короткова, наши боевые уставы устарели.

– Так точно, товарищ Сталин, устарели, – смело ответил Коротков. И пояснил: – Например, при боевом порядке, построенном по старому уставу, очень мало огневых средств на переднем крае. А ведь атаку противника в первую очередь отражают подразделения первой траншеи. – И он прекрасно доказал это на примерах и расчетах из боевой жизни дивизий своего корпуса. Откровенно говоря, я позавидовал его смелости, обстоятельности и эрудиции.

Вопросы Верховного к нам, на удивление, до деталей были конкретные. Например. Какой мы предлагаем боевой порядок роты, батальона, полка, дивизии в наступлении и в обороне? Где, по-нашему, должны находиться станковые пулеметы, минометы, противотанковые ружья? Каково наше мнение о глубине боевого построения и еще много других. И, понимаешь ты, Геннадий Петрович с честью выдержал этот экзамен. Его ответы настолько были оригинальны, интересны и аргументированы, что он мог бы смело защищать диссертацию на ученую степень. Верховный и члены Политбюро явно были довольны началом беседы…

Тут в землянку вошел Никитушкин, неся в походном ящике – типа ящика для подручного инструмента – и чай, и завтрак, и посуду, и для обогрева бутылку «Московской». Но, увидев коньяк, «Московскую» оставил в ящике. Расставив на столе завтрак, удалился.

– По такому случаю, Фома Сергеевич, – Железнов протянул Хватову стакан с коньяком, – положено по русскому обычаю. – От коньяка аппетит разгорелся, и Яков Иванович с удовольствием взялся за перловую кашу, приятно пахнувшую жареным луком и шкварками.

– Что же дальше? – любопытствовал Хватов.

– Дальше? Дай поесть. И ты ешь. – Яков Иванович пододвинул Хватову коньяк. – А дальше было так. Верховный поблагодарил генерала Короткова. Тот сел. Затем Иосиф Виссарионович, проводя мундштуком трубки по усам, сказал, что настало время послушать полковника Железнова, то есть меня.

Должен тебе сказать, как я ни держал себя в руках, все же заволновался. С большим трудом я подавил в себе это неприятное чувство и, подобно генералу Короткову, представился по всем правилам. Начал я с того, чем окончил Геннадий Петрович – с построения глубокоэшелонированной обороны. Основательно раскритиковал оборону ячейковых окопов, обстоятельно изложил систему траншей как на основной, так и на отсечных позициях. Развил понятие о наблюдательных и командных пунктах, об их значении и устройстве, а также их удалении от переднего края.

Верховный то прохаживался вдоль нашего стола, внимательно слушая, а то вдруг останавливался и спрашивал, нужны ли и где, по-нашему, должны находиться наблюдательные пункты комвзвода, комроты?

– Там, откуда удобнее командовать и управлять, – ответил я, – и чтобы с них и командир взвода и командир роты видели бы весь свой район обороны и своих людей. – В общем, я обстоятельно доложил всё, что касается обороны.

Верховный поблагодарил меня и указал на моего другого соседа, чтобы и тот высказался по этому вопросу.

Полковник Кузьмин – я с ним в пути познакомился – старый большевик, бывший ленинградский рабочий. В нем еще многое сохранилось от того времени. Он участник обеих революций. Служил тогда в 1-м пулеметном полку. Этот полк был главной опорой большевиков. В тяжелое время семнадцатого года его солдаты охраняли «Правду», «Пролетарий», «Рабочий Путь», Смольный. Кузьмин там не раз встречался с Лениным и Сталиным. Поэтому он начал смелее, чем я. Эдак молодцевато встал, провел щепотью по усам, кашлянул и пошел как по писаному:

– Правильно докладывал полковник Железнов. Надо, чтобы командир взвода, командир роты управляли огнем своих подразделений. А у нас что иногда получается? Напрасная трата патронов.

Затем Сталин спросил, где в обороне должен находиться командир, и выразительно посмотрел на комбрига Алехина Евгения Степановича.

Ты его знаешь. У него три ордена Красного Знамени. Он, не долго думая, ответил:

– Там, где лучше всего руководить боем – в центре расположения взвода. Здесь весь взвод на его глазах и в руках. По-моему, НП комвзвода должен находиться где-нибудь в тупичке хода сообщения, так шагах в десяти. Здесь же должна быть и его землянка. Тогда мимо него никто не пройдет незамеченным.

С тем же вопросом Сталин обратился к Кочетову. И представь себе, Микола как ни в чем не бывало встал, выпрямился и по-солдатски ответил:

– А я, товарищ Сталин, так и делаю. Командиров взводов посадил вблизи первой траншеи, а сам – на своем НП, за второй траншеей, невдалеке от хода сообщения. А свою землянку расположил так, что, кто бы ни шел по ходу сообщения, я всегда вижу. В жизни передовой – это очень нужно…

Слушая Николая и других комрот и комбатов, я невольно подумал, как плохо мы знаем свои кадры. При оценке их подходим со странной, я бы сказал со стариковской меркой, с какой-то перестраховочкой. Боже сохрани предложить начальству Кочетова на батальон. «На батальон, а почему не на полк?» – хлестанет начальство. А помнишь, как в гражданскую войну? Нас, совсем молодых солдат и унтеров, революция ставила и на полки, и на бригады, и даже на целые армии. Вон Тухачевский – двадцати девяти лет – командовал фронтом, да еще каким! Западным! Ты скажешь – талант! Но таланты познаются в делах. Вот так-то, дорогой мой комиссар! Прости, я отвлекся.

Наша беседа продолжалась до часу дня. В час отвели нас в специальную комнату, где был накрыт стол. Обедали по заказу, но без спиртного. Ровно в два часа нас снова пригласили к Верховному. Члены Политбюро уже были в сборе. Товарищ Сталин вышел из своей комнаты отдыха и поднятием руки подал знак садиться и, улыбаясь, заметил, что теперь, после обеда, у нас разговор должен пойти веселее и активнее. По его лицу было видно, что беседой он доволен. Да и мы после обеда почувствовали себя свободнее и веселее. Верховный зашел за свой стол и, набивая трубку табаком, оттуда обратился к нам с вопросом, что надо сделать для укрепления фронтовой дисциплины.

По вопросу дисциплины говорили многие. Верховный, прохаживаясь с трубкой мимо нас, молча слушал каждого. Не помню фамилию офицера, который, говоря о поднятии дисциплины, предложил внести в устав наказание. Сталин остановился около него и стал разъяснять, что одними наказаниями дисциплину не поднимешь. Воинская дисциплина нашей армии основывается прежде всего на высокой сознательности и на политическом воспитании воинов.

В общем после обеда пришлось основательно пошевелить мозгами. На каждое высказанное новое положение сыпались вопросы не только от Сталина, но и от членов Политбюро.

После перерыва перешли к обсуждению нового устава пехоты.

Когда беседа закончилась, все вышли в приемную, а Короткова и Булганина товарищ Сталин задержал. О чем он там с ними говорил, не знаю.

За окном была уже ночь, и часы показывали половину десятого, когда вышел генерал Коротков.

Так закончил свое повествование Яков Иванович.

А получилось так. Сталин подозвал генерала Короткова к своему столу, еще раз спросил его о службе, что-то записал в маленькую книжечку и отпустил. После, когда ушел генерал Коротков, Иосиф Виссарионович выразил Николаю Александровичу восхищение офицерами, оставившими его кабинет, и, обращаясь к членам Политбюро, сказал, что следовало бы комбригу и полковникам присвоить звание генералов, а генералу Короткову дать генерал-лейтенанта и назначить на армию.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

О присвоении генеральского звания Яков Иванович узнал необычно. Это было на другой день его приезда с КП фронта, утром, когда он вернулся из полка Карпова, где ночью проводился поиск, который закончился безуспешно. Это основательно омрачило Якова Ивановича, и всю дорогу его не покидала мучительная мысль, в чем же причина? Хотя причина была одна: гитлеровцы как никогда бдительно несли службу наблюдения.

Усталый, он вошел в землянку и решил сразу же лечь в постель и хотя бы часок поспать, но у порога застыл: на столе красовался вставленный в снарядную гильзу букет, искусно составленный из золотистых веток дуба и красных гроздьев рябины.

– Александр Никифорович! По какому это случаю? – выразил удивление Железнов.

– Не знаю, – пожал плечами Никитушкин. – Майя-телеграфистка принесла. Под гильзой ее записочка.

– Записочка? – еще более удивился Яков Иванович и, взяв ее, подошел поближе к лампочке. «Товарищ комдив! Я приняла сверху весьма приятное для вас сообщение. Желая до вашего приезда сохранить в тайне, я никому об этом не говорила. Как приедете, позвоните. М.Волгина».

Железнов взял телефонную трубку.

– Майя? Здравствуйте! Что за сообщение?

В ответ последовало:

– Сейчас принесу. – И трубка замолкла.

Вскоре в землянку вошла Майя.

– Поздравляю вас, – обратилась она к Железнову.

– С чем, Майя?

– Разрешите вас, товарищ комдив, ради такого случая назвать по имени и отчеству? – и тут, не дождавшись ответа, промолвила: – Дорогой Яков Иванович, поздравляю вас с присвоением вам звания генерал-майора!.. Вот вам и поздравления Военных Советов фронта и армии, – протянула она телеграмму, а затем и руку.

Это неожиданное сообщение до глубины души тронуло Якова Ивановича, и он не выпускал руку Майи до тех пор, пока не прочел первую телеграмму, а потом, прочтя, поцеловал девушку по-отцовски в щеку. Но получилось так, что Майя сама коснулась губами его щеки и поцеловала. Поцеловала и, словно обжегшись, зарделась вся ярким румянцем. Никитушкин тоже поздравил комдива и с солдатской приверженностью потряс его руку.

Майя вытянулась в струнку:

– Разрешите идти, товарищ генерал?

– Подождите! – задержал ее Яков Иванович. – Милые вы девушки, – и тут же достал из чемодана коробку конфет, купленную вчера на КП фронта. – Примите, Майя, в знак моей признательности за добрую весть.

Весь день шли поздравления. А вечером у Валентиновой собрались боевые друзья Якова Ивановича и за столом, сервированным Ириной Сергеевной – на что она была большая мастерица, – «обмыли» по-фронтовому генеральское звание комдива.

То же самое произошло и в землянке Николая Кочетова. Правда, здесь было попроще, но зато «покрепче». Старшина для этого случая «кое-что» нашел в резерве и кроме того еще позаимствовал в тылу у друзей.

ГЛАВА ПЯТАЯ

С той поры как пришла весть о гибели жены, Фому Сергеевича словно подменили. На людях он старался держаться молодцом, даже пробовал улыбаться. Но стоило невзначай застать его в одиночестве, и сразу перед вами вставал совершенно другой человек – поникший, ко всему безразличный, с обращенным внутрь себя взглядом. Именно таким увидела Ирина Сергеевна полковника, когда он сидел на чурбаке у своей землянки.

– Что с вами, Фома Сергеевич? Не заболели ли часом? – вместо приветствия спросила Ирина Сергеевна. И чтобы вывести его из подавленного состояния, энергично потрясла бумажкой. – А у меня радостная весть!

– Радостная весть? – Фома Сергеевич попробовал улыбнуться и протянул за бумажкой руку, но Валентинова зажала ее в кулаке.

– Не здесь. К тому же вы насквозь промокли, – провела она ладонью по рукаву его шинели. – Сейчас же в землянку, товарищ комиссар!

– Вы тоже не суше, – и Хватов, приподняв палатку, заменявшую собой дверь, пригласил Валентинову заходить.

– Мой плащ никакой дождь не прошибает. Трофейный! – и для убедительности Ирина Сергеевна откинула полу и по сухой изнанке сильно хлопнула ладонью. – Видали? Так-то! – и, спускаясь в землянку, спросила: – С передовой?

– Да, с передовой, – соврал Фома Сергеевич, зажигая светильник – гильзу от сорокапятки. После, вешая шинель на рогульку, спросил: – Ну, что за новость?

– Из армии самолет пришел с новенькими ручными пулеметами и минометами – подарок ленинградцев. На одном ящике написано: «Лично полковнику Железнову Якову Ивановичу». Член Военного Совета – он присутствовал при разгрузке – сказал, чтобы командование дивизии об этом подарке довело до всего личного состава дивизии, и пусть сами бойцы решают, чем отблагодарить ленинградцев.

Лицо Фомы Сергеевича наконец просветлело, и он крепко пожал руку Ирины Сергеевны.

– А письма?

– Есть. Член Военного Совета сказал, что в каждом ящике лежит по письму от рабочих.

– Пошли! – и Фома Сергеевич схватился было за шинель, но Ирина Сергеевна удержала его.

– Куда? Дождь же. Да и надо доложить комдиву. – Не теряя времени, она тут же крутанула ручку телефона: – Тася. Две двойки. Яков Иванович? Валентинова. Звоню от Фомы Сергеевича. Я только что с аэродрома…

Но тут Фома Сергеевич взял телефонную трубку и досказал все остальное, закончив словами:

– Предлагаю сейчас же поехать с Ириной Сергеевной на склад и там все это распределить по полкам. Согласен? Тогда едем!

Но как только Фома Сергеевич положил трубку, Ирина Сергеевна незамедлительно взяла ее и, укоризненно глядя на комиссара, снова вызвала Железнова:

– Это я, Яков Иванович, Валентинова. Фома Сергеевич никуда ехать не может. У него шинель – хоть выжми. Сейчас я распоряжусь, чтобы ему принесли сухую шинель, и только тогда мы сможем двинуться к вам… – На этих словах Ирина Сергеевна замолчала и лишь односложно отвечала в трубку: «Ясно! Хорошо! Все поняла!..» Потом повернулась к комиссару: – Он сам сюда придет и принесет шинель.

Фома Сергеевич оперся спиной о стенку, задумался, и его лицо снова помрачнело, а лежащие на столике руки сами собой сжались в кулаки.

Ирина Сергеевна тяжело вздохнула, положила еще не согревшуюся ладонь на его руку:

– Такое горе, Фома Сергеевич, я сама пережила. Тяжело. Имеешь семью, любящего мужа – и вдруг одна-одинешенька, как перст. Страшно… И я понимаю, как вам, дорогой, тяжело. Мужайтесь. Прогоним фашистов, найдете дочурку, и она вам многое заполнит…

– Спасибо, милая женщина! – проронил Фома Сергеевич, сжимая в своих горячих ладонях ее руку. И тут же, пряча заблестевшие слезами глаза, отвернулся в угол. – Простите за слабость. Так наболело, что каждое теплое слово берет за душу… Стоит закрыть глаза, как в голову лезут всякие кошмары. То ужас расстрела. Даже слышу ее крик. А то вижу дочурку в руках озверевшего фашиста… И в этот момент меня охватывает такая жгучая ненависть, что, кажется, схватил бы гранаты, – Фома Сергеевич сжал кулаки, – и ринулся бы в самое пекло боя.

– Возьмите себя, Фома Сергеевич, в руки! Верьте, что с Наташей все будет хорошо. Верьте! Вера – это великое дело. Вот, например, я верю, что найду своих ребят… – Но тут голос Ирины Сергеевны дрогнул, и она чуть было не разрыдалась. Но в этот момент послышались шлепающие шаги, тут же распахнулась палатка, и с порога Железнов протянул Хватову сухой брезентовый плащ.

– Пошли. Машина в балке, – и, глядя на Валентинову, усмехнулся, – рядом с вашей «Антилопой».

Кидаясь из стороны в сторону и далеко разбрасывая грязь, мчались по разбитой дороге два «газика» на Подсосонье. Лес, начиная от этого селения, далеко вглубь был сплошь забит конницей корпуса генерала Доватора, которым теперь командовал старый конармеец генерал Крюков. В лесу «газики» значительно сбавили скорость и до Мякотина тащились, пугая лошадей, почти час. Здесь Валентинова занимала под свой «штаб» уцелевшую избу, что у самой опушки. Но она у избы не остановилась, а повела командование в лес, где прятались парк и склады дивизии.

– Вот, дорогие товарищи, – Ирина Сергеевна показала на штабель ящиков и череду зеленых минометных опорных плит, венчавшую штабель снизу, – образец подвига непокоренного Ленинграда. Смотрю на эти ящики и дивлюсь – какая могучая сила у нашего народа! В огненном кольце врага, в голод и холод, они еще куют оружие. Восхитительно!

В конце штабеля Валентинова остановилась и перевернула верхний, небольшой по сравнению с остальными ящик адресной стороной к себе, где четко было написано: «Западный фронт. Лично полковнику Железнову Якову Ивановичу».

Ирина Сергеевна скомандовала подошедшим красноармейцам снять этот ящик. Но Яков Иванович снял его сам и сам же вскрыл. В ящике, блестя обильной смазкой, лежали новенькие ручной пулемет и ствол миномета. На ложе пулемета поблескивала медная планочка с надписью. Поверх этого пулемета лежал желтый конверт, а в нем письмо. И Яков Иванович, не без волнения, прочел его вслух:

– «Здравствуй, дорогой Яша! Горжусь тобою. Обнимаю и целую тебя. В конце лета я получил от Нины из Княжина письмо. Из него узнал, что ты на Западном фронте и участвовал в битве под Москвой. Разгром врага под Москвой – это чудо! Чудо единства народа и партии! Восхищены подвигами Красной Армии. Посылаем целый самолет пулеметов и минометов, изготовленных руками наших рабочих. В своем письме к командованию мы просили, чтобы часть этого оружия дали и твоей дивизии. Один пулемет и один миномет собрал я сам с помощью друзей – старых коммунистов – и посылаю тебе лично. А ты вручи их самым лучшим боевым расчетам. Пусть они этим оружием громят ненавистного врага. Что касается меня, то я, Яша, наперекор старческим недугам, возглавляю завод, работающий на оборону. Ваша победа под Москвой вдохновляет нас на трудовые подвиги. Мы, Яша, так же, как и осенью девятнадцатого года – это ты хорошо помнишь, – самоотверженно трудимся с противогазом на плече и винтовкой у станка. И верим, что недалек тот час, когда славная Красная Армия прорвет блокаду и наш родной Ленинград снова станет свободным. Шлем тебе и воинам твоего соединения горячий рабочий привет! И желаем всем вам боевого успеха в сражениях с немецко-фашистскими захватчиками.

Всего тебе хорошего в боевых делах и в жизни!

Илья Семенов».

Закончив читать, Яков Иванович промолвил:

– Какой человек! Глыба!

– А кто он тебе? – заинтересовался Хватов.

– По родству – никто, а по душе – родной. Старый коммунист, коренной питерский рабочий. Ему сейчас, наверное, – Яков Иванович напряг память, – так лет шестьдесят шесть – шестьдесят семь… Мой духовный наставник. Еще при царе он увлек меня на революционный путь. Это один из тех, кто отдал всего себя партии и народу, солдат старой большевистской гвардии…

Все, находившиеся здесь у штабеля, стояли молча, словно завороженные. Пожилой, с гусарскими усами красноармеец не чувствовал даже, что его пальцы больно жжет догорающая цигарка.

– Вот какие люди, а? – глядел он на Железнова. – Там, небось, и жрать-то нечего, и от холода стынут, а куют оружие. Эх, фашист проклятущий, что наделал… Товарищ комдив, разрешите обратиться. Хлебушко им, блокадникам, хоть дают?

Железнов ответил:

– А вот прикинь. Нам дают два фунта хлеба, а им – рабочим – полфунта, а населению – совсем восьмушку. И все же они куют оружие и славно куют. Вот так.

– Страшно подумать, товарищ полковник… – нахмурился солдат. – А нельзя ли им помочь нашим пайком? А? Например, поубавить нам на четверть дневной рацион, так на неделю, и, глядишь, им незаметно два пайка.

– Конечно, можно, – вместо Железнова ответил Хватов. – Но для этого, товарищ Галуза, надо красноармейское согласие.

– Да разве кто из нас откажет? Ты, ты, ты откажешь? – тыча пальцем, спрашивал Галуза стоящих рядом с ним красноармейцев. Те в один голос ответили: «Конечно, нет». – Вот видите? Все как один! – Затем Галуза подошел к подарку комдива. – Дайте мне этот пулемет, показывая его бойцам, я целый полк сагитирую. Этот пулемет сильнее всякого слова.

– Спасибо, товарищ Галуза! Большое спасибо! – Хватов потряс руку бойца. – Будет хорошо, если напишете обращение к воинам дивизии. В этом я вам помогу. Согласны? Мы его поместим на первой странице нашей газеты. – Галуза утвердительно кивнул головой. – Вот и хорошо. Тогда идите к себе, побеседуйте с товарищами. Подумайте, что написать, а немного попозже я зайду к вам.

Бойцы ушли.

Дождь стих, и Ирина Сергеевна повела Железнова и Хватова прямой тропкой к своему дому. Там, скинув плащи, Железнов и Хватов разместились за большим крестьянским столом, освещенным ярким светом электрической лампочки.

Начали решать, как лучше распределить дар ленинградских рабочих. А в это время «солдатский вестник» уже распространял новость о подарке по дивизии.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Эта новость долетела и до Еремина. (Он после госпиталя, куда попал «по простуде», сумел устроиться в выгодной точке – на одной из промежуточных полевых военных почт армии.) В благородном ответе воинов ленинградцам он увидел еще одну лазейку приблизить некоторых своих людей к политотделам, а там, возможно, и продвинуть их поближе к штабам дивизий. Одного он наметил сразу – Куделина. Тот, получив со знакомым почерком письмо-треугольничек, выхлопотал у младшего лейтенанта Подопригоры (он теперь был командиром роты вместо ушедшего на курсы Кочетова) разрешение во второй эшелон – в лавку военторга, откуда на попутной машине быстро добрался до почты. Там они «случайно» встретились, и Еремин нагрузил Куделина двумя тюками только что привезенных им газет и повел огородами в другую хату – сортировку.

– Ты должен стать, – наставлял по дороге Еремин, – самым активным организатором за отправку пайка ленинградцам. Неплохо, если предложить увеличить норму. Предложи свою кандидатуру комиссару для этой агитации в других ротах, батальонах.

Куделин вытаращил глаза:

– С агитацией у меня не получится. Пробовал – не от души. Да и язык не тот…

Воцарилось молчание.

– Не получится, язык не тот, – передразнил его Еремин. – Должно получиться. – И сунул Куделину бумагу. – Это статья «От всего сердца» – о благородном поступке воинов. Перепиши и сразу пошли в дивизионную газету. – Затем оглянулся и, убедившись, что на них никто не смотрит, спросил: – Где дивизия? Какое намерение начальства?

– Дивизия вышла на Вазузу. А что думает командование – не знаю.

– Мелковат ты, Куделин, для нашей работы. Толка не вижу, – сплюнул Еремин.

Это задело Куделина за живое.

– Прикажите взорвать артсклад – взорву. Комдива аль комиссара укокошить – в два счета укокошу.

– Дурак! – скрипнул зубами Еремин. – Ты мне нужен для разведки, а не для диверсии. – Он взглядом удава смотрел на Игната. – В воскресенье от тебя жду письма. В него ты вложишь заявление начальнику нашей почты на розыск денежного перевода. Вот тебе его текст. – Еремин протянул бумагу. – Обратный адрес – своей части, твоя фамилия – Груздев. А вместо инициалов поставишь буквы, обозначающие время: буква имени – день, а буква отчества – часы форсирования Вазузы. Понял?

– Понял, – придавленно ответил Игнат.

– Тогда пошли, – и Еремин помог Куделину поднять на плечо связанные между собою тюки.

Эстафета «солдатского вестника» вначале облетела тылы дивизии и КП, потом перекинулась к доваторовцам и к ужину докатилась в полки. Там раздатчики пищи, конечно же, с изрядными добавлениями рассказывали и о подарке ленинградцев, и о их голодной жизни, и даже о том, как «способствовали» самолету сесть.

Один из рассказчиков в роте Подопригоры – красноармеец Сеня Бесфамильный, в шутку прозванный друзьями «Заводной», в прошлом беспризорник, так красочно развернул картину посадки самолета, что слушавшие его чуть не забыли про еду. Но тут Куделин, которому уж очень хотелось встрять в этот разговор, выразил сомнение:

– Ну-у? И даже выложил «Т»?

– Вот те и ну! – передразнил его Сеня. – Лопай вот кашу и не перебивай! За что купил, за то и продаю. Сам шеф-повар видел, как самолет кружил. И вот тут как тут усатый из роты охраны, ну тот самый, что шапку вот так носит. – Бесфамильный сдвинул свою ушанку набекрень… – Башка-мужик! Голова – ума палата. Смекнул в чем дело и раз с плеч вещмешок. Вытянул оттуда подштанники, расправил и бах их на землю. Потом вытащил полотенце и разостлал его поперек гашника. Вот тебе и «Т»! А после нацепил на штык носовой платок и стал им по-морскому сигналить.

– По-морскому? – хохотнул кто-то в темном углу.

– Тише ты! – шикнул молодой красноармеец, сидевший на нарах около термоса. – Веришь не веришь, а врать не мешай.

– Чего? – вспылил Сеня. – Вот как поварешкой тресну, так зараз язык проглотишь. Он из морской пехоты к нам попал и азбуку Морзе на все пять знает. А она, друг мой Заваляшка, для всех одинакова – точка – тире, точка – тире.

– А ты-то ее знаешь? – насмешливо спросил Куделин.

Это уж было слишком. Сеня вскипел и черпаком поварешки отбарабанил что-то по стойке, подпиравшей вход.

– Слышали?

Землянка хором ответила:

– Слышали!

– Хорошо? – Сеня провел пальцем под носом и с хитрецой смотрел на Игната. – А что это значит? Не знаешь? Эх ты, вояка! А это значит, – и Сеня, отстукав первую фразу, пояснил: – Дураку, чтобы понять важность происходящего, всегда разума не хватает. – Землянку потряс хохот. – А теперь отвечаю по существу вопроса. Азбуку Морзе, как вы видите, я знаю. Для тебя, Игнат Куделин, изучить ее, конечно, не по мозгам. Так вот, самолет приземлился, из него еле вышел – в чем только душа держится – рабочий – ленинградец…

– Закачало? – На рассказчика серьезно смотрел Степан Айтаркин.

– Не закачало, а с голодухи! Там, в Ленинграде-то, не такой харч, какой нам матушка-Родина дает, а всего-ничего, да еще восьмушка эрзац-хлеба. По-нашему, значит, пятьдесят грамм! С такого харча не только закачаешься, а часом и в ящик спружинить можешь.

– Ну уж и пятьдесят. Ты что-то, Сеня, загнул, – перебил его пожилой красноармеец. – Може, населению, неработающим, а рабочему классу? От такого рациона и за неделю капут.

– Возможно, Никифор Петрович, ты и прав. Но одно ясно, живут ленинградцы смертельно голодно. Даже страшно подумать. А они еще и воюют, и на оборону работают… Так вот этот-то ленинградец и привез нам в подарок ими сделанные пулеметы и минометы. Солдатики из караульной роты завели его и летчиков к себе в землянку, сварганили на скорую руку кашу погуще, да и по чарочке. – Сеня лукаво улыбнулся и щелкнул себе по воротнику. – Потом все в один раз разгрузили самолет. А после разгрузки опять в землянку и снова накормили, уже более плотным харчем и опять с чарочкой.

– Здорово в караульной живут, коль у них, в затишье, такой запас сердешной, – прогнусавил с полным ртом каши бородач.

– Надо полагать, у них справный старшина, – ответил Сеня. – Так вот за обедом они решили отблагодарить ленинградцев и загрузить самолет своим красноармейским пайком…

– А мы что – не можем? – соскочил с нар Степа.

– А это зависит от вас, – подхватил Сеня. – Как решите, так и будет. А когда я буду на кухне, передам ваше решение начпроду и попрошу его наш паек погрузить в самолет.

Землянка зашумела:

– Конечно!

– Правильно!

– Какой может быть разговор!

– Я предлагаю полтора пайка! – выкликнул Куделин. Он давно собирался «отличиться», да ему все мешали. Теперь же подобрал момент. В душе теплилась надежда, что кое-кто станет отнекиваться, а он, Куделин, будет настаивать на своем и тем самым выделится из остальной массы, и начальству это станет известно. Да не тут-то было. Землянка без колебаний его поддержала.

Куделин, моя котелок, косил глазами на Семена и думал: «Здорово у него получилось. Вот бы мне так!» И он спросил его:

– Это тебе комиссар поручил?

Сеня от удивления вытаращил глаза:

– Зачем же? Я сам.

Когда Железнов и Хватов вернулись к себе, в их землянках беспрерывно зуммерили телефоны. Звонили командиры и комиссары частей, сообщали, что из рот и батарей поступают заявления об отчислении двух– и трехдневного пайка для ленинградцев. И красноармейцы просят их подарок и письма отправить этим же самолетом.

– Слыхал, Фома Сергеевич? – связался Железнов с Хватовым. – Мы-то с тобой ломали голову, как бы все сделать политичнее и доходчивей, а солдаты сами, без нас, все просто и толково решили. Это, дорогой комиссар, до глубины души меня трогает…

– Меня тоже, – ответил Хватов.

– Прикажи редактору все это учесть, и пусть в газете дает передовицу, а для красноармейских сообщений – целую полосу. Да пусть часть писем и корреспонденций пошлет в «Красноармейскую правду».

– Могу обрадовать. Я уже получил первую весточку – корреспонденцию красноармейца Куделина, называется «От всего сердца». И есть от сердца очень много других.

Не только дивизионные газеты, но и «Красноармейскую правду» захлестнул поток красноармейских статей и простых писем, с солдатской добротой раскрывающих благородное дело воинов дивизии Железнова. С быстротой молнии эта весть разнеслась по всему Западному фронту, и вслед за самолетом, загруженным на обратный рейс солдатским пайком, фронтовым командованием было отправлено ленинградцам к «дороге жизни» на Ладожском озере несколько эшелонов с пайком, отчисленным воинами Западного фронта.

С самолетом Яков Иванович послал Илье Семеновичу посылку, вложив туда сухари, сахар, консервы, несколько кусков копченой колбасы, две буханки хлеба и две бутылки «Московской». Поверх всего этого положил письмо, а на этикетках бутылок написал: «На доброе здоровье, дорогой мой старина!»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Андрей Александрович Жданов вернулся с передовой рано утром и направился прямо к себе в штаб фронта. Здесь, в приемной, несмотря на ранний час, сидело около стола порученца двое штатских.

– Здравствуйте, товарищи! – Андрей Александрович их знал (один из них Георгий Борисович Киселев, парторг завода, где директором И.С.Семенов, а другой – Филипп Иванович Звонарев – старый рабочий, бригадир сборочного цеха).

– Что это вы ни свет ни заря? Заходите, – отворил Андрей Александрович дверь в кабинет. – Что-нибудь случилось?

– Да, Андрей Александрович, случилось, – сокрушенно качнул головой Киселев. – Илья Семенович сбежал.

– Как сбежал? Куда?

– Известно куда – на завод. Прямо в больничном пришел, – повествовал Звонарев.

– В халате? – встревожился Андрей Александрович, вспоминая пронзительный ветер.

– Нет, в пальто. Там, в госпитале-то, ведь их тепло одевают. Правда, ему верхнее не давали, так он в тихий час у товарища по койке «позаимствовал», – усмехнулся Звонарев. – Вызвали меня в кабинет директора. Смотрю – он. Я аж ахнул. А он как ни в чем не бывало: «Не пугайся, друже. Это я». Посоветуй, пожалуйста, что с ним делать-то?

– А вы мое письмо ему передали? – Жданов глядел на Киселева.

– В тот же день. Сам его отвез.

– Он читал?

– Читал.

– Ну и что?

– Что? Страшно и говорить, – поперхнулся Киселев. – Соскочил с кровати, да как трахнет кулаком по тумбочке. «Отставка?! На пенсию?! Нет, дорогие мои, рано! Пока враг на нашей земле, со своего поста не уйду. Я совершенно здоров. Вези меня домой, и никаких гвоздей!»

Тут, на мое счастье, пришла его дочь Лидия, так он немного поутих. Даже спросил, отправили ли мы подарки Западному фронту. И так потихоньку, постепенно Лидия, в конце концов, уговорила его.

– Уговорила! – съязвил Филипп Иванович. – А он на другой же день и на завод. Посмотрели бы вы на него, Андрей Александрович, мощи одни. А еще хорохорится. Вот вы ему кое-что из харчишек присылаете, а разве он их ест? Боже упаси! Все в ящик – такой у него на кухне у буфета стоит – прячет для внучат. Внучатами он себя в могилу вгонит. Лидия Ильинична его и просит, и ругает, и молит, и ребят-то своих журит, а он все равно свое: мол, мы что? Уходящее поколение, а их надо беречь. Ведь им коммунизм строить… Я, Андрей Александрович, вот что придумал: его надо немедленно эвакуировать куда-нибудь подальше, где хлебнее. А это сделать можете только вы.

– Эвакуировать? – задумался Андрей Александрович. – Пожалуй, вы правы. – И взглянул на порученца, давно порывавшегося что-то доложить. – Что у вас?

– Из Москвы вернулся наш самолет, полностью загруженный красноармейским пайком – подарок воинов Западного фронта…

– Красноармейским пайком? – Андрей Александрович выразил удивление.

– А это вот оттуда почта, – порученец протянул Жданову целую горку солдатских треугольников, поверх которых лежало письмо Военного Совета Западного фронта. Андрей Александрович тут же прочел его.

– Волнующее послание, – потряс он этим письмом. – Воины всего огромного Западного фронта отчислили нам, ленинградцам, свой паек. Исключительно! Понимаете ли, друзья, что это значит? Это удесятерит наши силы. – И Жданов отдал письмо Военсовета порученцу. – Сейчас же перепечатайте и копию передайте в газету… Постойте, – Андрей Александрович остановил порученца и стал вслух читать письмо, подписанное Железновым и Хватовым.

– Хорошо написано, – глубоко вздохнул Филипп Иванович, – аж горло перехватило. А как Илья Семенович будет рад. Ведь он сам, собственными руками, в одной смене со мной пулеметы собирал. И на одном из них медную дощечку прикрепил с надписью «Защитникам Москвы от старой гвардии коммунистов города Ленинграда». Откровенно говоря, я его не раз из цеха выпроваживал. Вы же, Илья Семенович, директор, говорю, и ваше дело руководить, да и здоровьишко уже не то. А он мне в ответ: «Ленин председателем Совнаркома был, да и то на субботнике бревна таскал. Я, дорогой Филипп Иванович, тоже, как и ты, хочу, чтобы мною собранные пулемет и миномет не одну бы фашистскую башку раскроили!»

Вот он какой неуемный.

– Говоришь, неуемный? – повторил Андрей Александрович и решил сейчас же написать Илье. Семеновичу вразумительное письмо. Он даже взял авторучку, но, немного подумав, вдруг надел на ее перо колпачок и уставился на Звонарева. – А знаете что? Едемте на завод. Кстати, у меня там дело есть. – И скомандовал порученцу: – Машину!

Илью Семеновича застали в снарядном цехе, где он бурно выражал свое недовольство за невыполнение дневного задания.

– Здравствуйте, Илья Семенович! – Андрей Александрович пожал ему руку и, поздоровавшись со всеми здесь стоявшими, повел его в сторону застекленной конторы. – Как же это так, дорогой мой?..

Поднимаясь по ступенькам, Илья Семенович отвечал, еле переводя дух:

– Не могу лежать хворым, когда такое на заводе творится. Больница для меня, Андрей Александрович, гроб!

– А здесь тебе тоже гроб, да еще с музыкой, – перебил его Жданов. – Хрипишь-то, словно мех кузнечный. Садись-ка, – указал он на стул.

– Что вы, Андрей Александрович, да я совершенно здоров. Черта еще сворочу. – И Илья Семенович для доказательства сильно сжал пальцы в кулак.

– Нет, не своротишь. Пойми, ты болен. Посмотри на себя в зеркало – испугаешься. К тому же есть решение бюро направить тебя в отпуск. В любое по твоему усмотрению место, чтобы там ты поправился, набрался сил и здоровья…

– Сейчас в отпуск? – сорвался со стула Илья Семенович. – Сейчас, когда от Белого до Черного моря полыхает война, когда мой родной город в блокаде? Да это же дезертирство!.. – Но тут у него перехватило дух. И уже тяжело дыша, продолжал: – На все согласен – недельку дома или даже в госпитале, только не это. Не могу…

– Сядь! – Андрей Александрович подхватил его под руку и посадил на стул. – Успокойся, – подал ему стакан с водой. – Сердце?

Илья Семенович только глазами сказал: «Да». Жданов взял стул и сел рядом с ним.

– Илья Семенович! Ты же разумный человек и должен понять, что работать сейчас тебе нельзя. Смотри, руки-то, словно вибратор, трясутся. Ведь еще одно такое волнение, и – конец… А ты партии, стране нужен. Поверь мне, очень нужен… Ну как?

– Я все, Андрей Александрович, понимаю. Сам вижу, что силы не те, сдают. Но завод. Как завод-то?..

– Завод, Илья Семенович, не уйдет.

Илья Семенович уронил голову на ладонь и, потирая лоб, молчал, затем грустно промолвил:

– Дайте мне время, Андрей Александрович, подумать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Вечерело. Давно прогудел заводской гудок, а Нина Николаевна все не приходила. Аграфена Игнатьевна волновалась. Она протопала к печке, отодвинула заслонку, пощупала чугунки и с горечью покачала головой – все остыло. Стала щепать на растопку лучину. Но тут послышались шаги. Вошел Назар.

– Замерзли, небось?

– Что вы, мать моя! Сибиряки разве мерзнут? А где Нина Николаевна?

– Не знаю. Вот уже третий час жду. Поезд-то, видать, опоздал. А вы раздевайтесь. Придет.

– Вы что, кого-нибудь ждете? – вешая полупальто на гвоздь, поинтересовался Назар.

– Ждем. Из Ленинграда Илью Семеновича. Шапыра его кличка-то.

– Кому из вас он сродни?

– Да никому. Так, по нашей жизни родной наш старый большевик. При царе в Питере в забастовках и в разных там стачках участвовал. В тюрьмах сидел. Вообще много чего на своем веку испытал. А после – в революциях, комиссаром в гражданской войне был. С ним и наш Яша и в стачках и в революциях участвовал и воевал. А теперь вот горя в ленинградской блокаде хлебнул и, конечно, не выдержал, свалился. Года, дорогой мой, года. Как ни храбрись, организм сдает. Так он в письме написал, что Цека после отдыха – под Москвой он отдыхал – сюда направил. Вот он и едет к нам вместе с дочкой и внучатами.

– Тогда, Аграфена Игнатьевна, мне не след здесь оставаться. Вам уж будет не до меня.

И как Аграфена Игнатьевна ни уговаривала Назара, тот все же направился к порогу. Но в этот момент к крыльцу подъехала подвода, послышались голоса.

– Сюда, сюда, Илья Семенович, – говорила Нина Николаевна. – Лидуша, постой здесь с ребятами. Я сейчас дверь открою, и будет светло, – и тут же прозвучало: – Мама! Открой!

– А вы собирались уходить, – Аграфена Игнатьевна раскрыла дверь: – Боже мой, Илья Семенович! Родной ты мой, – всплеснула она руками… А когда запыхавшийся Семенов вошел в горницу, Аграфена Игнатьевна обняла его и разрыдалась.

– Мама! Ты это чего? Иди встречай Лиду и ребят.

Но Аграфена Игнатьевна, причитая и плача, не слышала этих слов дочери.

– Проходи, дорогой мой, раздевайся… Прости ты меня, старую… – Она сняла с головы Ильи Семеновича шапку, шубу, схватила конец шарфа и потянула его.

– Аграфена Игнатьевна! Голубушка! Постой! Задушишь, – взмолился Илья Семенович и сам размотал шарф, передав его Аграфене Игнатьевне, затем, потирая озябшие руки, направился к незнакомому ему человеку, что стоял в дверях второй половины. Первая половина заполнилась давно не звучавшими здесь детскими голосами: у порога Лидия Ильинична и Нина Николаевна раздевали внучат Ильи Семеновича.

– Знакомьтесь, дядя Илья. – Нина Николаевна протянула руку в сторону Русских, который уже порывался уйти. – Назар Иванович, хозяин нашего дома. Это он нас, бездомных, приютил. – И стала расстегивать пальто Назара. – Не упрямьтесь, Назар Иванович. Раздевайтесь. Теперь вам уходить просто нельзя.

– Да, да, Назар Иванович, оставайтесь. Хотя я только гость, но в этой семье свой человек. Прошу вас, – и Илья Семенович тоже взялся за пуговицу его пальто. Русских сдался. – Мне о вас и вашей благородной семье много хорошего писала Нина. Я очень рад с вами познакомиться. – И он пригласил Назара к столу, уже накрытому заботливой рукой Аграфены Игнатьевны. – Прежде чем сесть за трапезу, я хочу порадовать наших женщин. – Илья Семенович крикнул: – Лидуша! – Та внесла чемодан и поставила его около Нины Николаевны. Илья Семенович распахнул чемодан, извлек из него солдатские треугольнички-письма и вручил их Нине, а затем двинул чемодан – как бы говоря: это вам.

Нина, взглянув на письма, радостно воскликнула:

– Мама! От Яши. – И еще более восторженно: – Боже мой, и от Верушки! – и, забыв про чемодан, стала читать их вслух – в первую очередь письмо Веры.

С другой половины донесся басистый голос Русских:

– Да как же просто так? Да для такого случая по нашему обычаю всю родню созывают. – И Назар двинулся к двери.

– Назар Иванович, не надо, – преградила ему путь Аграфена Игнатьевна. – Сидите и ни о места! Я сама. – И она мгновенно набросила на себя кацавейку, платок и тут же скрылась за дверью.

Илья Семенович взял Назара под руку, пригласил его за стол и сам сел против него.

– В ваших краях я бывал в десятых годах в ссылке. Так что ваши места и людей хорошо знаю. Прекрасный здесь народ. Нина Николаевна, скажите по совести, не правда ли?

– Замечательный, – подтвердила Нина Николаевна, обнося стол хлебом. – А как вас Яша нашел? – спросила она Илью Семеновича.

– Очень просто. Заботами Андрея Александровича Жданова я оказался в самом лучшем госпитале Западного фронта под Москвой, в бывшем санатории «Барвиха». Зная, что на этом фронте воюет Яков, я стал искать среди раненых его сослуживцев. Нашел. У них узнал адрес и написал ему письмо. И вот однажды после обеда ко мне в палату входит генерал. Ба! Да это Яков! Расцеловались, сели за стол – он с собой кое-что привез, – хитровато подмигнул Илья Семенович. – Выпили втихую по чарочке. И за разговорами просидели до самого ужина. Вскоре пришло твое, Нина, письмо. Да такое боевое, что аж за сердце взяло. Читаю и диву даюсь – генеральша и работает на станке? Читаю дальше – «…на новом заводе, в Сибири…». И вот тут я вспомнил ваши края. Представил себе все трудности нового завода и, зная, что меня теперь в Ленинград не вернут, как вышел из госпиталя, сразу – в Цека. Попросил, чтобы направили меня сюда, на ваш завод.

– А как здоровье-то? Сможете ли? – с состраданием смотрела на него Нина Николаевна. Илья Семенович в сравнении с рослым, широкоплечим, пышущим здоровьем Назаром выглядел старик-стариком, сплошь седой. На землисто-бледном лице резко отражалось все пережитое в блокаде – и холод, и голод, и война. «Не такой был дядя Илья, уже не тот», – подумала она. Надбровие, нос, подбородок остро выдавались, щеки впали, а острый кадык беспрерывно ходил вверх и вниз под отложным воротником гимнастерки. Только глаза по-прежнему искрились неугасимым огоньком из-под густых седых бровей.

– Ну, вот и мы! – еще в дверях известила Аграфена Игнатьевна. За ней вошла вся семья Русских. На столе сразу же появились – и сибирская водочка, и смородиновая настойка, и забористый квас, и вся та закуска, без которой выпить нельзя. Правда, за водочкой Назар еще раз направил невестку, рассказав ей, где у него «заначка» запрятана.

За столом полились расспросы о войне, о жизни в Ленинграде, о блокаде. Каждое повествование Ильи Семеновича вызывало неподдельное удивление, как это только ленинградцы в таком огневом аду, в голоде и холоде работают!

– Русский человек, Илья Семенович, сила! – потряс кулачищем Назар.

– Богатырская сила, Назар Иванович, – подтвердил Илья Семенович, – потому что он не только русский, а еще и советский человек! И у него, дорогой мой сибиряк, душа большая, благородная и в то же время для врага – яростная.

– Воистину вы, Илья Семенович, говорите. То же самое и вот этому дитятке долблю. – Жена Назара Пелагея Гавриловна сверлила взглядом сына, сидевшего против нее. – У меня их, Семеныч, семеро и четверо зятьев, и все, кроме этого, на войне. Никитушка, так тот летчик, недавно домой приезжал на побывку, стало быть, после ранения. Смотри, – стучала она по лбу Кузьки, – развивай в себе это, как его? Запамятовала, – Пелагея Гавриловна вопрошающе глядела на Кузьму. – Ну? Как это?

Тот, недовольный, что мать затеяла этот разговор, глядя исподлобья, выдавил:

– Коммунистическое сознание.

– Вот, вот, коммунистическое сознание, – продолжала Пелагея Гавриловна, – а он и в ус не дует. Все братья-то коммунисты, он даже еще и не комсомол. А ведь ему в следующий набор в солдаты. И вот, дорогой Илья Семенович, как это я вспомню, так сердце будто камень давит. Война ведь. А куда он без этого сознания? Ни за понюх табака погибнуть может. Война-то беспощадна. На ней не только от пули, но и от дури погибнуть можно. Господи, царица небесная, и когда же все это кончится?.. – Перекрестилась Пелагея Гавриловна и потянула кончик платка к глазам.

– Буде, Пелагея, буде… – Назар строго посмотрел на жену. – Слезами фашиста не убьешь. А чтобы войну прикончить, надо врага бить! Бить сообча и насмерть! – И Назар потряс увесистыми кулаками. – А ты, мать моя, чуть чего – в слезы. Вот и Аграфену Игнатьевну расстроила.

Нина Николаевна встала, дипломатично увела и мать и Пелагею Гавриловну в первую половину. С разрешения отца ушел в сени и Кузьма, покурить. Сам Назар не курил и сыну не разрешал курить в доме.

– Я, Илья Семенович, – доверительно начал Назар, – надумал огромадное дело, аж страшно высказать. Боюсь, как бы вы не сочли Назара за брехуна. Меня еще дед учил: «Не давши слова, крепись, а коли дал, держись!» Я пока что своим односельчанам не говорю. Да и им, – Назар бросил суровый взор на Стешу, – строго-настрого приказал молчать.

– Молчим, молчим, – улыбнулась Стеша и прикрыла рот ладонью, с лукавинкой глядя на золовку Марфушу.

– Так вот. – Русских взял бутылку и хотел было налить, но Илья Семенович отодвинул стаканчик. – Раз так, то и я не буду. Так вот, дорогие мои, – Назар обвел всех взглядом, – я решил купить самолет…

– Купить самолет? – Илья Семенович с большим уважением посмотрел на старика.

– Сын у меня Никита – летчик. А я имею кое-какие деньги на сберкнижке. Для ребят собирал. Вот и хочу купить самолет и подарить его Красной Армии для моего Никиты. И пусть он на нем бьет проклятых фашистов.

Илья Семенович встал. Встала и Лидия Ильинична, а за нею и все, находившиеся за столом. Вошедший Кузьма застыл у перегородки.

Илья Семенович подошел к Русских и, задыхаясь от волнения, произнес:

– Вы, Назар Иванович, истинный русский советский человек. – Он обнял его и поцеловал. – Ради такого случая и я готов выпить. – И наполнил стаканчик Назара, чуть-чуть налил себе. – Поднимаю эту чарку за вас, Назар Иванович, и желаю, чтобы ваш Никита на своем самолете завершил победу в логове фашизма – Берлине!

– Мы тоже, дядя Илья, выпьем, – сказала Нина Николаевна и, подходя к столу, позвала Пелагею Гавриловну и мать, налила им настойки и тоже провозгласила тост:

– Я пью за жен и матерей воинов, которые вот этими руками помогают Родине ковать победу!

Когда выпили, Илья Семенович с добрым намерением помочь поинтересовался:

– Денег-то у вас хватит?

Назар замялся. Вместо него ответила Пелагея Гавриловна:

– Если последние портки продать, и то не только на самолет, но и на ломаный драндулет не соберет.

– Пелагея! Не гневи бога! – Русских строго поглядел на жену и после короткой паузы обратился к Илье Семеновичу: – Конечно, наличными не хватит. Но я хочу попросить Нину Николаевну пойти со мной к директору и секретарю парткома, чтобы они обратились к рабочим. Ведь с миру по нитке – глядишь, и самолет…

– Конечно, пойду, – Нина Николаевна поспешила ободрить Назара. – Да и сами к рабочим обратимся. Один наш цех на целый самолет соберет…

– Да нет, мне немного-то и надо, – перебил ее Русских.

– Вот у меня накопилось на книжке что-то около трех тысяч, – продолжала Нина Николаевна, – считайте, что все они ваши.

– И я помогу, – Илья Семенович стал рыться в карманах. – У меня есть аккредитивы, так что один из них – да вот он – ваш.

– Благодарствую, Илья Семенович. Зачем же? Нет, нет. – Русских отверг протянутый аккредитив. – Я у вас не возьму.

– Не бери, Назар, не бери! – вмешалась Пелагея Гавриловна.

– В таком важном деле я тоже хочу участвовать. Это же, Назар Иванович, не простое, а большущее дело, и в ваших местах, наверное, вы первый идете на такое?..

Нина Николаевна утвердительно кивнула головой.

– Ну вот. Так что бери завтра в колхозе подводу, поедем в сберкассу, там я меняю аккредитив и деньги отдаю тебе.

После долгих общих увещеваний Назар наконец согласился и, крепко обняв Илью Семеновича, поцеловал.

– Первый раз в жизни встретил я такого человека, как вы, – растроганно сказал он. – Пелагея, Марфа, Стеша, Кузьма! Кланяйтесь Илье Семеновичу. Да низко, до самой земли!..

Прощаясь с женщинами, Пелагея Гавриловна вдруг забеспокоилась:

– А где же вы все спать-то будете?

– На полатях, – ответила Нина Николаевна.

– На полатях? А на чем? Идемте спать к нам, – предложила Пелагея Гавриловна Илье Семеновичу и его дочери. Те отказались. Тогда она послала Марфу и Стешу домой, сказав им, чтобы принесли все то, что нужно для гостей, и рассказала, где и что взять.

Не успели Русских уйти, как в горницу ввалились, казалось, не Стеша с Марфой, а сами постели, только в их обувке. Проводя Русских, Железновы постелили постели. Потом собрались в первой половине вокруг кухонного стола и там разговорились.

И этой беседе не было бы конца, если бы не кончился в лампе керосин, который в Княжине был на вес золота.

– Ну, гости дорогие, пора ко сну! – скомандовала Аграфена Игнатьевна. Но прежде чем лечь, она пришла на кухню, сняла там с вешалки свой зимний кожух и, накрыв им ноги Ильи Семеновича, присела около него, чтобы поделиться о всем том, что наболело на душе.

– Я вот, Илья Семенович, уже давненько от сыночка Федюньки весточки не имею. Прямо-таки сердце изныло, как они там? Как внучата-то? Посмотрела я на ребят Лиды, и аж слезы горло сдавили. Ведь одни косточки. Наверное, и Федюнькины тоже такие, а то и хуже… Недавно мы опять им посылочку послали. Больше всего – сала, крупицы да сухарей. Здесь у нас с этим-то благополучно. Дойдет ли?

– Дойдет. Куда ей деться? – И Илья Семенович уронил голову на подушку.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В это время спал и Юра. Спал на дедовой печке в дедовой деревушке, затерявшейся среди дремучих лесов Смоленщины, и не слышал, как за столом при свете лучины, сидя друг против друга, беседовали дед Гребенюк и посланец «Дяди Вани», за голову которого гитлеровцы объявили вознаграждение – 10 000 марок.

– В Слободке, – говорил гость, – забрали всех трудоспособных и угнали кого в Германию, а кого на окопные работы. Стариков же и детей выгнали из деревни на все четыре стороны. Иди куда хошь, ешь что хошь. Вот такие дела. Да, говорят, там разместился теперь фашистский изверг полковник Шмидт, или Шульц, со своей бандой карателей. Но мы ему перо вставим, – гневно шлепнул он ладонью по столу, да так звонко, что разбудил Юру.

Юра чуть было не крикнул: «Тише!», но, увидев незнакомого рыжеволосого парня, прикусил язык и стал прислушиваться к разговору.

– На нашу деревню тоже было налетели, – говорил Гребенюк. – Но мы ж в лесу, в тупичке. И как только заслышали, что в соседней деревне каратели шуруют, так все взрослое население – в чащобу. Остались только старые да малые. Юрка, хотя под приказ и не подходит – мал еще, – все же тоже ушел. «Я их – говорит, – звериные повадки знаю. Взбредет какому-нибудь фашисту в голову, и убьет, как Кирюшку, палкой. А то на колодезном журавле вздернет или ни за что ни про что из автомата трахнет. А я, дедушка, жить хочу. Вместе с Красной Армией давить фашистскую гадину в ее логове!» – и раз на стол газету «Раздавим фашистскую гадину!». А я ее цап и – в печку…

– И сжег? – вскинулся партизан.

– Не, у загнетки остановился и незаметно сунул за пазуху, а потом спрятал от греха подальше. Сам знаешь, что за такие штуки бывает. – Гребенюк пальцем обвел вокруг шеи. – И тут как раз нагрянул краснорожий Костюк со своей пьяной сворой полицаев. Как он меня тряс, аж и сейчас мороз по коже дерет. Раза два плеткой огрел, будто бы я всю деревню угнал. Мое счастье – кто-то несколько раз из леса пальнул… – Юра чуть было не выкрикнул: «Это я!» – но удержался, зная, что тогда дедушка вытряс бы из него пистолет.

– Так Костюк, – продолжал Гребенюк, – еле дверь нашел и уже в сенях с перепугу раза два сам пальнул и драла.

– Замечательно! – хохотнул гость и перевел разговор на то, зачем сюда пришел. – Он не знал, куда зашел. А знать надо бы.

– Так вот, Иван Фомич, Дядя Ваня просит вас проехать с «товаром» на базар через Слободку и поразнюхать там, в деревне, в каком доме штаб, где размещается и как охраняется сам полковник, где и как стоит охрана вне и внутри Слободки. Для приманки карателей я принес «товар» – гуся и пару петухов. Для того чтобы везти на подводе, конечно, этого маловато. Поэтому Дядя Ваня советует положить на воз еще мешок картошки и хорошо бы еще крынки две сметаны. Деньги на это у меня есть любые – и наши и марки. Кроме всего этого вот. – Гость выложил на стол пять пачек махорки. – Это тоже деньги. Посади гуся на возу отдельно от петухов, и чтоб голова была наружу. А когда въедешь на середину Слободки, ткни его кнутовищем, и он загогочет на всю деревню. А фрицы до гусей и кур страсть охочи. Так что от твоей птицы вмиг ни костей, ни перьев не останется. Как только они сгребут гуся и кур, так вы и Юра – в разные стороны – к «начальнику с жалобой»… Если спросят тебя, куда едешь, то отвечай, – парень взглянул на бумажку, – на маркт, что значит по-ихнему – на базар.

– Постой, постой, – остановил Гребенюк гостя, – в разные стороны не пойдет. Уж очень это заметно. Надо придумать такое, чтобы все было по-заправдашнему.

– Пожалуй, ты прав, – согласился посланец.

И они оба задумались. Задумался и Юра…

– А что, если взять да и перевернуть в деревне воз? – послышался с печки голос Юры.

– Юра, ты не спишь? – всполошился Гребенюк и, подойдя к печке, прижал голову Юры к подушке. – Не твоего ума, Рыжик, дело. Спи! – И направился к столу, но на полпути остановился. – Как ты сказал? Перевернуть воз? Это было бы, Юрок, хорошо и даже очень хорошо, – и старик вернулся к Юре. – Но как, дорогой, все это сделать? А?.. – смотрел он в темноту, где в отсвете пламени лучины поблескивали Юрины глаза.

– А что, если, – вслух подумал Гребенюк, – загвоздку потерять? – И обернулся лицом к партизану, – а?

– Это идея! – Партизан подошел к печке. – Теперь эту идею надо претворить в действительность. Давайте-ка думать все втроем.

Выехали еще в темноте. Юра, съежившись от холода, прислонился к мешкам с картошкой и задремал. Во сне он мастерил бомбу. Но не простую, а ходячую. На большаке, идущем в гору, их встретил серый туманный рассвет. Заброшенные и заросшие бурьяном поля по обе стороны дороги навевали тоску. Каркала озябшая ворона, сидевшая на громадном камне, все равно что над могилой. В этом гортанном звуке Гребенюку слышалось: «Нет хозяина! Нет хозяина!» И старик невольно остановил лошаденку около свалявшейся ржи и крикнул:

– Юрок! Довольно спать-то.

Юра знобко потянулся, засунул руки поглубже в рукава и хотел было слезть, но задеревенелые ноги не подчинялись.

– Дедушка! – барабанил зубами Юра. – Помоги.

– А ты чуток пробеги. Вот так, – засеменил на месте Гребенюк, энергично работая руками. – Пробеги и посмотри, есть кто там впереди? А я тем временем покурю, да и Сонька чуток отдохнет.

Юра побежал в гору. На вершине, около бревенчатого сруба-блокгауза, смотревшего во все стороны черными глазницами амбразур, остановился, поджидая деда.

– Эк-ко, какой форт соорудили, – покачал головой Иван Фомич, поравнявшись с Юрой. – Кругом колья. Значит, Юрок, колючкой огораживать будут. А тут, стало быть, – показал он на котлован, – землянку сооружать думают. Запоминай, милый, запоминай!..

– Запомню, дедушка. А для чего форт в такой глуши?

– Я и сам не знаю. Видно, против партизан. Вишь, как дорогу-то по обе стороны оголили, проклятые. Почитай, метров так на сто пятьдесят лес вырубили. Боятся, как бы народные мстители из-за куста их не шпокнули… Но как ни вырубают, все равно шпокнут.

Гребенюк ударил вожжами Соньку.

– Но! Сивая!

У моста перед Слободкой подводу остановил щупленький гитлеровец:

– Стой! Куда едешь?

Гребенюк почтительно ответил:

– На базар, на маркт, ваше благородие.

– На базар? – понравилось это слово солдату, и он, повторив его, спросил: – Оружие есть? – Но видя, что его не понимают, выставил палец пистолетом: «Пу! Пу!»

Гребенюк догадался и, мотая головой, забормотал:

– Что вы, что вы! Я человек мирный. – И предусмотрительно отбросил мешок, закрывавший крынки со сметаной.

К подводе подошел и другой, длинный как жердина, гитлеровец. Они оба внимательно осмотрели воз, взяли кувшин со сметаной и полкраюхи хлеба, и щупленький махнул рукой: мол, можно ехать.

Слободка стояла на крутояре, прижавшись огородами к лесу. Дорога проходила вдоль берега извилистой речушки.

– Ну, Рыжик, теперь все примечай. Запоминай вот от этого места. – Гребенюк показал на громадную шапку пустующего аистиного гнезда на колесе, когда-то поднятом добрыми людьми на вершину старой березы. И тут же стал присматривать место, где с телегой должна совершиться «авария». Пожалуй, самым подходящим было «опрокинуться» против дома на две половины, под железной крышей.

В деревне еще стояла утренняя тишина. Людей не было видать, лишь кое-где безмолвно стояли часовые, да еще у дома с белыми наличниками гражданский, похожий на колхозника, месил глину и два солдата носили в дом кирпичи.

– Ну, дай бог, – буркнул старик и подтянул вверх, насколько было возможно, загвоздку заднего колеса. И вот у этой хоромины на глубоком ухабе телега сильно качнулась и застряла. Сонька напряглась, дернула, но сзади хряснуло, колесо соскочило, и воз сильно скосился на правый бок. Гусь не выдержал этой беды и загоготал на всю деревню. В окнах домов показались физиономии солдат.

А Гребенюк, почесывая кнутовищем затылок, озабоченно смотрел на «аварию», исподлобья выглядывая, где что размещается.

– Смотри, часовой у крыльца, другой под окнами ходит, – присев у свалившегося колеса на корточки, шептал Юре. – Как только гуся аль петухов цапнут, так ты сразу же дуй в этот док, потом лети в следующий, вон в тот, где из трубы дым валит. Понял?

– Понял, – тихо ответил Юра и направился к Соньке, которая выжидающе смотрела на своих хозяев.

– А я пойду искать загвоздку, – хитро сощурил глаза Гребенюк и обвел взглядом весь фронт домов. Не проминул взглянуть и на пулеметное гнездо, смотревшее своими бойницами на дорогу, а также и на машины, запрятанные в выемках крутояра. Потом медленно пошагал к человеку, месившему глину.

– Здравствуй, земляк! – Гребенюк снял шапку. – Вот где-то здесь чекушка выскочила, и воз – аминь!

– Вот-то грех какой, – посочувствовал гражданский.

– А вы что, печь кладете?

– Какой черт печь? Ванну. Они где-то раздобыли колонку без топки, так вот я топку мастерю. – Печник обтер руки о мешок, подвязанный вместо фартука. – Нет ли у вас табачку?

– Табачок? Есть, – и Гребенюк задрал полу кожушка, достал из кармана штанов синий с цветочками кисет и протянул его печнику: – Так что, здесь околодок аль лазарет будет?

Печник оглянулся кругом и таинственно прошептал:

– Сам Шульц здесь жить будет. Так что, старина, ты не очень-то здесь задерживайся.

– Что ты говоришь? Сам Шульц? – так же тихо пропел Гребенюк и хотел было спросить, кто в соседнем доме, но прикусил язык: на крыльцо вылетел обер-фельдфебель, видимо, гроза гарнизона. Увидев его, солдат, опускавший журавль с ведром в колодец, выпрямился и застыл в стойке «смирно».

– Русс! Марш! Марш!.. – зарычал обер-фельдфебель.

Гребенюк снял шапку и поклонился.

– Ваше высокое благородие, дозвольте ему, – кивнул он на печника, – загвоздку сделать.

– Чеку он потерял, – объяснил печник, рисуя руками колесо. – И телега его – капут, – показал он на скособоченный воз, где, перекрикивая петухов, скрипуче гоготал во все горло гусь, отбиваясь от солдатских рук.

– О! Гус, курка? Зер гут! – восторженно выкрикнул обер-фельдфебель и что-то предупреждающе гаркнул в сторону подводы. Но было поздно. Горластый гусь уже бился в руках одного из солдат, а перепуганные петухи, вылетев из корзины (Гребенюк, предвидя подобный случай, нарочно не связал им ноги), неслись по деревне. За ними, перегоняя друг друга, мчались солдаты и Юра, а навстречу петухам с растопыренными руками полусогнувшись двигались полицаи.

– Ваше высокое благородие! Гуся, гуся, петухов, – семеня за обер-фельдфебелем, гундосил Гребенюк. – Это же безбожно. Я бедный крестьянин, последнее – на маркт, а они просто так цап-царап…

– Вас?! – взревел обер-фельдфебель и сильно оттолкнул Гребенюка, когда тот вцепился в солдата, тащившего гуся. Солдат протянул гуся обер-фельдфебелю.

– Ах так? Тогда я к начальству. – И Гребенюк под хохот обер-фельдфебеля и солдат решительно направился к облюбованному им дому, который сторожили двое часовых.

В свою очередь Юра, тащась за солдатами, поймавшими петухов, вошел в избу, но вскоре, под гогот солдатни, вылетел оттуда как пробка прямо на дорогу. Но это не нарушило его плана. Он поднялся и хныча направился «жаловаться» в соседний дом, где во дворе стояли какие-то зачехленные штуковины.

С Гребенюком получилось, можно сказать, и хорошо и плохо. Часовые, конечно, его в дом не пустили, и он объяснялся с ними столько времени, сколько ему надо было, чтобы рассмотреть все, что его интересовало. Даже сосчитал, сколько сюда идет телефонных проводов, и запомнил, в какие окна они входят. Часовым надоела его непонятная болтовня, и один из них схватил старика за рукав и потащил в соседний дом и там на крыльце передал здоровенному полицаю. Тот втолкнул старика в избу, да прямо к столу, за которым стоял без мундира еще более дюжий – уже знакомый Гребенюку по красной роже – старший полицай Костюк.

Костюк был сильно пьян.

– А! – сказал он. – Попался, партизанская душа! – и сильно хлестнул по столу плетью. – Я тебя вот этой не лупил?

– Что вы? – Гребенюк пересилил страх и улыбнулся только одним глазом. – Да такое я век помнил бы. Простите, как величать-то?

– Гм! – промычал Костюк и принял осанистый вид: – Величай просто – товарищ начальник.

– Товарищ начальник? – удивился Гребенюк. – А разве так можно! За это же – тово… – приложил он палец к виску.

– Тьфу! – плюнул Костюк, – будь ты проклят! Конечно, нет. Господин начальник!

– А теперь, господин начальник, даже трудно разобрать, кто тебя грабит, свои аль чужие.

– Смотря кто ты?

– Я-то? Православный. Крестьянин, и мать моя, и отец…

– Довольно болтать-то! – начальник снова хлестнул плеткой по столу. – Християнин. Лучше признавайся, кто тебя сюда подослал? Ну! – И плетка взлетела вверх и там застыла.

– Меня-то? Нужда. Соли нет, спичек – тоже. Лучину зажечь нечем…

– Нужда, – передразнил Костюк. – Знаем мы эту нужду. Говори, где ваш главарь Дядя Ваня?!

– Дядя Ваня? А кто он такой?

– Э-э-э, не знаешь? – ехидно пропел полицай и расстелил на столе приказ. – Читай! – ткнул он рукоятью плетки в строки, где говорилось, что за его голову – 10000 марок.

– Я, господин начальник, неграмотный.

– Неграмотный? Врешь, паскуда! А ну!

– Вот, ей-богу, – перекрестился Гребенюк. – Мать моя и отец мой…

– Неграмотный? – зло бубнил начальник. – Когда дело касается партизан, то вы все неграмотные… Раз неграмотный, так на! – и полицай, сложив вчетверо приказ, сунул его Гребенюку. – Развесь в своей деревне, и пусть все прочтут. Теперь марки – самые настоящие деньги. На них и соль, и керосин, и корову купишь… А теперь – вон!..

– Все понял, господин начальник, – живо ответил Гребенюк и выскользнул за дверь.

Пока Гребенюк находился в доме полицаев, Юра успел обойти почти полдеревни и направился к возу, куда печник уже подкатил колесо.

– Я подниму задок, а ты надень колесо на ось, – обратился печник к Юре и как следует ухватился, поднатужился, но поднять один не смог. А Гребенюк как назло все не шел.

Тогда печник отошел к дому Шульца, взял жердь к, просунув ее под заднюю ось, поднял зад телеги. И только сейчас увидел вышедшего из дверей Гребенюка.

– Паренек! Давай колесо, – скомандовал печник. – Вот так. Теперь загвоздку.

Не прошло и трех минут, как телега стояла на всех четырех колесах.

– Благодарствую, дорогой земляк! – Гребенюк протянул печнику кисет с махоркой. – Это тебе, дорогой друг, на память.

– А ну! – полицай толкнул Гребенюка, от чего тот всем телом рухнул на телегу. Затем сел как следует и спросил полицая:

– Русский?

– Русский.

– Не может быть. Ни дать ни взять вылитый фриц!

– Кто? Повтори! – полицай замахнулся на старика прикладом.

– А разве я плохое сказал? Ты такой же статный и такой же властный, как и он. – Гребенюк показал кнутовищем на обер-фельдфебеля, стоявшего во дворе и смотревшего, как солдат ощипывает обезглавленного гуся.

– Рыжик, садись! Поехали! – Гребенюк крутанул кнутом. Юра ловко вскочил на телегу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Было глубоко за полночь, когда в окно дома Гребенюка постучали. Вошли двое – рыжеволосый парень-партизан и пожилой седой мужчина, тот самый, за которого фашисты сулили десять тысяч.

Еще с порога, обращаясь к седому, парень отрекомендовал хозяев:

– Это Иван Антонович, Гребенюк Иван Фомич, а это – бывалый боевой разведчик Юра Рыжиков! – и тут же к Юре и Гребенюку: – Знакомьтесь с Дядей Ваней.

Дядя Ваня. Вот он какой. Совершенно обыкновенный человек, среднего роста, даже без бороды. Только во всем его поведении чувствовалась военная собранность и сосредоточенность.

Гребенюк начал докладывать о результатах разведки. Но торопился и потому часто сбивался, перепрыгивая с одного на другое.

Тогда в разговор вступил Юра. Подражая разведчикам бывшего своего полка, сыном которого он был, мальчишка послюнявил карандаш и провел на кромке комендантского приказа извилистую линию:

– Это речка. – Затем прочертил правее речки прямую, – это дорога. А вот здесь – дома, – рисовал он слева от дороги квадратики. И продолжал словами Гребенюка: – Теперь будем танцевать от печки, вот отсюда, – и между первым и вторым нижними квадратиками Юра большим кружком обозначил гнездо аиста: – Первая хата-развалюшка, во второй и третьей – живут солдаты, в одной из них я насчитал одиннадцать фрицев. Дальше – сад. За ним большой дом с белыми наличниками.

– А в нем самый главный фашист, – вставил Гребенюк и сморщился, стремясь вспомнить звание этого фашиста.

– Оберст Шульц, – выручил его Юра.

– При нем двое часовых, – снова включился Гребенюк, – один снаружи, другой во дворе. Там же легковая машина. Рядом, у колодца, живет шкура барабанная – обер-фельдфебель. А у него во дворе овчарка – настоящий волк. Против колодца, справа от дороги, – пулеметные гнезда бойницами направлены в нашу сторону. Потом… – сморщился старик.

– А потом, – помог старику Юра, – опять команда фрицев. А за ними располагается…

Здесь глаза Гребенюка блеснули огнем ненависти, и он перебил Юру:

– Изверг рода человеческого. Если вы их будете бить, то этого предателя в первую очередь! Он, сволочь, из меня чуть было душу не вытряхнул. На свою сторону, подлец, меня склонял. Меня, советского человека. Ско-ти-на!

– А дальше что? – перебил его Дядя Ваня.

– А дальше пусть Юра скажет. В том конце деревни он был.

И Юра обстоятельно доложил обо всем, что видел.

– Большое вам спасибо, друзья мои. – Дядя Ваня крепко пожал руки Гребенюку и Юре. – За такое дело вас следует наградить. Но это в свое время.

Операцию по уничтожению этого «осиного гнезда» Дядя Ваня наметил на первую ночь «покрова Пресвятой богородицы», так как этот престольный праздник справляли не только в Слободке, а и во всех соседних с ней деревнях, что, как он полагал, хорошо знает и Костюк и его полицаи, которые не пропустят, чтобы не поохотиться за самогоном и за всем тем вкусным, что селяне приготовят к празднику. Исхлестанные Костюком, они готовы будут отдать все, только бы спасти свою душу.

Так оно и было. Перед праздником Костюк с полицаями основательно «поработал» окрест Слободки. Результат был потрясающий. Костюк привез на двух грузовиках столько, что хватило бы праздновать всему гарнизону Слободки на целую неделю.

Перво-наперво он одарил оберста Шульца, преподнеся ему целую четверть первача, окорок, связку крестьянской колбасы, самый толстый кусок с розовинкой сала, несколько банок с солеными огурцами и грибами и ведро квашеной капусты с клюквой.

Шульц был восхищен.

– Это прекрасный подарок семье к рождеству, – постучал он волосатым пальцем по румяной кожице сала.

Кроме этого Костюк для поддержания своего авторитета подарил и охране Шульца столько съестного и самогону, что им было чем по-настоящему отпраздновать русский престольный праздник.

Предпраздничная ночь выдалась для партизан на славу. Тьма хоть глаз выколи. Да ко всему тому еще дул пронизывающий шквальный ветер. И если для партизан это было – все нипочем, то для гитлеровцев, несших караульную службу, – гроб с музыкой. Промерзшие до костей, они знобко отбивали негнущимися ногами чечетку и на чем свет стоит проклинали свою судьбу, зная, что там, в Слободке, их однополчане вовсю веселятся, пьют шнапс, жрут сало, яйца, колбасы.

Когда оберст Шульц отошел наконец ко сну, а хмельные солдаты и офицеры приступили ко второму ужину, на Слободку, сняв внешнюю охрану, налетели ударные группы партизанской бригады «Дяди Вани».

Перво-наперво разведчики из бесшумки уложили овчарку и ее хозяина обер-фельдфебеля.

Затем бросились к штабу, где, почуяв неладное, дежурный офицер судорожно крутил ручку обрезанного телефона. На крик командира разведки Трошина «Хенде хох!» он вскинул парабеллум, но пистолет тут же был выбит, и пуля пошла в пол.

– Ключи! – Трошин наганом показал на сейф.

Офицер, что-то бормоча, показал на маленький ящичек на столе.

В остальных домах пир шел вовсю, и никто из пировавших не слышал, что происходило в штабе и в домах начальства. Появление партизан для них было настолько неожиданным, что почти никто не успел схватить оружия. Так же было у полицаев. Костюк, будучи в большом хмелю, мертвецки спал и даже не успел вскочить с кровати, когда распахнулась дверь.

– Пощадите, братцы! Я свой… – только и успел промолвить он.

Труднее всех пришлось группе, атакующей дом Шульца. Ее вел сам комбриг. Охрана оберста встретила партизан огнем еще в огороде, у гумна, ранив двух впереди идущих.

Дядя Ваня, оставив у гумна для демонстрации огня часть группы, сам с другой частью партизан бросился в обход. Прикрываясь изгородью, они достигли дома и там, уничтожив стрелявших гитлеровцев, с гранатами рванулись в сени, но оттуда раздалась автоматная очередь.

– В окна! – скомандовал комбриг.

Зазвенели стекла, затрещали рамы, и в одно мгновение народные мстители оказались в логове Шульца. Но он успел выскочить в сени и палил оттуда из автомата.

– Хенде хох! – гаркнул Дядя Ваня. – Бросай оружие! Лицом к стенке! – хотя в темноте трудно было увидеть, где именно Шульц. Но тут справа в углу что-то тяжело рухнуло, и оттуда послышался хрип: кто-то кого-то душил за горло. Дядя Ваня догадался, в чем дело, и крикнул в темноту: – Крошка! Не насмерть, он нам живой нужен. Живой!

– Порядок! – отозвался партизан, все еще возившийся с Шульцем.

– Веди в хату! – скомандовал Иван Антонович. Но Шульц, забившись за ларь, ни в какую не хотел вылезать. Тогда Крошка, обладавший богатырской силой, что называется, выдернул Шульца из-за ларя и на руках внес в горницу.

– Сиди, фашистская шкура! – бросил он уже ослабевшее тело фашиста на стул. – А то вот как тяпну по балде – и амба! – провел он перед шульцевским носом здоровенным кулачищем.

Тем временем партизаны быстро обшарили все шкафы и тумбочки и наконец нашли в тайнике переносный, в виде сундучка, стальной сейфик.

– Малькевич! Возьмите! – скомандовал Дядя Ваня. – И все это, – показал на стопу бумаг, – в наволочку и с собой.

Вбежал Трошин и сказал, что на краю деревни кто-то поджег сарай и в соседних гарнизонах уже взлетают ракеты.

– Дай сигнал к отходу! – скомандовал Дядя Ваня и крикнул: – Митя (так звали Крошку), веди Шульца. А вы, ребята, прикройте наш отход.

– Айн момент, – Шульц отстранил поданное Крошкой кожаное пальто, – ви ми растреляйт?

– Не расстрелять, – скрипя зубами, ответил Митя, – а следовало бы тебя повесить на березках за ноги вниз головой, как ты, людоед проклятый, Мишку Копылова растерзал. А ну, одевайся!.. – Он сунул в руки Шульца пальто и толкнул его к двери. – Марш! Марш! – У порога крикнул: – Дядя Ваня! Мы пошли!

– Дядя Ванья? – позеленел Шульц и, вытянувшись в струнку, подошел к Ивану Антоновичу. – Господин партизан! Меня стреляйт нельзя. За оберст будут стреляйт два сто человек. Ферштейн?

– Идите! – крикнул на него Иван Антонович. – А то! – и поднял пистолет. – Фарштейн?

– Я, я, – послушно закивал головой Шульц и покорно пошагал, сопровождаемый Крошкой.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Дождь остервенело барабанил по стеклам, по-волчьи завывал ветер в трубе. Генерал-полковнику Моделю, командующему 9-й армией, казалось, что этот собачий холод и проливной дождь, превративший речушки в широкие реки, заодно с красными.

– Тьфу ты, черт! Как противно воет, словно по мертвецу, – нервно поежился генерал. – Тут и без того тошно.

Он бросил на карту карандаш, поднялся с кресла и начал обдумывать, что конкретно предпринять в борьбе с партизанами, которые кроме Слободки навели страх на такой большой гарнизон, как Холм-Жирковский, разгромив его. Кроме того, этой ночью в тылу армии, под самым, что называется, носом двух дивизий, шедших в районы погрузки для отправки под Сталинград, какой-то Дядя Ваня взорвал мосты. И теперь эти дивизии не могут двинуться ни взад ни вперед.

А там, в Сталинграде, погибает, зажатая в кольце советских войск, трехсоттридцатитысячная армия генерала Паулюса. Эта трагедия больно сжимала сердце генерала Моделя, и в ее гибели он чувствовал часть и своей вины: несмотря на строгие приказы сверху, он до сих пор не отправил под Сталинград ни одной дивизии, ни одной части. Конечно, было веское оправдание – начиная с августа, русские своими активными действиями на ржевском и сычевском направлениях связали его и соседа справа генерала Рейнгардта по рукам и ногам. Но все же Модель искренне переживал за своих соотечественников в Сталинграде и в душе проклинал всех, кто виноват в этой трагедии, и больше всего Гитлера, возомнившего себя Наполеоном.

Горя гневом, Модель невидящим взором посмотрел на карту – на резко выгнутую к Ржеву двухцветную дугу, где семнадцать дивизий держали трехсоткилометровый фронт. Он горестно задумался: «А что, если русские ударят под основание этой дуги, Западный фронт – на Сычевку, а навстречу ему – Калининский – на Белый? Это значит, что его, моделевская, армия будет отсечена от основных сил ЦГА?»

– М-да! – промычал он и стал прикидывать, какими располагает резервами. – Маловато… – покачал головой Модель и прочертил линейкой невидимую линию от Сычевки до Белого. – Если здесь прорвут, то главные удары направят на Никитино и Андреевское, и тогда для нашей армии – второй Сталинград!.. – Он вызвал начальника разведки. – Доложите, что замышляют русские против нас и генерала Рейнгардта.

Начальник разведки расстелил поверх оперативной карты свою и начал, водя по ней карандашом:

– Докладываю разведобстановку на сегодня, 6.00. В междуречье Вазузы и Осуги на четырехкилометровом рубеже Гредякино – Васильки русские выдвинули против 95-й дивизии три стрелковых. В лесах Костино – Луковцы сосредоточился кавалерийский корпус, полагаю, 2-й гвардейский генерала Крюкова. Восточнее его – танковый корпус. По всем признакам – это 6-й генерала Гетмана. В урочище, – разведчик водил карандашом по зеленому району с надписью «Селичанский Мох», – большое скопление пехоты. Считаю, что сюда подошел 8-й гвардейский стрелковый корпус генерала Захарова.

– А здесь? – Модель показал линейкой на коричневый овал западнее города Белого.

– Здесь в лесах от Новгородово и почти до Клемятино большое скопление пехоты, конницы и танков.

Командующий его остановил и по телефону вызвал начальника штаба.

Тот не заставил себя долго ждать… Модель приказал начальнику разведки снова все повторить.

– Полагаю, – продолжал тот, – здесь 20-я армия Западного фронта, прикрываясь справа Осугой, будет наносить удар с Гредякино на Белохвостово и там повернет на запад. А с Белого им навстречу двинет ударная группировка Калининского фронта… И в случае успеха русских нам грозит окружение.

– Вы, полковник, правы. Только в том случае, если удар будет наноситься в западном направлении. – Командующий положил линейку по меридиану Луковцы – Триселы. – А представьте себе, что вдруг генерал Конев повернет всю эту группировку на девяносто градусов, на юг? Тогда что? – И сам ответил: – В таком случае стрелковый корпус, а за ним в затылок танковый и конный корпуса нависнут над одной 1-й танковой дивизией. А такой неожиданности, господа, от русских генералов можно ожидать. Воюют они черт знает как – не по науке и не по уставу. – И генерал Модель перевел взгляд на начштаба. – Ваше мнение?

– Я, экселенц, все это предвидел и разработал оба варианта. Но для этого нужны силы. Следовало бы дивизии, предназначенные к отправке под Сталинград, задержать.

– Задержать? – командарм сделал большие глаза. Нависла гнетущая тишина. Раздумывая, он подошел к окну. Дождь немного стих, лишь ветер с той же силой трепал в саду голые деревья. Там, цепко держась на суку, качалась ворона и как назло каркала, словно выкрикивала: «Не отправ-ляй! Не отправ-ляй!»

«Проклятие!» – мысленно выругался генерал и круто повернулся к разведчику.

– Когда ожидается наступление?

– По нашим данным, 26 – 27 ноября.

– Двадцать шестого? – Модель посмотрел на начштаба.

– Так точно, экселенц.

– Что будем делать?

Начальник штаба ответить не успел. Загудел телефон, и услужливый голос доложил, что на проводе сам фельдмаршал Клюге. Разговор его был коротким:

– Фюрер приказал – ни шагу назад! Чего бы ни стоило, а ржевско-вяземский плацдарм удержать. – И дальше, понизив тон, продолжал: – Я просил генерала Рейнгардта подумать, как вам помочь. Для этого я предложил ему подготовить два контрудара. Первый вдоль оси железной дороги – на Белохвостово, второй, для страховки вас, – на Триселы – Подсосонье.

– Вас понял. Но, господин фельдмаршал, должен вам доложить, что у меня нет резервов. И я прошу вас разрешить до 27 – 28 ноября задержать отправку дивизий под Сталинград.

– Что? Еще не отправили? – грозно прозвучал голос Клюге. – Немедленно отправить и доложить!

– Не могу. – Модель решил проявить настойчивость. – Они застряли около уничтоженных мостов, которые сегодня ночью взорвали партизаны. Должен вам доложить, что в тылу властвую не я, а разные там банды: «Родина», «Народные мстители», «Патриоты», «Дядя Ваня»…

– Генерал, вы меня удивляете, – прервал его фон Клюге. – Приказ фюрера во что бы то ни стало должен быть выполнен. Завтра с утра генерал Шенкендорф начнет охранными войсками СС сплошную проческу и уничтожение партизанских банд и их баз в тылах вашей и Рейнгардта армий. Надо положить конец партизанщине, которая под носом вашего штаба и штабов корпусов и дивизий безнаказанно громит ваши гарнизоны, взрывает мосты и пускает под откос наши эшелоны. Такой позор мы не можем терпеть.

Как ни стремился фон Клюге сохранять спокойствие, все же сообщение о зажатых взорванными мостами дивизиях, да еще в такой напряженный момент, вывело его из равновесия, и он тут же позвонил генерал-лейтенанту фон Шенкендорфу, начальнику охраны тыла, как раз в тот момент, когда тот читал сообщение шефа абвера, что в тылу фронта группы армий «Центр» действуют заброшенные еще весной сорок второго года советские разведчики – Железновы, Вера Яковлевна и Юрий Яковлевич.

– Господин генерал! Вам известно, что приказ об отправке дивизий под Сталинград в армиях генерала Моделя и генерала Рейнгардта срывается?

– Срывается? – в телефоне прозвучало удивление.

– Плохо сдерживая себя, фон Клюге продолжал:

– В 3.00 бандиты перед носом ваших людей в районах Хохловки и Сырокоренья взорвали мосты и оставили визитную карточку: «Смерть фашистским оккупантам! Дядя Ваня». Прошу вас, разберитесь и доложите, что собираетесь делать. Где сейчас ваши дивизии? – спросил фельдмаршал, предполагая двинуть их как резерв в район предстоящего сражения.

– 286-я, усиленная частями СС и добровольческими формированиями, ведет борьбу в районе Витебск – Велиж – Демидов – Каспля, – и чтобы придать большее значение серьезности врага, назвал их не бандитами, а собственными наименованиями – полком Гришина и бригадами Шпакова и Батьки Миная. – А первая дивизия СС сражается по оси Вадино – Игорьевская со значительными отрядами генерала Иовлева. Ее штаб в Дебровской приводит себя в порядок. Вчера авиация русских накрыла штаб и части этого района. К нашему огорчению, потери большие.

– Печально, генерал, – искренне пособолезновал фон Клюге. – Но каково бы ни было наше горе, мы солдаты и должны надежно обеспечить наш тыл от второго фронта.

Медленно опуская трубку на рычажки телефона, фон Шенкендорф суровым взглядом обвел всех, сидевших в его кабинете. Коменданту Каспли стало не по себе, да и другим тоже. Лишь комендант Смоленска подполковник фон Ягвиц чувствовал себя спокойным – ему есть что доложить.

В Смоленске обнаружен второй подпольный партийный комитет.

И на сегодня агентом Никулиным раскрыта большая группа подпольщиков, которые до выявления всей сети гуляют под надзором гестапо на воле…

Фон Шенкендорф готов был разложить здесь многих, но мундир генерала не позволил ему развернуться, и он, достойно своему положению, начал спокойно, но в жестком тоне:

– Господа! Положение в тылах армии Моделя и Рейнгардта из рук вон плохо. Банды красных безнаказанно орудуют даже во фронтовой полосе. – Генерал ожег взглядом военных комендантов полевых комендатур Сычевки, Андреевской, Холм-Жирковского и Вязьмы. – Это в то время, когда в Сталинграде армия генерала Паулюса истекает кровью. А мы из-за разбоя и диверсий бандитов до сего дня не отправили ему на помощь ни одной дивизии, ни одной части… Позор, господа! Так дальше продолжаться не может!

Он остановил взгляд на командире 1-й дивизии СС, как бы спрашивая: «Что же, господа, мы будем делать?»

Тот поспешно вскочил с места:

– Господин генерал! Если изволите, я выскажу свою мысль. – Шенкендорф в знак согласия молча кивнул головой. – По-моему, следовало бы в прифронтовой полосе, особенно в районах, зараженных бандитизмом, провести проческу селений и лесов, подобно осенне-летним операциям «Зейдлиц» и «Гоновер», и уничтожить поголовно всех, кто будет заподозрен в принадлежности, участии или сокрытии бандитов.

После недолгих обсуждений так и было решено. Закрывая заседание, фон Шенкендорф обнародовал сообщение шефа абвера об агентах Железновых и предупредил, что это важные птицы.

Они дети командира дивизии, находящейся на сычевском направлении.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

И вот широким фронтом началась проческа лесов и селений. Страшное горе обрушилось на те деревни, которые были заподозрены в партизанстве или в помощи партизанам. Запылало хмурое небо заревом пожарищ. И там, где еще вчера мирно вились дымки из труб, остались только дышавшие смрадом пепелища, скорбные трубы печей да на самом высоком месте обгоревшие столбы виселиц.

За двое суток гитлеровцы выселили из тридцатикилометровой зоны все живое. Но на этом проческа не кончилась – она с такой же силой двигалась на запад, забирая жителей, скот, птицу, все, что попадало под руку. А если кто-нибудь сопротивлялся, был расстрелян на месте или вздернут на веревке.

Не миновал этот вал и базы партизанского отряда «Патриот Советской Родины», где в тихом уголке острова среди болот располагались разведчики Михаила Макаровича.

Вера, выйдя в эфир, первая узнала об операциях карателей. Она подслушала еще и то, что в направлении Ржева и особенно Сычевки для гитлеровцев назревают тревожные события. Доложив обо всем Михаилу Макаровичу, она загорелась желанием поехать в этот район. Но как быть с Наташей?

– Где спрятать Наташу, мы найдем место понадежнее. Но дело не в этом, – сказал Михаил Макарович.

– А в чем?

– А в том, что мне приказано пока что вас спрятать в районе железнодорожного узла Орши.

– Так далеко от фронта? – удивилась Вера.

– Да, так далеко. Не будет же фронт все время стоять на ржевско-вяземском рубеже. Придет время, и двинем вперед. – Михаил Макарович разложил на самодельном столе немецкую карту. – Видишь, какой мощный узел дорог? – постучал он по надписи «Орша». – Нельзя упускать из виду и это направление. – Его палец указал на надпись «Лепель». – По этим путям также круглосуточно идут оперативные переброски и боевое снабжение. Так что, если только здесь следить за передвижением войск, то хватит работы по горло… А вот и место вашего жительства. – Михаил Макарович показал на точку с надписью «Погост».

– Погодите, погодите, – предупреждающе приподняла руку Вера. – Погост? Что-то знакомое… А… вспомнила. Как-то в середине июня, ночью, я услышала ругань. Фашисты на все корки крыли «красного бандита Дядю Костю», который на перегоне Погост – Коханово пустил под откос эшелон. Из этой ругани одно было ясно, что крушение произошло на главной магистрали Минск – Москва где-то недалеко от Орши… Михаил Макарович, а кто такой Дядя Костя?

Михаил Макарович насупился, как бы вспоминая, а на самом деле думал, сказать или не сказать?.. Вера поняла его молчание.

– Если нельзя, так не надо.

– Сказать можно, но только тебе. – И взор его карих глаз стал еще строже, как бы говоря: но ты смотри, Настя, больше никому!.. – Дядя Костя – Константин Сергеевич Заслонов. Он главный организатор и командир партизан Оршанщины. С ним я познакомился в августе прошлого года в районе станции Александрино. Да ты эту станцию прекрасно знаешь, поди не один раз через нее возвращались с задания, когда ваш аэродром был недалеко от Касни. – Михаил Макарович снова наклонился над картой. – Вот здесь, – он показал на точку «Осинторф», – тебя встретят люди Дяди Кости и доставят прямо в Погост к бабке Ганне, а она поселит вас к надежным людям как переселенок.

От Осинторфа до Подхолмицы вас будут сопровождать люди отряда «Смерть фашизму!». В Подхолмицах примут проводники бригады Шлапакова, переправят через Днепр и проведут в обход Смоленска до Каспленских лесов. А там орлы майора Содчикова доставят в район Озеры и передадут партизанам Заслонова. А пока, Настюша, – Михаил Макарович пододвинул к ней карту, – не теряя времени, садись и изучай, – и тут же вышел из землянки размяться.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Докатилась «проческа» и до одинокой, заброшенной избушки деда Гребенюка и Юры и погнала их, как и всех жителей деревни, подальше от фронта. В связи с отъездом у Юры с дедушкой возникли нелады: Гребенюк, слыша приближение стрельбы, спешил «уйти от греха подальше» и уже запряг Соньку и все необходимое уложил в телегу.

Юра же, к удивлению Ивана Фомича, вытащил из своих тайников автомат, патроны, гранаты и был полон решимости сражаться.

– Ты что? С ума сошел? – Иван Фомич шлепнул себя по бедрам. – Да из тебя в один секунд живой дух вышибут. В айн момент все на место и марш отсюда!

– На место и бежать? – выкрикнул Юра. – Позор! Мы кто? Народные мстители или разнесчастные трусы?

Гребенюк побагровел, сжал зубы, отчего его бороденка ощетинилась, и шагнул к Юре:

– Ах ты, сопляк! Да как ты смеешь на меня так кричать. Жаль, что у тебя в руках граната, а то так бы треснул, что аж искры с глаз посыпались бы. Ну! – взялся он за ремень.

Юра не тронулся с места.

– Ты, дедушка, меня ремнем не пугай. Я на Истре не такое видел.

– Видел, – передразнил его Гребенюк. – Да в бою таких как ты, непослушных, чем попало бьют. Так что, едрена шишь, опусти гранату и марш отсюдова! – скомандовал Иван Фомич, сгреб большую часть боеприпасов и открыл подпол.

– Зачем в подпол? – упорствовал Юра. – Давайте отдадим партизанам Дяди Вани.

– Дяди Вани? От него, Юрок, мы отрезаны. От всех отрезаны.

– Так возьмем это все с собой.

– Нельзя. А вдруг засада. Тогда аминь! Так что, дорогой вояка, все давай обратно на место! Мы еще вернемся.

– Вернемся? – недоверчиво смотрел на него Юра.

– А куда же нам деться-то? Переждем где-нибудь в глуши эту лихоманку и снова сюда, к Дяде Ване.

В считанные минуты все было спрятано, и Гребенюк с Юрой, накрывшись от дождя мешками, свернутыми на один угол капюшонами, двинулись в путь, подальше от стрельбы.

Поехали лесом.

Непогода сгустила сумерки, и Гребенюк определял дорогу не по колее, а по узкой полоске серого неба. По его расчету, вот-вот должен быть крутой спуск к ручью, а за ним справа, за пегими стволами берез, и землянки. Дорога пошла под уклон, и тут из черноты леса раздалось:

– Стой! Куда прешь? – Из-за кустов вышел на просеку парень с винтовкой наперевес и остановил кобылу. – Аль слепой? – показал он на бревно, лежавшее поперек дороги.

– Где ж тут видеть-то? – Гребенюк подошел к незнакомцу. – Вишь, темень-то какая, ведьму за красавицу примешь, – всматривался он в этого, одетого в красноармейскую стеганку и в немецкую кепи, человека. – А вы кто же будете?

– А тебе зачем?

– Ведь сами знаете, какое нонче время. На всякого лиходея нарваться можно… А мы тут, дружок, выселенцы. Фрицы, что называется, дали нам под зад и со своей хаты турнули. Вот и тащимся по этой глухомани куда глаза глядят…

– Дедушка, заворачивай назад!

– Я тебе дам заворачивай. А ну, слазь! – приказал парень и лихо свистнул. Из кустов выскочили двое вооруженных, тоже в стеганках и немецких кепи.

«Эх, сейчас бы их гранатой. И айда», – скрипнул зубами Юра.

– Коня привяжи здесь, – приказал Гребенюку этот странный человек. Затем перевернул в телеге все вверх дном и, убедившись, что оружия и взрывчатки нет, скомандовал: – Хома, оставайся здесь. А вы, – обратился к задержанным, – за мной!

Вскоре Гребенюк и Юра очутились в землянке перед немецким обер-сержантом, прекрасно говорившим по-русски.

– Партизаны?

– Никак нет, – отвечал Гребенюк.

– Ехали к ним?

– Никак нет.

– По дороге встречали кого-нибудь?

Последовал тот же ответ. И так целый час. Под конец, убедившись, что это просто крестьяне, сержант, подбоченясь и качаясь на носках, как бы спрашивая своих подчиненных, изрек:

– Выпороть бы их как следует, чтоб знали, где ездить.

– За что, ваше благородие? Да мы самые обыкновенные крестьяне. У нас, окромя харча, ничего нет. Отпустите поздорову.

Сержант сверлящим взором посмотрел в глаза Гребенюка, затем важно отошел к столу, прикурил от коптилки и, расставив ноги, отдал приказ:

– Штырь! Заводи подводу сюда. А ты, Мурза, отправь их в землянку. Утром решим, что с ними делать. – И крикнул вдогонку: – Жрать не давай!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Гребенюк не спал. Могильным холодом давила землянка. Страшные мысли приходили в голову. Больше всего он боялся за Юру. «Норовист. Брякнет этому бандиту против шерсти – и жисти конец. – Ему послышалось, что Юра скрипнул зубами. – Эк-ка злость-то какая… А може, смерз?» – И пододвинулся к Юре вплотную, прикрыл его полой своего зипуна.

Согревшись, Юра перестал дрожать и стал ровно посапывать. Где-то противно прокричал филин, а старику почудилось, что кричит сам обер-сержант, вызывая на помощь лешего и ведьму.

– А может быть, это орлы Дяди Вани? – и Гребенюк даже немного приподнялся. Было тихо. Лишь дробно стучали по настилу землянки дождевые капли. Прижавшись к мальчику, Гребенюк обдумывал, как вести себя завтра на допросе…

К землянке кто-то спешил. Вот прогромыхал засов, распахнулась дверь, и вместе со светом ворвался свежий воздух.

– Встать! – гаркнул вошедший верзила. – И быстро запрягай кобылу.

Гребенюк покорно вышел из землянки. За ним более воинственно вышел и Юра, и они пошагали к соснам. Там Сонька, увидев хозяев, тихо, прерывисто заржала.

– Соскучилась, милаша. – Старик погладил кобылу по лбу. – Раз приказали запрягать, – подмигнул он Юре, надевая хомут на морду лошади, – значит, расстреливать не будут. Так что мы, дружок, еще поживем!

Но Иван Фомич не знал того злодейства, какое ожидало его и Юру впереди. Поэтому он к окрику «Штырь! Мурза! К начальнику!» отнесся хладнокровно.

– Дед! Давай подводу сюда! – раздался из-за сосен голос Мурзы. И, показав на землянки, из которых власовцы выносили оружие и тут же сваливали в кучи, побежал следом за Штырем. Влетев в землянку, он замер, так как обер-сержант писал, выговаривая каждое слово вслух:

– …Я полагаю, что они, наверняка, партизаны Дяди Вани. Я бы их, на страх врагам, повесил на первом суку. Но мне кажется, что они многое знают. Поэтому оставляю их в здравии и направляю к вам на разделку. – После этих слов обер-сержант поднял взгляд на Мурзу.

– Ну, как?

– Правильно, – поспешил ответить Штырь.

– Ну, а ты чего молчишь? – обер-сержант начальственно взглянул на Мурзу. Тот как бы спохватился:

– Я тоже так думаю.

– Раз так, значит, так, – самодовольно сказал старшой. И дописав письмо, сложил его и вручил Штырю. – Смотрите за ними в оба. Если что – то разом! Но лучше доставить живыми. Там из них выколотят все. С богом!

Тем временем глазастый Юра, флегматично подсовывая кобыле жухлую траву, рассмотрел, что в одной куче были кавалерийские карабины, ручные пулеметы, автоматы, а в другой – мины, гранаты, цинковые ящики с патронами, две бухты черного провода и моток желтоватого. Из таких проводов под Истрой полковые саперы-подрывники – да и он сам помогал им – делали для зарядов зажигательные трубки. Юра вспомнил, что черный провод называется бикфордовым шнуром, а желтый моток – пеньковый, как раз то самое, из чего делается фитиль.

Теперь Юра загорелся идеей, как бы сделать «зажигательную трубку» и все это вместе с власовцами взорвать… Но тут появился в сопровождении Штыря и Мурзы обер-сержант.

Он внимательно осмотрел воз, толкнул для чего-то телегу и властно махнул Штырю рукой:

– Выполняйте!

Тот скомандовал Гребенюку:

– Трогай!

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Ехали уже более часа, и все еще шел лес. Сонькой управлял, сидя на подводе, Юра. Гребенюк жалел кобылу, шел сзади, а за ним молча шагали конвоиры. Если Штырь держал себя браво, даже покрикивал на Юру, когда на ухабе телега давала опасный крен, то Мурза плелся как пришибленный, ни на что не реагируя.

Вскоре лес кончился, и подвода въехала прямо в деревню. Деревня казалась мертвой. Ни мычания скота или кудахтанья кур, даже ни одной человеческой души на улице, лишь в каком-то дальнем дворе гавкнул пес, да кое-где в окнах из-за занавесок высматривали испуганные глаза ребят.

Штырь остановил подводу около дома, где только что промелькнула во дворе женщина.

– Мурза! – окрикнул его Штырь. – Спроси, нет ли у нее молока аль что-нибудь другого пожрать?

– Тебе надо, и спроси, – огрызнулся Мурза.

– Слюнтяй! Небось, достану, жрать будешь? – зыкнул на него Штырь и пошел в дом. Поначалу донесся оттуда невнятный разговор, потом плач детей, что озлобило даже и Мурзу.

– Подонок! – сквозь зубы прошипел он и отошел в сторону от окон, что не ускользнуло от Гребенюка. Юра, воспользовавшись, что Иван Фомич один, поманил его к себе:

– Дедушка, дай мне кисет.

– Кисет? – Гребенюк сделал большие глаза. – Зачем?

– Надо. Понимаешь ли… Ну, очень надо.

Иван Фомич догадался, в чем дело (кроме табака в кармашке кисета лежали – кресало, огниво и трут), и пуганул его:

– Жаль, что тут архангел стоит, а то дал бы такую тебе затрещину, что аж навек забыл бы, как это называется.

– Дал бы. Вам бы только дать. А вот чтобы фашистам дать, то у вас и духу не хватает, – тихонько бурчал Юра. – Такой здесь груз, от чего враз все на воздух взлетит. Дядя Ваня давно бы им фейерверк устроил.

– Вот именно хвейверк вместе с нами. А наша жизня, Рыжик, дороже этих двух подлецов. Она когда-нибудь еще для большого дела пригодится. Во имя Родины, сынок, надо собой дорожить. – И Фомич шутливо потянул за ломаный козырек дрянненькой Юриной фуражки. Тот поправлять фуражку не стал и из-под козырька смотрел на старика, стараясь разгадать, что тот думает.

– Чего сбычился? Злобишься. Трус, мол, Фомич? Нет, дорогой мой вояка, не трус, а солдат Отчизны.

Но тут вышел с недовольной рожей Штырь и, махнув рукой, скомандовал:

– Поехали! – Шагая за Гребенюком, говорил Мурзе: – Молодуха сказала, что в конце деревни, справа, во второй избе от края, по-доброму, за марки можно поживиться самогоном. Так что раскошеливайся. – Штырь протянул руку.

– Я пить не буду. – Мурзе ни пить, ни давать денег не хотелось. – Служба! Груз-то какой сопровождаем…

– Тогда одолжи.

– Ведь не отдашь, – и Мурза нехотя полез в карман. Только он вытащил бумажник, как Штырь с ловкостью карманника выхватил несколько марок и фартово вертанул ими в воздухе.

Вот и вторая изба. Штырь постучал:

– Силыч, открой, свой…

Как только Штырь исчез за дверью, Мурза зашел в затишье – за угол – и там сел на завалинку. Мрачный вид Мурзы породил у Гребенюка желание заглянуть в душу этого власовца.

– Брр! Уж очень студено! – передернул Фомич плечами. – Видно, ноне мороз хватит?..

Мурза, послюнив палец, выставил его на ветер.

– Дует с юго-запада. Скорее, на дождь.

– Дождь, говоришь? – старик удрученно качнул головой. – Плохо. От слякоти насквозь прокисли… Дозвольте присесть…

Мурза как-то странно на него посмотрел.

– Что за церемонии? Садись.

Мурзе очень хотелось расположить к себе старика и поразузнать у него, что делается на белом свете.

В это время Юра, воспользовавшись, что за ним никто не наблюдает, украдкой рассмотрел шнуры и потом занялся поиском капсюлей и патронов, но рукой попал в ящик с револьверами, цепко ухватившись за рукоятку, быстро выдернул наган и сунул под сено сиденья. Теперь, будучи полон заботы достать для него патронов, он зорко смотрел на Мурзу.

Гребенюк, кряхтя по-стариковски, опустился на завалинку, вытянул правую ногу, отбросил полу зипуна, похлопал себя по штанине и вытащил кисет. Но, заметив, что у Мурзы за пазухой газета, так с кисетом в руке и застыл:

– Эх-ма! – горестно вздохнул он. – Табачок-то есть, а вот бумажки-то нема. – И стал складывать кисет.

– Погоди, не сворачивай, – остановил его Мурза и протянул ему маленький косячок, оторванный от газеты, и тут же сам стал крутить козью ножку.

– «Правда»? – удивился Гребенюк, во все глаза глядя на крупные буквы сообщения: «Удар по группе немецко-фашистских войск в районе Владикавказа». И он невольно протянул руку к газете. – Нельзя ли посмотреть?

Мурза было протянул газету, но тут же быстро сложил и сунул за пазуху:

– Извини, дед, нельзя. За это тебя и меня шпокнут.

– Оно знамо дело, шпокнут, если быть раззявой, – как бы соглашался старик. – Но все же хотелось бы знать, как там в Сталинграде-то?

Мурза молчал и медленно сыпал махорку в раструб ножки. В его душе шла борьба, сказать или не сказать правду?..

– А вы не злобьтесь. Я так просто. Прочел вот в газете Владикавказ, и оно захотелось узнать, как там под Сталинградом. – Фомич уставился на Мурзу. Тот не выдержал этого честного взгляда.

– Плохо, дед, – с горечью в голосе ответил власовец. Чиркнул спичку, закурил и огонек поднес Гребенюку. – Бьют, дед, и похоже, как в сорок первом под Москвой.

Гребенюк чуть было не выкрикнул: «Так чего же ты скис? Радоваться надо!» Но не посмел, так как еще не совсем разобрался, кто он.

– Да-а! – многозначительно промычал он. – А звать-то вас как?

– Имя у меня, дед, звучное – Лев. – И, заметив, что старик усмехнулся, спросил: – Не похоже?

– Как вам сказать, – хитрил Гребенюк. – Если по душе, то не знаю, а вот по одежке – то оно конечно. – И замолк, ожидая, как тот среагирует. Лев улыбнулся, хотя и не совсем весело.

– Что ж так плохо вас обмундировывают? – Гребенюк решил действовать посмелее. – Аль у хозяев амуниции нет?

Мурза ответил не сразу. Крутя в пальцах уже выкуренную козью ножку, он пытливо смотрел исподлобья на старика, как бы спрашивая: «А кто же ты, старик, на самом деле?» Потом, словно извиняясь, выдавил:

– Не успели, дед. Мы еще новенькие. Вроде бы на испытании находимся.

– Новенькие?.. По мобилизации аль еще как?..

– Нет, из лагеря военнопленных.

– Стало быть, добровольно. – В душе Фомича вспыхнул гнев.

– Эх, старик, старик. Если бы тебя так мутузили, морили голодом и до потери сознания выжимали силы на каторге в подземелье проклятой Германии, то не только к Власову, а в кромешный ад бросился бы.

– Оно конечно… – Гребенюк придавил ногой окурок. – Если бы мне предложили изменить Родине или, мол, бросайся в кромешный ад, – он было глянул на парня гневным взглядом, но тут же погасил его и сказал более сердечно, – я бы, друг мой, конечно, бросился в ад.

– Тебе легко, старина, говорить, когда ты здесь свой, а я на своей земле чужак, изменник…

Это было сказано с такой горечью безвыходности, что Гребенюку захотелось вот сейчас же протянуть ему руку и помочь выбраться из этого осиного гнезда власовщины.

– А кто тебе мешает стать своим?

Все складки лица Мурзы, словно от боли, собрались к носу, и он в глубоком раздумье повторил:

– Стать своим?..

Сейчас в его душе шла борьба за себя между зверюгой Штырем и этим, подающим надежду, стариком.

И Мурзе захотелось открыться, что он такой же советский.

– Стать своим, говоришь, дед? А как?

Гребенюк глянул за угол, прислушался, из-за стены донеслось чокание, и душевно прошептал:

– Очень просто. Уйти к партизанам.

– Что к партизанам? Но ведь они меня не примут, а то еще и расстреляют.

– С таким товаром, – Иван Фомич кивнул в сторону воза, – примут.

На крыльце гулко хлопнула дверь, Мурза погрозил пальцем Гребенюку: об этом ни гу-гу! и мгновенно скрылся за углом.

На крыльцо вышел Штырь, звеня кружкой, надетой на бутылку.

– Ну как?

– Все в порядке, – ответил Мурза.

– На, выпей, глядишь, будет потеплее, – и Штырь налил в кружку самогон.

– Ты за ними смотри в оба! – наставлял его Штырь. – Силыч сказывал, что здесь в округе все сволочи. Скот-то весь в лес угнали. В такую непогодь и в лес! Видал, какие бандюги! Так что не гляди, что бороденка – в чем душа держится, – Штырь зло смотрел на Гребенюка. – Он может такое выкомарить, что аж самого фельдмаршала икота проймет. Мы его сейчас расколем. – И он крикнул! – Эй! Партизан! Ко мне!

Гребенюк сделал вид, что это к нему не относится.

– Ты что, оглох? – взревел Штырь и хлопнул по кобуре.

– Это вы мне? – удивился Гребенюк.

– А то кому же?

– Так я ж не партизан, а самый обыкновенный хрестианин.

Мурза диву давался. Сейчас перед ним не тот душевный и умный старик, а действительно какой-то отсталый и забитый «хрестианин».

– Хрестианин? – заржал Штырь. – Так на, выпей за христолюбивое воинство русского генерала Власова.

Вдруг Юра сорвался с передка и остановил Гребенюка:

– Дедушка! Не смей! – и чуть было не выпалил: «За этих бандитов пить!» Но, увидев свирепую рожу Штыря и то, что он взялся за пистолет, сказал, что взбрело в голову: – Ему нельзя. У него желудок слабый.

– От самогонки желудку вреда не будет. – И Штырь протянул Фомичу кружку. – Пей!

Гребенюк, перекрестившись, хлебнул глоток, поперхнулся и закатился надрывным кашлем. – Благодарствую, ваше благородие. Не могу, – еле переводя дух, простонал он. – Нутро не приемлет.

– Не, так не пойдет. Если ты, старик, за освобождение России от большевиков, то, вопреки всяким хворям, должен выпить до дна. Пей! Иначе за шею вылью, – гоготал Штырь.

Но тут Мурза подскочил к Гребенюку и, незаметно от Штыря, подмигнул ему, что означало: «немножко», выкрикнул:

– Пей, старина, за успех в наших делах! – А после все, что осталось, залпом выпил сам и пустую кружку повесил на бутылку Штыря.

– Хай Гитлер! – гаркнул Штырь и, не ожидая ответа, скрылся за дверью.

– А этот как попал? – Гребенюк продолжал свой план.

– Этот, дед, добровольно.

– Так что, у вас все добровольцы?

– Ты меня, старик, в одну кучу с ним не вали, – обиделся Мурза.

– А не задумывался ли ты, Лев, над тем, что вот кончится война и ты будешь болтаться на чужбине как неприкаянный – без роду, без племени?..

Мурза нахмурился и отошел от Гребенюка в сторону. Молча прислонился к забору. Вскоре вышел Штырь, сопровождаемый хозяином, и с крыльца скомандовал:

– Гайдамаки! По коням! – и сам сел за возницу.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Выбравшись из грязи деревенской улицы на полевую дорогу, Сонька пошла ходчее, а под гору даже затрусила.

– Ваше благородие! Тише! – кричал Гребенюк, боясь, как бы на ухабе воз не завалился. Но Штырь, свалившись на бок, крепко спал. Подошедший Мурза, брезгливо посмотрев на старшего, вытащил из-под него вожжи и стеганул кобылу.

Только въехали в лес, как Мурза вдруг круто завернул в чащобу.

– Куда? – в один голос закричали и дед и Юра и тут же пустились наперерез, через ельник. Выскочили прямо перед мордой лошади!

– Стой! – Гребенюк остановил Соньку и удивленно смотрел на Мурзу, который зачем-то торопливо обворачивал мешком верхнюю часть дула винтовки. Его глаза горели решимостью.

– Дед, отведи паренька, – прохрипел он. Но никто не тронулся с места. – Да понимаешь ли ты? Отведи! По-человечески прошу, – дрожал его голос. Гребенюк понял, что должно свершиться что-то жуткое, но нужное, и увлек Юру подальше от этого места. Только они вышли к дороге, как там, сзади, раздался странный хлопок, похожий на выстрел за стенкой, затем сдавленный стон и снова такой же хлопок.

– Дедушка! Что это? – трясся Юра.

– Не знаю, Юра. Пойду посмотрю. А ты, на всякий случай, спрячься. – Гребенюк показал на густой ельник. – Черт его знает, что он за человек? Чужая душа – потемки. – Но Юра обхватил старика и не отпустил от себя.

«Раз убил своего, так и нас кокнуть может», – думал Юра и решил бежать. Совсем другое думал Гребенюк. В поступке Мурзы он видел не преступление, а обновление души человеческой и искренне хотел ему помочь. Но это злое время научило его быть осторожным, и с голыми руками он не решился идти к подводе. Подняв здоровенную палку, Фомич пошел было, но его удержал Юра и сунул ему в руки револьвер.

– Наган? – удивился старик. Но расспрашивать не стал, откуда он у Юры. Когда Гребенюк раздвинул ветки последней ели, почти перед носом блеснул ствол винтовки.

– А, это ты? – шумно выдохнул Мурза и опустил ружье. – Все! Веди, старик! – и в этом прозвучало – и радость души и торжество освобождения.

– Вести? Куда? – лицо Гребенюка выражало скорее растерянность, чем радость.

– Как куда? К твоим партизанам.

– К партизанам? – повторил Фомич и удрученно ответил: – Если б я знал…

Лицо Мурзы вдруг болезненно сморщилось, волосы упали на лоб, скулы вздулись, и из груди вырвался вздох, похожий на стон:

– Что ты сделал, старик?.. Веря тебе, я убил человека. А выходит, себя предал… – Мурза заметался – то он хватался за винтовку и бросал злобный взгляд на Фомича, то порывался уйти, вслепую тыкаясь лицом в колючие ветви елей, то, схвативши лоб пятерней, застывал на месте и, наконец, в изнеможении шагнул к Гребенюку. – Что же делать, старина? Подскажи, что?

Иван Фомич по-отцовски обхватил его:

– Успокойся. Возьми себя в руки и держись молодцом. Все будет как надо.

– Как надо? – Мурза недоверчиво глядел на него.

– Дорогой мой Лев, – Гребенюк хлопал его по плечу. – Да это ж лес, лес советский! И там дальше тоже наш лес. Поэтому, не медля, надо засветло, глушью добраться до днепровских лесов. Там глухомань, и наверняка партизан найдем. – И Фомич позвал Юру. – Постой здесь с Сонькой, а мы пойдем посмотрим, куда сворачивать. – Юра безропотно согласился, так как понял то важное, что произошло, и оно породило у него доверие к этому чужому человеку.

За четыре часа, объехав посадкой деревню на бугре, путники перебрались в долгожданный лес. Ища на ночь безопасного пристанища, двинулись малоезженной дорогой. Пожалуй, это была не дорога, а скорее тропа, тянувшаяся между болот, которая и вывела их к островку, густо заросшему ельником и можжевельником. Здесь, под ветвями старой ели, и обосновались на ночлег.

Всю эту промозглую осеннюю ночь Гребенюк и Мурза не сомкнули глаз. Лишь Юра, замаявшийся за день и продрогший, тихо посапывал под мешками и чехлами в малахае Фомича на постели, устроенной из еловых лапок.

Чувствуя по себе, как устал Мурза, Иван Фомич несколько раз предлагал ему:

– Иди, притулись к Юре и вздремни чуток.

Но тот твердил одно: надо скорее пробраться в деревню на бугре и разузнать там о партизанах.

– Уж если идти, так только мне, – возразил Гребенюк.

Перед зарей Фомич поднялся, подпоясался веревкой и, засунув за нее топор, отправился в дорогу. Лес еще спал, лишь беспокойная синичка, порхая с ветки на ветку, попискивала, да где-то поодаль чуть слышно что-то позванивало – цзинь, цзинь… «И что бы это могло быть? – приложил старик ладонь к уху, постоял прислушиваясь и осторожно двинулся на этот непонятный звук.

С каждым его шагом «цзинь» становилось звонче. Увидев женщину, доившую корову, замер. Когда она, закончив доение, взяла ведро в руки, кашлянул. Увидев незнакомца, доярка тоже кашлянула, но два раза и посильнее.

– Доброе утро, молодица!

– Не совсем доброе, – горестно ответила она и хлопнула корову по спине. – Ну, Звездочка, пошла!

– Вы из деревни, что на бугре?

– Нет больше деревни, – глухо ответила молодуха и смахнула слезинку. Из-за ели вышел старик, одетый в рваную одежонку.

– Ступай, ребята скулят, – сказал он женщине, а после обратился к Гребенюку: – Куда же, мил человек, с топором-то путь держишь?

– Да вот хочу пробраться на станцию, а если туда нельзя, то и подальше, в сторону Духовщины. Може, там что есть по плотницкой, – ответил Гребенюк.

– Може, табачок есть?

Фомич достал кисет. Степенно скрутили цигарки, задымили.

Так и состоялось знакомство. Старик назвался Тихоном.

За курением рассказал:

– Ночью прибежал Фонька, наш деревенский парень, – он на станции работает – и поведал, что «чапаевцы», стало быть, партизаны, взорвали на Вопце мост. А тут, в округе Игорьевская, Холм-Жирковский и так до самой Андреевской, «Народный мститель» каждую ночь фрицам дрозда дает. А там, – Тихон махнул рукой в сторону северо-востока, – Фонька сказывал, партизаны «Родины» на перегоне Бахметьево – Любинка на железной дороге тоже мост шарахнули, а потом между Осугой и Помельницами эшелон под откос пустили. А это ведь почти под самым носом начальства – в Андреевском-то их большой штаб… – От цигарки остался маленький окурок, а Тихон, морщась от ожога, все еще затягивался. – На этой ветке, почитай, от Владимирской до самого Дурова, фашистам жарко – здесь партизаны генерала Иовлева нет-нет, да так саданут, что аж самому Гитлеру тошно становится… – Тихон снова скрутил цигарку и, дымя ею, продолжал: – А на Вопце важный мост шарахнули, так там целая дивизия застряла. На погрузку она шла. После этого фрицы устроили такой тарарам и по тревоге весь гарнизон подняли. Фонька всех нас предупредил. Зная, чем все это кончается, мы тут же всем селением поднялись и со скотом и со скарбом – в лес… Эх, Фомич, взял бы я в руки клинок и, как бывало в гражданскую, пошел бы рубать головы всем фашистам подряд. Но, друг, не статья. Постановили, нам, двум старикам, остаться и хозяевать, как видишь, и без кола, и без двора, в такую холодюку и под открытым небом.

– А не знаете ли, где сейчас «Дядя Ваня»? – спросил Гребенюк.

– Где «Дядя Ваня», Фомич, не знаю… но где-то в наших лесах, – и, опершись о колено Фомича, доверительно сказал: – Пойдем посмотрим, где вы расположились. Оставайтесь пока на месте и ждите наших.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Еще не успели сгуститься сумерки, как с противоположной стороны дороги, оттуда, где Юра, с наганом наготове, сидел, замаскировавшись в «секрете», появился Тихон, а с ним широкоплечий, но молоденький полицай с чубчиком, и если бы не было с ним Тихона, то, наверное, полицай лежал бы мертвым от Юриной пули. Схватился было за автомат и Мурза, но Гребенюк его удержал. А «полицай» по-простецки со всеми поздоровался и спросил:

– Кто старший?

– Я, Иван Гребенюк, – Фомич приложил руку к козырьку. – А вы кто будете?

– Я, товарищ Гребенюк, партизан Михаил Зябцев, сопровождающий из отряда «Народный мститель».

– Так это же наш, – обрадовался Юра. – От «Дяди Вани»?

– Да, от «Дяди Вани», – и Зябцев перевел взгляд на Гребенюка, чтобы его поторопить: – Не теряйте времени и запрягайте. А то, не ровен час, каратели нагрянут. Они сейчас везде шнырят.

Двигались всю ночь. Партизан шел впереди, так шагах в ста. Иногда он останавливался, и тогда замирали все, вслушиваясь в лесную тишину.

У большака Зябцев спрятал подводу в поросли опушки, а сам вместе с Юрой кустами пробрался к дороге, почти к самому мосту. По большаку, поблескивая притушенными фарами, шла колонна. Казалось, ей не будет конца.

«Что-то у фрицев приключилось, коль ночью, да еще в такую грязюку, поднялись?» – думал про себя Зябцев и, дождавшись, когда мимо прошла последняя машина, хлопнул Юру по плечу:

– Беги!

Юра спружинил и со всех ног помчался, а вскоре послышалось посапывание Соньки, чавканье по грязи ее копыт.

– Давай, Фомич, давай! – Зябцев торопил Гребенюка. И, подперев всем скопом телегу, утопая по колено в грязи, они помогли Соньке одним махом пересечь сплошное месиво большака, затем мост. За мостом резко свернули вправо и – прямо в лес.

– Выдохлись? – спросил Зябцев, которому такие испытания не впервые. – Теперь все. Скоро будем дома.

Зябцев, пройдя три поста, наконец вывел подводу к шалашам, прямо к самому большому, у которого толпились во всем боевом партизаны. По всему чувствовалось, что лагерь чем-то встревожен. Кто-то крикнул:

– Робя! Патроны! Давай сюда!

И вся ватага хлынула к подводе.

– Стой! Не смей трогать! – Зябцев даже схватился за автомат. На его звонкий голос из шалаша вышел, видимо, старший начальник и остановил ватагу:

– Вы чего?

– Да патронов, товарищ комиссар, маловато, – почти в один голос загудели партизаны. – А тут на возу их тысячи.

– Тысячи? – строго глядел на них комиссар. – А вы разве не знаете приказ командира патроны беречь? – Он обошел воз, внимательно его осмотрел и тепло поблагодарил Гребенюка за подарок и отдал распоряжение начальнику боепитания:

– Выдай им сотни две-три.

Мурза не спускал глаз с комиссара, так как полагал, что теперь его судьба в руках этого человека. А когда комиссар взял у него документы и пакет, изъятый у Штыря, извлек из него бумагу и, читая ее, протянул: «Вот это да-а!», Мурза задрожал всем телом, ожидая, что вот-вот раздастся команда: «Взять его!» и эти люди навалятся на него всей гурьбой и тогда – все, конец! Но этого не произошло. Комиссар спокойно сказал:

– Вы здесь обождите. Я доложу командиру.

Вместе с Зябцевым он направился в дальний шалаш. Мурза еще больше помрачнел: минуты ожидания казались часами. Наконец из шалаша вышли комиссар и человек в дождевике.

– «Дядя Ваня», – шепнул Юра на ухо Мурзе. Мурза вытянулся в струнку.

Иван Антонович так же, как и комиссар, тепло поздоровался со всеми тремя. А Фомича и Юру даже поцеловал. Поведал, как они тогда всем отрядом их искали и как горевали, когда дошел слух, что их забрали власовцы.

– Мы очень рады, что вы живы и здоровы. А то, что привезли, сдайте на склад, потом завтракайте и отдыхайте, – закончил Иван Антонович и хотел было идти, но его задержал Мурза:

– А как же со мной?

– С вами? А вы тоже отдыхайте. После мы вас всех троих вызовем и побеседуем. – Затем «Дядя Ваня» обратился к Зябцеву: – Миша! Раздобудь сообщение Информбюро и дай им почитать. Ну, пока! – И он вместе с комиссаром направился к себе в шалаш.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

После завтрака Зябцев привел всех троих в шалаш только что ушедших на задание разведчиков.

– Располагайтесь и отдыхайте, как дома, – и он протянул им листок сообщения Информбюро за 22 ноября. – Прочтите и верните мне. Это у нас на вес золота.

– Читай вслух, – Гребенюк передал листок Юре и лег на хворостяную настилку.

Мурза подошел к Юре и из-за плеча следил за каждой строкой. На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга. Прорвав оборонительную линию противника протяжением тридцать километров на северо-западе (в районе Серафимовича), а на юге от Сталинграда – протяжением в двадцать километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на шестьдесят и семьдесят километров!

– Дедушка! Ура-а! – воскликнул Юра. – Наши войска заняли город Калач на восточном берегу Дона, станцию Кривомузгинскую, станцию и город Абганерово! Таким образом, обе железные дороги, снабжающие войска противника, расположенные восточнее Дона, оказались прерванными.

В ходе наступления наших войск полностью разгромлены шесть пехотных и одна танковая дивизия противника. Нанесены большие потери семи пехотным, двум танковым и двум моторизированным дивизиям!

Это сообщение настолько сильно взволновало Фомича, что он встал и последние строки еще раз прочитал сам.

– Началось, Лев, великое событие. – И он протянул листок Мурзе. – Читай, дружок, и вникай, какова сила Красной Армии и какова мощь нашего народа. А ты, Юрок, ложись. Смотри, глаза-то какие красные.

– Погоди, дедушка, лягу, дай дочитать. Дедушка, какое страшное зверство, – и Юра, выхватив листок из рук Мурзы, с дрожью в голосе прочитал: – «…Немецкие захватчики сожгли дотла деревни Никитушки, Синяки, Покровское и Маклаково. В деревне Новоселки фашистские изверги сожгли не только дома и другие постройки, но и всех жителей…»

Мурза схватил пилотку и выскочил из шалаша.

– Куда? Стой! – помчался за ним Юра и, догнав, схватил его за локоть.

– Не мешай, малыш. – Мурза освободил руку и торопливо пошагал к командиру. Юра подался за Мурзой.

– Вы ко мне? – Иван Антонович, увидев возбужденное состояние бывшего власовца, прервал инструктаж.

– Так точно, к вам, товарищ командир! – сильное волнение, прозвучавшее в этом коротком ответе Мурзы, повернуло всех к нему. – В Новоселках каратели сожгли людей, – сбивчиво продолжал Мурза… – Кто это сделал, я знаю их звериные рожи… Так пошлите меня в бой и дайте мне возможность искупить вину перед Родиной.

Юра хотел быстро выкрикнуть: «Стойте! Поначалу возьмите с него клятву на верность!» – но произнес другое:

– Меня тоже. Хочу мстить, – хлопнул он по нагану.

Выкрик Юры вызвал у всех удивление, и каждый выразил его вслух: «Ишь ты!», «Вот это парень!»…

– Вот что, друзья, посидите вон там, – показал командир на обсиженный кряж под старой березой.

Вскоре к ним подошел Гребенюк, как раз в то время, когда «Дядя Ваня» пригласил их к себе в шалаш.

Войдя в шалаш, они на пороге замерли – командир читал письмо, взятое у Штыря.

– Вот что вез за пазухой Штырь, – Иван Антонович потряс бумагой, потом протянул руку Мурзе: – Спасибо вам, товарищ, за спасение жизни этих двух советских патриотов. А вам, Иван Фомич, особо за патроны и мины. Что касается вас, Мурза, то мы направим вас в одну из групп, находящуюся на активном направлении. А сейчас мы решили с вашей помощью окружить и уничтожить вашу роту власовцев. Простите, бывшую вашу роту. Так вот, – Иван Антонович разложил на сделанном из жердей столе карту, – рассказывайте и показывайте все, что знаете о расположении роты, ее охране, о подходах… А вы, – обратился он к Гребенюку, – свободны.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Но в этот день план разгрома власовцев осуществить не удалось: из штаба Западного фронта Д.М.Попова пришла радиограмма.

В ней требовалось в сфере действия отряда немедленно организовать разведку расположения и движения противника.

– Что-то важное затевается, – промолвил Иван Антонович. – Так что вы, друзья, – обратился он к командирам и комиссарам, – идите пока к себе, а мы тут с комиссаром и начштабом обдумаем это задание.

Часа два спустя, как ушли разведгруппы, в шалаш «Дяди Вани» влетел Гребенюк. Его свирепое лицо выражало гнев и тревогу.

– Что с вами? Плохо? – Иван Антонович усадил его на чурбак.

– Сбежал, – еле переводя дух, выдавил из себя Фомич.

– Кто? Мурза?

– Никак нет, Юрка, – Фомич смахнул пот с лица. – Притворился, что занемог и за дровами, мол, ехать не может. Ну, я поехал один. Вернулся, а его, подлеца, нет. И в шалаше на веточке вот эта ваша бумага, – он протянул Ивану Антоновичу листовку, – а на ней углем выведено: «Дедушка, не волнуйся. Я ушел с Мурзой». Понимаете вы, с Мурзой! Куда? Эх, если бы он мне сейчас попался под горячую руку, то я ему такого перцу дал, что аж неделю бы сесть не смог. Дорогой Иван Антонович, прикажите его вернуть. Если уж надо его в разведку, то только со мной. Я его в руках держу. А без меня он может такое сотворить, что и ему и разведке конец!

– Да, плохо, – покачал головой Иван Антонович. – Но вы не волнуйтесь. Он пошел в группе Крошки. А тот ему сорваться не даст.

Всю ночь Гребенюк не мог заснуть, ведь первый раз Юра ушел без него. А когда на рассвете ветер, гнавший с востока дождевые тучи, принес глухие звуки канонады, Фомич пуще прежнего разволновался.

А в это время Юра, отдохнув под елью, вместе с Крошкой наблюдал из густого ельника за дорогой. Если ночью по ней прошло в сторону фронта несколько колонн пехоты, артиллерии и обоза, то с рассветом все затихло.

Мурза в своей форме власовца выполнял роль «маяка» – эти места он хорошо знал, – выведал номера частей. Выходило, что 95-я и 78-я пехотные дивизии подтягивали к фронту свои резервы. Вскоре со стороны Алексино появилась группа власовцев с пулеметом и невдалеке стала окапываться. В одного из них Юра впился глазами, стремясь рассмотреть на губе бородавку, и в конце концов не выдержал, сорвался с места и, согнувшись в три погибели, понесся ельником в сторону власовца, да так, что Крошка едва его нагнал и зажал ему рот ладонью.

– Он, он, – бубнил в ладонь Юра, показывая рукой на верзилу с погонами обер-сержанта. – Это он писал на нас бумагу расстрелять.

– Тихо. – Крошка прижал к себе лицо Юры. – Молчок!

– Уйдем? Плохо. Давай я забегу с той стороны дороги и его кокну, – шептал Юра.

– Нельзя. Наша задача – разведка.

– Так они ж уйдут.

– Никуда не денутся. На обратном пути мы их кокнем. А сейчас, Рыжик, нам надо отсюда уходить.

И они двинулись туда, где под елями отдыхали разведчики.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

В это холодное промозглое утро 25 ноября 1942 года армии Западного и Калининского фронтов перешли в наступление на сычевском и ржевском направлениях. После часовой артиллерийской подготовки под грохот, гул и трескотню прикрывавшего огня пехота и саперы, таща с собою надувные лодки, плотики из «ТЗИ», или из так называемого подручного материала, стремительно, широким фронтом ринулись в студеную, бурлящую взрывами Вазузу.

Враг упорно сопротивлялся, и поначалу только двум дивизиям – полковника Городовикова и генерала Сверчевского – удалось форсировать эту коварную реку, захватить плацдарм между опорными пунктами Зеваловка и Пруды и вплотную подойти к укрепленным пунктам Крюково и Боровка, за которые потом весь день шли кровопролитные бои.

Южнее форсировала Вазузу дивизия генерала Железнова. Первые десанты двух полков дружно бросились в воду, даже было захватили противоположный берег, но противник быстро выдвинул мощные огневые средства и, хотя сам нес большие потери от меткого огня артиллерии полковника Куликова, все же подавил высадившиеся десанты, а уцелевших сбросил в воду и все, что было на плаву, – топил шквальным огнем пулеметов, минометов и штурмовых орудий.

Железнов отдал приказ форсирование приостановить, людей отвести в исходное положение, а противника держать в боевом напряжении.

На командный пункт ввалился промокший до ниточки Добров.

– Вот что, Иван Захарович, – после долгого молчания заговорил Железнов, обращаясь к полковнику Куликову. – Давай у армии добиваться снарядов. Без них в воду соваться нельзя! А пока возьми на прицел выход противника к воде.

– Эх! – только и произнес Добров, хлестнув мокрой шапкой по ладони, да так, что брызги отлетели даже на карту комдива.

– Я тебя, друг, понимаю. Самому не легче.

– Как же это так? – сокрушался Добров. – Кажется, все было продумано, все держали в строжайшем секрете. А тут – пшик! И такие потери… Здесь, генерал, химера, в которой надо серьезно разобраться. Да, да, разобраться! И за такие жертвы, может быть, кое-кого вздуть.

– Дорогой полковник, сейчас идет бой, и перво-наперво надо удержаться и соорганизоваться для нового форсирования. А уж потом, после сражения, будем разбираться что к чему. – И Яков Иванович, не обращая внимания на бурчание Доброва, позвонил Бойко и все то, что тот говорил – наполовину кодом, – тут же наносил на свою карту. Из-за его плечей за его рукой, выводившей красным и синим карандашами положение сторон, внимательно наблюдали Куликов и Добров.

– Прорвали, молодец Сверчевский! – Вздох радости вырвался у Куликова. – А где Гетман? – он знал, что в прорыв будут вводиться 6-й танковый, а за ним – 2-й гвардейский кавалерийский имени Доватора корпуса.

Яков Иванович сделал знак рукой: «Потише!» и записывал.

«Начштаба сообщил, что командарм возмущается и требует объяснений». Железнов укоризненно взглянул на Доброва и чуть было не выпалил: «Тоже – требует. Только с той разницей – ты „разобраться и вздуть“, а он – „объяснений“ и, надо полагать, „сделать суровые выводы“, но смолчал и продолжал писать цифры. Выходило: Городовиков и Сверчевский прочно удерживают плацдарм. Гетман выдвинулся на линию Игнатково – Истратово. О противнике Бойко сообщил открыто: „78-я и 337-я дивизии подтянули вторые эшелоны, а на берег выкатили штурмовые орудия“, на что Железнов ответил: – Это мы видим. Всего!

Закончив разговор, он тут же отправил на своей машине Куликова к начальнику артиллерии армии за снарядами, а сам, вместе с Добровым и майором Петровым, сел за разработку плана вторичного форсирования Вазузы.

– Вот что, товарищи, – начал он. – Днем ведем пристрелку по видимым и предполагаемым целям. С наступлением темноты заменяем полк Дьяченки полком Карпова. Ночью, когда противник затихнет, дружным броском на широком фронте форсируем Вазузу. Так что вы, товарищ Петров, садитесь и считайте, что надо для полка Кожуры, а я – подсчитаю, что нужно полку Карпова. А вы, товарищ полковник, – обратился он к Доброву, – поезжайте к майору Кожуре и помогите ему привести полк в порядок, организовать бой на сковывание противника и в то же время дать людям до 22.00 отдохнуть. О сроке форсирования сообщите только ему.

Наступление советских войск подняло с рассветом командующих 9-й и 4-й танковых армий генералов Моделя и Рейнгардта и основательно их всполошило. И если Рейнгардт спокойно пил кофе, так как на фронте его армии было более-менее благополучно, если не считать, что на Вазузе у Замошья взлетел мост да на дорогах на Сычевку взорвались на фугасах автомашины, то генерал Модель, съев бутерброд с сыром, на глотке кофе поперхнулся, когда начальник штаба доложил, что русские форсировали Вазузу и прорвали фронт на стыке 95-й и 78-й дивизий на глубину первой позиции и что большими усилиями вторых эшелонов этих дивизий кое-как удерживаются Крюково и Бобровка.

И закончил он нагнетающей уныние фразой: «Нажим красных сильный».

– Говорите, нажим сильный? Кто же это нажимает? – Командарм глядел на свою карту, лежавшую на соседнем высоком столе.

– На Крюково – полковник Городовиков, а на Бобровку – генерал Сверчевский, – продолжал начштаба.

– Странно. Калмык Городовиков и поляк Сверчевский воюют за Советскую власть, – глядел он на разведчика, вошедшего к нему.

– Дальше, экселенц, на стыке 78-й и 337-й дивизий генерал Железнов пробовал форсировать Вазузу, но мы были предупреждены, и его десанты сбросили в реку и потопили.

– Это меня радует. Полагаю, не в меньшей мере и генерала Рейнгардта… Позвольте, Железнов уже генерал?

– Генерал, экселенц.

– Надо ожидать, что после такого афронта Сталин его снова обратит в прежнее состояние. – Усмешка скользнула по лицу Мюллера. – Так, что же дальше?

– Тяжелая обстановка складывается в секторе Ржева. Здесь с трех сторон напирают четыре дивизии Калининского фронта.

– Четыре, – повторил командарм. – Что еще?

– Теперь доложит полковник.

Начальник разведки расстелил свою карту и на ней показал, где таится главная опасность прорыва. Командарм усомнился.

– Прошлый раз вы пророчили прорыв в междуречье Осуги и Вазузы и начало наступления 26-го, а в действительности русские начали 25-го и нанесли удар южнее. Может быть, и теперь вашу агентуру вводят в заблуждение? – И больше не слушая объяснений полковника, обратился к начштаба: – Пожалуй, полковник прав. Конев, наверняка, все свои подвижные средства будет вводить здесь, – положил он линейку так, что поверх нее получились надписи – «Мал. Кропотово», «Совх. Никитино», «Катерюши». – Следовательно, погрузку дивизии, назначенной под Сталинград, приостановить. Ну, об этом я сам поговорю с фельдмаршалом Клюге. А вы пока что вытягивайте сюда 212-ю дивизию и второй эшелон 102-й. Проинформируйте начштаба 3-й танковой и предложите им активизировать действия на своем правом фланге. Ведь чем черт не шутит, когда бог спит. – И командарм, довольный своей шуткой, чуть-чуть улыбнулся. Но разведчик своим сообщением об обстановке в тылу армии снова испортил ему настроение.

– Что, что? Опять «Дядя Ваня», «Родина», «Народный мститель» и «Вадинцы»? – вспыхнул было генерал, но подавил в себе гнев. – Вызовите генерала фон Шенкендорфа.

Не прошло и минуты, как фон Шенкендорф был на проводе. После любезных приветствий генерал Модель с особым нажимом недовольства на своего начальника охраны тыла доложил о чрезвычайных происшествиях в тылу армии, полагая, что тот, известный своим зверством, заставит своего подчиненного огнем и мечом навести порядок.

– Где это видано, чтобы под носом штаба бригаденфюрера партизаны взрывали мосты, минировали дороги и, как кукиш под нос – полностью уничтожили заслон РОА, прикрывавший дорогу к моему штабу. А обер-сержанта, говорят, надежного вашего агента, взяли в плен. Поверьте, генерал, ни я, ни мой штаб, при таком обеспечении охраной, не можем спокойно работать. Не ровен час, в одну из ночей заявится со своим отрядом бандит к нам и перестреляет вот так, как перестрелял солдат Власова, да еще на спине за ремнем оставит записку: «Смерть немецким оккупантам! Дядя Ваня».

Расчет генерала Моделя был верен. Генерал фон Шенкендорф рассвирепел, нагнал страху начальнику охраны тыла армии, и даже кое-кого из комендантов снял с должности, и в эти же сутки поднял по тревоге по одному полку 1-й СС и 286-й охранных дивизий, и на машинах бросил их в район Сычевки и Андреевского. Но это не спасло положения охраны 9-й армии: партизаны с той же силой продолжали действовать.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

На этот раз Куделин, как и все красноармейцы полка, не знал о форсировании до самой разбивки по рейсам плотиков и лодок. А после разбивки расчеты первого броска сразу же под покровом темноты вывели на исходное положение к берегу. Из-за такой скрытности и поспешности Куделин уже не имел времени сообщить о форсировании Еремину и теперь, находясь на берегу, метался, не зная что делать. Оставалось только одно – просигналить врагу.

Зоркий и волевой Сеня Бесфамильный, старший плотика «ТЗИ», в расчет которого входил и Игнат, боялся, как бы кто-нибудь не струхнул, крепко держал своих людей в кулаке и никого ни на шаг от себя не отпускал. И вот, когда он занялся наладкой плотика, Куделин улизнул в черноту прибрежных кустов. И только было хотел вскинуть пистолет и выстрелить ракету, как перед ним словно из-под земли вырос Семен:

– Игнат! Ты?

Эта неожиданность настолько сильно ошарашила Куделина, что тот, чтобы сказать, зачем он здесь, в первую очередь схватился за штаны и нечаянно упустил из рук ракетницу.

Та цокнулась о ледок, откатилась прямо к ногам Семена. Он поднял ее.

– Пистолет? Какой-то странный. – Сеня удивился его размерам. – Откуда? Похож на ракетницу.

– Трофей. Память еще о битве под Москвой, – стремясь взять себя в руки, более-менее спокойно ответил Куделин, хотя готов был броситься на Сеню и тут же задушить.

– На взводе? – поразился Сеня и тут же его разрядил. На ладонь выпал странный патрон.

Патрон да еще и то, что Куделин как-то неестественно просил вернуть пистолет, у Сени вызвало подозрение, и он схитрил. Сунув патрон в карман, Сеня стукнул носком сапога по гололедке и ахнул:

– Ах чертовщина!

– Ты чего?

Бесфамильный удрученно ответил:

– Да понимаешь ты, черт возьми, патрон уронил.

– Эх ты, раззява! – невольно вырвалось у Игната. Он опустился на колени и так же, как и Семен, стал усердно шарить по земле руками. Это больше закрепило у Семена подозрение.

– Семен! Игнат! – прокатился по кустам сдавленный голос Айтаркина. – К плотику!

– Черт с ним, – выругался Куделин и поднялся. Поднялся и Бесфамильный и протянул ему пистолет:

– Возьми свой трофей. А за патрон уж извини, пожалуйста. Нечаянно.

У плотика их встретил с руганью Подопригора и тут же доложил комиссару полка Милютину о готовности роты к форсированию.

– Очень хорошо, – совсем тихо сказал Милютин и, пожимая каждому из расчета руку, продолжал: – Желаю вам, друзья, успеха и победы! На том берегу встретимся.

Сеня, зажав патрон в кулаке, незаметно отошел от Игната подальше, так, что ему последнему комиссар протянул руку и, почувствовав в своей ладони что-то, чуть было не спросил, что это такое, но Сеня прошептал ему в самое ухо:

– Это патрон от пистолета Куделина.

Вскоре, минут через пять, словно шум ветра, на берегу пронеслось из уха в ухо: «Шторм! Шторм! Шторм!» И словно по мановению дирижерской палочки из укрытий поднялись люди, схватили и понесли кто плотики, кто лодки, тихо спустили их на воду, так же тихо погрузились в них и двинулись на решительный штурм противоположного берега.

На душе у Куделина было неспокойно. Не раз его рука тянулась за пазуху к ракетнице. И как нескончаемо он был рад, когда с того берега взлетела ракета и осветила зеркало воды.

Не успел еще заглохнуть в небе ее хлопок, как всполошенный берег врага ожил ружейно-пулеметной трескотней и бисером огневых вспышек. Но полковник Куликов тут же навалился смертоносным огнем артиллерии – «катюш», минометов и одним залпом потушил этот бисер, и первый десант успел высадиться, зацепиться за берег противника и прикрыть собою переправу следующих десантов.

Со вторым эшелоном полка подполковника Карпова на захваченный плацдарм переправился с оперативной группой и генерал Железнов.

И теперь уж никакая сила не смогла сбросить железновцев обратно в реку.

Здесь же у паромной переправы крутилась, доставляя к берегу переправочные средства и боеприпасы, неутомимая Ирина Сергеевна.

К утру артиллерийский огонь гитлеровцев заметно ослабел – то ли потому, что выдохлись снарядами, то ли из-за плохой видимости: с рассветом задул северо-восточный ветер и погнал крупные хлопья мокрого снега.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Это утро пуще вчерашнего испортило настроение генерал-полковника Моделя. Вошли в прорыв танковый корпус генерала Гетмана и кавалерийская дивизия полковника Курсакова. Они перерезали единственную железную дорогу, связывающую Ржев с Вязьмой, за ней овладели центральными опорными пунктами – совхозами «Никишино» и «Белохвостово», и уже ведут бои западнее – за Филиппово и Теркино. Моделя охватила тревога – а вдруг часть этих сил развернется на юг и двинет в направлении штаба армии.

– Вы представляете, что может быть, если они развернутся на Андреевское? – Модель внушительно смотрел на начштаба.

– Вполне представляю, экселенц. На всякий случай готовлю запасной КП в лесу, за излучиной Днепра. – Начштаба показал на лес восточнее Глушково. – Этот район основательно прочесывает полк СС, саперы там готовят размещение, связисты прокладывают связь. Но я уверен, что генерал Гетман сегодня не решится на такую дерзость. Наверняка он будет ждать ввода полностью конного корпуса генерала Крюкова. Но две его дивизии застряли на меридиане Крюково – Бобровка и вместе с 251-й и 247-й дивизиями ведут бой за расширение прорыва, где наши солдаты 95-й и 78-й дивизий оказывают стойкое сопротивление.

– А что у Ржева?

– В секторах Ржева и Белого – статус кво. Все яростные атаки красных отбиты. Но, к нашему огорчению, там потери большие. Так что оттуда нельзя снять ни одного батальона.

Разобравшись с обстановкой, генерал Модель решил, никого больше не запрашивая, вернуть все дивизии и части, предназначенные для отправки в Сталинград, вернуть и ликвидировать прорыв на Вазузе.

За двое последующих суток советские дивизии продвинулись немного, вышли на линию Холм-Рогачевский, Кропотово, Подосиновка, Жеребцово, Хлепень и остановились. И генералу Коневу не удалось ввести в прорыв основные силы конного и стрелкового корпусов, так как генерал Модель подтянул в район прорыва 9-ю танковую, 203-ю пехотную дивизии и все то, что было у него в оперативном резерве, и встречными ударами отсек прорвавшуюся группу генерала Гетмана от основных сил армии и закрыл прорыв. Потом 29 и 30 ноября тянул сюда войска откуда только мог, в том числе даже части СС и власовцев, обращенные на борьбу с «красными бандитами». Это, конечно, облегчило действия партизан. И когда части конной группы полковника Курсакова со всех сторон были окружены карателями, северные соседи «Дяди Вани» – партизаны отряда «Родина» – под командованием Гусарова и Казакова – вывели их лесными тропами и даже вывезли раненых в безопасное место. На страх генерал-полковнику Моделю и генерал-лейтенанту фон Шенкендорфу в середине декабря они заминировали все большаки, имевшие большое значение для сообщений к фронту, – Ржев – Сычевка и Сычевка – Белый, чем надолго сковали маневр карателей и войск, двинутых на истребление партизан. Благодаря помощи партизан полковник Курсаков собрал воедино все свои разрозненные силы и совместно с партизанами стал еще большей угрозой для армии генерала Моделя.

Еще не замолкли пушки в Сычевской операции, как фельдмаршал фон Клюге решил воспользоваться ослабленностью войск армии генерала Хозина и внезапно ударить по ее флангу силами армии генерала Рейнгардта. А если не удастся развить успех, то хотя бы заставить командующего Западным фронтом отвести свои войска за реку Вазузу. Для этого он вернул Рейнгардту с погрузки моторизованную и танковую дивизии, а тот направил их острие против дивизии Железнова.

И вот ранним утром артиллерия генерала Рейнгардта всей мощью накрыла всю глубину – от переднего края дивизии Железнова вплоть до реки – и била, не смолкая ни на минуту, часа полтора. А после, считая, что все живое в полосе до реки подавлено, двинул в психическую атаку широким фронтом танки, а за ними – хмельную пехоту.

Яков Иванович это предвидел и, вполне сознавая, как тяжело бойцу в наступлении самоокапываться, все же сумел убедить всех – от командира до солдата – в необходимости поглубже зарыться в землю.

В первые же дни овладения плацдармом Железнов, безошибочно определив танкоопасные направления, вместе с полковником Куликовым и майором Петровым создал на этих путях противотанковые районы и минновзрывные заграждения и в них поставил стойких и отважных людей.

– Здесь сам черт не пройдет, – подбадривал их Яков Иванович.

На этот раз гитлеровцы с рассветом также начали артиллерийскую подготовку. Потом перенесли огонь в глубину, полагая, что в это время пехота русских бросится в первую траншею.

Яков Иванович, хорошо изучив за войну повадки гитлеровских генералов, приказал воинам передовой, за исключением наблюдателей, сидеть в укрытиях. Таким образом, немецкая артиллерия произвела свой последний налет по пустому месту. А когда ринулись в атаку танки, а за ними пьяная, горланившая во все горло пехота, окопы полков дивизии Железнова ощетинились огнем, отсекли пехоту от танков и положили на мерзлую землю. И на этот раз, так же как в первую атаку, подбитые танки задымили, закрутились, а некоторые взрывались на собственных снарядах, и вся армада отхлынула. На всем фронте наступила тишина.

Жертвы с обеих сторон были велики. В роте Подопригоры осталось в живых 17 человек, но все изранены.

Был легко ранен в ногу и Куделин. Он не хотел эвакуироваться в медсанбат, но не из-за патриотического желания сражаться, а из-за лежавшей за пазухой ракетницы. И что только он ни делал, чтобы от нее избавиться, но никак не получалось. Внимательные к нему санинструктор Дуся и командир отделения Сеня ни на шаг не отпускали его одного. Наконец Куделин категорически заявил:

– Никуда не пойду. Я еще могу держать винтовку в руках. Если умирать, то умирать здесь, в бою, среди вас.

Однако Подопригора приказал Бесфамильному и Айтаркину (они оба были легко ранены) положить Игната на палатку и отнести на передовой медпункт.

– Не надо, товарищ лейтенант, – запротестовал Куделин. – Я с Дусенькой как-нибудь сам докостыляю. – Он полагал, что, идя с Дусей, ему все же удастся избавиться от злосчастной ракетницы. Но Подопригора отрубил:

– Как хочешь, Игнат, а одного тебя костылять не пущу. Семен почти здоров, рана его не беспокоит, так что он тебя доведет до медпункта, – и Подопригора в знак прощания по-дружески положил руку на плечо Куделина и тепло сказал: – Ну, Игнат, всего доброго! Встанешь на ноги, возвращайся в роту. – А затем обернулся к Бесфамильному: – Сеня, веди!

И Куделин со страдальческой физиономией, поддерживаемый под руку Семеном, заковылял оврагом к реке. И как только он не хитрил, чтобы хотя бы на мгновение избавиться от Семена, ничего не получалось. А овраг, поросший кустами, уже кончался, да и вдали заблестела река, где, прижавшись к крутости этого берега, размещался медпункт.

«Что делать?..» – лихорадочно думал Куделин. И наконец приложил руку к сердцу, застонал, качнулся к кустам и рухнул.

– Что с тобой, Игнат? – заволновался Семен и было взялся за крючки шинели, чтобы освободить его грудь. Но Игнат слабым движением руки отстранил его и простонал:

– Доктора, Сенечка, доктора.

– Доктора? – растерянно пробормотал Семен, держа Игната за запястье и считая пульс. – А может быть, подождем? Пульс у тебя нормальный, ровный…

– Нет, дорогой, что-то сердце дуже жмет, даже колет, – еле ворочая языком, простонал Игнат.

– Тогда лежи спокойно, а я мигом слетаю. – И, подложив под его голову вещмешок, Семен помчался к реке. На повороте, перепрыгивая воронку, задел ногой за развороченное снарядом корневище, нырнул головой вниз. А когда поднялся на насыпь воронки и посмотрел в сторону кустов, где оставил соратника, там его не было.

– Игнат! – крикнул он.

– Я здесь! – немощным голосом отозвался тот.

– Зачем же ты встал?

– Приспичило так, что из гроба выскочил бы, – Игнат забросил мешок за спину и, опершись рукой о плечо Семена, кивнул головой: – Пошли.

Теперь он ковылял спокойно, не торопясь и не оборачиваясь, так как все то, что его пугало, осталось позади, в кустах.

Полковник Хватов вместе с капитаном Сергиевским, обойдя всех раненых, вернулся в дом, где лежал Милютин, а капитана Сергиевского направил в штаб медсанбата для оформления списка на предмет награждения тех, кто был вторично ранен и до сих пор ничем не награжден. Как только он опустился на табуретку около Милютина, тот, не дав раскрыть ему рта, за локоть притянул к себе и зашептал на ухо:

– У меня в кармане трофейный патрон. Все думал: вот-вот переправлюсь на тот берег и займусь. Но тут шарахнуло осколком, и очнулся только здесь.

– Чем же удивил тебя патрон? – бережно поддерживая голову друга, спросил Хватов.

– Посмотришь, сам удивишься. Перед первым броском десанта мне его дал Семен Бесфамильный. Семен мне поведал еще и то, что у Куделина трофейный пистолет, не пистолет, а ракетница. – И тут Милютин протянул ему квитанцию от своего обмундирования. – Пошарь в карманах брюк, он должен быть там.

Возвращаясь на НП, Хватов, не долго думая, пригласил к себе Куликова и Свиридова и перед ними положил на стол патрон.

Куликов как знаток своего и немецкого оружия, а Свиридов как опытный пограничник, который за два года содружества с «Великой Германией» многое повидал при задержании нарушителей, в один голос сказали:

– Это немецкая сигнальная ракета.

– Как раз та, которую, помните, зимой кто-то запустил при форсировании Рузы, – доложил Свиридов. – Где вы ее взяли?

И Фома Сергеевич рассказал все, что ему поведал Милютин, добавив:

– Куделин сейчас в медсанбате. Врачи считают, что у него кроме ранения еще сильное нервное потрясение. Медсанбат переполнен, и они готовы были Куделина отправить в госпиталь. Но я упросил главврача повременить. Так что, товарищ Свиридов, забирай эту штуковину, – Фома Сергеевич двинул ему патрон, – и по горячим следам займись этим делом.

На этом они расстались.

Через два часа рядом с Куделиным, на месте только что эвакуированного тяжелораненого, лежал с забинтованной головой пожилой красноармеец.

– Где же тебя, друг, так шарахнуло? – стремясь узнать, кто лег рядом с ним, поинтересовался Куделин. Но новичок не слышал. Как говорит пословица: пуганая ворона куста боится, так и Куделин теперь всего боялся и все брал под подозрение. Он приподнялся на локтях и еще раз повторил свой вопрос.

Красноармеец посмотрел на него утомленным взглядом и, как немой, пальцем показал на открытый рот, постучал по уху, покрутил около виска, чего Куделин не понял. Но, желая все же знать об этом человеке, написал на газете: «Откуда? Как тебя звать?»

Сосед нацарапал, да так, что Игнат еле-еле прочитал: «Ранен и контужен за Вазузой. Звать Павел Щедров».

– Здорово ж тебя ахнуло, – сочувственно покачал головой Куделин и опустился на подушку. Не успел еще коснуться ее головой, как сразу же охватило его раздумье: «Как сообщить о себе Еремину?»

Не теряя времени, Свиридов направился на передовую к Семену. Вооружившись шомполами, они направились туда, где последний раз Сеня нашел Куделина. На этом месте, идя по кругу, прощупывали шомполами каждый метр, пока не наткнулись на кучку притоптанного хвороста. Из-под нее Свиридов извлек то, что искали.

– Она?

– Она, – ответил Семен.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Второе заявление Куделина о розыске денежного перевода совсем сбило Еремина с толку. Во-первых, потому, что Куделин написал его от истинного своего имени, во-вторых, во фразе – «покорнейше прошу разобраться» слово «покорнейше» говорило, что случилось что-то такое, что может быть выяснено только при личной встрече. Но при такой обстановке Еремин не мог рисковать. После долгих раздумий Еремин решил произвести разведку: что с Куделиным, кто его окружает и что его беспокоит? Для этой цели он избрал симпатизирующую ему девушку Тосю – сотрудницу из экспедиции. Но прежде чем ее послать, он съездил на почту в Погорелое-Городище и отправил оттуда Куделину по прежнему адресу, на полк, двести рублей. Как только пришел перевод, Еремин пригласил к себе Тосю и поручил ей свезти Куделину в медсанбат деньги и письмо – ответ на заявление Игната – с добрыми пожеланиями скорейшего выздоровления. Никакого особого поручения не дал, полагая, что Куделин и без намека догадается, почему он послал к нему девушку. И он не ошибся.

Игнат был очень рад, что наконец-то от шефа пришел живой человек. Он проворно накинул халат и, подпираясь костылем, направился в каморку дежурной санитарки, надеясь на ее чуткость. Но дежурная Груша не проявила чуткости, так как по предписанию врача ему не разрешалось вставать с постели даже при нужде.

– Милая Груша, будьте милосердны, ведь ко мне в кои веки пришла девушка.

Тося никак не могла понять, почему Куделин настаивает уединиться. Раненые ее совсем не стесняли.

– Товарищ Куделин, не упрямьтесь, – встала она на сторону Груши. – Вам же нельзя подниматься.

– Правильно, – Груша подхватила Игната под руку, и они с Тосей уложили его в постель.

– Товарищи, – кося глазами в сторону гостьи, Груша обратилась к ходячим раненым, – может быть, пойдете покурить?

Те поняли ее намек.

– Теперь беседуйте сколько душе угодно, – шепнула Тосе санитарка, затем склонилась к соседу Куделина, прислушалась, накрыла его получше одеялом. – Спит, – подтвердила мановением руки. – Да он почти не слышит, контуженый и раненый.

Игнат, как и многие разведчики в сложной обстановке, болел обостренной подозрительностью. И он для убедительности громко спросил соседа:

– Товарищ Щедров. Мы тебе не мешаем?

Но Щедров, мирно посапывая, молчал.

Куделин посадил Тосю у изголовья, а сам, опершись о подушку, сел так, чтобы все время видеть соседа.

– Вы, товарищ Куделин, писали нам заявление. – Тося протянула ему письмо Еремина. – Так вот вам наш ответ и деньги. – Она положила на его ногу перевод и карандаш.

Куделин наскоро расписался и, не слушая Тосю, впился глазами в послание своего патрона. Из него он понял, что беспокоит шефа. Куделин тут же написал начальнику почты благодарственное письмо, где поправленные буквы, запятые и точки говорили, что он, Куделин, что-то где-то оставил или закопал, что-то находится в чужих руках, а жирно выведенный знак восклицания настойчиво требовал перевода куда-нибудь подальше.

Чтобы задобрить Тосю, Куделин, вручая письмо, многозначительно задержал ее руку.

Чувствуя жар в его пожатии, застенчивая Тося залилась румянцем и поспешила высвободить руку.

– Это в знак благодарности, Тося, за ваше благородство, – сказал Куделин.

– Но это делала не я, а капитан Еремин Егор Иванович. Это все он. Его надо благодарить…

Упоминание имени Еремина словно током ударило Игната. Он резко изменился в лице, испуганно вытаращил глаза и предупреждающе прижал палец к губам. Тося замолчала.

Воспользовавшись отсутствием Груши, Куделин надел халат, проводил гостью до двери и стоял у окна, пока она не села в машину. Теперь он спокойно поковылял к себе в палату, довольный тем, что Тося ни с кем не остановилась. Не минуло и десяти минут, как Груша принесла обед. Куделину поставила на ящик, заменявший тумбочку, а Щедрова, бережно поддерживая под руку, увела на кухню, которая служила столовой. По пути Павел сунул ей в несколько раз сложенную бумажку и шепнул:

– Сейчас же передай комиссару.

Примерно через часа два одновременно читали послания Еремин – от Куделина, а Свиридов – от Щедрова. А к часам семи вечера Свиридов уже был у полковника Якушина.

Полковник, ознакомившись со всеми материалами и ракетницей, горячо поблагодарил Свиридова:

– Большое спасибо, Евгений Юрьевич. Передай мою благодарность и Павлу Архиповичу. Молодцы! Я считаю, что мы схватили за хвост важную птицу. Теперь наша задача не только ее не упустить, но и поймать весь выводок. Надо полагать, что под руководством капитана Еремина работает не один Куделин…

В тот же вечер в тяжелых муках сделал вывод и Еремин: пока не поздно, сменить квартиру. Но перво-наперво надо было сохранить Куделина и отправить куда-нибудь подальше. Ночью Еремин подготовил ему красноармейскую книжку, медицинское свидетельство и справку о ранении на имя Круглова Константина Кирилловича, уроженца города Роненбурга Рязанской области. А предварительно направил Куделину письмо на адрес медсанбата, нацарапанное прямым, корявым женским почерком, полное материнской заботы, ласки и печали…

«…Дорогой Игната, – писала „она“, – попроси начальство, пусть оно отпустит тебя, как ты выздоровеешь, на побывку. Избу чинить надыть, проклятый фашист бонбой разворотил всю крышу…»

Письмо матери растрогало командование медсанбата, и оно уволило Куделина по ранению в отпуск на две недели.

Игнат, обрадованный, что опасность миновала, напевая веселый мотивчик, шагал к большаку, чтобы там попутной машиной добраться до Губинки, пожать на прощание Еремину руку и фьють – присвистнул он – к мамочке.

Но на большаке как-то необычно было тихо: ни тебе выстрела, ни взрыва, будто и совсем не было фронта. Только лишь один раз блеснуло небо отсветом ракеты, и снова темень, и та же непривычная темнота.

– Эх-ма! – Куделин, шумно выдохнув, широко раскинул руки, сбросил вещевой мешок на бровку придорожной канавы и опустился на него. Ему настолько было хорошо и свободно, что, кажется, сидел бы так вечность. Но вскоре показалась попутная машина. Через час он уже был в Губинке и наконец после долгой разлуки встретился с Ереминым.

Прогуливаясь по загуменью, Еремин передал Куделину документы на имя красноармейца Круглова и проинструктировал о дальнейших связях. Потом сам чуточку подпорол с обратной стороны борт шинели, туда глубоко засунул новый код.

– Ну, с богом, – облапил он Куделина и проводил его до регулировщицы, около которой толпились военные. Та остановила автомашину и посадила в нее всех, кто ехал на Погорелое-Городище.

На станции Куделина патруль пригласил в комендатуру, и на этом кончилась его служба на «Великую Германию».

А недели через три, когда была выявлена вся сеть группы Еремина, полковник Якушин принял решение арестовать его. Но оказалось, не так легко было его взять.

– Он матерый волк, – говорил товарищам Якушин. – Не успеем его схватить, как он оскалит зубы и начнет палить. И постреляет всех, кто появится. Можно ночью навалиться на его избушку. Но в нее так просто не войдешь. Наверняка, он понаделал в ней и глазки, и сигналы, и тайники. Вот что, товарищи. Он должен бежать, иначе ему хана. И мы должны ему это облегчить, да и нам тогда будет легче его взять, – встал Якушин. – На сегодня все. Утро вечера мудренее. Ложитесь-ка спать.

Полковник Якушин не ошибся – Еремин днем и ночью был начеку. Умно и незаметно готовил побег. Он делал все, чтобы его исчезновение было обнаружено не сразу. Для этого Еремин решил использовать добродушие начальства и своим угрюмым видом стал постепенно возбуждать у него к себе внимание. И в конце концов своего добился.

– Я все смотрю на вас, что вы день ото дня все мрачнее и мрачнее. Что-нибудь случилось? – посочувствовал начальник.

– С матерью плохо, – ответил Еремин и протянул начальнику письмо. – Вот уж месяц, как не встает с постели, – и показал на место, где «мать» писала: «Сердце разрывается, дорогой сынок, как подумаю, что отойду, не попрощавшись с тобой…»

– Так что же вы молчали? Ай-яй! Как вам, Егор Иванович, не стыдно? А где мамаша-то?

– В Москве. Хотелось бы навестить ее. Но как?

– Эх! Так уж и быть, – решился начальник. – Надо в отдел фронта везти отчет. Так я не поеду. Поезжайте-ка бы. По пути навестите и мать.

– Товарищ полковник! Еремина направляют в отдел фронта в командировку, – еле переведя дух, доложил Якушину вошедший помощник.

– Очень хорошо, – ответил Якушин. – Это нам на руку.

Предусмотрительный Еремин, чтобы миновать дорожный контрольный пункт в Губинке, поехал кружным путем, но в Федоровке, у самого моста, совершенно неожиданно регулировщица, сигналя фонарем, остановила машину. Посмотрев путевку, она покачала головой и, извинившись перед капитаном Ереминым, приказала шоферу съехать с дороги в сторону.

– В чем дело? – начальственным тоном обратился к ней Еремин.

Но тут подошел патруль, и старший лейтенант, козырнув, попросил предъявить документ.

– Извините, товарищ капитан, так надо. Сами знаете, фронт.

– Пожалуйста, – снисходительно ответил Еремин и протянул удостоверение. И тут, с одной стороны лейтенант, а с другой – патрульный, словно железными клещами, зажали руки Еремина.

На этом и кончилась карьера еще одного главаря вражеской агентуры.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В конце января зима не на шутку разбушевалась – завихрила, заметелила, ударили морозы.

Ослепленный снегом «газик» еле-еле пробивался через наметы. Генерал Железнов только к вечеру добрался до штаба полка. Карпов встретил его у Вазузы. Направив адъютанта и шофера ужинать в столовую штаба, он повел комдива к себе.

Блеснул светом тамбур, и из него кто-то выскочил и скрылся в темноте оврага.

– Женщина? – спросил Железнов.

– Да… Видимо, официантка. Наверное, ужин принесла.

– Ужин? – повторил Железнов, глядя на пустой стол.

– Да, тут одна.

– Я знаю, как тебя любит Ирина Сергеевна, и дай бог, чтобы ты так ее любил…

– Я ее так и люблю, – оборвал комдива Карпов, что ошарашило Якова Ивановича.

– Любишь? Так чего ж ты крутишь с официанткой? А?!

– Я, не желая компрометировать Ирину Сергеевну, сказал неправду, – признался Карпов. – Это была она. Видимо, застыдилась вас и убежала.

– Меня? Убежала? Куда?

– Не знаю, – Карпов пожал плечами, – наверное, к своей машине.

– В такую завируху? Застынет и замерзнет, – заволновался Яков Иванович. – Так что ж ты стоишь? Бери машину и верни! – Он сорвал с гвоздя шапку и нахлобучил ее на голову Карпова. – Бери мою, она прогрета. Польщиков пробьется. – И уже с порога кричал ему вдогонку: – Лопаты возьми! – потом постелил поверх одеяла свою шинель и лег. Только вытянул ноги, как приятная истома охватила его, нагнала дремоту, глаза смежились, и он мыслями унесся в далекое Княжино. Но не долго довелось ему поблаженствовать. Под ухом загудел зуммер. Яков Иванович протянул руку, чтобы снять трубку.

– Алло! – отозвался он.

– Товарищ двенадцать, говорит майор Парахин. Вы будете сейчас у себя?

– А что такое?

– Да есть одно важное дело, похожее на ЧП.

Железнов не терпел Парахина. И если бы не нужда в людях, настоял бы на откомандировании его из дивизии. Но нельзя, был ранен Милютин, и пришлось на его место временно назначить Парахина.

– Двенадцатого нет, – ответил он. – А если важное ЧП, то приходите, разберемся.

– А вы кто?

– Двадцать пятый.

– Тогда, товарищ двадцать пятый, извините.

Не успел Яков Иванович положить трубку, как тут распахнулась дверь и в землянку вошли, запорошенные с ног до головы снегом, Валентинова и Карпов.

– Где вы ее нагнали?

– На середине Вазузы, – помогая ей раздеться, ответил Карпов.

– Э-эх! И отличилась же ты, мать Ирина! – качал головой Яков Иванович. – И чего удрала?

– Не хотела, чтобы вы меня здесь видели. – Валентинова дула в замерзшие ладошки.

– А то я не знаю, – усмехнулся Железнов. – Я, дорогая Ирина Сергеевна, все про вас, проказников, знаю и все вижу. И мешать вам не думаю. Так что любитесь от всего сердца и во имя своего фронтового счастья. Ну, а теперь накрывай ужин. Да, – обратился он к Карпову, – сейчас звонил майор Парахин и сообщил, что есть ЧП.

Карпов тут же позвонил и, слушая, зажав микрофон, докладывал Железнову:

– Говорит, что среди возвратившихся из медсанбата выявил пораженца.

– Пораженца? – переспросил Железнов. И взвесив, что это докладывает Парахин, который способен из мухи сделать слона, махнул рукой. – Давай после ужина.

После ужина Ирина Сергеевна быстро убрала со стола, наскоро вымыла посуду и, сославшись, что у нее в штабе дела, ушла.

Чтобы не держать понапрасну «пораженца», Железнов решил сначала заслушать майора Парахина.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

– Прихожу в девятую роту, – докладывал майор Парахин, – она теперь у нас кадрированная, туда прибывают из медсанбата, госпиталей, а там целое собрание. Слышу, обсуждают последнюю операцию. Я у дверей притаился. Дым от махорки – задохнуться можно. Вижу, баптист Айтаркин болтает: «Вы видели бы, сколько в медсанбате раненых! А сколько мы схоронили после боя убитых? Одному богу известно. А зачем? Чего мы добились? Только того, что Вазузу форсировали да фрицев от нее чуть-чуть оттолкнули. Вот и все!» Тут, товарищ генерал, все загалдели, кто поддерживает Айтаркина, кто – против. Наконец один, вы, товарищ Карпов, его знаете, из четвертой роты, пожилой, усы буденновские, как крикнет: «Тише вы! Айтаркин правду говорит». А тот, почувствовав его поддержку, и понес: «Умные люди говорят, что высшее начальство просчиталось и зря сунуло в это пекло войска, и вообще говорят еще то, что раз сил недостаточно, значит, не надо было затевать и наступление».

Из этом Парахин замолк, соображая, как более вразумительно закончить.

– Ну, и что дальше? – Комдив ожег его взглядом.

– Я, конечно, прекратил его болтовню. Разъяснил красноармейцам значение операции, убедительно раскрыл подлинное лицо баптиста, после Айтаркина взял с собой и уже у себя основательно с ним побеседовал. И все, что он говорил, записал. – И Парахин положил перед генералом эту запись.

Яков Иванович надел очки, бегло пробежал некоторые места и, не отрываясь от бумаги, спросил:

– А что сделали с усатым?

– Записал, кто он, откуда, и приказал через три часа прийти ко мне. Он, наверное, уже у меня.

– Скажите, товарищ Парахин, как бы вы подумали, находясь на месте Айтаркина, того самого солдата, который, веря нам, первым ринулся на утлом плотике в ледяную реку, форсировал Вазузу, под губительным огнем ворвался на тот берег и, пока были патроны, держал его… А потом мы сами видели, как наши славные люди гибли – и на том берегу, отражая контратаки врага, и в кипящей от огня и взрывов реке. Немногим посчастливилось достичь своего берега… И Айтаркин не только все это видел, но пережил и на себе испытал. Так или не так?

– Так точно, товарищ генерал. Но это не дает ему права так говорить…

– Права так говорить, – оборвал его Железнов. – Айтаркин, Геннадий Илларионович, хотя и солдат, но такой же, как и мы, человек. Человек с душой, сердцем и разумом! Он тоже думает, тоже переживает и неудачи сражения и гибель товарищей и, представьте себе, даже делает выводы! Правда, выводы могут быть другие, чем наши, и мало приятные. Но не потому, что он неправильно, не по-нашему мыслит или сознательно их искажает, а лишь потому, что сражение он видит не с нашей колокольни, КП широко, а в более узком поле зрения, с самой малой точки – из своего окопа или места в атаке. Но видит со всеми ужасами боя, с кровью, воплями, смертями, удачами и неудачами… И нередко бывает так, что солдат, выполняя приказ, с полным сознанием своего долга перед Родиной, в силу военной тайны, не знает истинного намерения командования. Вот как, например, и в нашей операции. Перед ним была одна задача – форсировать Вазузу, захватить плацдарм и держать его до подхода главных сил, не жалея крови и даже собственной жизни. А ведь была еще другая задача – наступлением сковать противника, да так, чтобы он не снял с нашего фронта и не бросил бы под Сталинград на выручку Паулюсу ни одной дивизии, ни одного полка. А знал это Айтаркин или не знал? Я вас, майор, спрашиваю? Не знал и не должен был знать.

Дух возмущения зримо давил Парахина. Он ясно чувствовал, что комдив не на его стороне, и решил доказать свою правоту:

– Если каждый солдат будет обсуждать действия командира, то с таким солдатом, товарищ комдив, сражения не выиграешь.

– Вы правы, с таким солдатом сражения не выиграешь. Но приказ – есть приказ! И солдат должен выполнять его беспрекословно! – Железнов приподнял очки. – Вот вы представляете Айтаркина как злостного распространителя пораженческих взглядов. А я этого не нахожу. И вижу в нем не врага, а мужественного, доблестного воина, который во имя спасения Отчизны отлучился от своего баптизма, взялся за оружие и храбро сражается. Это, товарищ майор, что-то значит!

Парахин молчал, не зная, как себя вести дальше.

– Молчите? Так я вам скажу, – продолжал комдив, – в поступке красноармейца Айтаркина я не вижу никакого чепе. Следовательно, приказываю его отпустить! Отпустить и усатого красноармейца Галузу! Я его хорошо знаю как славного и храброго солдата. Это старый вояка еще гражданской войны. А это сожгите, – Яков Иванович протянул Парахину записи. – А теперь садитесь и слушайте. Из Поарма передали, что сегодня будет важное сообщение, которое, кстати сказать, оправдает и нашу операцию. С этой целью и я здесь, у вас. С этой же задачей в соседнем с вами полку полковник Хватов. Так что соберите всех политработников и пропагандистов и организуйте слушание Совинформбюро. На нем я буду присутствовать. К этому времени подготовьте и дайте мне вопросы, которые следовало бы им разъяснить. Кроме этого, завтра на вашем переднем крае будут работать мощные репродукторы дивизиона радиовещания на немецком языке в сторону противника…

– Группа уже прибыла, – доложил Карпов.

Железнов, выйдя из землянки, удивился. Вьюга стихла, и снежная даль была залита ярким светом луны.

– Какая красота! А тишина! В такую ночь ехать в машине просто грех. Знаете что? Давайте махнем на лыжах? А?

– Махнем, – согласился Карпов, а за ним и Парахин. Не прошло и пяти минут, как они, возглавляемые Карповым, двинулись прямиком на мертвенно торчавшие вдалеке трубы сожженного боем селения.

На полпути Карпов остановился: «Чу!..»

Севернее, где в темном небе чуть заметно отсвечивалось зарево, словно по покойнику, по-волчьи выла собака.

– Наверное, по хозяину, – промолвил Карпов.

– Сегодня они сами завоют не хуже этого пса.

Из обескрышенной избы, скорее похожей на громадный сугроб, чем на жилище, доносился гомерический хохот.

– Давайте послушаем. – Железнов остановил у дверей своих спутников. Один из пропагандистов открыл было рот, чтобы скомандовать: «Встать! Смирно!», как комдив рукой остановил его.

– Чего это «ха-ха-ха»? – передразнил хохотавших старший сержант. В нем комдив узнал сапера Щукина: – Не хохотать, а удивляться надо нашему саперному мужеству и бесстрашию, во что! – Щукин многозначительно выставил палец. – Пока до колючки врага доползешь, с тебя от страха семь потов сойдет и не один раз волосы дыбком встанут. – И он хохотнул себе под нос. – Вспомнил. Умора. Это было перед нашим наступлением. Ползу вот так ночью к немецким заграждениям – проход делать – и вдруг вижу, на горизонте, прямо передо мною, за межой, фриц. Я голову к земле. Смотрю: и он прижался. Я козырек каски приподнял и вглядываюсь – лежит, не шелохнется, лишь шлем этак горбушкой торчит. Только собрался двинуться, намереваясь его обойти слева, как вижу: шлем тоже подался влево и притаился. Ах, так, подлюга? Тогда я тебе сейчас перо в задницу вставлю! Выдергиваю из ножен нож и, прижимаясь к земле близко-близко, ползу. А фриц словно сдох, аж шлем не шелохнется. Тут я и думаю: а может быть, он тоже на меня нацелился и ждет, когда ближе подползу к меже, чтобы из-за нее броситься на меня, как тигра на осляти. Вижу, что мне ничего не остается, как действовать стремительно. Но только я подтянул ногу под живот и приподнял задок, как шлем приподнялся и снова утонул за межой. Теперь промедление было смерти подобно. Я разом вскочил, – Щукин взмахнул рукой. Все в доме замерли, ожидая самого главного. – И жах! – И он нанес удар. Кто-то даже ахнул. – А там, тьфу! Пусто! – сплюнул Щукин, и серьезное лицо сменилось досадой.

– А шлем? – густым вздохом прогудело в избе.

– Оказывается, это был не шлем, а трава «перекати-поле».

И енова взрыв хохота. Смеялся и комдив. Все это ему было близко, так как он сам, будучи в прошлом сапером, все такое в полной мере испытал.

– По-моему, – сдерживая смех, продолжал Щукин, – следовало бы кинокартины, где развивается наступление, начинать не с артподготовки, а с нашей саперной работы и показать, как мы ночью в одиночку на собственном пузе ползем и под носом врага делаем проходы и для танков и для пехоты…

– Правильно! – поддержал его с порога Железнов.

Для комсорга это было настолько неожиданно, что он не своим голосом гаркнул:

– Встать! Смирно! – и, еле откашлявшись, доложил комдиву, что все в сборе.

– Десять минут перекур, – распорядился комдив. – Но только, пожалуйста, на дворе и в кулачок.

Собрались как раз к передаче. Каждый, держа наготове книжечку, карандаш, был в полной готовности. Приготовился и Парахин, поставил вверху странички: «Последний час. 31 января 1943 года».

Сегодня голос диктора звучал особенно торжественно, отчеканивая каждое слово:

«Войска Донского фронта в боях 27 – 31 января закончили ликвидацию группы немецко-фашистских войск, окруженных западнее центральной части Сталинграда… Окружено по меньшей мере 330 тысяч войск противника. Сегодня вашими войсками взят в плен вместе со своим штабом командующий группой немецких войск под Сталинградом, состоящей из 6-й и 4-й танковых армий, генерал-фельдмаршал Паулюс и его начальник штаба генерал-лейтенант Шмидт…»

– Ого! Фельдмаршал! – вырвалось у темпераментного Щукина.

Еще долго диктор сообщал фамилии плененных командиров и начальников, затем наименования захваченных штабов корпусов, дивизий и полков и в заключение – о трофеях. Радио замолкло.

– Дорогие товарищи! – поднялся Железнов. – Слушайте и пометьте себе, что я скажу. Завтра, вернее сегодня, утром прочитайте это сообщение в подразделениях всем бойцам. После скажете, что вместе с вами слушали эту передачу командование полка и командир дивизии. И еще то, что командование дивизии и полка всей душой радо освобождению Сталинграда и шлет всем нашим воинам свою сердечную благодарность за то, что они доблестно выполнили приказ – форсировали Вазузу, захватили плацдарм и отстояли его. Скажите и то, что мы своим наступлением и форсированием прочно сковали войска 9-й армии генерала Моделя и 3-й танковой армии генерала Рейнгардта и не дали им возможности не только отправить на помощь фельдмаршалу Паулюсу ни одной дивизии, ни одного полка, а еще заставили фельдмаршала Клюге – командующего группы армий «Центр» – бросить сюда на закрытие прорыва свой оперативный резерв и даже охранную дивизию и дивизию СС. И как ни велики наши потери, мы своими активными действиями так же, как и воины нашего и Калининского фронта, основательно помогли Сталинградскому и Донскому фронтам окружить и разгромить 330-тысячную группировку Паулюса.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Весть о победе Советской Армии в Сталинграде докатилась и до далекого Княжина. Ее привез возвратившийся из района председатель колхоза Петр Петрович Крутовских. Не успел он поделиться дома этой вестью с соседями, как их ребята вместе с Кузькой Русских мгновенно разнесли ее по всей деревне. Влетела она, как яркий луч солнца в ненастье, и в дом Железновых.

– Чего вы такой толпой? Сходка, что ль? – угрюмо бурчала Аграфена Игнатьевна. – Дверь-то закройте! Господи, снегу-то сколько нанесли…

– Тетя Глаша, постой, не бурчи, – остановил ее Володя, сын Крутовских, – радость! Наши Сталинград освободили! Тьму-тьмущую фрицев, а вместе с ними пятнадцать генералов и еще вдобавок их главного – по-ихнему не помню, по-нашему – маршала – в плен взяли! И дальше их гонят!

– Слава тебе господи! – перекрестилась Аграфена Игнатьевна. – Да что же вы, милые мои, стоите-то? Садитесь. Кваску вот, пожалуйста, – сняла она блюдце с кувшина. – Как же это так получилось-то? Расскажите.

– Некогда, тетя Глаша. Нам еще бежать надо, – почти хором ответили ребята и рванулись в дверь.

– А мать обрадовали? – остановила она Кузьму. Тот, не задерживаясь, ответил на ходу:

– Обрадовали. Даже помогли лампадки затеплить.

– Даже лампадки, – шептали ее старческие губы. – Да, да, и мне надо затеплить. – И она засеменила на кухню, взяла там спички и, вернувшись в горницу, зажгла висевшую перед образами лампадку. После, опустившись на колени, молилась, отбивая земные поклоны, – за победу Красной Армии, за здравие воинов Якова и Веры и за пропавшего без вести Юры.

Молилась в душе и Пелагея Гавриловна с невесткой Марфушей.

Скрип двери, ворвавшийся холод заставили их обернуться.

Вошел командир.

– Вы к нам? – растерянно спросила Марфуша.

– Я к старшему лейтенанту Русских Василию Назаровичу.

– А его нет, в отъезде, к братеннику по делу уехал… – поспешила ответить Марфуша. – Раздевайтесь, подождите, он должен скоро возвратиться.

– Спасибо. Я потом зайду. У меня здесь есть дела.

– Что ему передать? – глядя на невестку, взволновалась свекровь.

– У меня к нему личное, – замялся офицер. – Понимаете, он просрочил отпуск.

– Просрочил? Отпуск? – Мать испуганно схватилась рукой за щеку.

– А вы не волнуйтесь. Все будет в порядке, – и командир ушел.

– Марфа! Что это значит? – Пелагея Гавриловна дернула за руку невестку.

И Марфуша, заливаясь слезами, поведала свекрови всю правду.

– Боже мой, боже! – запричитала Пелагея Гавриловна и, представляя, какой грех совершил ее сын, по-матерински думала, как выручить его из навалившейся беды. Больше всего она боялась Назара.

Пелагея Гавриловна встретила Назара на крыльце без платка.

– Ты это чего простоволосая, мать моя! Аль горячку схватить хочешь? – удивился Назар, опустив воротник и отряхивая с валенок снег. Подходя к дому, он заметил у ворот санный след. – Кто приезжал?

– Офицер из райвоенкомата… – ответила Пелагея Гавриловна.

– Из военкомата? По каким это делам? – шагнул Назар в избу и сбросил на руки невестки шубу.

– Да прямо-таки и не знаю. Ничего он не сказывал.

– Гм! – удивленно хмыкнул Назар. – Так-таки ни из-за чего за семь верст киселя хлебать?

– Да он обещал сегодня на обратном пути еще заехать… Банька готова. Може, сейчас, Назар, в баньку пойдешь?

– В баню? Что ж, можно и в баню. – И Назар подошел к висевшей шубе и из ее кармана вытащил поллитровку. – Завтра к нам в гости придут Илья Семенович, – поставил Назар в самодельный дедовский буфет водку, – Нина Николаевна, ребята – внуки Ильи Семеновича. Так ты, мать, наделай-ка пельменей, пирог испеки. А где Василий?

– Уехал в Морозово.

– Морозово? Что ж меня не дождался? – и бросил в сердцах: – Ну да, часто встречаемся!.. Тверезый? – Назар зло смотрел на жену.

– Тверезый… А что тут? По делу поехал.

– Раз не подождал отца, значит, голова не в порядке… Разве он не знал, что сегодня суббота и я должен приехать? Потом баня!..

– А може, и запамятовал.

– Запамятовал, – огорченно передразнил Назар жену. – Не запамятовал, а гульба – вот что! Испортила его война. Не тот Василий стал, не тот. Накось, отец работает на заводе, всего раз в неделю дома бывает, а он даже и не подумал меня обождать. Марфуша! – крикнул Назар, – давай белье! – Марфуша бросилась в горницу, взяла с сундука сверток и передала его свекру.

– А почему все это? Почему? – остановился Назар против жены. – Да все потому, что он не с винтовкой в руках на передовой воюет, а как барин на машине разъезжает. Если бы он так, как Костя, денно и нощно с пулеметом в окопе, аль как Семен у орудия, или наподобие Никиты – в небе, аль Захара – в танке, как Иван – под водой против супостата крутится, он дорожил бы собой и нашей фамилией. А так как ему все достается без крови и страха, вот и распустился, мать моя!.. – и с порога спросил: – Веник там?

– Там! – ответила Марфуша.

Стихли шаги Назара. Пелагея Гавриловна подошла к маленькой дежке и хотела было сказать невестке, чтобы она принесла из сеней муку, но другая мысль перебила ее намерение.

Марфуша по глазам поняла волнение и страх свекрови и посоветовала:

– А вы дайте ему чего-нибудь: сальца аль мучки.

– Пожалуй, Марфуша, и вправду дать. Небось, нуждается, – спохватилась Пелагея Гавриловна за эту мысль. – Бери лампу, и идем!

Женщины ушли в сени. Марфуша светила над ларем, а Пелагея Гавриловна отрезала большой кусок сала и насыпала мешочек первосортной муки.

– Ну как, Марфуша, хватит?

– Хватит, – ответила невестка.

Пелагея Гавриловна все это сложила в мешок и поставила его за ларь. Теперь она была охвачена одной тревогой, как бы Назар не вернулся из бани раньше представителя военкомата.

Вышло как раз так, как она желала: за окном заскрипели полозья.

– Ну, как? Приехал? – еще в дверях спросил офицер.

– Нет, товарищ… – засуетилась Пелагея Гавриловна. – Раздевайтесь и проходите в горницу…

– Я, мамаша, раздеваться не буду, а напишу вашему сыну записку, – и, чтобы не наследить, на носках прошел в горницу и там за столом стал писать.

Пелагея Гавриловна моргнула невестке. Та догадалась, быстро сбегала в сени и вернулась, держа за спиной мешок.

– Передайте вашему сыну вот эту записочку, – встал офицер. – И скажите, чтобы завтра же приехал в райвоенкомат. Предупредите, если не приедет, то в понедельник мы его арестуем.

У Пелагеи Гавриловны от этих страшных слов задрожали губы, и, передохнув, она заговорила, боязливо протягивая офицеру мешок:

– Прошу вас, товарищ, не знаю, как вас по-военному-то величать, не арестовывайте сына. Я с ним поговорю, и он завтра обязательно уедет… – протянула она офицеру гостинец.

– Что это такое? – побагровел офицер. – Не стыдно?.. Это же… Да это же, товарищ Русских, оскорбление!..

В сенях послышались шаги.

Растерявшаяся Пелагея Гавриловна опустила мешок и, не зная, как остановить гнев офицера, молила его:

– Дорогой товарищ, простите мне, старой дуре…

– Эх, мамаша, мамаша! – не слушал ее офицер. – Если бы я не знал Назара Ивановича, то сейчас наделал бы такого звону, что чертям тошно стало бы. Но…

– Ну, что замолчал? – В распахнутых дверях стоял Назар. Он сунул белье в руки Марфуши и шагнул в горницу.

Невестка, опережая свекра, бросилась к мешку.

– Марфа! Не трожь! – Глаза Назара налились гневом. – Продолжай, товарищ!

– Здравствуйте, Назар Иванович! С легким паром вас! – протянул офицер руку.

– Благодарствую. В чем дело?! – Назар снял шубу, потянул с гвоздя расшитое полотенце, вытер потное, раскрасневшееся лицо.

– Да вот жена ваша…

– Вижу! По какому такому случаю? А? – накалялся Назар.

– Не придавайте ее поступку, Назар Иванович, большого значения…

– Это, товарищ офицер, мое дело!

– Я приехал к вам по поводу вашего сына…

– Какого? Их у нас шесть.

– Василия.

– Василия? Что-нибудь натворил?

– Хуже, Назар Иванович… Он вот уже неделя, как просрочил отпуск.

– Неделю?! – прохрипел Назар. – В такое время? Подлец! – и он сильно потер пятерней бороду, дохнув всей грудью. – Скажите товарищу военкому, что завтра же я его, подлеца, к вам доставлю.

Проводив офицера, Назар прогремел у порога:

– Ну, Василь, берегись!

В этих суровых словах Пелагея Гавриловна чувствовала грозный приговор отца и, шатаясь, словно после тяжелой болезни, пошагала в горницу.

За ней – Марфа.

Женщины долго сидели не шелохнувшись, тревожно посматривая друг на друга. Наконец Пелагея Гавриловна решилась и подошла к Назару:

– Отец, давай ужинать…

– Мать! Не береди душу. Иди спать! – Назар по-стариковски поднялся и прохрипел: – Позор! На всю жисть позор! – Он пошел к пологу, рванул его и сел на кровать. Марфуша подскочила, хотела помочь ему снять валенки.

– Не надо. Сам. Туши лампу!

Марфа убавила свет и дунула в стекло.

Назар почти всю ночь не спал и ворочался на скрипучей кровати, нагоняя страх на женщин. Марфуша, успокаивая свекровь, тоже не спала, переживала за непутевого мужа.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Утром Назар, позавтракав, сел у окна и хмуро смотрел в полузамерзшие стекла. Но ничего не могло отвлечь его от тяжких дум. Даже ребята, скатившиеся с горы на санках и сбившие с ног тетку Феклу, которая по-женски, левшой бросая в них мерзлыми комьями снега, загнала их за изгородь, не вызвали на его лице улыбки. И очнулся, лишь когда за окном зазвучал знакомый бубенчик. Вскоре он замолк у дома, и по ступенькам застучали торопливые шаги.

Пелагея Гавриловна рванулась к двери.

– Мать! – крикнул Назар. – Назад.

Пелагея Гавриловна и Марфуша так и застыли на месте, ожидая грозы.

– Отец! – радостно распростер руки Василий, но, не сделав и двух шагов, остановился у двери: отец был мрачнее тучи, а за спиной петлей болтались вожжи. Не успел Василий защититься рукой, как эта петля больно обожгла ухо и распласталась вдоль спины. Василий рванулся к порогу, но отец уже был у двери и снова что есть силы хлестанул вожжами.

– Подлец! Дезертир! Мерзавец!.. – хлеща где попало, хрипел Назар, и если бы не полушубок, то, наверняка, покалечил бы Василия.

– Назар! Изверг! Сын ведь. Опомнись!

– Пелагея-я. Ступайте прочь!.. – размахнулся Назар и отшвырнул ее к кровати. Василий схватил стул.

– Ты что? Против отца руку поднимаешь?! – Назар выхватил стул и швырнул его с такой силой, что тот разлетелся в щепки. – Становись, подлец, на колени!

Пелагея Гавриловна из-за спины Назара махала сыну рукой, кивала головой и моргала глазами, как бы говоря: «Становись, сынок. Послушайся отца».

Василий понял мать и, как бывало в прошлом, опустился перед отцом на колени.

– Сейчас же, немедля, на этих же санях в военкомат!..

Но тут распахнулась дверь, и вошли Илья Семенович, Нина Николаевна.

Веселые ребята рванулись прямо в горницу, но, увидев странную картину, опешили.

– Дедушка! – бросилась назад Лидушка и, испуганно потянув в рот руку, заплакала: – Дядя Назар!

Илья Семенович еще в сенях догадался, что в доме что-то происходит неладное, и, не раздеваясь, прошел прямо во вторую половину, на ходу передав шубу Марфуше.

– Назар Иванович! Что это ты, дорогой?

– Прости, Илья Семенович. – Швырнул Назар вожжи к грубке и, застегивая жилетку, резанул взглядом сына: – Благодари гостей, а то… – погрозил он кулаком. И, как бы оправдываясь, обратился к гостю: – Дезертир, Илья Семенович. Ведь шесть сынов. Пять славно дерутся на фронте, а этот, – Назар зло посмотрел на Василия, – преступник. Позор на нашу семью навлек. – Вдруг он обернулся к сыну: – Илья Семенович старый большевик. В наших краях в ссылке был. Он, как Илья Муромец, за нашу власть с контрой сражался. Нас, дураков, уму-разуму учил, понятие нам дал, за что мы должны бороться…

Эти слова отца хлестнули Василия больнее вожжей. Ему хотелось крикнуть: «Отец! Довольно! Прости!» А Назар, грозно глядя сыну в глаза, продолжал: – Ради счастья народа, Родины на все они шли и себя не жалели.

– Все! Назар Иванович, все! – остановил его Илья Семенович. – Он все понял и выполнит твою волю.

Тут Василий схватил руки этого замечательного человека:

– Товарищ! Илья Семенович! Прости меня. Папаня, дорогой мой, прости меня, дурака. Не изгоняй меня из своего сердца. Маменька! Марфуша, простите!.. Я сейчас же уеду.

Искренность Василия и признание им своей вины размягчили сердце Назара. Назар сделал несколько шагов навстречу Василию, схватил его за плечи и по-отечески обнял.

– Разве я тебе, Василий, плохого желаю! А? Только хорошего. Хотя ты и военный, и уже старший лейтенант, как бы сказать – самостоятельный, но я отец и в ответе за тебя. Ну, поезжай к райвоенкому. И прямо ему скажи: «Виноват! Завтра, мол, уезжаю!» Иди!

Василий поклонился всем, нахлобучил ушанку и шагнул к двери, но его остановила Марфуша:

– Вася, погоди, я с тобой.

Она быстро сунула ноги в валенки, надела шубу и платок и ушла вместе с Василием.

– Вот оно как получается, – печально покачал головой Назар. – Дружки у него там не нашей породы – дрянь. А ведь в жисти бывает так – с кем поведешься, от того и наберешься… Ну, горевать довольно. – И Назар крикнул: – Пелагея Гавриловна! Где ты? Сажай гостей за стол.

– Милости просим, – пригласила хозяйка к столу, неся громадную миску с парящими пельменями.

Назар налил всем по чарке.

– Так за что ж, Илья Семенович, мы выпьем?

– За Василия, – подняла стаканчик Пелагея Гавриловна, – чтобы ему… – но осела под грозным взглядом Назара.

Поднялся Илья Семенович.

– Я предлагаю выпить за вас, Назар Иванович, за добрую и прекрасную мать – Пелагею Гавриловну – и за вашу замечательную семью – за сыновей и зятьев – доблестных воинов Советской Армии и Флота.

Из сеней донеслось постукивание валенок. Вошел почтальон.

– Мир дому сему! – Старик стряхнул с шапки снег. – Назар Иванович, вам большая радость – правительственная из Москвы депеша. От самого товарища Сталина!

– От самого Сталина?

– Боже мой, – запричитала Пелагея Гавриловна.

– Тише, мать! – шикнул на нее Назар. – Читай, Прокопыч.

– Дорогой Назар Иванович, – начал почтальон, – от всего сердца благодарю вас за вашу помощь Красной Армии и за боевую доблесть ваших сыновей. Ваш самолет «Назар Русских» передан в тот авиационный полк, где служит ваш сын Никита Назарович. Ему и вручен ваш самолет. Желаю вам, Назар Иванович, доброго здоровья. Сталин.

Назар вышел из-за стола, взял телеграмму и смотрел на нее, жадно вычитывая каждую строку. Илья Семенович в это время раздел Прокопыча. Только после этого Назар спохватился и усадил старика за стол.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

С наступлением зимы гитлеровцы, выполняя строгий приказ Гитлера ржевско-вяземский плацдарм держать во что бы то ни стало, перешли к жесткой обороне. Советские войска тоже прекратили активные действия.

В это время по указанию с Большой земли на главной коммуникации плацдарма, на перепутье Вадино – Дорогобуж, обосновался под именем Петра Кузьмича Кудюмова Михаил Макарович. Сюда же он вывез под видом жены – Веру и свояченицы – Лиду. Устиныо с Наташей оставил у родственницы тетки Ганны, поставив ей задачу установить связь с железнодорожниками Коханова и Заболотья.

С помощью одного падкого до денег чиновника службы тыла ЦГА он открыл для немцев что-то вроде «Каффехауз». Здесь в первой половине можно было обогреться, выпить кружку черного, конечно, суррогатного кофе с сахарином, съесть по бутерброду с кусочком сала.

Во второй – офицерской половине – ассортимент был побогаче. Тут офицерам подавалось кофе с молоком и с сахаром, яичница с салом и, если удастся достать на базаре, то что-нибудь и мясное. А иногда и обогреться русским шнапсом.

Буфет предусмотрительно разделялся надвое глухой перегородкой и выходил на обе половины дома. Кроме этого рядом с кухней Михаил Макарович приспособил небольшую комнатушку для приема местной русской администрации и полицаев. Без этого было нельзя, хотя эти гости почти всегда пили и ели в долг, зачастую его не погашая.

Это предприятие было не столько прибыльно, как полезно. За день хозяева в немецкой болтовне черпали сведения, ночью составляли краткое донесение, а утром Лида (теперь она Зина) шла на базар и там, расплачиваясь, вручала шифрограмму торговке – связной генерала С.И.Иовлева. Он командовал Вадинским партизанским соединением. Там, в его бригаде, обосновался радист Михаила Макаровича.

Затишье на фронте было на руку генералу Шенкендорфу. Воспользовавшись им, он решил раз и навсегда покончить с партизанами, хотя бы в полосе Ржев – Витебск, Вязьма – Смоленск, и перед Новым годом бросил на проческу многотысячные отряды карателей, охранных и полевых частей.

К концу января эта операция закончилась, и все «красные бандиты» и подозреваемые в связях с ними, попавшие в руки карателей, были расстреляны или повешены. Теперь фон Шенкендорф был уверен, что все громадное пространство севернее автострады Москва – Смоленск вплоть до линии фронта очищено от партизан. Сегодня он подпишет об этом специальное донесение. Но явился с докладом начальник штаба.

– В эту ночь, – начал начальник штаба охраны тыла ЦГА, – на дороге, связывающей штабы армии и корпуса, под самым носом дорожной комендатуры, что южнее штаба армии генерала Моделя, бандиты «Дяди Вани» напали на штабные машины, перебили охрану, а офицера, везшего оперативные документы, схватили и увезли. По следу видно – на лыжных санках.

– И куда след ведет? – генерал смотрел на карту, где крестиком было обозначено место этого неожиданного ночного нападения.

– В лес на Караваево. Теперь, экселенц, прошу вас обратить внимание на урочище у Катерюши. Здесь вновь появилась конная группа полковника Курсакова и банда «Родина».

– Что? – грозно взглянул на начштаба фон Шенкендорф. – Ведь только позавчера там не было ни души. Сам Генкель проверял.

– Видимо, не совсем так. – В голосе начштаба звучала ирония. – Эти бандиты налетели внезапно на гарнизоны Никифоровки и Старой Покровки и ушли в Приднепровские леса.

– А это что? – генерал остановил палец на большаке Холм – Издешково, где на большом протяжении были обозначены заминированные места.

– Все та же банда Марышева.

– А это? – Шенкендорф провел пальцем по дорогам Вадино – Сафоново и Вадино – Дурово.

– Так называемая бригада «Пархоменко».

– А здесь тоже она? – генерал двинул палец вверх и остановил его на большаке Канютино – Боголюбово.

– Нет, экселенц, не она, другая. Здесь действовали бандиты генерала Иовлева.

– Всё? – Фон Шенкендорфу хотелось поскорее отделаться от этого кошмарного доклада.

– Еще должен вам, экселенц, доложить, что полк «Тринадцать», который мы считали уничтоженным в Каспленских лесах, вновь появился в районе Дубровки и совершает рейд в направлении Витебска. По пути нападает на наши комендатуры. Вчера совершил дерзкое нападение на Браманцы.

– Майн гот, майн гот! Сколько пролито крови, сколько жертв – и почти ничего! – облокотясь о стол и потирая пятерней лоб, сокрушенно промолвил фон Шенкендорф. – Ведь только уничтожая эту дьявольскую банду, – стучал он рукой по овальной штриховке с обозначением «1-я Вадинецкая», – мы потеряли около полутора тысяч наших солдат… Это, полковник, какой-то рок!.. Неужели все сначала начинать?

Начальник штаба молчал, собираясь с мыслями.

«Да, сначала. Но с чем? – мысленно рассуждал он, – 286-я охранная и 1-я СС дивизии понесли огромные потери и еле-еле держатся. Просить вновь фельдмаршала Клюге о помощи полевыми войсками? Страшно…» – И все же он предложил своему шефу основательно аргументировать создавшееся положение и просить командующего еще раз выделить для борьбы с вновь появившимися бандитами силы полевых войск. Так и было сделано.

Потрясенный Сталинградом, начальник штаба группы войск докладывал командующему оперативную сводку, держа в папке наготове суточное оперативное донесение генеральному штабу.

– Слышали? – фельдмаршал сумрачно поглядел на начальника штаба. Тот по тону голоса понял, о чем спрашивает фельдмаршал, и с печалью ответил:

– Слышал. Это какой-то зловещий рок, экселенц.

Фон Клюге опустил острие карандаша на северный изгиб фронта, на точку, подчерненную тушью, с надписью «Демидово».

– Что у них здесь?

– Все те же две армии.

– Все те же две, – повторил себе под нос Клюге и измерил расстояние: – Шестьдесят. Не много. И, пожалуй, они здесь, – карандаш остановился на Смоленске, – будут раньше, чем Модель отойдет на новый рубеж… А здесь? – Клюге показал на Киров – южный изгиб фронта.

– Те же 10-я, 50-я и 49-я армии.

– Плотновато, – протянул фельдмаршал. – Полагаю, здесь, на направлении удара, надо ожидать тысяч сто. А что мы можем противопоставить? – Он снова задумался. – Маловато, – и прочертил две невидимые стрелы на Смоленск, одну от Демидова, другую от Кирова. – Вот так, как и в Сталинграде, может получиться! Согласны?

– Согласен. Я тоже очень много думал над этим, экселенц, но, откровенно говоря, просто боялся высказать эту мысль вслух, так как это противоречит приказу фюрера – ни шагу назад.

В это время вошел переводчик.

– Извините, экселенц. Говорит Москва, – и включил «Телефункен». Через несколько секунд радио заговорило. Переводчик повторял слова диктора по-немецки:

– «…Закончили ликвидацию группы немецко-фашистских войск, окруженных западнее центральной части Сталинграда».

– Паулюс, – чуть слышно выдохнул Клюге и жестом показал на радиоприемник, – пожалуйста, потише, – и, словно ожидая приговора, тяжело опустился в кресло.

Переводчик, видя, как с каждым словом диктора – а тот выкладывал их торжественным тоном – брови фельдмаршала ползли к переносице, а зубы сжимались, еле-еле перевел, что взят в плен вместе со своим штабом командующий группой войск под Сталинградом генерал-фельдмаршал Паулюс…

Дослушать до конца сообщение Совинформбюро у фельдмаршала не хватило сил, и он сам выключил приемник и освободил переводчика. Как только за ним закрылась дверь, фон Клюге снова предался прежним размышлениям и склонился над картой оперативной обстановки.

Сообщение Москвы о сталинградской трагедии еще больше укрепило в нем страх за судьбу войск ржевско-вяземского плацдарма.

– А вы говорите, «ни шагу назад». Если держаться так, повторится Сталинград!.. – Фон Клюге насупился. Наконец изрек: – Что бы фюрер ни думал, мы в интересах предотвращения катастрофы обязаны доложить ему всю нашу обстановку. Конечно, это надо умно аргументировать, да так убедительно, чтобы он решился на отвод войск с ржевско-вяземского плацдарма на рубеж Белый – Спас-Деменск. Следует доказать и то, что этим мы сокращаем фронт раза в три и высвобождаем 10 – 12 дивизий.

Вслед за ликвидацией сталинградской группировки Паулюса советское командование развернуло наступление на курско-харьковском направлении, и 8 февраля армия генерала Черняховского овладела Курском. Это основательно потрясло Гитлера, так как войска Воронежского и Брянского фронтов создали угрозу удара на фланге группы армий «Центр» и окружения, подобно Сталинграду, всей ржевско-вяземской группировки. И уж тут-то Гитлер волей-неволей принял решение об отводе войск с ржевско-вяземского плацдарма на рубеж, предложенный фельдмаршалом фон Клюге, а высвобождавшиеся войска вместе со штабом генерала Моделя перебросить в район Орла и оттуда нанести сокрушительный удар на Курск.

Озабоченный этим решением фюрера, фон Клюге не выделил на проческу из полевых войск ни одного солдата, и Шенкендорф вынужден был действовать только своими силами и только вдоль важных дорог. Таким образом, на важной дороге попало под проческу и «Каффехауз» Кудюмова.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В одну из ненастных ночей не раз битый карателями Шарик, странно подвывая, заворчал под окном сторожа. Не успел дед Гриша выскочить из сторожки и предупредительно стукнуть в ставню, как вдруг в окна и двери корчмы забарабанили каратели.

Тут дед Гриша решил первый удар принять на себя и тем самым дать время хозяевам спрятать все то, что могло их подвести.

– Сейчас, сейчас! – кричал он еще со двора. И, подойдя к крыльцу, как бы не понимая, кто это стучит, возмутился: – Господа! Чего барабаните? Ведь ночь. А ночью заведение не работает.

Из-за дверей донесся голос хозяйки:

– Айн момент! Айн момент!

Потом слышалось, как в скважину не попадал ключ. Наконец дверь открылась, и хозяйка, впустив «гостей», распахнула дверь в горницу, где хозяин, держа лампу в руках, вскинул руку и прокричал:

– Хайль Гитлер!

Главарю карателей ничего не оставалось, как остановиться у порога и тоже вскинуть руку:

– Хайль!

Его примеру последовал и начальник местной полиции и тут же гримасой показал Кудюмову, что ему очень и очень неприятно участвовать в этом деле.

Вера, делая вид, что она принимает их за ночных гостей, хотя у самой нервы были на пределе, – раздвинула портьеры и пригласила эсэсовцев в офицерскую комнату, где для такого случая всегда на ночь на стол ставились термос с горячим кофе, масленка, сахарница и под стеклянным колпаком манящие свежим салом бутерброды:

– Битте, герр гауптштурмфюрер! – и, как бы вспоминая забытое слово, кокетливо закрутила пальчиком. – О! Зо! Аус зиеген… А, – опять крутанула, – их аус зиеген.

Тем временем Михаил Макарович поставил лампу на стол и подскочил к эсэсовцу, чтобы принять от него пальто. Гауптштурмфюрер отстранил хозяина, обдал холодным взглядом хозяйку и, махнув перчаткой, произнес: – «Галоло!!» И по этому одному взмаху вся свора, видимо, основательно натренированная, мгновенно принялась за работу: обершарфюрер схватил хозяина, закрутил ему руки за спину, а другой эсэсовец его обыскал. То же проделали и с Верой, но ее обыскала обершарфюрер-женщина в форме, предварительно провокационно спросив:

– Железнова Вера?

Вера сделала вид, что не поняла. Эсэсовка повторила:

– Я Бронислава Казимировна, – спокойно ответила Вера.

Эсэсовцы стучали сапожищами во всех комнатах. Женщина в форме обершарфюрера поспешила наверх.

Там она обратилась к Лиде:

– Железнова Вера?

– Не понимаю. Отродясь Зина. По-взрослому значит Зинаида. Фарштейн? Зинаида!

А сапоги грохотали в сенях и в кухне, топали во дворе и в пристройках.

Сам гауптштурмфюрер, распахнув добротную, на меху, кожанку, сидел, развалившись, боком к столу и, вооружившись лупой, рассматривал документы, изъятые из ящика буфета. Закончив с ними, стал спокойно разглядывать куклу, производя сквозь зажатые губы один и тот же звук: «Тпру, тпру, тпру», – похожий на какой-то марш. Сзади него, у окна, лицом к двери, стоял здоровенный телохранитель с автоматом наготове.

Михаил Макарович и Вера за все были спокойны. Предвидя подобное, они ничего здесь не держали. Единственное, чего они боялись, это как бы эсэсовцы не выстукали в буфете маленький тайничок с шифром. И когда за прилавком зазвенела посуда, а затем заскрипели вытаскиваемые из буфета полки – у Веры и Михаила Макаровича сжались зубы. Но они ни одним мускулом не выдали своего волнения и страха.

Наконец у буфета и вообще в обеих комнатах затихло, послышался чеканный шаг, щелк каблуков и громогласный доклад по-немецки:

– Господин гауптштурмфюрер! Осмотр закончен. Ничего не обнаружено.

Если бы можно было сейчас расслабиться, то люди, стоящие лицом к стенке, зарыдали бы от радости, тут же рухнули бы на пол. Но надо выстоять до конца!

Часы пробили полночь. С последним их ударом отрапортовал и последний обершарфюрер:

– Ничего не обнаружено!

– Гут! Аллес! – произнес гауптштурмфюрер и, посадив куклу-согревашку на свое место и отпустив солдат, сбросил с плеч пальто на растопыренные руки телохранителя, сунул ему фуражку и, извинившись перед хозяевами, что, мол, выполнял только приказ, освободил и их и как ни в чем не бывало сел за стол, пригласив к столу и начальника полиции. – Битте, фрау! – обратился он к Вере и жестом руки показал на красавицу куклу и на бутерброды, а затем повторил на ломаном русском языке: – Прошу вас яйки, сало – жи-жи, – что значило – «поджарить», – и чуть-чуть шнапс.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Вскоре в тылу армий московского направления закрутились и рекогносцировочные группы, и квартирьеры, и просто начальники. Из-за зимнего бездорожья – а зима на удивление выдалась снежная и морозная – они мчались исключительно по Московско-Минской автостраде или следовали железной дорогой. У Сафонова поворачивали – одни на север – на Белый, другие на юг – на Дорогобуж. На перепутье многие из них не миновали гостеприимной корчмы Кудюмова.

Корчма работала в светлое время. С наступлением темноты окна плотно закрывались надежными ставнями, но посетители зачастую задерживались допоздна.

Местной администрации, полиции и даже агентов СД Кудюмов не очень-то боялся, так как за всякую ему услугу каждого щедро благодарил. Некоторым гитлеровцам даже устраивал продовольственные посылки в Германию. Больше всего боялся своих односельчан. Они видели, как хозяева корчмы раболепно встречали и провожали врагов, и при встрече не раз со злобой бросали хозяину и хозяйке:

– У-у, гады! Придут наши – своей кровью захлебнетесь, предатели!

Но, к их удивлению, наши не приходили, хотя недалеко на Вадинской ветке и в ее районе хозяйничали вадинские партизаны соединения Сергея Ивановича Иовлева. За последний месяц 3-я бригада разгромила гарнизон 20-й танковой дивизии; отряды «Буденного», «Щорса» пустили под откос по воинскому эшелону, а отряд «Лазо» взорвал целых два.

Наконец у местных ребят лопнуло терпение, и они в один субботний вечер собрались в бане крайней усадьбы и постановили: уничтожить осиное гнездо вместе с Кудюмовым и Кудюмихой.

Но как? Подкараулить и убить на улице? Но сбегутся полицаи, и тогда деревне хана!

– Подговорить деда Гришу, дать ему гранату, и бабах! – прозвенел почти детский голосок. – Ведь он наш человек, бывший партизан.

– Все это так, но дед Гриша может погибнуть.

– Подкараулить где-нибудь на дороге, шарахнуть железкой по голове, и делу конец, – посоветовала из-за каменки девчина.

– Ты, что ли, будешь в такую морозюку у дороги сидеть?

– Может, посоветоваться со стариками? – спросил ребят парень, сидевший на лавочке у окошка.

– Спроси, так еще выпорют, – хихикнула та же девчина.

– Пожалуй, так, – пробурчал парень у окошка, и наступила тяжелая тишина раздумья. – Идем ва-банк! – шлепнул он по скамейке. – Я порешу этих гадов. Кто со мной?

– Я! – многоголосо откликнулись сидящие.

– Тогда слушайте план. Налет завтра. Как только вывалится из корчмы последний фриц.

– Согласны, – прогудели ребята.

Проводив последнего посетителя, Михаил Макарович вышел в сени и принялся очищать порог от снега.

Дед Гриша, услышав скрежет лопаты, поспешил ему на помощь.

Вдруг, словно из-под земли, из-за калитки выскочили два паренька и остановили его:

– Дядя Гриша, не ходите!

– Это почему же? А ну! – оттолкнул их дед Гриша и побежал к крыльцу, так как оттуда доносился странный топот ног.

По шуму Михаил Макарович почувствовал что-то неладное в поведении ребят и решил притаиться в сенях.

Ребята опрометью влетели в горницу. Лида, мывшая пол, с перепугу так и замерла с тряпкой в руке.

– Ни звука! – наставил на нее пистолет коренастый парень. – Где хозяева? Ну!

Дверь распахнулась, и с порога Михаил Макарович ответил:

– Я хозяин.

Парень мгновенно обернулся, вскинул пистолет, но в этот момент Лида ударила мокрой тряпкой по его руке, раздался выстрел, и Михаил Макарович, как скошенный, начал оседать, но тут же спружинил и, словно пантера, навалился на стрелявшего и выбил из его рук пистолет. На выручку парню ринулись его товарищи и стали нещадно избивать ненавистного предателя. Но тут подоспели сторож и Вера.

– Вы что, с ума сошли? Садитесь! И ни с места! – рыкнул на парней дед Гриша. – Зина, зачини-ка двери и никого не пущай!

– Эх, ребята, ребята, безрассудные вы люди, – качал головой Михаил Макарович, разряжая пистолет. – А что, если я возьму и накапаю на вас полиции, да еще приложу эту штуковину. Что тогда?

– Собственными руками задушим тебя и твою курву, – тряс кулаками коренастый парень.

– Если успеешь. А скорее всего – нет. – Михаил Макарович протянул револьвер деду Грише. – Забрось куда-нибудь от греха подальше. А лучше в прорубь. – И вновь обратился к злобно смотревшим ребятам, зная, какой трагедией все это может кончиться. – Я никуда не пойду и никому не скажу. Не скажут и они, – кивнул он головой в сторону женщин. – А Григорий Иванович и подавно. И не вздумайте сами бахвалиться. Договорились? – Михаил Макарович протянул руку.

Коренастый парень ударил по его руке и, дыша неудержимой злобой, встал.

– С предателями? Никакого договора. Пошли, ребята!

– Нет, постой! – преградил им путь дед Гриша. – Позвольте, Петр Кузьмич, я с этим, их главарем, поговорю. А вы, – метнул он суровый взгляд на других, – марш отсюда! И об этом никому ни гу-гу! И всем своим мстителям тоже строго-настрого накажите язык держать за зубами. А ну! – показал он на дверь. За ними бросился и коренастый.

– Нет, – цепко схватил его дед Гриша, – ты пойдешь со мной, – и повел его в боковушку. Там, закрыв дверь на ключ, посадил парня перед собой и тихо, доверительно начал: – Ты знаешь, кто я такой?

– Продажная шкура, вот ты кто.

– Нет, Митя, ошибаешься. Я партизан. И работаю здесь по заданию самого генерала Сергея Ивановича Иовлева. И харчевня, и хозяева мне нужны, так как здесь через них я собираю нужные для наших партизан и нашей армии сведения. Понял?

– Ты? Не может быть!

– Вот честное слово коммуниста. А ты комсомолец?

– Комсомолец.

– Так вот что, дорогой мой боевой друг! Раз харчевню не трогают партизаны, значит, и вы ее не трогайте. Так разъясни и своим мстителям. Но о том, что я работаю на партизан, – молчок. Это военная тайна! Договорились?

Теперь Митя с облегченной душой крепко пожал старику руку.

Уже вечерело, когда в кухню вбежала Зина и, еле сдерживая ликование, еще у дверей почти, крикнула:

– Михаил Макарович! – но Михаил Макарович ладонью зажал ей рот. – Извините, Петр Кузьмич и Броня, – более тихо поправилась Лида, – от радости само вырвалось. Наши освободили Ростов-на-Дону, Ворошиловград, Краснодар…

– За такую весть спасибо. Но еще раз заруби себе на носу, – предупреждающе постучал пальцами Михаил Макарович по ее курносенькому носику, – что при радости и при горе мы не должны терять самообладания. Зарубила?

– Зарубила.

– А теперь рассчиталась? – Что значило: «передала донесение»?

– Рассчиталась. – Лида понизила голос до шепота. – Сергей Иванович просит кого-нибудь из вас приехать. Есть указание штаба фронта.

– Хорошо. Раздевайся и иди в первую половину. Там полно дорожников. А ты, Броня, – обратился Михаил Макарович к Вере, – к офицерам, а я в каморку – там майор Рудчук. Что-то он сегодня очень грустный.

– Господин начальник, время, – стучал по ручным часам Михаил Макарович, зайдя к Рудчуку.

– Знаю. – На него просяще смотрела красная рожа полицая. – Неужели у тебя ничего больше нет?.. Понимаешь ты! Тоска…

– У меня нет, – развел руками корчмарь. – Может быть, Зина с базара принесла?..

– Сходи посмотри.

Через какие-нибудь минуты на столе появилась небольшая, так граммов на двести, бутылочка с мутной жидкостью.

– Ну и дрянь, – понюхал полицай. – Небось, им, – кивнул он в сторону немецкого гомона, доносившегося с первой половины, – такую бурду не даешь?

– Я им совсем ничего не даю, – слукавил Михаил Макарович. – Дай, так сами знаете, какой тут тарарам устроят.

– Брось врать-то. Садись-ка лучше и слушай.

Михаил Макарович покорно сел.

– Скажи, у тебя их настоящие марки есть?

– Настоящие? Нет. Оккупационные.

– Оккупационные? – скривил физиономию полицай. – Оккупационные я одним махом заработаю. Арестую поинтеллигентнее девку, выдам ее абверу за Веру Железнову, и десять тысяч в кармане.

– Десять тысяч? Так просто? – удивился Михаил Макарович.

– Не, друг. Я пошутил. Все это, к сожалению, не так просто. Кое-кто из нас за такую аферу головой поплатился. А я жить хочу. И хорошо жить. Без грязи и страха. Эх, сейчас бы так тыщонок пять рейхсмарок.

Михаил Макарович оглянулся, поплотнее прижал дверь и спросил:

– А зачем они вам?

– Раз нет, так и разговора нет.

Чувствуя, что начальник полиции знает что-то важное, Михаил Макарович пообещал попробовать сколько-нибудь раздобыть. Но для этого, мол, надо проехать либо в Дорогобуж, – Михаилу Макаровичу надо было посмотреть, чем на этом пути занимаются дорожные отряды и саперы, так как туда зачем-то повезли много колючей проволоки, – или в Холм-Жарковский, – на этой линии ему хотелось разузнать, куда собираются уходить дивизии 6-го армейского корпуса.

Полицай вытащил из бокового кармана бумагу и положил на стол:

– На, читай! – потом схватил ее и снова засунул в карман.

Михаил Макарович успел прочесть то немногое, что предписывалось сделать… «Все излишки продовольствия, теплую одежду и обувь и все ценное отобрать, сдать на склады. Потом по указанию начальника тыла группы войск немедленно отгрузить и отправить… Продовольствие населению оставлять по минимальной норме и не более как на два месяца».

– Понимаешь, в чем дело? – полицай смотрел на него посоловевшими глазами. Михаил Макарович непонимающе выпучил глаза. – Эх ты, остолоп! А еще коммерсант. Во! – полицай первоначально постучал себя по лбу, а потом по столу. – Скажи, зачем все подчистую берут и народ на голод бросают? Зачем?

– Во имя процветания и благополучия Великой Германии, я так понимаю, – не моргнув глазом, ответил Михаил Макарович.

– М-м, – словно от зубной боли, удивляясь тупости корчмаря, замычал полицай и протянул пустую бутылку. – Принеси-ка еще шкалик. Не жмись, не жмись. За то, что я тебе поведаю, полведра не пожалеешь. Иди, век за меня бога молить будешь. Ну, что стоишь?

– Да уже поздно, ваша честь. Да и вы уже, как бы вам сказать…

– Иди или я сам пойду. – И полицай вытолкнул Кудюмова за дверь.

Михаилу Макаровичу ничего не оставалось делать, и он принес не шкалик, а остаток поллитровки и, ставя на стол бутылку, сказал, что это все и больше ничего нет.

Вылив в стакан все, что было в бутылке, и держа стакан в обеих руках, полицай таинственно поведал то, о чем Михаил Макарович и Вера только догадывались:

– Ты, Петр Кузьмич, и твоя Броня мне, словно родные. Ведь только у вас я отдыхаю и заглушаю свою тоску. – Полицай облапил хозяина и поцеловал в щеку. – Так вот, друг! Если не хочешь попасть в руки коммунистов и гепеу, то закрывай свое заведение и двигай отсюда подальше, за Березину. Пропуск я тебе сделаю.

– Партизаны что-нибудь замышляют? – Лицо Михаила Макаровича выражало испуг.

– Партизаны? Не-е, – качал полицай рукой, облокоченной на стол. – Ты у нас в этом смысле как у Христа за пазухой.

– Тогда чего ж? – все еще недоумевал Кудюмов.

– А тово! – и полицай поманил пальцем. А когда Михаил Макарович нагнулся, он обхватил пятерней его шею и, притянув его к себе, зашептал в самое ухо: – В среду нас инструктировал главный. Приказал забирать у населения все, – полицай похлопал по карману, где находилась зловещая бумага, – вплоть до меридиана Белый, Дорогобуж, Спас-Деменск. Хитро сказано – «до меридиана»! А где тот меридиан, скажем, у нас? Оказывается, в этот «меридиан» надо брать районы вплоть до комендатур – Бельской, Батуринской, нашей, Дорогобужской… и так далее… Срок этой операции – конец февраля. Понимаешь ты? Конец февраля! Поначалу мы думали, что красные наступают, но потом пронюхали, и оказалось, что наши сами будут отходить. Боятся, как бы их тут, подобно Сталинграду, не прихлопнули. Сафоновский и издешковский коменданты уже пятки смазывают. Вчера свое барахло двинули на запад… – Полицай протянул стакан: – На, глотни за то, чтобы все было так, как хочется. А хочется, Петр Кузьмич, спокойной жизни. Ох как хочется!..

За такие важные сообщения Михаил Макарович не побрезговал бы не только глотнуть, но даже поцеловать в губы эту ненавистную тварь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Утро 23 февраля удалось на славу. Яркое солнце, пробившись сквозь густой переплет ветвей сада, по-праздничному играло зайчиками на замерзших стеклах окна.

– Какой же это час? – подхватился Яков Иванович и посмотрел на часы. – Десять? Ну и ну! – И все же ему не хотелось вылезать из теплой постели: ведь за всю войну он первый раз по-настоящему выспался. Да еще в теплой избе и притом после бани.

Яков Иванович потянулся, отодвинулся в сторону от упрямого «зайчика», слепившего глаза, и, уткнувшись лицом в подушку, решил поваляться.

Все подобное, казавшееся в мирное время обыкновенным, теперь, во фронтовой жизни, было чуть ли не верхом блаженства…

На другом конце деревни в подлатанной саперами избе лежал в постели Хватов. Он тоже не спал уже. Но разбудило его не солнце, а настойчивый стук в дверь:

– Товарищ полковник! Это я, майор Парахин. Вы назначили в девять, а сейчас десять.

– Простите, – ответил Хватов. – Совсем забыл. Входите. Я сейчас. – Наскоро приведя себя в порядок, Хватов пригласил майора к столу. – Слушаю вас.

– Откровенно говоря, товарищ полковник, у меня ничего особенного доложить вам нет… В полку все благополучно. Да, вчера был в госпитале – он недалеко отсюда, – навестил Милютина, – тянул Парахин.

– Ну, как Корней Игнатьевич? Скоро выйдет?

– Поправляется. Выйдет недели через две. Сегодня у нас в полку вечер. Выступает фронтовой ансамбль песни и пляски майора Усачева.

Хватов еле сдерживал себя, чтобы не оборвать Парахина. Ведь все это мог ему доложить вчера в полку и не просить уделить ему время, чтобы поговорить откровенно один на один. Но тут Парахин чего-то замялся.

– У вас все? – насколько мог спокойно спросил Фома Сегеевич. – Если есть что-нибудь личное, не стесняйтесь, говорите.

– Видите ли, товарищ полковник, мне не совсем удобно говорить, так как всего-навсего врид. Все было при комиссаре полка Милютине. Так, может быть, лучше подождать его и уже при нем доложить?..

– Зачем ждать Милютина? Докладывайте.

– Это, товарищ полковник, касается самого командира полка, подполковника Карпова. И мне это не совсем удобно, если учесть, что ему потакает командир дивизии.

– А что такое с Карповым?

– Видите ли, товарищ полковник, – мямлил Парахин. – Петр Семенович Карпов изменяет…

Догадавшись, в чем дело, Хватов не выдержал:

– Изменяет? Родине?

– Нет, жене. Она там в Сибири его ждет, он здесь путается с Валентиновой. Она теперь к нему каждый вечер на ночь приезжает. А то бывает, и он бросает полк и к ней…

– И во время боя?

– Во время боя?.. Не замечал.

– Эх, Парахин, Парахин! Не в этом на войне главное. Главное в том, как он предан Отчизне, народу, партии, как он руководит и командует полком, каковы его боевые качества…

– Да, – возразил Парахин, – но сожительство – это аморальное явление, и оно ни в мирное, ни в военное время недопустимо.

– Я с вами, Парахин, согласен. Но, уважаемый комиссар, в сожительстве на войне надо разбираться, а то с бухты-барахты можно и дров наломать. Так и с Карповым. Я на их сожительство смотрю, как на святую любовь. А в такую любовь с грязными мыслями вторгаться нельзя.

Тут Парахин, считая себя правым, резанул:

– Я к вам обратился как к комиссару, а вы рассуждаете, как и комдив. – И он встал. – Ну, что ж, если вы не понимаете этого зла, так есть на это Военный Совет Армии, Политуправление фронта. Там меня поймут. Разрешите идти?

Конечно, Хватов сейчас был в таком состоянии, что и сам мог бы «дров наломать», но сдержался, только и сказал:

– Идите.

Зазвонил телефон. На проводе был комдив.

– Сергей Фомич. У меня от солнца за окном – капель. На фронте тишина. Мне даже кажется, что сегодня праздник. Давай для штаба и твоего политотдела устроим выходной, и все гурьбой на лыжах к Москве-реке. Пусть люди хотя бы день почувствуют, что мы на отдыхе. Согласен?

– Согласен.

Командование фронта, предвидя наступление, недели две тому назад вывело дивизию во фронтовой резерв на доукомплектование поближе к Московско-Минской автомагистрали и расположило в живописной местности у Москва-реки, в районе Холмово – Новопокрово, на обжитом фонде землянок совсем недавно ушедшей дивизии под Ржев.

Как только дивизия здесь обосновалась, сразу же в частях были развернуты клубы и солдатские чайные с музыкой.

Вот туда-то, где у большого дома в саду играл, сверкая трубами, оркестр, по загуменью двинулись на лыжах штабные во главе с командиром, комиссаром и начальником штаба.

У широкого прогона, от которого к реке шла дорога, Яков Иванович остановил колонну:

– Кто желает танцевать? Марш к оркестру! Кто хочет испытать удовольствие лыжного спуска? Ну, кто со мной? – Яков Иванович вскинул руку. К удивлению всех, первой отозвалась Майя Волгина:

– Я с вами.

– Куда ты, сумасшедшая? – схватила ее за локоть Тося.

– Хочу! – дерзко ответила Майя.

А в общем немного нашлось охотников спускаться с крутизны. Большинство остановилось у «опасной черты». Они со страхом смотрели, как по ослепительной белизне понеслись вниз лыжники, и хором ахали, когда кто-либо из них взрывал снег, падал.

– Дорогу! – восторженно кричала Майя, летя следом за Яковом Ивановичем. Ее лицо горело ярким румянцем и не столь от мороза, как от чувства восторга, что она так близка от человека, за которым, не моргнув глазом, пошла бы в полымя боя, на край света, куда угодно. И без страха вслед за ним лихо проскочила одну, другую снежные горбушки, а на третьей, не успев скосить лыжи и только вскрикнув «Берегитесь!» – со всего маху налетела на Железнова и вместе с ним кувыркнулась в пушистую постель намета.

– Ух ты! – лежа, звонко выкрикнула Майя, глядя в запорошенное снегом лицо комдива. И, вскочив, с юношеской простотой стала платочком сметать с его лица снежную пыль.

– Ну как? Еще, что ль? – Комдив показал на место старта.

– Угу, – кивнула головой Майя. – Давайте.

Но ее Яков Иванович остановил:

– Подождем всех и тогда решим.

Первым подошел Хватов.

– Молодец? – Яков Иванович покосил глазами на Майю.

– Молодец, – поддакнул Фома Сергеевич. – Надо зачислить в лыжный батальон, – пошутил он, на что Майя, взяв под козырек, бойко ответила:

– Служу Советскому Союзу!

Вечером все штабные, а вместе с ними и Яков Иванович слушали в клубе концерт труппы Московской филармонии. После, поужинав с артистами и проводив их, комдив пожелал Хватову и Доброву спокойной ночи, а сам вернулся к себе и засел за директиву, только что полученную из штаба фронта, по которой дивизия передавалась в распоряжение армии генерала Поленова, действовавшей по оси Московско-Минской автострады.

Разложил на столе приложенную к директиве разведкарту оперативной обстановки противника. И, глядя на нее, сокрушенно потирал лоб: «Где здесь сейчас Вера? Что с ней?..»

Неожиданный стук в двери прервал его раздумья. В дверях стоял Никитушкин.

– К вам, товарищ генерал, Волгина.

– Майя? – удивился Железнов.

– Срочная телеграмма, – протянула Майя листок. – Вас, товарища Хватова и товарища Бойко вызывает командарм.

– Отдали бы оперативному, а уж он сообщил бы всем, – пробегая глазами телеграмму, пробурчал Яков Иванович, что неприятно кольнуло девушку: она привыкла видеть комдива мягким, внимательным и душевным.

– Разрешите идти? – спросила Майя.

– Нет, подождите. – И Железнов написал на телеграмме: «ОД! Сейчас же доложите тт. Хватову и Бойко» и передал ее Майе. – Можете идти. Спокойной ночи.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

В начале февраля советское командование развернуло широкое наступление на ржевском, гжатском и юхновском направлениях, ставя своей задачей ликвидировать ржевско-вяземский плацдарм. На этих направлениях наступали пять армий Калининского и шесть армий Западного фронта.

Наступление было настолько стремительным, что ни Модель, ни Хейндрице не только не успевали под прикрытием арьергардов отвести основные силы, но вынуждены были ввести их в бой, дабы не допустить окружения наподобие сталинградского.

Но как упорно ни сопротивлялись войска их армий, они не могли сдержать натиск советских дивизий.

Дивизия Железнова действовала на заходящем фланге гжатской группировки.

Главный удар на Гжатск наносила гвардейская дивизия генерала Стученко.

– Везет же Андрею Трофимовичу, – аж крякнул Добров, обижаясь на свою судьбу. – Как его было прижал Георгий Константинович Жуков, назначая с кавалерийской на пехотную дивизию. Грозил, что в случае провала не даст даже и эскадрон! А тут, накось, генерала дал, гвардейской командует, да еще не где-нибудь, как мы на заходящем фланге, а на главном направлении.

– Полноте, Иван Кузьмич, я Андрея Трофимовича еще до войны знал. Он тогда командовал кавалерийской дивизией. Прекрасный командир. Знающий. Да и люди его любили.

– Нет, Яков Иванович, тут уж чья-то рука действует… – глубоко вздохнул Иван Кузьмич и наконец выдавил из себя то, что давно его мучило: – Вот взять меня. У меня руки там нет, – двинул он головой в сторону штаба фронта, – и взлета нет. А ведь когда он был комвзвода, я тогда эскадроном командовал.

Яков Иванович чуть было не выпалил: «Для нас, военных, война самая лучшая проверка, где все наносное слетает и человек зримо раскрывается либо своим талантом и воинской красотой, либо посредственностью». Но так как это касалось самого Доброва, а утром бой, бой тяжелый и суровый, он ограничился короткой фразой:

– Все это, Иван Кузьмич, напраслина. Давайте-ка еще раз подумаем, не проглядели ли чего-нибудь, – Железнов подвинул карту своего решения. – Будем действовать, как говорил Суворов, по принципу – быстрота и натиск! Главная задача, Иван Кузьмич, не упустить врага, – сказал и сам насторожился. – Вот что. Ты смотри решение, а я позвоню на передний край разведчикам, спрошу, как ведет себя супостат.

На вопрос комдива разведчики ответили:

– Нормально. Как всегда. Пускают ракеты. Больше всего у Сорокино. Там чего-то шумно.

Часов в десять вечера на участке полка майора Кожуры через бруствер переднего края перевалились первоначально саперы, а за ними поползла за языком и разведгруппа во главе со старшиной Груздевым.

Теперь Яков Иванович неустанно находился на НП и вслушивался в каждый хлопок. А когда вспыхивала вражеская ракета, бросался к наблюдательной цели и всматривался в сторону действия разведчиков.

Но они в своем белом одеянии настолько сливались со снежным покровом, что даже в стереотрубу такому опытному фронтовику, как Железнов, казалось, что впереди никого нет. Он было навел трубу по низу проволоки противника, стремясь разглядеть саперов, за которых переживал не меньше чем за разведчиков, но тут его окликнул связист:

– Товарищ генерал, на проводе командующий.

Яков Иванович досадливо нахмурился, так как командарм, начиная со вчерашнего дня, который раз уже звонит, чтобы не прозевали врага. И сейчас говорил с раздражением:

– Чего вы ждете, противник уйдет, тогда будете бить по пустому месту…

Помня недавнюю трагедию соседней дивизии, наступавшей на Лукьянцево, Яков Иванович чуть было не брякнул на грозный голос командарма: «Противник пока сидит прочно, и на его пулеметы напрасно людей бросать не буду!», но учтя, что командующий только три дня, как принял армию, ответил сдержанно:

– Противник, товарищ командующий, на месте. Что касается меня, то я неослабно веду наблюдение и разведку. Передовые отряды и артиллерия наготове. И как только противник шелохнется к отходу, сразу ударим.

– Ну смотрите, Железнов, прозеваете – пеняйте на себя! – на этом командующий закончил разговор, оставив в душе Железнова неприятный осадок.

«Нехорошо. Будто в душу плюнул, – размышлял про себя Яков Иванович. – И зачем обидные слова, да еще перед боем? Ведь ты же занимаешь большой пост, должен понимать…» В его представлении командующий должен обладать не только прекрасными военными качествами, он должен быть человеком, и человеком с большой буквы! Чутким, внимательным и к людям бережливым. Ведь это ж война! А на войне надо беречь и людей, и их нервы, и душу!..

Зуммер телефона отвлек его от этих размышлений.

– Наши заняли Ржев, а Ватутин – Льгов и Дмитриев-Льговский, – радостно звучал голос Хватова.

– Прекрасно! – Железнов смотрел на десятикилометровку. – В такой ситуации фон Клюге тоже должен дрогнуть.

– Я тоже так понимаю, – отозвался Хватов. – Сейчас печатаю сообщение Совинформбюро и рассылаю в части. Заканчиваю так: «Воины! Враг дрогнул. Вперед на разгром врага!»

– Замечательно, – одобрил комдив. – Действуй. – Не успел положить трубку, как позвонил майор Кожура и сообщил, что вернулись разведчики и притащили языка. Яков Иванович распорядился – разведчиков и языка – на машины и в штаб дивизии!

Подъехал он к блиндажу Бойко, когда к нему вводили пленного. Жаль было смотреть на этого дрожащего всем телом замерзшего солдата, в серой на «рыбьем меху» шинелишке, повязанной по воротнику женским шерстяным платком и скованного в движении большущими соломенными ботами на ногах.

– Разденьте пленного, – приказал Бойко Груздеву, – и ногами к печке! – А затем кивнул ординарцу, разинувшему рот на столь диковинного вояку: – Принеси-ка ему поесть чего-нибудь горяченького.

– А вы, – Железнов обратился к старшине Груздеву, – сейчас же здесь у землянки постройте свою группу. Я буду речь держать! – И улыбнулся.

Не прошло и минуты, как Груздев доложил, что разведчики построены.

– Дорогие боевые товарищи! Большое вам спасибо и за боевую службу и за языка. А сейчас отдыхайте. Каждому по чарке, – отдал он распоряжение капитану Слепневу, – и завтра каждого представить к награде.

Теплое отношение разволновало немецкого солдата, и все же это его не тронуло; сославшись, что он солдат и принял присягу на верность Фатерлянду, то военной тайны раскрыть не может. И лишь умелый подход опытного разведчика дивизии капитана Слепнева, прекрасно владевшего немецким языком и знавшего привычки и обычаи познанских немцев, заставил солдата в конце концов разговориться. Самое важное заключалось в том, что у солдат передовой отняли все обременяющее и за час до рассвета их полк снимается и уходит, оставляя на переднем крае лишь одну роту.

Расставшись с пленным, Железнов позвонил в армию. Командующий еще не спал, и Яков Иванович доложил, что разведчики достали языка, данные о противнике, полученные от пленного, и то, что решил с рассветом перейти в наступление.

– Я полагаю, что прорыв произведем успешно и с малыми потерями.

– Не хвались, едучи на рать, а хвались, пришедши с рати, – предупредил командарм. – Как используете аэросанный батальон?

– В преследовании. Я ожидаю встретить сопротивление на Гжати и еще более сильное на втором рубеже, на Сеже.

– Утверждаю. Желаю успеха! А пленного сейчас же отправьте к нам.

Теперь комдив, подобно режиссеру за пультом, был весь внутренне собранный и ожидал момента, чтобы произнести одно только слово: «Гром!», по которому мгновенно мощным «аккордом» ударит артиллерия, и под ее прикрытием двинутся на штурм врага танки и пехота. И вот так часов в пять ночи из полков сообщили: в траншеях переднего края противника шум.

– Разрешите скомандовать огонь? – спросил полковник Куликов.

Короткий, но мощный артиллерийский налет вскоре потушил и без того редкий вражеский огонь. Тут же с НП комдива по проводам понеслось в полки магическое слово: «Гром! Гром! Гром!»

Загрохотала артиллерия, взревели моторами танки, и через какие-то минуты за танками поднялись и ринулись вперед лыжные отряды полков.

А комдив уже готовил для наращивания удара эшелоны полков, держа про запас – для преследования – третий эшелон – аэросанный батальон, мощный отряд лыжников и артиллерию их сопровождения, приспособленную к движению по целине на полозьях.

Все шло по плану, разработанному генералом Железновым. Противник оторваться не успел. И генерал фон Мерцель часть главных сил посадил на промежуточный рубеж для прикрытия отходящих войск на Сежу. Но железновцы сбили и это прикрытие и, наседая ему на хвост, стремительно двинулись к Гжати. Фон Мерцелю ничего не оставалось делать, как выбросить на этот рубеж весь свой резерв.

Подобную ситуацию Железнов предвидел и в ходе наступления, уже находясь на новом НП, подтянул свои силы и ударил по рубежу на Гжати.

Противник не сдавался. И чтобы удержать за собой позиции на Гжати и прикрыть отход главных сил корпуса, генерал Мерцель бросил в контратаку все, чем располагал. Железнов этого только и ждал. Он полками Карпова и Кожуры сильно ударил по флангам немецкой дивизии, обошел ее главную группировку и заставил ее отступить.

Как только противник дрогнул и стал отходить, Железнов сразу же бросил наперерез отходящим частям и на их преследование аэросанный батальон и третьи эшелоны лыжников фланговых полков. Аэробронесани огнем и треском своих моторов навели на гитлеровцев ужас и страх. Не понимая, что за диковина их преследует, они бежали без оглядки, бросая по снегу изнемогших и раненых.

Когда лыжные отряды подошли к линии укрепленных пунктов Артюки – Стукалово, то и командованию дивизии и командирам полков казалось, что усталые лыжники около них залягут и не двинутся с места. Но тут совершилось неожиданное, что нередко бывает в бою, когда уставшему солдату кажется, что еще один шаг, еще один удар – задача дня будет решена, а там и долгожданная передышка.

Лыжники напрягли последние силы, увеличили скорость, с ходу ворвались и полностью овладели и Артюхами, и Стукаловым, а также и промежуточными между ними огневыми точками.

Видя усталость наступающих, Яков Иванович на этом рубеже приостановил наступление и отдал приказ закрепиться, накормить людей и дать отдых, а к утру подтянуться и готовиться к штурму Сежи.

Не успел он положить трубку, как зазвонил другой телефон: на проводе был командарм.

– В чем дело? Почему остановились? – В трубке слышалось возмущение. Якову Ивановичу не понравился этот гневный тон, и он, еле сдерживая себя, ответил:

– Докладываю: во-первых, люди очень устали, и я приказал дать им отдых, во-вторых, имею точные сведения, что противник подтянул корпусной резерв и им занял рубеж Сежи. Завтра с рассветом поведу наступление. А сейчас работают усиленные разведывательные группы и минеры.

Слышно было в трубке, как удрученно вздохнул командующий:

– Пусть будет так. Согласен… Но надо было все это предусмотреть заранее и наращивать удар не в промежутке, а на Гжати и с нее ночью стремительно двигаться к Сежи. Я уверен, вы этот рубеж взяли бы с ходу. На будущее это учтите. Все!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Ночью до воинов, в первую очередь до передовой, была доведена радостная весть, что гвардейская дивизия генерала Стученки после второго штурма взяла Гжатск.

Услышав это, вечно неунывающий Сеня хлопнул по плечу дремавшего прямо на снегу усатого Никифора Петровича и бурно выразил свой восторг:

– А мы чем хуже?!

Тот спросонья вскочил, вскинул автомат и громко скомандовал:

– Хенде хох! Нихт вон дер штелле!

И только хохот ребят удержал его от выстрела.

– Чего ржете?.. Вот уложил бы, и смеху конец. Разве можно на передовой так со спящим поступать? Во сне-то черт знает что снится. Вот меня фриц схватил, а я ему как выложу!.. Да потом на ихнем как гаркну – «Хенде хох!», и он капут. Ну, а ты чего тут орешь? – Никифор Петрович зыкнул на Семена.

– Вон гвардейцы генерала Стученки Гжатск взяли.

– Да ну?! – прогудел усатый. – А мы чего в овраге сидим? А? Что там у нас впереди? – и уперся взором в Айтаркина. Тот ответил:

– Говорят, Сежа.

– Сежа? – Галуза дернул ус. – Даешь Сежу!

И это крылатое «Даешь Сежу!» полетело вправо и влево, в тыл, по всем полкам дивизии. Дошло оно и до комдива и еще больше усилило в нем уверенность в успехе предстоящего утром боя.

Если ночью большая часть дивизии отдыхала, то ее комдив, комиссар и начальник штаба не спали, принимая решение и организовывая предстоящее наступление.

Утром, как только засерел рассвет, на передний край врага навалилась артиллерия. Потом приподнялись шапки лыжников «для атаки», и тут же загудели аэросани. Они носились на своих бешеных скоростях по буеракам, оврагам и низинам Артюхово – Стукалово и обратно, наводя своим ревом животный страх на противника.

А в это время под грохот артиллерии и вой аэросаней полк Карпова вслед за танками, прикрываясь лесами, рощами и балками, на лыжах обошел северный фланг позиции по Сежи, внезапно вышел на Тесово – Бурцевский большак, с ходу захватил мосты у Тесова и Ивановского и ударом в направлении Савенки перерезал противнику последний путь отхода на новый рубеж по реке Касни.

В Ивановском, из первой же полуразрушенной избы, выскочили ребята навстречу бойцам в белых халатах.

– Назад! Прибьют! – кричала ребятам женщина, но, услышав родную речь, бросилась к первому воину, обняла и поцеловала, да так, как целуют родного.

– Дорогие мои! Избавители вы наши! Бейте их, проклятых извергов, – причитала она и, скользя руками по белому халату Подопригоры, в изнеможении опустилась на колени. Подопригора и подоспевший Сеня подняли ее, отвели к избе и посадили на завалинку.

– Дети! – как бы спохватившись, вскрикнула женщина. – Принесите горячей картошки.

– Что вы, спасибо, не надо, – поблагодарил Подопригора и крикнул в сторону своих бойцов: – Даешь на Савенки!

Как только полк Карпова взял Тесово, генерал Железнов пустил сильный отряд лыжников, во главе с командиром полка Дьяченко, который обошел Ивановское и, не встречая большого сопротивления, устремился на Усадище, к самой железной дороге Ржев – Вязьма.

Командир 9-го армейского корпуса, видя, что с потерей Усадища прорвавшейся группой красных захватываются единственные пути отхода из-под Ржева войск армии генерала Моделя на Вязьму, бросил против полка Дьяченко на Усадище все, что только было под его руками. И здесь оседлал и железную дорогу и шоссе.

Ночью 7 марта к Железнову в просторную землянку, которую, видимо, занимал большой немецкий командир, дивизионные разведчики доставили взятого ими в Ивановском подозрительного парня: в плечах – косая сажень, тепло одетого – в валенках, полупальто и в заячьей ушанке.

– Мы хотели его сдать капитану Свиридову, – докладывал Груздев, – а он требует: «Я посланец „Дяди Вани“, и ведите меня к самому главному».

– Я самый главный, товарищ партизан, – Железнов протянул парню руку. – Как тебя звать?

– Меня? Митя, а по-партизански Крошка. – «Крошка» вызвало у всех улыбку.

– Здравствуй, Митя. А чем ты можешь удостоверить, что ты посланец «Дяди Вани»?

Парень снял бушлат, распорол в нем шов подкладки и оттуда вынул маленькую бумажку с печатью, которая говорила, что Дмитрий Васин партизан партизанского отряда «Народный мститель». Тем временем Яков Иванович скомандовал, чтобы принесли чего-нибудь посытнее поесть и горячего чая и пригласили бы сюда комиссара Хватова.

– Ну садись, Митя, и рассказывай.

– Как только наша разведка узнала, что вы заняли Тесово, «Дядя Ваня» вызвал меня – я здешний – и послал к вам, чтобы я лесом провел вашу часть через железную дорогу, а там лесными дорогами на Попляски. А если надо, могу на Торбеево или через Вазузу. На Холм «Дядя Ваня» сказал не вести. Холм и оба Высоких сильно укреплены. А там – командир, мол, сам знает, что надо делать и куда ему дальше идти.

Вскоре принесенная Коротковым чистая карта-километровка ожила массой пометок – опорных пунктов, гарнизонов, штабов и складов противника, состояния дорог и мостов, заграждений и не только врага, но и тех, какие установили партизаны.

Наверное, этому не было бы и конца, но тут принесли котелок с чаем, хлеб, сало, свиную тушенку и фляжку фронтовой.

– Товарищи, – обратился комдив к офицерам, – пока Митя поест, можете покурить, – и он тряхнул фляжкой. – Ну как, партизан? – Крошка, уплетая бутерброд с тушенкой, молча кивнул головой. Яков Иванович налил в кружки – ему и себе немножко – и чокнулся. – За ваши и наши боевые успехи!

Хотя Яков Иванович и говорил Крошке не разговаривать, а есть, все же желание познать все-все о жизни партизан и о их боевых делах брало верх, и он, позабыв свое предупреждение, снова спросил:

– Неужели и ребята партизанят?

– Еще как! – прожевывая, ответил Митя. – Мы их редко используем, больше всего для разведки, и то по связи. А так их Иван Антонович домой отправляет. Отведем, а через день-два, особенно летом, глядишь, они снова у нас. На зиму оставили только тех, кому некуда вертаться.

Дальше Яков Иванович не слышал, что пояснял Митя, и глядел мимо него далеким взором. Ему казалось, что, может быть, вот так же партизанит и Юра. – Ему ведь тоже некуда «вертаться».

– А нет ли у вас беловолосого паренька, так лет четырнадцати? Глаза у него разные. Юрой его зовут.

Крошка по тону голоса понял, что этот паренек близок сердцу комдива.

– Юрой зовут? Юра у нас есть. Рыженький и фамилия Рыжиков. Мы его Рыжиком так и зовем. А какие глаза? – пробовал припомнить Митя, но так и не припомнил. – Не знаю. Не всматривался. Он вместе с дедушкой Иваном Фомичом партизанит. Они нас по части разведки здорово выручают. Фомич в отряд на своей кобыле приехал и вот на ней иногда в самое логово карателей въезжает…

Если до этого Якову Ивановичу казалось, что Рыжик есть именно Юра, то «дедушка Фомич» на нет погасил его радостное предположение.

– Сына я ищу, – горестно промолвил он. – В сорок первом в боях на Истре пропал. С того времени ни слуху ни духу… А вы кушайте. Подчищайте все. Ведь назад дорога тяжелая.

В землянку, клубясь по полу, ворвался морозный воздух, а вместе с ним вошел и Хватов. Он отряхнул заиндевелый тулуп и сказал:

– Товарищи! Полагаю, что партизана Дмитрия Васина-Крошку за переход через фронт врага и доставку весьма ценных сведений следует наградить медалью «За отвагу».

– Правильно. Достоин, – в один голос поддержали все.

– Тогда, Павел Калинович, пишите приказ, а вы, – Железнов повернулся к Короткову, – сейчас звоните капитану Сергиевскому, чтобы утром сюда доставили медаль.

Крошка встал и вытянулся во весь свой богатырский рост. Комдив посадил его на место.

– Товарищи, – обратился он к своим помощникам, – приступимте к делу. Давайте сообща подумаем, как мы теперь будем наступать и кто пойдет с товарищем Крошкой. – И тут, как бы спохватившись, спросил его: – А вы после куда?

– Я-то? Не беспокойтесь. Как только ваших выведу за Вазузу или за Торбеево, сразу же направлюсь в Поповский лес. Если там наших не будет, то подамся на Ложкино.

– А то оставайтесь у нас. Дело для вас найдется.

– Нельзя. Я должен ваш ответ доставить «Дяде Ване» и рассказать, где вы пойдете. Мы вам поможем.

– Спасибо, Митя. – И Железнов скомандовал своим соратникам. – Ну, что ж, товарищи, за дело!

Теперь вокруг карты тесным кольцом склонились все присутствующие.

– Наша задача, – пояснил комдив, – содействовать войскам, направленным на захват Вязьмы. Следовательно? – остановил свой взгляд на Доброве. – Я решил сформировать подвижной отряд из лыжников полка Кожуры и вместе с партизаном Крошкой направить его в обход Усадища – на Попляски, Торбеево. И когда этот отряд в тылу врага овладеет Поплясками, с фронта ударить на Усадище и Александрино. Здесь оставить для уничтожения противника полк Дьяченки, а основными силами двинуться на Торбеево, Щеколдино.

– Вязьму мы, конечно, не возьмем, – рассуждал Железнов, – но зато основательно поможем в этом деле дивизиям полковника Петерса и полковника Яблокова. Вы что-то хотели сказать? – комдив обратился к Доброву.

– Так точно, товарищ генерал, – выпрямился Добров. – Прошу командование лыжным отрядом поручить мне… Что вы задумались? Не доверяете?

– Что вы, Иван Кузьмич? – на этот раз, чтобы придать своим словам больше теплоты, Яков Иванович назвал его по имени и отчеству. – Вы меня обижаете. Я просто думаю, что это вам не по годам. Ведь вы же постарше меня годков на пять.

– На войне, товарищ генерал, сила не в годах, а в солдатском духе! И потом я на коне.

– Ну, что ж, согласен. Теперь садись сюда за главного, – Железнов хлопнул по табуретке, – и формируй отряд…

На другой день во второй половине дня перед отправлением отряда в рейд на полянке в леске построили головную роту развернутым строем, и перед ней Железнов вручил Крошке боевую медаль.

Растроганный Митя громко поблагодарил:

– Служу Советскому Союзу! – и встал на правый фланг роты.

– Ну, Иван Кузьмич, дорогой мой, все! Теперь командуй – «по коням»!

Железнов и Хватов стояли на этой поляне до тех пор, пока последнее орудие не скрылось в заиндевелой поросли молодняка.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Как только сгустились сумерки, Крошка вывел лесом разведку почти к самому полотну железной дороги. Оставив ее в лесной заросли, вместе с Груздевым прошел к мосту, возвышавшемуся над неширокой речушкой. Там они залезли на ель, чтобы поразглядеть, нет ли за насыпью засады. К удивлению Мити, на полотне за рельсами, плотно прижавшись к земле, лежали за пулеметом два солдата, а за насыпью трое прыгали, отчаянно размахивая руками.

– Видал? – с досадой прошептал Крошка, спустившись с дерева.

– Видал, – ответил Груздев, от которого ничто не ускользнуло. – Давай думать. – И они отошли подальше от дороги. – Значит, так, – рассуждал Груздев, – поначалу надо запустить саперов. Пусть, если мост заминирован, обезвредят мины. А потом…

– А потом, – перебил его Митя. – Я с двумя-тремя твоими ребятами подползу к пулемету, вскочу и… Сам понимаешь, я уже не раз так делал. Получается. А ты тех троих таким же манером. Но надо так, чтобы никто не пикнул и не стрельнул.

– Говоришь, получается, – усмехнулся Груздев. – Если получается, то так и будем делать. Только все это надо согласовать с командиром.

Добров утвердил действия разведки и в сумерки подтянул отряд поближе к железной дороге. А сам с опергруппой обосновался у той самой ели, с которой вели наблюдение Груздев и Крошка. С наступлением темноты саперы проползли к мосту и разминировали его. Гитлеровцы настолько замерзли, что теперь за насыпью прыгали не три, а четыре, а у пулемета лежал только один солдат, изредка запуская ракеты.

Как только ракета потухла, разведчики двинулись: группа Груздева на мост, а Крошка – на насыпь…

Через полчаса отряд полковника Доброва уже шел вдоль заснеженной дороги, заворачивая на Попляски.

Справа слышался бой.

– Что это? – спросил Груздев Крошку.

– Там Королево. Видимо, наши партизаны вам помогают.

Вскоре разведчики увидели немецкую колонну, двигавшуюся в сторону Королево. Добров, не дав этой колонне развернуться для обороны, ударил ее с ходу и погнал на Попляски, о чем по радио сообщил комдиву. Генерал Железнов, получив это сообщение, тут же отдал приказ на наступление.

Поднятый стрельбой генерал фон Мерцель, как ошалелый, вскочил с постели и, еле успев натянуть сапоги, подбежал к окну, рванул маскировку. Но, кроме вспышек выстрелов справа, ничего не было видно.

– Окселенц, оденьтесь, – сзади адъютант держал китель. – Наши отходят. Красные ворвались с севера.

– С севера? – переспросил генерал, всовывая руки в китель. – Не может быть.

Вместо ответа адъютант поторопил шефа, подавая ему шапку и пальто.

Тут распахнулась дверь, адъютант вскинул парабеллум, но, услышав знакомый голос, опустил.

– Машина подана, – с порога торопливо доложил шофер. – Господин генерал, скорее! Русские на окраине!

В это время влетел в избу полковник, начальник штаба, и, еле переводя дух, сообщил:

– Русские прорвали оборону у Александрино и Усадища… Разрешите следовать с вами. Мою машину подбили.

Мерцель напустил на себя спокойствие и, как бы не слыша, что сказал начштаба, скомандовал:

– Карту!

Адъютант развернул планшет и осветил его фонариком.

– Передайте полкам отходить за Вазузу, на Высокое и Холм. КП четыре километра юго-западнее Холма, – не торопясь, вышел и сел в «Мерседес».

Как хотелось сейчас полковнику, чтобы машину вместе с фон Мерцелем разнесло в куски.

8 марта советские войска овладели Сычевкой, а 10-го – городом Белый.

И отсюда, двигаясь друг другу навстречу, шли наперерез отходящим с Бельско – Ржевско – Сычевской дуги войскам армии генерала Моделя. А отходило ни мало ни много, как три армейских корпуса и большое количество всяких частей усиления, страшась, что не успеют пройти здесь восьмидесятикилометровую линию раньше чем на нее выйдут войска Западного и Калининского фронтов. Они шли напропалую, натыкаясь на партизан, и волей-неволей ввязывались в бой.

Все это вызвало тревогу и страх не только у генерала Моделя, но и у самого фельдмаршала фон Клюге. А когда 12 марта пала Вязьма и дивизия генерала Стученко западнее захватила Лукьяново, а генерала Железнова – прижала части фон Мерцеля за Торбеевым к Вазузе, фон Клюге стало просто нехорошо. И выручало его лишь немецкое спокойствие.

– Так, пожалуй, через недели две и Смоленск возьмут? – пробурчал он. И приказал войска 9-го армейского корпуса посадить на рубеже Белый, Дорогобуж, Спас-Деменск, а в его тылу, на реках Вопец, Днепр, Осьма, день и ночь строить оборону, привлекая на это дело без жалости и пощады население.

Несмотря на тяжесть наступления – в пургу, мороз и по бездорожью, и упорное сопротивление врага – советские войска с боями прошли 150 километров, а местами больше и 23 марта остановились перед заранее подготовленным рубежом противника.

Так был ликвидирован ржевско-вяземский плацдарм – последний оплот и надежда Гитлера ударить на Москву. Был сорван и план гитлеровского командования нанесения флангового сокрушающего удара по советским войскам на курском направлении.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Отступающие войска противника из-под Ржева и Белого отходили очень плотно, и им не хватало ни дорог, ни лесных просек и троп и даже колонных путей, пробитых саперами напрямик через поля, рощи, замерзшие реки и болота.

Вместе с ними, а больше всего впереди них, отходили охранные части СС, штурмовые отряды, ортскомендатуры, полиция и разные группы предателей, сформированные в отряды карателей.

На своем пути они все сжигали, а людей расстреливали.

Народные мстители, отходя в глубь Смоленщины, устраивали засады на путях движения врага, нападали на его гарнизоны.

Так действовал и отряд «Дяди Вани». Как только начали наступать советские войска, подрывники отряда спустили под откос эшелон на самой важной трассе Ржев – Вязьма. На другую ночь заминировали основную дорогу, связывающую штаб армии Моделя с Московско-Минской автострадой. А когда войска Западного фронта подошли к железной дороге Ржев – Вязьма и завязали бои за Сычевку и Ново-Дугино, отряд «Дяди Вани» ночью напал на Королево и разгромил там часть, отходящую под напором дивизии Железнова на запад, чем заставил колонну, двигавшуюся из-под Ново-Дугино, остановиться и принять бой. А ночью, когда стрельба затихла, Иван Антонович отвел отряд в глубь леса и повел его на юг. Два часа партизаны шли спокойно. К утру с востока стал нарастать гул артиллерийской канонады, а вскоре донеслась и пулеметная трескотня.

– Что бы это значило? – глядя на комиссара, спросил Иван Антонович.

– Похоже, идет бой за Торбеево.

Иван Антонович остановил отряд.

– Давай прислушаемся и решим, куда курс держать. – Прислушался и больше прежнего удивился: со стороны большака Холм – Издешково один за другим донеслись глухие взрывы.

– А это еще что? – удивился и комиссар. Да не только он, все партизаны повернули головы на запад.

– Стреляют, – вслух рассуждал Иван Антонович. – Значит, там враг. Отсюда, Николай Сергеевич, единственное решение – надо сворачивать вправо и двигать лесом на Вазузу. А с Вазузы – прямиком – на Поповское.

Так и решили. Но тут произошло неожиданное. Не успели свернуть, как кто-то крикнул:

– Немцы!

Раздался выстрел, другой, за ним заговорили автоматы. Отряд шарахнулся в лес, и в мгновение ока просека опустела, лишь на повороте между соснами застряла подвода: лошадь распряглась и удрала в чащобу. А у сосен, спрятавшись за сани, кто-то отстреливался. Потом стрельба прекратилась.

Иван Антонович прибежал к саням. Возле них лежал старик.

– Иван Фомич, как же ты, браток, застрял? – Иван Антонович подхватил старика под мышки и помог ему встать. Но тот не встал. А опустившись снова на колени, бормотал:

– Рыжика, Юрочку, сволочи подстрелили. Лежит и не движется… Ох, горе мое, горе…

Тут комиссар вытащил из-под стонущего Юры еще горячий автомат, взял паренька на руки и понес.

Иван Антонович знал одно надежное место, куда, как он полагал, никто из карателей весной не рискнет пойти. Это был дом его друга лесника в дремучих лесах и топких болотах Устрома. Туда вместе с другими ранеными он и отправил Юру.

Его везла неизменная Сонька, а сопровождал, ставший действительно родным дедушкой, Иван Фомич.

В глухом лесу обоз остановился на обед. Солнце грело по-весеннему. С ветки на ветку перепрыгивала белка.

– Иван Фомич, смотри! – Юра поднял руку, показывая на зверька, и первый раз после ранения радостно улыбнулся.

– Весна, – ответил Иван Фомич, – вот и резвится.

– Дедушка, а мы в отряд вернемся?

– Конечно, вернемся.

– Знаешь что, дедушка, – Юра осмотрелся, – я из банки, что из-под тушенки, бомбу сделал.

– Бомбу? – Зная упорство Рыжика, Гребенюк всполошился. – А где она?

– Не скажу. Отберешь.

– Скажи, не отберу.

– Честное слово?

Глаза Юры скользнули по Фомичу, как бы спрашивая: говорить или не говорить? И наконец он засмеялся:

– А ты на ней сидишь.

Иван Фомич не подскочил – чего, предвкушая удовольствие, ждал Юра, – а приподняв солому, увидел банку, привязанную к переплету розвальней, и только покачал головой.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В этом году весна на Смоленщину пришла раньше времени и поломала все расчеты командования Западным фронтом. В конце марта подули теплые ветры, ярко и жарко засияло солнце, зазвенели ручьи, и вскоре в низинах разлились широкие озера, а ручейки превратились в мощные потоки и понесли свои воды в реки, которые стали непреодолимыми преградами на путях наступления войск фронта и в то же время надежным перекрытием врагу, отошедшему за эти водные преграды.

Фельдмаршал фон Клюге, прочитав сообщения командиров корпусов, что русские, выйдя на рубеж рек Вопец, Вержа, Днепр, Осьма, приостановили наступление, не мог сдержать своей радости, так как это было то, чего требовала грозная шифровка Гитлера – остановить наступление русских на рубеже Велиж, Сафоново, Спас-Деменск, и ни шагу назад! И фельдмаршал подвинул шифровку начальнику штаба:

– Сейчас же составьте донесение фюреру. Наступление русских остановлено. – И распорядился ускорить возведение тыловых оборонительных рубежей по Вопеце, Уже, Вопи – Днепру, Гобзе – Хмости и на ближних подступах к Смоленску. Мобилизовать на эти работы все трудоспособное население. После, как только будут восполнены работы на рубеже Вопец – Ужа, всех, проживающих в тридцатикилометровой прифронтовой зоне, выселить.

Не успели еще устроиться беженцы под крышами чужих домов, а обездоленных семей в этой зоне было полным-полно, как нагрянули молодчики Шенкендорфа и полицаи и погнали всех, кто только держался на ногах, на оборонительные работы.

Кудюмовы только что перекочевали за Днепр, чтобы здесь, в глуши, переждать страшное время зверств отступавшего врага. Конечно, Кудюмиха могла бы откупиться от этой тяжелой работы. Но что могла сделать Бронислава Кудюмова, того не могла совершить старший лейтенант Красной Армии Вера Железнова.

– Раз враг возводит на Уже оборону, мы там должны быть! – решила она. И на противный окрик карателя: «А ну! Быстро!» Вера спокойно приказала своим людям одеться потеплее, захватиь для замены лишнюю смену одежды – весна, мол, воды и грязи хватим по горло. В подводу положила продуктов примерно на неделю, а для задобривания начальников сунула под сено кошелку с «кваском» собственного приготовления, который подавала к столу только немецким офицерам.

На Уже «бригаду» кудюмовцев возглавила сама хозяйка. Первый день Вера работала лопатой, как и все. Но это ее не устраивало, и не потому, что тяжел труд, а потому, что на этих работах был узкий фронт наблюдения. Она решила перебраться на возведение проволочных заграждений, где, как ей казалось, увидеть можно было значительно больше. А на другой день место для обеда своей артели она выбрала впереди, среди кустиков, недалеко от громадной кучи мотков колючки. И, конечно, обедом не обошла саперов, работавших на заграждениях. А когда саперы ушли, Вера пригласила их зугфюрера, причем порцию дала ему побольше и даже предложила «кваску».

– Вас ист дас квазку? – Взводный глядел на флягу жадными глазами.

– По-вашему тоже квас. Битте! – Вера протянула ему кружку.

Зугфюрер поднес кружку к губам и, почувствовав носом, что в ней, посерьезнел лицом – чем насторожил Веру – и вернул ей кружку, показывая, чтобы она из нее выпила сама. Вера поняла, что взводный боится, как бы его не отравили, отлила из кружки в стакан и, показав, что в нем «квасок», залпом выпила его.

Тут лейтенант, стрельнув глазами вправо, влево и убедившись, что никто не смотрит, стал пить так, как действительно пьют квас, утоляя жажду, – большими глотками и до конца. Затем, переводя дух, произнес:

– Гут кваз! Данке, фройлен.

– Я фрау, – мило улыбнулась хозяйка. – Битте, еще, – показала она на флягу.

Зугфюрер остановил ее растопыренной пятерней:

– Зо! Генуг!

Расчет Веры оправдался. Она видела, как взводный что-то мучительно вспоминал. Потом махнул рукой и заговорил виноватым тоном по-немецки. Вера поняла, что он предлагает ей перейти на работу к нему, и пояснял, что там ей и ее людям будет легче.

Немец еще раз повторил свое предложение, показывая на крестьян, разматывавших проволоку.

– А? На проволоку?

– Я, я, нах проволок, – кивал головой немец. – Айн момент. – Он вынул книжечку и самописку: – Битте, фамили?

На следующий день «кудюмовцы» работали на возведении проволочных заграждений. Машины сверлили в грунте лунки, а они вставляли в них колья, утрамбовывали около них землю, разматывали колючку и прибивали ее к кольям.

На проволочных заграждениях Вера и Лида охватили фронт обороны в десять раз больше, чем на прежней работе. И на этом рубеже ни одна огневая точка, ни один НП не ускользнули из их поля зрения.

В середине апреля пришел Кудюмов. Он, как подобает мужу, поцеловал жену, взял ее под руку, отвел подальше от людей и наставительно прошептал:

– Пора из этой зоны уходить. А то, неровен час, еще попадем в сети Шенкендорфа. Рудчук говорил, что Шенкендорф готовит полное изгнание из этой зоны всего живого. А чем все это кончается, ты великолепно знаешь. Вам всем следует хотя бы дня три отдохнуть…

– Что вы? Какой отдых, когда впереди еще Ельня? Ведь это большой опорный пункт. Вчера здесь был генерал со свитой, я поняла, что из 9-го армейского корпуса, уловила его наказ саперам: «Ельню превратить в крепость!» Мы ведем проволоку еще так километра три. А там до Ельни рукой подать…

– Там, – остановил ее Михаил Макарович, – наши молодожены. – Так он называл Василия и Аню.

– Что вы говорите? Там? – Вера чуть было не всплеснула руками. – Как хочется ее увидеть, поговорить…

– Вчера проехал к Кезикову, а оттуда с его помощью пробрался к Колошину. Повидался с Климом. Клим очень осунулся. За последнее время ему стало работать тяжелее. Приходится много ездить. Фрицы, говорит он, тянут на Спас-Деменск и Киров людей и технику для пополнения. Полагает, что это все для 12-го армейского корпуса. Очевидно, готовятся к наступлению?

– А Машу видели?

– После поговорим. – И, выражая радость встречи, приосанился и важной поступью направился в деревню. Там он представился компанифюреру и предъявил ему бумагу одного из офицеров тыла армии, который просил освободить семью Кудюмова и всех служащих его учреждения…

– Ваша семья, особенно фрау Бронислава, да и ваши служащие – замечательные люди. А ваша повариха – просто клад! Она познакомила нас с русской кухней, кормила нас вкусно. О, если бы все русские хотя бы чуточку относились к нам, как ваша фрау и ваши люди, то, наверное, мы не оставили бы ни Ржева, ни Вязьмы, да и они сами не маялись бы на этих изнурительных работах. Но ничего не поделаешь, господин Кудюмов.

– Данке! – поблагодарил капитан переводчика и снова обратился к Кудюмову: – Фрау Брониславу и фройлен Зину, – продолжал он по-немецки, – я буду просить майора освободить, а остальных задержу еще дня на три, они замечательные, дисциплинированные и трудолюбивые люди.

Похвала гитлеровца ножом колола в сердце, но Михаил Макарович должен был делать приятное лицо и даже благодарить врага за столь лестную оценку его людей.

– Петя, – лицо Веры выражало удивление, – их без меня оставлять здесь нельзя. Либо сегодня мы едем все, либо я остаюсь с ними до конца. Я хозяйка и несу за них перед германским командованием одинаковую с тобой ответственность.

Переводчик все это прошептал на ухо капитану, а потом, когда наступила пауза, обратился к Кудюмову и перевел все то, что говорил компанифюрер:

– Я понимаю беспокойство вашей жены. Но, к сожалению, ни я, ни майор сегодня не можем освободить ваших людей. Так что пусть фрау Бронислава останется с ними. И я обещаю ее трудом не обременять и разместить по возможности получше. А как только закончим тянуть проволоку, так сразу же все они будут освобождены. Согласны?

– Согласна.

К майскому празднику семья Кудюмова и его служащие перебрались за Вопь, в разрушенное селение Подроща. Здесь Михаилу Макаровичу и Вере пришлось выдумывать многое, чтобы хотя частично побывать на этом рубеже.

Вскоре Михаил Макарович не без помощи Рудчука, выжавшего из него за «услуги» значительную мзду, получил разрешение отремонтировать в Кардымове разрушенный дом и открыть в нем постоялый двор.

Восстановление дома затянулось до конца июля. Было тяжело с материалами, да и с рабочей силой, и Кудюмову и его хозяйке пришлось проехать вдоль Хмости и на север, и на юг, чтобы достать что-нибудь. В Витязях нашли гвозди, в Петрищеве – стекло. За краской пришлось ехать к черту на кулички. Лишь с лесом обошлось более-менее сносно.

Вот так, с трудом добывая материалы, Михаил Макарович и Вера разведали почти весь оборонительный рубеж на Хмости и Ельне.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сообщения войсковой, партизанской и других разведок разведуправление свело в общую схему, на которой получилась общая картина фронта противника, а также ясно вырисовывались его тыловые оборонительные рубежи на Уже, Вопи, Днепре и кое-что на Хмости.

Такие схемы лежали на столах начальника штаба и командующего войсками Западного фронта и время от времени подновлялись новыми данными. По ним было видно, что против правого крыла фронта от Копыревщины до Асеевки держали оборону изрядно потрепанные в последней операции 27-й армейский и 39-й танковый корпуса. Зато против левого крыла – от Асеевки до Кирова на Спас-Деменском выступе – стояли более или менее два полнокровных 9-й и 12-й армейские корпуса. И это очень и очень озабочивало командующего Западным фронтом генерал-полковника Соколовского. Ему было ясно видно, что фельдмаршал фон Клюге удерживает этот выступ для того, чтобы летом, как только соберется с силами, ударить вдоль Варшавского шоссе на Москву. Кроме того, если Западный фронт развернет наступление на Смоленск, он отсюда нанесет контрудар в северном направлении, на Вязьму, и этим самым подрежет под корень основную группировку фронта.

– Все может быть, – произнес вслух генерал Соколовский и, подперев рукой подбородок, задумался. Свет настольной лампы, пробивавшийся через зеленый абажур, бледнил его усталое лицо. Было над чем задуматься: предстояло решать Смоленскую наступательную операцию. Решать? Но как? И как бы само собой напрашивалось – начать ударом с центра, в междуречье Днепра и Угры: отсюда до Смоленска ближе всего. Но впереди, у Соловьева, Днепр резко поворачивал к югу и создавал серьезное препятствие на направлении главного удара.

– Да и здесь, – Василий Данилович стучал пальцем по Спас-Деменску, – висит опасная загвоздка… Чего было бы проще ударить сейчас на Дорогобуж, пока они не укрепились, да и с силенками на сегодня у них слабовато. – Но, взглянув на сводку наличия людей в своих дивизиях, грустно протянул: – И у нас тоже не густо. С такими силами наступать никак нельзя. Надо просить у Ставки хотя бы еще одну общевойсковую армию и один танковый корпус.

Время уже давно перевалило за полночь, а Василий Данилович, навалившись грудью на высокий покатый стол, все еще прикидывал силы обеих сторон и обдумывал разные варианты, ища более правильное решение последующих этапов освобождения Смоленщины. В результате на листе бумаги легли стрелы, направленные на Дорогобуж, Ельню, Рославль.

Теперь оставалось решить завершающий этап. Но усталость брала свое.

Василий Данилович прошел к письменному столу, опустился на стул и, вытянув ноги, расслабился.

Но мысль, помимо его воли, по-прежнему продолжала работать, предлагая то один, то другой вариант взятия Смоленска.

«Пожалуй, так», – согласился он с последней мыслью, тут же встал, прошел к карте и там, глядя на нее, опять на том же листе, левее последнего пунктира, ярко нарисовал кружок, что обозначало «Смоленск», и к нему свел две стрелы – одну с северо-востока, от Копыревщины – Сафоново, другую – с юго-востока, от Басманово – Глинки.

Генералу Соколовскому очень хотелось, чтобы на этом направлении армии прошли дальше, до Орши, чем действительно помогли бы основной группировке фронта, которая по овладении Смоленском должна будет наступать севернее Днепра вдоль Московско-Минской автомагистрали, миновать страшный лесами и болотами «Осинторф» и выйти на шоссе Витебск – Орша.

Белорус, уроженец деревни Козлики Гродненской губернии, он хорошо знал свой трудолюбивый народ, поэтому особенно остро чувствовал его страдания от фашистских поработителей и, конечно, мечтал, строил планы поскорее освободить родную землю от оккупантов.

Прислушиваясь к скрипучему пению скворца, спохватился: «Неужели утро!»

Потянул шнур, черная штора маскировки, складываясь гармошкой, поползла вверх, и комнату залил яркий солнечный свет.

– Все! – Василий Данилович аккуратно сложил карту и запер ее в сейф. Затем, сделав для памяти заметку в блокноте: «Переговорить с Поповым о партизанах», пошел отдыхать, предварительно сказав дежурному офицеру, чтобы часа через четыре его разбудили.

Отдыхал он недолго. Где-то часа через два не спеша встал, умылся, оделся и, удивив дежурного офицера столь ранним появлением, вышел на воздух.

Весна властвовала вокруг. Солнце, пробившись через переплет ветвей старого сада, причудливыми узорами теней разрисовало зеленую стену дома. Все так же пел у своего жилища скворец; на доске фронтона любовно ворковал около своей подруги голубь; под крышу пролетел с пушинкой в клюве воробей.

Хлопнула дверь, и на крыльцо вышел дежурный офицер.

– Что-нибудь случилось?

– Особенного ничего, товарищ командующий. Звонил командарм десять и сообщил, что на правом фланге армии, в районе Занозная – Кондуково, замечено оживление противника.

– Значит, в районе Занозная – Кондуково? – сам себе повторил Соколовский и быстро поднялся по ступенькам, прошел прямо к «ВЧ».

– Василий Степанович, докладывайте, что у вас.

На этот вопрос командарм Попов доложил, что разведкой замечено подтягивание пехоты и артиллерии в районе южнее Людинова.

– Я сейчас выеду к вам, только позавтракаю. А вы за это время подумайте, что бы это значило и что надо на этот случай предпринять.

Через полчаса «газик», сопровождаемый таким же «газиком» с охраной, уже мчал командующего фронтом. В Бережках его встретил генерал-лейтенант Попов, и они проехали прямо на НП. Впереди, за передним краем врага, перед взором генерала Соколовского, смотревшего в стереотрубу, представилось со всей своей реальностью то, что он видел недавно на карте – и необъятная ширь разлившейся Ужати, и безбрежная даль болота.

– Здесь, пока не спадет вода, наступать нельзя, – промолвил командующий. – Проедемте, Василий Степанович, в Жилово да взглянем там на Спас-Деменский тракт. Как?

– Не рекомендовал бы, товарищ командующий, опасновато. Там противником каждый выезд, каждая канава пристрелены.

– Ну и что ж? Полагаю, что путь к вашему НП прикрыт?

– Так точно, прикрыт. Но сами знаете, что если хватит шестиствольным или тяжелым, то может всякое быть, – упорствовал командарм.

– Значит, боитесь ответственности за меня? Так я расписку вам дам, что вы меня предупреждали. – Но, увидев на лице этого боевого генерала обиду, изменил тон и извинился: – Простите, Василий Степанович, за неуместную шутку. Раз с вами до сего времени ничего не случилось, так и на этот раз обойдется все благополучно.

Ознакомившись с обстановкой, командующий и здесь засел на стереотрубу. Хорошо просматривался Спас-Деменский большак, во многих местах перекрытый проволокой и траншеями, с черными глазницами бойниц огневых точек, а дальше оборону врага закрывал лес.

– Вот что, командарм, посмотрите-ка это междуречье Божи и Снопоти и подумайте, что вам надо, чтобы вот отсюда ударить и взять Спас-Деминск. Навстречу вам будет наносить удар на Павлиново – я еще не знаю точно кто, но будет. Так что вам с той армией предстоит замкнуть кольцо окружения противника и совместно с генералом Болдиным и генералом Захаркиным разгромить Спас-Деменскую группировку врага. А после быть готовым продолжать наступление на Рославль. Дайте указание своим разведчикам тщательно изучить эту полосу. Вопросы есть?

– Все понятно.

– Прекрасно. Тогда, – генерал Соколовский ткнул пальцем в цифру «330 СД», – поехали сюда.

Генерал Попов не сдвинулся с места.

– Вы что? Опять за меня боитесь?

– Никак нет, – козырнул генерал Попов. – Но должен вам доложить, Ракитня и Неручь настолько разлились, что туда на машине никак не проедешь. Только на интендантке или пешком.

– Прекрасно. Поедем сколько можно машинами, а там пойдем. Хочу повидать солдат, ощутить их настроение, и именно сегодня – в это половодье, грязь и бездорожье. Поди, харч и боеприпасы на передовую на себе тянут? А значит, по колено, а то и по пояс мокрые. Сам испытал и в империалистическую и в гражданскую войны, в пехоте воевал. Поехали, генерал!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Желая скрыть подготовку к наступлению на Спас-Деменском направлении, генерал Соколовский решил активными действиями на правом крыле ввести в заблуждение генерал-фельдмаршала фон Клюге и заставить его поверить, что не на Спас-Деменск, а на Ярцево – Смоленск готовится удар. И в правофланговые армии полетела шифровка активизировать боевую деятельность войск и создать видимость движения частей к фронту. А начальнику инженерной службы фронта – даже создать севернее Московско-Минской автострады ложный аэродром.

Идентичную задачу получил и генерал Железнов. Для этих дел его дивизия находилась в выгоднейшем положении. Выдвинувшись на правом фланге армии вперед, она угрожающе нависла с севера над войсками генерала Мерцеля.

А тут еще словно с неба свалились «красные бандиты» «Дяди Вани» и взорвали на Вопи и Царевиче мосты. Это навело на генерала Мерцеля еле скрываемый страх, и он послал комкору мрачное донесение, в котором просил усилить дивизию артиллерией, танками и сильным карательным отрядом и дал понять, что в противном случае за судьбу дивизии не ручается.

Командир корпуса доложил об этом командующему армией, но в более мягком тоне. Зато вполне ясно намекнул о «психологической неуравновешенности» генерала Мерцеля, которая заставляет думать, не болен ли он?

Комкор, скрепя сердце, усилил Мерцеля ротой штурмовых орудий. Подумав, добавил еще роту. Но больше выделить не мог, так как положение в других дивизиях корпуса обстояло не лучше.

Взрывы мостов на Вопи и Царевиче потрясли не только генерала Мерцеля, но и командование корпуса, армии и больше всего генерала Шенкендорфа, так как по его данным все «красные бандиты» ушли по крайней мере на линию Витебск, Смоленск, Рославль.

Обеспечив себя надежной охраной, Шенкендорф выехал в армию, а там, по настоянию командующего армией, рискнул проехать в корпус.

– Очень рад, господин генерал! – радушно встретил его шеф корпуса и даже предложил сигару, хотя сам питал к нему неприязнь. Не теряя зря времени на отвлеченные разговоры, он положил перед Шенкендорфом карту с коричневыми знаками (комкор красный цвет не переносил) взрывов, диверсий и налетов партизан. – Полюбуйтесь, что творится. А там, – протянул он руку в сторону передовой, – слышите? Грохочет. Неровен час, ударят. А вы, – двинул комкор бумагу Шенкендорфа под самый его нос, – предлагаете обойтись собственными силами. – Это было сказано так, что Шенкендорф даже задвигался в кресле, намереваясь оправдать это свое указание. Но шеф корпуса упредил: – Еще неделя, спадет вода, бандиты заберутся в дебри лесов и в глубь болот, и тогда их оттуда ничем не выкуришь. Следовательно, надо действовать немедленно и решительно! Для этого вы должны назначить сюда не батальон, а целую дивизию…

Тут Шенкендорф не выдержал и выкрикнул:

– Дивизию? – и поперхнулся дымом.

– А что?

– А то, уважаемый господин генерал, что бандитствуют красные не только в тылу вашего корпуса, а везде. Подавили их в Каспле, а через день-два они орудуют в Красном… Разгромили в Якимовичах, а на другой день они уже у Рославля на обеих дорогах по поезду под откос спустили. А вы говорите дивизию… – Шенкендорф удрученно постучал сигарой по краю пепельницы. – Сейчас в нашем тылу десятками тысяч бродят бездомные и голодные беженцы, под маской которых не мало скрывается и бандитов. А тут к ним прибавятся еще и те, и не десятки, а сотни тысяч, которых вот-вот вы будете выселять с прифронтовой зоны. А у нас для них нет ни работы, ни хлеба, ни жилья… После мною сказанного, полагаю, – Шенкендорф встал, – нет надобности доказывать вам, господин генерал, что все это значит и перед какими трудностями стоит группа войск? Конечно, добрую половину работоспособных мы отправим к нам на работы. А что делать с другой половиной – со стариками, детьми, калеками, больными? Что? Ведь это только едоки. И от них никакими чрезвычайными мерами не избавишься. Вот что нас страшит, и это заставляет меня просить вас очистку вашего тыла произвести собственными силами. Для проведения чрезвычайных мер я назначу вам только полк дивизии СС. И не потому, что не хочу, а не могу. Дивизия растянута вплоть до Ельни.

С фронта по-прежнему доносилась канонада, то ослабевая, то вспыхивая. Командир корпуса подошел к окну и оттуда вполне искренне начал:

– Все это я прекрасно понимаю. Там, где находятся войска корпуса, мы очистим территорию от красных банд, но там, где нет поблизости наших частей, должны это сделать ваши отряды. Поверьте, с фронта мы не можем снять ни одного батальона.

Командир корпуса хотел еще что-то сказать, но тут влетел адъютант и доложил о появлении русских бомбардировщиков.

– Прошу, – комкор показал рукой на дверь и, пропуская гостя вперед, провел его в бункер. Там, зайдя за стол, двинул Шенкендорфу коробку с сигарами, взял сам и, отрезая ее кончик, спокойно продолжал:

– Сегодня думаем срезать этот злосчастный выступ, – показал он сигарой на поселок МТФ и прислушался: в грохоте канонады явно слышался равномерный звук самолетов, и вскоре взрывы потрясли бункер, да так сильно, что даже на столе телефон задребезжал. Оказывается, звонил генерал Мерцель.

– Что? – дунул в трубку комкор. – Повторите. – Шенкендорф понял комкора: на фронте генерала Мерцеля произошло что-то из ряда вон выходящее. И как только командир корпуса опустил трубку, спросил:

– Что случилось?

– Контрподготовка, – неохотно ответил комкор. – Наступление сорвано. А вы говорите, выделить части для уничтожения банд.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Возвратясь в свою по-барски обставленную резиденцию, фон Шенкендорф двинул все свои войска и части карателей к фронту, оставив на основных коммуникациях и на переправах Царевича, Вопи, Днепра, Устрома-Угры сильные заградительные отряды, так, что здесь могли пройти, проехать на запад только со специальными пропусками или в колоннах под командой сопровождающего охранника.

Эта операция началась широкой полосой и подчистую изгоняла людей из своих домов, со своей родной земли в злосчастные места сортировки. А там, словно в загоне бойни, эсэсовцы, полицаи и фашисты, наподобие врачей в белых халатах, просматривали и сортировали, подобно, как в старину прасол скот, и направляли кого в Германию, кого в лагеря, подозрительных – в тюрьму, немощных в «места особого назначения», а ребят-сирот, которых не было смысла отправлять в Германию, но у которых можно было взять кровь, увозили машинами на «дачу».

Так были схвачены вместе с Калистратовной и ребята Валентиновой.

Эта сухонькая, не столь старая, как постаревшая от горя женщина, потерявшая в войну и мужа и детей, приютила Дусю и Ваню. И вот ранним утром загрохали в дверь полицаи, сорвали ее с запоров и, сбив у порога с ног Калистратовну, рванулись к постели, где насмерть перепуганная Дуся жалась к Ване, таща на себя одеяло.

– Не трожьте их! Они хворые! – выкрикнула Калистратовна и, бросившись к ребятам, прикрыла их. Но каратели были неумолимы, в данном случае их «хворь» не пугала. Они были обязаны очистить селение от людей.

Теперь Калистратовна ни на шаг не отпускала от себя ребят, ни в дороге, ни на пункте сбора, ни при сортировке и даже тогда, когда к ней подошел здоровенный детина в белом халате.

– Господин доктор, не троньте ее, она больная, – Калистратовна одернула от него Дусю.

Фельдшер, присев, прикоснулся губами ко лбу Дуси, пальчищами потянул ее заплаканные веки вниз, потом сжал ее щеки, да так сильно, что та невольно широко раскрыла рот и прошептала:

– А-а! – надрывно закашлялась.

– Гут, – заключил фельдшер, и оторвав Дусю от Калистратовны, толкнул ее в сторону дома, прямо в растопыренные руки санитара. Ваню фельдшер смотреть не стал, а повернул его лицом к проходу, куда тянулись «немощные», толкнул и крикнул другому санитару:

– Выпроводи мальца, слепой!

На какое-то мгновение потеряв сестру, Ваня, ища ее, испуганно протянул руки:

– Дуся! Где ты? Дай руку.

Но и Дуся, еще до его вскрика, вырвалась из клещей белохалатника и вмиг оказалась около брата. Туда же бросилась и Калистратовна.

– Изверги! Что же вы делаете-то с сиротами? Сжальтесь, лиходеи! – и она, распластав руки, прикрыла собою ребят, но тут же рухнула наземь от удара полицая.

– Тетя Валя, милая… – Дуся и Ваня, упав на ее грудь, заплакали навзрыд.

Санитар с большим усилием оторвал Дусю от этой, ставшей ей и брату второй матерью, женщины и с еще большим трудом отнес ее, бьющую его руками и ногами и душераздирающе кричавшую, в дом.

Следом за ней рванулся и Ваня. Ничего впереди себя не видя, он налетел на изгородь, ухватился за ее жерди и, отбиваясь ногами от наседавшего на него полицая, задыхаясь, кричал:

– Отпустите сестру! Отпустите! Тетя Валя! Где ты? Родненькая! Дусю взяли, заступись!

Этот, хватающий за душу, крик Вани даже заставил вздрогнуть сердце самого главного здесь врача.

– Девочка, не надо плакать. У нас хорошо. Кушать много, гулять много, всего много, – по-русски, с акцентом утешал, опустившись перед ней на корточки, доктор. Он даже пробовал отвлечь ее внимание блестящим с цепочкой предметом, но Дуся, рыдая с той же силой, просила:

– Там братик, Ваня. Миленький дядя доктор, спасите – его. Он слепой и без меня погибнет. Спасите!..

– Хорошо, хорошо, только не надо так громко плакать, – и доктор распорядился привести мальчика, которого осмотрел сам, и, хлопнув его по спине, сказал по-немецки своему коллеге: – Мальчик ничего, крепыш. Нам подходит. А что слепой, это не помеха, – и хладнокровно закончил: – Все равно у них один и тот же конец. – Затем, взяв Ваню за плечо, провел к Дусе: – Вот и братец твой.

Девочка бросилась к брату и, прижавшись к нему, все еще всхлипывая, обратилась к доктору:

– Мы будем вместе?

– Вместе, вместе, – доктор даже улыбнулся.

– Милый дядя доктор! – Дуся бросилась к нему и, не дотянувшись до его лица, стала целовать руки: – Спасибо. Спасибо, милый дядя доктор. Ваня! Что же ты стоишь? Целуй дядю доктора.

Ваня, чувствуя, что их ждет впереди, не тронулся с места, и в его голове возникло то, чем всегда отбивалась от карателей Валентина Калистратовна, и тут он своей просьбой ошарашил весь медицинский персонал:

– Господин доктор, там, на улице, наша мать, Валентина Калистратовна, она слабая, еще не переболела тифом, отпустите нас к ней.

«Тиф» сразу отшатнул доктора от Вани, и он металлическим голосом заговорил по-немецки:

– Вышвырнуть их обоих к матери и там предупредить шефа охраны. Вы, – обратился он к санитару, принесшего Дусю, – сейчас же смените халат и тщательно вымойте руки.

Увидев ребят, Калистратовна поднялась с земли и бросилась навстречу.

– Ви, – санитар тыкал пальцем в ее грудь, – ист мутер?

– Да, да, господин фельдшер, – я, я их мать. – И Калистратовна, еле сдерживая слезы радости, обхватила ребят.

– Ком! – санитар толкнул их. – Шнель, шнель! – и повел к охраннику, наводившему в толпе порядок.

– Это заразные. Так что, – перекрестил он воздух, – их в карантин!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Лесник вернулся из Смоленска сам не свой – угрюмый и молчаливый. В дом не вошел, а скорее – вбежал. За ним так же торопливо последовали партизаны.

– Савва, что-нибудь плохое? – испуганно смотрела ему в глаза застывшая посреди горницы жена.

Вместо ответа лесник предложил всем сесть, а сам, зайдя за стол, опустился на скамью.

– Кругом шуруют каратели. Медлить нельзя. Иначе вы попадете в их лапы.

– Что с вами делать? – Савва смотрел на Гребенюка и Юру. – Ума не приложу. Направить вас к дружку, леснику в Боровое?

– Что ты, что ты? – перебила его жена. – Юрочка ж не выдержит.

– Агриппина, не мешай! – прикрикнул на нее лесник. – Я сам понимаю, что не след, но и здесь оставаться им тоже нельзя. Нагрянут, увидят его рваный бок и – в душегубку…

– Боже мой, боже, на своей земле и такое страдание, – запричитала Агриппина, гладя Юру по голове. – За что ж, господи?..

– Агриппина! Брось ныть! И без тебя тошно, – прикрикнул на нее Савва. – Лучше собирай на стол и корми людей. А ты, Рыжик, оденься и иди на крылечко, посиди, а мы тут с Фомичом покумекаем, куда и как.

– Почему на крылечко? Ведь решаете-то обо мне? – И Юра, высвободившись от Агриппины, сел рядом с Гребенюком. – Ну что замолкли? Тетя Агриппина, садитесь, – Юра подвинулся ближе к Фомичу, освободив ей конец скамейки.

– Юра! Ты в уме? – вскипел Гребенюк. – Сейчас же марш на двор! – и протянул было руку, чтобы выпроводить его из-за стола, но тут вмешалась Агриппина. Она полюбила Юру, так как в нем было много схожего с ее сыном, который с самого начала войны застрял у ее сестры под Ленинградом.

– Иван Фомич, так не надо. Он правильно сделал, – и она опустилась на скамью. – Ведь я тоже волнуюсь, как и вы, и я тоже могу что-то умное сказать.

– Агриппина, займись своим делом, – осадил ее Савва. Но она, переживая за Юру, не унималась:

– А почему бы не отправить Юру к братану?

– К Сидору? – удивился Савва, даже подскочил. – Да он за понюшку табаку их продаст.

– Савва! Брось зря человека порочить, – прикрикнула Агриппина на мужа. – Не посмеет. Спас же он в прошлом году нашего летчика и даже в лечении помог.

– Он что, доктор? – спросил ее Иван Фомич.

– Какой доктор? – махнув рукой, хохотнул Савва. – При тамошней больнице главный мусорщик и ассенизатор.

– Ассенизатор, – возмутилась Агриппина. – Да этот ассенизатор там всякие лекарства достает и лекарствами теми и бинтами партизан снабжает. Ты вот с рецептом по всему Смоленску возился, а мази для Юрочки так и не достал. А он наверняка достанет.

– Достанет? – Савва сделал такую физиономию, что без слов стало понятно, какой человек Сидор. – Это такой хапуга, что за глоток воды готов что-нибудь о тебя содрать. Кому горе, а ему лафа! Хутор себе неизвестно за какие заслуги у бургомистра оттяпал. Может быть, ему бесплатно сортир чистит?

– Савва! – оборвала его Агриппина. – Как тебе не стыдно? Не слушайте его, Иван Фомич. Все это напраслина. Правда, он жадный, и мы его не любим. Но он наш человек и вас не предаст. А его жена, Катерина, душа-женщина. Да она для Юрочки, как и я, ничего не пожалеет. Так что решайте и смело везите его к братану. Если надо, я сама вас повезу. Ну, что ты смотришь на меня такими глазами? – Агриппина зыкнула на мужа. – Сам говорил, что «рваный бок», а к тому ж страх как гноится. Так какое же может быть другое рассуждение? Собирайтесь, и поехали!

Наскоро поев, ушли партизаны.

Немного погодя, собрались и поехали к Сидору. На первой подводе – Савва с женой, на второй, которую тянула Сонька, – Гребенюк с Юрой.

Только они выехали из леса, как на них налетели каратели. И тут Савве ничто не помогло – ни аусвайс, ни охранная грамота. Старший группы и смотреть документов не стал, монотонно ответив по-немецки:

– Мы, солдаты, выполняем приказ. Поезжайте! Там разберутся. – Посадил на каждую подводу по сопровождающему солдату и направил всех на пункт сбора.

Туда они добрались к вечеру. Это был содом. Еще издали слышны были выстрелы, ругань и вопли. Все это наводило уныние и страх на путников. Лишь сопровождающие пребывали в безмятежности. Сидевший рядом с Саввой с умиленной улыбкой смотрел на спускавшееся к лесу румяное солнце, а другой, что рядом с Гребенюком, наигрывал на губной гармошке веселые песенки. Юра еле-еле сдерживал себя, чтобы не сунуть чем-нибудь в нос этому белобрысому музыканту.

Миновав пост у главного въезда, они по аллее въехали на громаднейший, огороженный изгородью, скотный двор. Там, в углу, охранники нашли свободное место и туда завели подводы. Один из них, погрозив пальцем Гребенюку и женщине, приказал: «Зтой тут!» – и пошагал с лесником в направлении хлевов, где кишмя кишел народ и откуда несся шум и гам на всю округу.

Не успели еще сгуститься сумерки, как из дома вышел Савва, да не вышел, а скорее вывалился и, пятясь задом, тужился вырваться из цепких лап охранников и отчаянно кричал: «Отдайте бумаги! Отдайте, они настоящие! Их сам господин бургомистр подписал!..»

Юра, Агриппина и Гребенюк бросились туда, но из-за подвод выскочили солдаты и, щелкая автоматами, остановили их. А от дома неслось все звонче и звонче: «Изверги, пустите! Пустите к начальству, сволочи! Пустите!» На этом голос Саввы оборвался, и на глазах всего народа он рухнул почти у самого входа в дом.

Тут уж ничего не могло удержать ни Агриппину, ни Юру, ни Гребенюка. Они рванулись туда. Но никто из них до Саввы не добежал. Каждый был схвачен, уведен, вернее, сволочен в прогон и сунут в лапы охранников, загонявших на ночь людей в большущие коровники.

Юра, цепко держа Агриппину, которую вел Гребенюк, понемногу пробивался вперед по коровнику сквозь гудевшую плачем, стоном и проклятиями толпу, стремясь таким образом пробраться куда-нибудь к стене и там поудобнее, в сторонке, устроиться.

Никто в эту ночь не спал, ожидая страшной участи. Некоторые, в том числе Юра, пытались каким-нибудь способом выбраться отсюда, но все это кончалось трагически. На подозрительный звук внезапно распахивалась в воротах калитка, вваливались каратели и, шаря мощными лучами электрофонарей, находили виновника, выволакивали его за ворота, и он уже больше в коровник не возвращался. И если бы Иван Фомич не успел отбросить доску, которую Юра приспособил, чтобы добраться до окна, то, наверное, они все трое тоже лежали бы мертвыми в овраге.

– Если ты еще раз отползешь, – Гребенюк тряс за грудки Юру, – то я тебя сам раньше их порешу. Должен понимать, негодяй, какое у нее горе, стало быть, ее надыть беречь. А из-за тебя, дурак, и она враз погибнет.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

На другой день отправили больше половины: отобранных в Германию – железной дорогой в карантины, заподозренных – автомашинами в тюрьму, работоспособных – этапом в Талашенский лагерь на торфоразработки, детей, предназначенных для донорства, – автобусами в ближайшие госпитали на обследование, а остальных оставили в коровниках, ожидая особого распоряжения, которое поступило только на третий день и только на первую тысячу.

Эта тысяча обреченных уходила с воплями и стенаниями, приводя в трепет ожидавших такой же участи.

– Товарищи! Прощайте! – донеслось со двора. Многие ринулись к воротам, а с ними и Юра, чтобы там, хотя бы в щель, увидеть то, что не сегодня, так завтра придется испытать и им самим.

– Куда? Стой! – И Гребенюк всем телом навалился на Юру.

– Дедушка, чу! Слышишь?

Там, за глухими воротами, зазвучал хриплый мужской голос: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!..»

Словно собачий лай, раздались по-немецки выкрики:

«Прекратить! Оставить! Будем стрелять!..»

Запел и Юра.

– Ты что? С ума сошел? – Фомич зажал ему рот, хотя в душе сам вторил эти дорогие ему слова.

Лай карателей не заглушил этот гимн прощавшихся с жизнью людей. И этот одинокий хриплый голос еще звонче подхватили женские и мужские голоса:

– Дедушка, пусти, – рвался к воротам Юра. Но там, за ними, затрещали выстрелы, и пение захлебнулось.

На третий день дошла очередь и до Юры, Фомича и Агриппины. Рано утром коровник оцепили солдаты, распахнули ворота, но почему-то не вошли, видимо, побоялись вони. Потом, спустя примерно полчаса, ввалились во главе со старшим, и переводчик прокричал:

– Выходи строиться! Кто не может идти, остаться на месте!

Фомич и Юра, зная, что значит остаться на месте, подхватили Агриппину под руки.

– Тетя Гапа, поднимитесь. Идемте.

– Поднимитесь, милая. Оставаться нельзя, расстреляют, – шептал с другой стороны Фомич.

Обессиленная Агриппина идти не могла и, отстраняя рукой спасителей, сказала:

– Там все равно смерть. Так что оставьте здесь. – Но почувствовав их смятение, ставших ей близкими, она поднялась и даже в воротах прошла самостоятельно.

Шли длиннющей колонной на восток, казалось, к фронту, так как с каждым километром все сильнее и сильнее доносилось ухание выстрелов и разрывов, да все чаще и чаще стали попадаться солдаты.

Шагали часов семь, теряя по дороге обессиленных одноколонников. С такими конвоиры расправлялись по-фашистски: упавшего вытаскивали на обочину и, пропустив колонну, почти на глазах последних ее рядов в упор расстреливали.

Каждая такая смерть до боли в сердце потрясала Агриппину, и стоило больших усилий окружающим, чтобы она сама не бросилась под пули автомата.

И вот когда на горизонте появилось селение и когда всем казалось, что наступил конец дорожным мучениям, конвоиры оттащили с дороги упавшую старушку и тут же ее расстреляли. Это была та капля, которая переполнила страдание Агриппины, и она схватилась за сердце и пронзительно вскрикнула: «Люди! Что вы стоите? Спасите…» – и тут же рухнула на дорогу.

Юра, Фомич и все, кто шел поблизости, бросились к ней, но она была неподвижна, лишь странно выпученные глаза, казалось, все еще кричали: «Люди! Спасите ее!»

– Тетя Гапа, встаньте, милая тетя Гапа, очнитесь, – заливаясь слезами и умоляя, тормошил ее Юра.

– Она, малыш, уже не встанет, – грустно промолвил один из идущих в колонне и отпустил ее руку. Рука Агриппины словно плеть шлепнулась на дорогу. – Идемте, друзья, а то кокнут, – кивнул он на спешивших к ним конвоиров и со всей силой оторвал Юру от Агриппины и толкнул его в строй.

Не прошло и полчаса, как колонна вошла в осиротевшую деревню. Черная надпись на дощатом щите – «Сборный пункт». Люди, сумрачные, прижавшись к стенам домов (в дома их не пускали), безмолвно ждали своей страшной участи.

Ивану Фомичу показалось, да не только ему, а и многим, что кто-то сюда несется на чем-то тарахтящем и что вот-вот влетят автоматчики и всех до единого постреляют. И народ заметался: кто бросался за углы домов, кто рухнул наземь, а Фомич ногой отодвинул в боковой обшивке крыльца доску и туда толкнул Юру… Но тут раздался выстрел, за ним и команда: «Встать! Ни с места!..» И люди, хотя ничего не поняли, послушно поднялись и замерли.

В деревню въехали два мотоцикла с колясками, в одной из них сидел офицер, он что-то передал старшему колонны, и тут же конвоиры, выставив автоматы, стали теснить людей в глубину селения, так как сюда двигалась другая колонна таких же обездоленных людей. Наконец колонна втянулась в ворота. Переводчик скомандовал, чтобы старшие подтянули к нему поближе и поплотнее людей, а сам забрался на сотворенное солдатами из ящиков и досок возвышение и объявил:

– Конвоируемые! До пяти вечера свободны. Можете гулять, петь, плясать, но в пределах изгороди. К проволоке не подходить. Кто подойдет к ней ближе десяти метров, будет убит. В жилые дома не входить. В пять вечера всем быть на своих местах размещения и до шести утра не выходить. По вздумайте бежать. За каждого удравшего расстреляем десять.

– Слышал? – задержал Фомич Юру, порывавшегося к колодцу. – А ты бубнишь: «Бежим!» Под проволокой схватят не только тебя и меня, но и еще десяток невинных расстреляют. Так что об этом ты и думать не моги. Ну, чего ухмыляешься-то? Плакать надыть.

– А то, что странно. Нас на смерть ведут, завтра, наверное, кокнут, а вы бежать боитесь. Так лучше под проволокой погибнуть, чем смирненько идти на расстрел. – И Юра направился к колодцу, за ним поплелся и Фомич.

Журавль, скрипя, то и дело опускался и поднимался, а народ все прибывал и прибывал, создавая вокруг колодца плотное кольцо. Крик и брань пробивавшихся к воде заглушали добрую речь терпеливых.

Юра, воспользовавшись толкотней, пробился вперед, как раз в руки солдата. Тот свирепо его оттолкнул в очередь и тут же стал пристраивать ему в затылок всех тех, кто попадал ему под руку, так он было пихнул и Фомича, но голос Юры остановил его:

– Дедушка! Сюда, сюда!

– О, гросс фатер! Гут! – добродушно улыбнулся солдат и толкнул Фомича к Юре. Этот малозначительный поступок немца на фоне прошедших за последние сутки зверств вызвал удивление не только Фомича, но и всей тысячной толпы и еще больше расположил людей к этому солдату, когда он взял из хвоста очереди девочку, за плечо которой держался слепой подросток, подвел их к колодцу и сам из бадьи напоил их.

Юра не спускал с этих ребят глаз. Что-то в них было знакомое, близкое, и, напрягая память, он непроизвольно пробормотал:

– Дедушка, смотрите, смотрите…

– Видно, Юрок, и среди фашистов есть человеки, – ответил Фомич.

– Нет, дед, – сурово оборвал Фомича стоявший сзади него старик. – Фашист не может быть человеком. И его добро – жало змеиное.

– Да я, дедушка, не о солдате, а о ребятах, – не глядя на него, пояснил Юра. – Дедушка, да это же Ваня. Ну да, Ваня. Ваня Валентинов. А эта девочка – Дуся. – И возбужденный радостью, что вспомнил, помчался прямо к ребятам, уже шагавшим от колодца.

– Ваня? – остановил их Юра.

– Ваня, – отозвался слепой.

– Валентиновы?

– Валентиновы, – в один голос ответили Ваня и Дуся.

– Я Юра, – и чуть было не сорвалось с языка «Железнов», – сосед ваш по Бресту. Наши квартиры были рядом.

– Юра? – вспомнила и узнала Дуся и стала пояснять брату, который уже по привычке слепого водил ладонями по Юриному лицу.

– Идемте, идемте отсюда, на нас смотрят, – и Юра отвел Валентиновых подальше от людей, туда, к ящикам, и уж там, обхватив обоих, прижал к себе.

– Откуда вы? Почему здесь?.. – засыпал он их вопросами. – Давайте сядемте, – и усадил ребят на ящик, а сам опустился против них на чурбан.

Дуся по-детски, со слезами поведала о всем горе, которое они пережили за два года войны, и еще о том, как, прося «христа ради», пробирались за фронтом, стремясь найти мать и отца.

– Нам несколько раз говорили многие – и партизаны, и пленные из дивизии мамы: – Идите прямо на Москву. Но наступила зима, и нас приютила Валентина Калистратовна. Добрая женщина. Она была нам, как мать родная. Она всегда говорила, – давясь рыданием, продолжала Дуся, – что наши обязательно придут, освободят нас и мы найдем нашего папу и маму…

– А где ж Калистратовна? – забеспокоился Юра, готовый броситься к ней.

– Она осталась там, в прогоне, – отвечал Ваня. Его неподвижные глаза застеклились, и слезы поползли по щекам.

– Еще в первый день, когда нас отобрали в кровопийку, к полосатикам, я тогда сказала доктору, что «тетя Валя еще болеет тифом». Доктор рассвирепел и выгнал, и нас отвели к ней. А ночью ее забрали.

– А вы?

– Забрали бы и нас, но она нас жалела и уложила спать в сарае.

– Какие хорошие люди гибнут. Ну, проклятые, – сжал Юра кулачки, – мы им все припомним.

– Тихо. Чего ерепенишься? – шумнул на него подошедший Фомич. – На, пей, – протянул он банку с водой. – А вы плачете? – хотя, глядя на этих замученных ребят, сам готов был расплакаться. И когда Юра вернул банку, Фомич протянул ее Дусе и ласково сказал: – На, деточка, глотни и успокойся. Слезами, милая, горю не поможешь. Будем думать, как вас спасти. – Сказал и снова ушел за водой. Вернулся, когда солдаты загоняли людей в сараи.

– Дедушка, нет ли у вас корочки? – протянула тоненьким голоском Дуся. – Со вчерашнего дня мы ничего не ели.

– Милая ты моя девочка, мы тоже не ели, – хлопал себя по карманам Фомич. – Что же, дорогая моя, придумать-то? Ума не приложу… – А в голове крутилось и само ползло на язык: «Какая уж еда, когда завтра жисти конец. А может быть, и сегодня. Вот загонят в сарай, а ночью во время сна подпалят, как в Новоселках, и сожгут всех». И все же он улыбнулся: – Идемте огородами. По всему видно, что из деревни крестьян только что выселили, недавно. Глядишь, судьба над нами сжалится и что-нибудь нам – бедолагам – подбросит. – Но судьба была безжалостна. Так, ничего не найдя, они голодные вошли в сарай и там расположились в углу, подальше от холода.

– Дедушка, что же будет с нами? – сквозь полумрак смотрели на Гребенюка доверчивые глаза Дуси. Повернули головы к нему Юра и Ваня.

Ивану Фомичу стало не по себе, его даже охватил нервный озноб:

– Эх, если б я знал, милая, то я соломку бы подстелил.

– Соломку? – повторила Дуся. – А вы там сказали, что «будем думать, как вас спасти».

– Да, да, будем думать, – еле сдерживая зубную дрожь, ответил Фомич. – Так что подвигайтесь поближе и давайте думать вместе. Только одно условие – говорить тихо-тихо, чтоб никто не услышал. Перво-наперво чего мы хотим? Пять минут на размышление. Думайте!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вот уже вторая неделя, как на фронте дивизии, да и у соседей, затишье.

Даже генерал Мерцель, видимо, выдохся и перестал штурмовать полк Карпова и долбить несчастную башню МТФ, что высилась перед ним. Лишь иногда, для острастки, накроет минами какую-нибудь площадь, и снова тишина. Солдатам эта тишина была в диковинку, и они ради озорства дразнили гитлеровцев: высунут на бруствер какую-нибудь завалявшуюся каску и посматривают из окопа, как она подпрыгивает от каждой снайперской пули врага. Некоторые солдаты до того наспециализировались, что по пробоинам почти без ошибки устанавливали направление полета пули, а по нему и самого снайпера.

В такое затишье Якова Ивановича захватывала гнетущая тревога о семье.

Вот и сегодня, несмотря на то, что лег спать под утро и был уставшим, долго не мог заснуть. Из головы не выходили Вера, Юра. Усиливалось все это тем, что уже не было больше сил скрывать от жены правду о дочери.

С этими думами и заснул тревожным сном. Но на рассвете его поднял зуммер телефона.

– Кому это в такую рань не спится? – Яков Иванович взял трубку и, узнав Карпова, в шутку ему сказал: – Что это вы, 37-й, полуночничаете? Сам, дорогой, не спишь и другим спать не даешь. – Но тревожный голос Карпова сразу же насторожил Якова Ивановича, и он, пододвинув поближе к себе карту, стал карандашом отмечать точки и адъютанту приказал вызвать к нему начштаба и всех начальников служб.

– Товарищ Кузьмин (так условно именовался командир корпуса), докладывает Иванов (так назывался Железнов). Против стыка с Гришиным (с соседом слева) в районе Урочища и болота со стороны противника движется большая масса народа с белыми флагами. Немцев не наблюдаем. Все в цивильном. Среди них много женщин и детей.

К концу разговора все вызванные собрались.

Это необычное явление мгновенно долетело до командарма и до командующего фронтом. И только Железнов сказал собравшимся несколько слов, как позвонил командарм, а через полчаса и командующий фронтом.

– Товарищ Иванов, вас вызывает «Гигант». – В трубке звучал голос Тоси.

– Товарищи, тише! – шикнул на своих офицеров комдив. – На проводе генерал Соколовский.

Попервоначалу комфронта говорил все то же, что и командарм, а в заключение добавил:

– Сегодня же постараемся вас освободить от этой массы людей. Для этого я направляю к вам представителей тыла и медуправления. – И предупредил: – Смотрите, как бы фон Мерцель вас не обманул и за спиной этих людей не спрятал свои батальоны. Такое в гражданскую войну я не раз испытал. Так же будьте бдительны и к цивильным. Их разведка обязательно сунет под видом крестьян свою агентуру.

– Понял. Все будет выполнено.

– Всего хорошего! Информируйте меня лично через каждый час.

Генерал Железнов сообщил собравшимся все то, что говорил командующий фронтом. После обратился к капитану Сергиевскому:

– Возьмите себе в помощь НО-4 со всем его штатом. Если надо, привлеките для этого всех писарей штадива и перепишите всех перешедших, в том числе и грудных ребят, по фамилии, имени, отчеству, возрасту, запишите их последнее место жительства. Все! Действуйте! А я поехал на НП подполковника Карпова, – и он хлопнул в ладоши: – Коротков! Машину!

Подгоняя Польщикова, Яков Иванович всматривался вдаль, полагая встретить бегущих навстречу вырвавшихся из фашистской неволи людей. Но, добравшись до самого НП, никого не встретил.

– В чем дело? – протягивая руку Карпову, поинтересовался Железнов.

– Идут. – Карпов показал на стереотрубу, будто бы она могла все рассказать. – Не идут, а топчутся.

– Топчутся? – Яков Иванович опустился на козлик рядом с наблюдателем и приложился к окулярам стереотрубы.

Там, примерно на середине ничейной полосы, чуть заметно ползла громадная людская туча. Казалось, что они не двигались, а, гомоня и бурля, медленно переливались, выпихивая друг друга вперед.

«Что бы все это значило? Ведь к своим идут, так чего же бояться-то?»

– Сзади их фрицев нет?

– Только что говорил с наблюдателями. – Карпов тряс трубкой. – Доложили: «Ни одного солдата».

– Странно… – И, не отрываясь от стереотрубы, Яков Иванович продолжал: – Мне кажется, Петро Семенович, что они боятся, как бы не погибнуть на наших минных заграждениях.

– Бояться им нечего. Проходы ясно обозначены белыми флажками.

– Это хорошо. Но все же вышли к ним навстречу своих людей, и пусть они проведут их через эти проходы.

Не прошло и четверти часа, как на бруствер выползли солдаты и, размахивая белым флагом, каждый громко кричал в раструб:

– Не бойтесь! Идите смело на меня! На моем пути мин нет!

Лавина зашумела и забурлила активнее, однако смелости не проявляла.

Тут вскочил рослый сапер – им оказался Щукин – и во все горло заорал:

– Что ж вы? Идите! Не бойтесь! Я вас проведу! – И, держа флаг над головой, пошел навстречу лавине. Его примеру последовали и другие саперы.

Из этой пестрой толпы вырвался один, другой, за ними ребята, за ребятами женщины, а следом за ними ринулись и остальные.

Яков Иванович возвратился к себе на НП в конце дня, когда сизая дымка сумерек уже застилала отогретую за день землю, а в безоблачном небе замерцали звезды. Но он не замечал ни чистого неба, ни странной для фронта тишины. Все это затуманили, заглушили только что услышанные стенания спасшихся от страшного кошмара людей. И теперь еще звучали в ушах Железнова жалобные голоса детей: «Мама, есть хочу», «Дядечка, дай хлеба»… И особенно голос мальчугана, все еще дрожавшего от пережитого: «Мама, а это наш дядя?»

– Ваш, мальчик, ваш. Сынка ищу я. Не бойся, тут все наши, – поспешил тогда его успокоить Яков Иванович. Перед глазами возникла стоящая на коленях Ирина Сергеевна перед одинокой белокурой девочкой. Готовая разрыдаться, она дрожащими губами спрашивала:

– А ты подумай хорошенько, припомни – может быть, раньше тебя звали Дусей?

– Не. Меня всегда звали Маша. Машка-затеряшка, – улыбнулась девочка.

– Боже мой, Яков Иванович, – вздох страдания вырвался из груди Ирины Сергеевны, – как две капли воды похожа на Дусю… А где же твои родители? – она все еще не отпускала из объятий девочку.

– Тата в партизанах, а маму, – всхлипнула Маша, – вчера куда-то увели фашисты.

И снова тот же страдальческий вздох и снова вопрос, вопрос матери, уверовавшей, что это ее кровная дочь:

– А как звать твоих маму и папу?

– Маму – Дарья, а тату – Ваня.

Это было уже все! Но Ирина Сергеевна все еще стояла около этой девочки на коленях и, гладя ее лицо, неотрывно смотрела в дорогое ее сердцу лицо малышки.

Позвонила Валентинова:

– Яков Иванович, дорогой, разрешите проехать к Гришину. Там я тоже просмотрю ребят – и за себя и за вас.

У Якова Ивановича не повернулся язык отказать. И он ей поручил:

– Заодно скажите Гришину, что сегодня, часика так через полтора, я буду у него.

А если пожелает приехать сам ко мне, пусть предварительно позвонит.

Теперь этот как бы ничего не значащий разговор вернул его к действительности и заставил снова подумать, что надо сделать, чтобы принять еще массу народа, так как из рассказов крестьян явствовало, что завтра гитлеровцами будет совершен такой же перегон людей. И Железнов невольно взглянул на карту.

«Что же вы, генерал фон Мерцель, не совсем подходящие места выбрали для перегона несчастных? Здесь куда было бы лучше. – Генерал Железнов постучал карандашом по поселку МТФ, где стояла ненавистная фон Мерцелю башня. – Тут и суше, и путь короче, и все как на ладони… – и вдруг замер. Ярко заштрихованные полосы переходов как на участке своей дивизии, а также и соседа, подозрительно охватывали МТФ – основной опорный пункт дивизии Железнова. – А не готовите ли вы нам, уважаемый фон Мерцель, за спинами несчастных коварную подлость?.. Фон Мерцели способны на всякое зверство. На то они и фоны, да еще фашистские!» – Яков Иванович опустился на табуретку и, пододвинув поближе большой блокнот, забормотал себе под нос:

– Предположим, что фон Мерцель завтра за спиной обреченных пустит свои батальоны. А это вполне возможно… Следовательно, надо предпринять такое, чтобы коварство это упредить и спасти от обоюдного расстрела тысячи несчастных. А как?.. – И Железнов снова задумался. Прикинув наконец, что и как, он решил поделиться своими планами с комкором, но вспомнив, что противник может подслушать, позвонил начштакору и доложил ему лишь о количестве перешедших фронт в полосе своей дивизии и о том, что все они накормлены и размещены, а также и то, что он готовился принять завтра еще такую же партию.

– А сколько всего за сегодня перешло? – полюбопытствовал Железнов.

– С вашими вместе 7819. Из них: мужчин – 2151, женщин – 3942 и детей – 1726. Но вы не волнуйтесь, завтра с утра тыл армии всех от вас заберет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Кстати, переход гражданских задумал не фон Мерцель, а начальство повыше, рассчитывая таким способом «откусить» не только МТФ с башней, но и всю дивизию Железнова и этим ликвидировать нависающий кулак над левым флангом корпуса.

Обсуждая эту операцию с командирами дивизий в своем штабе, командир корпуса генерал от инфантерии рассуждал, глядя на Мерцеля:

– Как вы думаете, что будет делать ваш противник, как его?

– Генерал Железнов, – привстав, ответил Мерцель. – Я полагаю, если Железнов не тупица, должен будет после первого пропуска этого сброда для перестраховки выставить в нейтральную полосу отсекающие огневые средства и ждать атаки из-за спины перегоняемых людей.

– Так мы генерала Железнова обманем и на вашем участке, генерал Мерцель, атаковать его не будем. И так два дня. Это, конечно, удивит не только вашего Железнова, но его соседей и начальников. На третий день вы, генерал, – комкор смотрел на Мерцеля, – ровно в семь ноль-ноль подтвердите нашу «благородную миссию» и переправите как бы остаток небольшую группу людей, чем окончательно убедите противника в нашем благородстве и в какой-то мере притупите его бдительность. Зато вы, – теперь генерал от инфантерии перевел взгляд на генерала Штагеля, командира дивизии, располагавшейся справа от дивизии генерала Мерцеля, – в восемь ноль-ноль третьего дня, когда группа крестьян генерала Мерцеля скроется в траншеях противника и когда, как я полагаю, генерал Железнов успеет сообщить своим соседям, что все прошло благополучно, запустите первую волну переселенцев. И вот когда эта волна минует проходы минных полей и заграждений противника и скроется в их окопах, вы сразу же, пока они будут возиться с людьми первой группы, запускайте вторую, более мощную волну и тут же за ними, ближе к их спинам, свои штурмовые батальоны. Задача этих батальонов – на плечах переселенцев внезапно овладеть первой и второй траншеями, а то и всей первой позицией противника и надежно обеспечить ввод ударного эшелона. Эта ударная группа перехватит все коммуникации и прижмет дивизию Железнова к реке, совместно с вами, генерал Мерцель, уничтожит ее по частям и закрепится по западному берегу реки. В успехе этой операции я уверен, только для этого нужны смелость и решительность!..

Генерал Штагель привстал с намерением спросить: «А если на первом же этапе неудача, тогда что?» Но командир корпуса понял его сомнения и, не слушая, ответил:

– Если же вдруг противник окажется «на высоте» и еще в нейтральной полосе отсечет наши батальоны, тогда пусть винит себя. Весь этот перегоняемый сброд мы уничтожим перед его же передним краем.

На третий день попервоначалу получилось все так, как ожидал этот фашистский генерал от инфантерии. Как только в траншею спрыгнул последний крестьянин, Железнов сразу же оповестил своих соседей и комкора, что благополучно принял небольшую партию, видимо, остатки перегнанных противником крестьян.

Ровно в восемь ноль-ноль генерал Штагель двинул к позициям русских первую волну измученных голодом и холодом людей. К этому же времени он подтянул и вторую группу обреченных и разместил их на открытой местности за второй линией траншеи, чтобы они сами своими глазами видели происходящее, убедились бы в безопасности перехода, следовательно, смелее и без оглядки двигались к своему освобождению. Во вторую группу попал и Гребенюк с ребятами. Хотя движение первой группы проходило без единого выстрела, все же их вопли и стенания выворачивали души людей, ожидавших своей участи.

– Дедушка, миленький, на что их гонят? Расстреляют? Нас тоже? – трясясь всем телом и плача, с мольбой в глазах смотрели на Фомича прижавшиеся к нему ребята. Тот, укрыв всех троих полами зипуна и согревая своим телом, успокаивал, хотя сам не верил собственным словам.

– Расстрелять? Не может быть. Вишь, их гонят как бы к нашим. Стало быть, вот так погонят и нас… Но помните, что говорил продажная шкура переводчик: «Двигайтесь смелее, не оглядываясь назад. А тот, кто вырвется вперед, смерть на месте!» Так что держитесь все около меня. И ты у меня смотри! – Фомич стучал пальцем по лбу Юры. – Рванешься вперед и тут же рухнешь от их пули. Понял?

– Понял, – выдавил из себя Юра.

…Как только первая волна крестьян потонула в траншеях переднего края советских войск, генерал Штагель тут же скомандовал: – Вторая – вперед! – И вторая волна обреченных, а за ними – ударные отряды его дивизии двинулись вперед.

Люди этой партии, несмотря на то, что на их глазах первая волна крестьян прошла благополучно, разноголосо завопили, застонали, заголосили, прижимаясь друг к другу и боясь высунуться из строя.

Иван Фомич, оберегая ребят, держался последних рядов. Но чтобы как-то предохранить ребят от шальной пули, толкал их в людскую гущу.

Дуся оглянулась назад и увидела, что сзади движутся плечом к плечу гитлеровцы.

– Дядечка Ваня! Смотри, фрицы! – выкрикнула она.

– Тише! Не оборачивайся, а то шпокнут. – Фомич и сам давно это заметил, но не подавал виду, думая только о том, как бы спасти ребят и на подходе к советским окопам оповестить о надвигавшейся опасности.

И как только людской поток миновал советские проволочные заграждения, Иван Фомич вырвался вперед и что было силы закричал:

– Товарищи! Сзади нас фрицы! – и повторял это до тех пор, пока не заглушили его голос разразившаяся за спиной пулеметно-автоматная стрельба и душераздирающие вопли людей. И тут произошло то, чего не ожидали ни генерал Штагель, ни его высшее командование.

Командир дивизии, державший оборону против дивизии Штагеля, еще накануне выдвинул вперед, за свою проволоку, пулеметы и группы автоматчиков и подготовил мощный артиллерийский заградительный огонь, поставив командирам задачу крестьян пропустить за проволочные заграждения, а противника перед проволокой отсечь и уложить, да так, чтобы ни один из них не посмел поднять голову.

– Ложись!.. Ползите к окопам! – звучало из советской траншеи.

Фомич не успел прижать ребят к земле, как сам рухнул, подкошенный пулей.

– Ползите, милые, к нашим… – несмотря на страшную боль, шептал он. – Оставьте меня здесь, а сами ползите, и скорее, а то погибнете. Ванюшу не потеряйте…

Но ребята, позабыв страх, подхватили Фомича под мышки.

– Ложись! – взревел Фомич и, схватив Дусю за ногу, подтянул и прижал ее к себе. Беспрерывные сухие разрывы снарядов наконец прижали и ребят к земле.

Кинжальный огонь пулеметов и советской артиллерии повалил противника. Тогда Штагель, злобствуя, накрыл артиллерией плотно жавшихся к земле крестьян. Но недолго пришлось ему зверствовать: крупный калибр советских батарей нащупал артиллерию Штагеля, а заодно и его НП и вскоре заставил ее замолчать.

И теперь под надежным огневым прикрытием заработали санитары. Они стаскивали раненых в «мертвые пространства». За ними ползли и здоровые, а оттуда другой эшелон санитаров и солдат направлял этих людей в траншеи, а там ходами сообщения – кого на ПМП, а кого прямо в тыл дивизии и там к солдатской походной кухне…

Еще в траншее передовой Фомича положили на носилки и отправили на ПМП, а ребят направили в тыл дивизии. Если бы не Ваня и Дуся, то Юра показал бы свою гноившуюся рану и тогда, наверное, как он думал, поехал бы вместе с Фомичом. Но, жалея Валентиновых, он этого не сделал и теперь, взяв все заботы о них на себя, ехал с ними в кузова грузовой машины, сплошь забитой людьми и женщинами. И таким машинам, как казалось Юре, не было ни конца ни края. Километра три ехали лесной ухабистой дорогой. Потом, когда выехали на проселок, дорога стала лучше, и поехали быстрее, так что Юра еле успевал читать то справа, то слева указатели «хозяйств». И вдруг, не веря своим глазам, он прочел: «Хозяйство Железнова».

– Стой! – забарабанил он кулаками в кабину. – Товарищ шофер, остановите!

– Ты чего, малыш? – приоткрыв дверь, высунулся сопровождающий.

– Это хозяйство моего папы, Железнова. Высадите нас здесь, – взмолился Юра.

– Генерала Железнова? – недоверчиво переспросил сопровождающий и, не слушая ответа, сказал: – Нельзя. Приедем на приемно-распределительный пункт, там начальство ему позвонит. И если так, как ты говоришь, то сам генерал приедет и заберет тебя. Все, малыш! И не хнычь, пожалуйста. – Сопровождающий скрылся, гулко хлопнув дверцей.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

– Ну, теперь, Петро Семенович, здесь, кажется, все, и я поехал к Дьяченке. Если соседа прорвут, то, надо полагать, противник будет брать поглубже и бить по нашему второму эшелону.

Направляясь к Дьяченке, Железнов по пути свернул в район медсанбата посмотреть, что там творится.

Приехал как раз, когда кормили перешедших людей. Среди них сновала Ирина Сергеевна, пристально вглядываясь в ребят. Увидев Железнова, подошла к нему и, готовая расплакаться, пожаловалась:

– Ни моих, ни вашего нет.

Яков Иванович по-дружески обнял Ирину Сергеевну и тихо промолвил:

– Мужайся, Ириша, мужайся. Будем с тобой надеяться на лучшее. Если у тебя здесь все, то поедем к Дьяченке, там пообедаем.

– Здесь набирается машина ребят-сирот и часть ребят с матерями, которым некуда идти. Я хочу их отвезти на армейский пункт, заодно посмотреть, нет ли там и наших.

– Не советую. Ты ж за эти дни измоталась до неузнаваемости. Кажется, вот-вот свалишься. Если вдруг окажутся наши, то нам сразу же позвонят и сообщат.

– Не свалюсь. Я жилистая, Яков Иванович, разрешите.

Она смотрела на него таким умоляющим взором, что Железнов волей-неволей согласился.

Дальше Ирина Сергеевна на замечала времени. Быстро усадила всех эвакуируемых ребятишек и их матерей и бабушек в крытый тентом «студебеккер», утеплила их – кого одеялом, кого шинелью – и, превозмогая усталость, двинулась еще раз на поиск своих ребят.

Пока ехали разбитым колонным путем, ее ничего не интересовало. Она не замечала ни по-весеннему покрывшегося свежей зеленью леса, ни яркого солнца. Думала лишь об одном: как бы не упустить ребят, эвакуированных соседней дивизией.

Выехали на большак.

На подходе к Семлеву стали встречаться женщины с детьми.

Около одной, похожей по одежде на городскую, Валентинова остановила машину; ее взволновала девочка, собиравшая первые весенние желтенькие цветочки.

– Вы из пункта?

– Из пункта, – ответила усталым голосом женщина.

– Ребят там много осталось?

– Да почти половина. Ведь отпустили только тех, кто с родителями и у кого есть пристанище. На некоторых страшно смотреть – разутые, раздетые, и только кости да кожа. Фрицы нас выгоняли ночью в чем попало. Все думали на расстрел, а оказалось – такое счастье – к своим. Там, на пункте, есть трое – два паренька и девочка, так, когда они ведут слепого паренька, без слез нельзя на них смотреть. Говорят, фашисты лишили его зрения. Вот так они его и водят и на еду и по нужде.

Валентинова хотела спросить, как его зовут. Но подумав почему-то, что это Ваня, вздрогнула всем телом и спрашивать не стала.

– Кому же ты цветы собираешь? – обратилась к девочке.

– Тете Кате.

– Это сестра моя. Она живет в Шилове, – пояснила мать. – А нас пропустят туда?

– Пропустят, – ответила Ирина Сергеевна и села в кабину. – А пункт далеко?

– Нет, речку переедете, сразу в лесу и увидите большие палатки, а за ними дома и сараи.

Весь оставшийся путь из головы Валентиновой не выходил ослепленный фашистами мальчик.

Остановив машину около палатки с надписью «Штаб», Ирина Сергеевна спросила вышедшего к ним навстречу дежурного в белом халате:

– Кому сдать людей?

Тот показал на противоположную палатку, тонувшую в ветвях плакучих берез, с надписью «Приемник».

– Вот что, товарищ Гордеев, – обратилась она к шоферу, – высаживай всех и веди за мной. И не ожидая, когда люди сойдут, она заспешила в приемник. У входа ее приветливо встретила девушка Нюра и, бегло просмотрев список и убедившись, что обедом накормлены, скомандовала старику-санитару:

– Товарищ Журавлев, ведите всех в третий сарай. – Затем обернулась к Валентиновой. – А вы не волнуйтесь. Сейчас подойдут мои помощники и на месте с вашими разберутся. Так что вы можете ехать.

– Спасибо, дорогая. Но прежде чем ехать, я хочу узнать, не поступили ли сегодня к вам мои ребята – Валентиновы и сын генерала Железнова.

– Надо посмотреть по всем спискам, а их с сотню.

– А вы разрешите пройти мне по помещениям.

– Это можно. Но постойте. Мне что-то Железнов помнится. – И она обратилась к писавшим алфавитные карточки: – Алла, скажи, сегодня не поступал Железнов?

– Поступал.

– Боже мой, – всплеснула Ирина Сергеевна руками, – какая радость нашему комдиву. Так вы дайте его мне, я отвезу отцу.

– Я право не знаю, как и быть, – пожала плечами Алла. – Мы сегодня по телеграфу подали генералу Железнову записку.

– Генералу Железнову, – читала Нюра. – К нам поступил мальчик двенадцати лет Юрий Железнов…

– Да, его звать Юрой, – перебила его Валентинова. – Такой белесый, с разными глазами. Да и он меня хорошо знает. Мы в Бельске соседями были…

– Вы меня перебили, – остановила ее Нюра и стала снова читать – …Двенадцати лет Юрий Железнов тчк. Он просил сообщить, о ним дети Валентиновых.

Ирина Сергеевна бросилась к Нюре:

– Так это же мои дети! Мальчик – Ваня и дочь – Дуся. Милые девушки, где они? – и тут же, обессилев, опустилась на ящик, заменявший в этом временном учреждении стул. Кто-то крикнул: «Доктора!» Но Ирина Сергеевна тихо промолвила: – Не надо, сейчас пройдет. – И хлебнув из кружки ключевой воды, промолвила окружившим ее девчатам: – Вот я все. Радость, милые мои. Вот что значит для матери дети. – Она обвела девчат добрым взглядом, как бы говоря: «Не дай бог вам это пережить!» – и поднялась. – Теперь скажите, милые, где они?

– А мы вас проводим, – сказала Алла и, быстро сбегав в штаб за разрешением, повела Валентинову мимо пустых палаток широкой тенистой аллеей. Разноголосое птичье щебетанье провожало их всю дорогу. Но Ирина Сергеевна ничего не видела и не слышала. Ей даже казалось, что девушка идет слишком медленно, а дом где-то далеко на отшибе. Вскоре послышались детские голоса, а через какую-то минуту увидела и самих ребят, возившихся в песке около полуразрушенного дома. Некоторые лежали в тени деревьев. Правее, у такого же, как и дом, полуразрушенного амбара, сидел, словно старичок, в коротком зипуне и помятой фуражке мальчик. Недалеко от него, поджав под себя ноги, сидела на земле девочка с двумя косичками, в телогрейке, из-под которой выглядывало голубоватое платьице, и вязала из желтеньких цветов венок. Но вот мальчик-»старичок» встал и, придерживаясь рукою стены, прошел на солнечную сторону – за угол. Там, нащупав завалинку, опустился на нее.

– Это слепой? – с состраданием спросила Ирина Сергеевна.

– Не скажу. Мы ведь их не видим, а только регистрируем, – уклончиво ответила Алла, хотя хорошо помнила Железнова, который сегодня утром настойчиво требовал сообщить отцу о нем и о Валентиновых. – Мальчик, – обратилась она к ближайшему пареньку, строгавшему палку, – не знаешь ли Железнова Юру?

Мальчик обвел взглядом детей.

– Вот, в малахае, – показал на паренька, сидевшего на крыльце дома и что-то мастерившего.

– Спасибо, – поблагодарила его Алла и повела Валентинову к дому мимо девочки, вязавшей венок. Но та вдруг обернулась в сторону амбара и выкрикнула:

– Ваня! Где ты? И на его отзыв – «Дуся! Я здесь» – девочка поднялась.

– Стойте! – Ирина Сергеевна задержала Аллу. – Да это же дочь моя, Дуся, – и, задыхаясь от волнения, вскрикнула: – Дуся! – и еще тише: – Дуся!

Девочка остановилась и удивленно смотрела на бегущую к ней в военном тетю. А Ирина Сергеевна бежала, продолжая кричать:

– Доченька! Ласточка моя! Это ж я, твоя мама…

«Доченька, ласточка моя!» всколыхнули в памяти Дуси то родное, что она слышала только от матери, да и голос был знакомый, и девочка, вскрикнув: «Ваня! Мама! Мама приехала!» – со слезами и распростертыми руками понеслась к матери.

Вслед за ней, протянув руки вперед, медленно двигался слепой мальчик.

Ирина Сергеевна, подхватив Дусю, побежала ему навстречу.

– А где папа? Почему он не приехал? – спросил Ваня.

– Папа? – Тут бедное ее сердце не выдержало и отозвалось тупой болью, и она не смогла сейчас сказать правду: – Папа, сынок, далеко отсюда. Домой приедем, расскажу. А теперь давай искать Юру Железнова.

– Я здесь, Ирина Сергеевна. Здравствуйте, – утерев слезы, Юра протянул руку. – Простите за слабость. Не выдержал. Вы служите вместе с папой?

– С папой. – И Ирина Сергеевна поцеловала Юру. – А сейчас давайте, родные мои, собираться и поедем.

Их провожали все, кто был в этом доме, до самой машины.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Записка, принятая Майей по телеграфу, обрадовала ее так, будто не у комдива нашелся сын, а у нее самой свершилась самая заветная мечта. С тех пор как она полюбила этого обаятельного генерала, хотя любовь была и безответной, Майя по-юношески сильно переживала его радости и печали.

Долго не думая, она поправила прическу и бросила Тосе, любезничавшей в тамбуре с лейтенантом:

– Ступай в дежурку! А я пошла со срочной телеграммой. – И даже не сказала к кому.

Уже шагнув в тамбур землянки генерала, Майя как-то сразу оробела и остановилась.

– Кто там? Входите! – послышался голос Железнова.

– Это я, телеграфистка Волгина, с телеграммой.

– А, это вы, Майя. – Яков Иванович толкнул дверь и, придерживая ее, пропустил Майю. – Что за телеграмма? Давайте.

Краснея, она протянула телеграмму и трепетно промолвила:

– Поздравляю вас, товарищ генерал, от всей души поздравляю.

– С чем, Майя? – И Яков Иванович стал читать, не веря своим глазам. – Майя! Да вы же добрый гений. Понимаете ли, какая это радость? Эх! И ничего-то у меня нет сейчас хорошего, чем бы я мог вас от всей души отблагодарить. Дайте хоть поцелую, а подарок считайте за мной. – И Яков Иванович поцеловал ее по-отечески в щеку. – Спасибо! Большое спасибо!.. Присядь. Потом вместе пойдем. Только вот распоряжусь.

И он позвонил заму по тылу:

– Тимофей Гордеевич, подскажите, когда Валентинова уехала с крестьянскими детьми? В четырнадцать? А сколько, по-вашему, туда и обратно займет времени? Говорите, часов пять. Спасибо. – Положив трубку, Яков Иванович и дальше рассуждал вслух: – Еще прибросим час. Следовательно, их надо ожидать что-то около двадцати. – И он позвонил Никитушкину. Тот появился мгновенно. – У нас с Ириной Сергеевной большая радость. У меня нашелся сын, а у нее – сын и дочь…

– Сердечно рад за вас и за Ирину Сергеевну, – с душевностью выпалил Никитушкин.

– Так вот, Александр Никифорович, полагаю, что они так к часам двадцати будут здесь. Поэтому прошу вас, во-первых, нагреть воды, чтобы помыть сына. Во-вторых, вот здесь, – Яков Иванович показал на противоположную стенку от своей кровати, – приготовить постель, в-третьих, прикажите повару, чтобы он приготовил по этому случаю ужин на шесть человек. Три сюда и три Валентиновой. Все. Ясно?

– Так точно. Ясно.

– Тогда действуйте.

Как только захлопнулась дверь, Майя встала:

– Разрешите идти?

Яков Иванович, взяв фуражку, открыл дверь.

– Идемте. Мне с вами по пути. – Он проводил ее почти до самой землянки узла связи. – Если кто меня будет спрашивать, то я буду у полковника Хватова, – и взял ее руку, чтобы еще раз поблагодарить.

Железнов подошел к землянке Хватова. Тот встретил его у входа.

– Дорогой Яков Иванович, от всей души поздравляю. Так, может быть, поедем встречать на большак?

– Нет, давай у дома Ирины Сергеевны.

Еще не успели погаснуть в пурпурном небе последние лучи ушедшего за горизонт солнца, как из леса послышался шум автомашины, а вскоре появился и сам «студебеккер».

Железнову не сиделось, и он, а за ним и Хватов поднялись со ступеньки крыльца и пошли навстречу. «Студебеккер» остановился, и шофер, выскочив из кабины, с сияющей улыбкой доложил:

– Товарищ генерал, сына привезли, – и тут же мигом раскрыл задник кузова, где в ожидании уже стоял Юра и спрыгнул прямо в распростертые руки отца.

– Папа! Здравствуй! – заливаясь слезами, Юра повис на шее отца.

Тем временем Хватов снял ребят Валентиновой. Увидев, как мальчик, ища опору, заводил руками, вздрогнул. Но делая вид, что ничего не заметил, стал помогать Валентиновой сойти с машины.

– Яков Иванович, – (за дорогу все острое у нее перегорело) спокойно обратилась к генералу Ирина Сергеевна, – оставайтесь вы все у нас. Мне все равно ребят кормить. Да у меня и просторнее. Поужинаем вместе. А потом я ребят – своих и вашего – помою. На обратном пути с промежуточной станции я заказала сюда ужин и попросила своих боевых подруг истопить баню. Ну как, согласны?

Яков Иванович от такого неожиданного поворота не знал, что сказать. У него было большое желание никуда сейчас сына от себя не отпускать. За него вопрос решил Хватов:

– Согласны, только с такой разницей. Первоначально моются мужчины. То есть Юра, его папа и я. После – семья Валентиновых. И сперва моемся, а потом ужинаем. Пока мы будем мыться, ваши женщины накроют стол. Ну как?

– Быть по сему, – согласилась Ирина Сергеевна, а за ней и Яков Иванович, но здесь же спросил:

– А как же быть с бельем для Юры?

– Очень просто. Для своих я сделаю так, – загнула палец Ирина Сергеевна, – возьму солдатские рубахи, откромсаю у них рукава и подол, а в вороте прихвачу на живую нитку по размеру. Так же поступлю и с трусиками. Ведь им это только на одну ночь. А что касается верхнего, то им придется сутки походить в цивильном. Но пока они будут мыться, женщины прожарят одежду в дезкамере. Так поступим и с Юрой. А завтра за день с помощью подруг я сошью ребятам все новое и по размеру. Правда, за исключением обуви. Но это уже можно и подождать. А сейчас, мужчины, не теряя времени, в баню!.. – И Ирина Сергеевна быстро отвела своих детей в дом и тут же вынесла простыни. – Мыло и мочалки в бане. К концу мытья для Юры все будет в прибаннике.

Как только мужчины ушли в баню, Валентинова, горя желанием излить свою радость, сразу же позвонила Карпову. Но с другого конца провода ответили: «Двадцать первый проводит мероприятие», что означало «на передовой», и подойти не может.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Дети настолько измотались, что Юра, как только сел в машину и прильнул к отцу, так сразу же и заснул. Яков Иванович внес его сонного в землянку, с помощью Хватова раздел и уложил в постель. Глядя на гноившийся рубец, обратился к Хватову:

– Как ты думаешь, пригласить хирурга сейчас или завтра? Жаль мальца будить.

Хватов опустил рубашонку:

– Пусть спит. – И отошел к столу. Там, грузно опустившись на стул и положив голову на ладонь, насупился.

– Что, голова болит?

– Нет, с головой ничего. Валентинову жаль. Представляешь, как она сейчас стоит перед слепым сыном и заливается горькими слезами. Я все это себе ясно представляю и переживаю. Еще там, у нее, задумался, как бы ей помочь. Завтра посоветуюсь с Соколовым. Он с лечебным миром знаком. Ведь спасают некоторым раненым зрение. Я сам таких видел.

– Как раз, Яков Иванович, и я об этом думаю. У нас на фронте есть нейрохирургический госпиталь майора Никольского. В нем имеется и глазное отделение. Говорят, что там чудеса делают. Так позволь, этим займусь я сам. Как раз завтра меня вызывают в политотдел армии. Проскочу заодно в госпиталь и поговорю с Никольским. Он замечательный, душевный и отзывчивый человек.

– Большое тебе спасибо! – Тут Яков Иванович хлопнул себя по лбу. – Совсем забыл. – И позвонил полковнику Васильеву: – Тимофей Гордеевич, нет ли чего-нибудь подходящего на ноги для мальчиков на тринадцать лет, для моего сына и сына Валентиновой, на время, пока им сошьют обувку.

Последовал ответ: «Я позвоню». И минут через пятнадцать Васильев сообщил: «Что-нибудь подберем из реставрированных кирзовых маломерок».

Как только Юра встал и умылся, Яков Иванович посадил его за стол и, положив перед ним еще вчера написанное жене письмо, вручил самописку и сказал: «Пиши!» А затем продиктовал: «Здравствуйте, дорогие мамочка и бабушка! Обнимаю вас и целую. Вчера возвратился из фашистской неволи. Жив и здоров. Ваш сын и внук Юра».

Ранним утром женщины из ремонтных мастерских сняли с еще спящих ребят мерки и приступили к пошиву белья и верхнего – для мальчиков гимнастерок и шаровар, а для Дуси – платьица из красного материала в белый горошек. Вместо пальто для ребят подогнали телогрейки, а для Дуси решили сшить пальтишко из синего шевиота.

На фронте было спокойно, и Ирина Сергеевна, переложив всю работу по службе на своего помощника, решила остаться дома. Надо было что-то подыскать на ноги Дусе. И она поспешила в сапожную мастерскую.

Когда вернулась домой, то делопроизводитель Маша сказала, что звонил подполковник Карпов.

– Карпов? – встревоженно повторила Ирина Сергеевна и тут же крутанула ручку телефона:

– Тося, дай, пожалуйста, «Курган», а там двадцать первого.

И на этот раз неудачно. Вместо Карпова ответил майор Тарасов. Он сообщил, что недавно за Карповым заехал полковник Добров.

Обедали снова у Валентиновой. За столом были Якоз Иванович, Ирина Сергеевна и ребята.

– Чего это так срочно выехали Добров и Карпов? – поинтересовалась Ирина Сергеевна.

Яков Иванович понял, что волнует Валентинову. И хотя знал причину вызова, правды не сказал:

– Не знаю. Телеграмму подписал Алексашин.

– Раз Алексашин, значит, новое назначение. – Ирина Сергеевна не сводила глаз с Железнова.

Но он «пропустил» это мимо ушей и заговорил о Юре:

– У меня сегодня в штабе много работы, так пусть Юра до ужина побудет у вас. После ужина я заберу.

– Так и вы приезжайте ужинать. Я думаю, к этому времени вернется и Фома Сергеевич, – и, провожая на крыльцо, еле сдерживая слезы, обратилась к Железнову: – Я сегодня всю ночь глаз не сомкнула. Все о ребятах думала. Ведь их здесь оставлять нельзя. А куда девать? Может быть, Юру и моих в Княжино отвезти?

– Я тоже об этом думал, но так ни к чему и не пришел, – глубоко вздохнул Яков Иванович. – Давайте отложим это до приезда Хватова. Его тоже вызвали.

Хватов вернулся за два часа до ужина и, не заходя к себе, прошел прямо к Железнову.

– Чего вызывали? – поинтересовался Яков Иванович.

– Подрабатывали на выдвижение. Хотят до начала Смоленской операции сделать все перемещения.

– Куда?

– Пока не знаю. Но говорят – на корпус.

– Видно, от нас заберут и Карпова и Доброва. Они сегодня уехали по вызову комфронта. Ирина Сергеевна в смятении. У нее на Карпова были большие надежды. Удалось побывать у майора Никольского?

– Добрался. – Хватов снял шинель и повесил на рогульку… – Он предлагает паренька положить на обследование и только после этого сумеет сказать, можно ли вернуть ему зрение.

– А когда?

– А это уж теперь будет зависеть от желания Валентиновой. А где Юра? Я зашел в военторг и купил по шоколадке. Одели?

– Одели. Юрка потребовал погоны. Я, говорит, солдат, и мне погоны положены. А где Соколов?

– Он сошел у медсанбата.

Яков Иванович позвонил в медсанбат. Трубку взял подполковник Соколов.

– Павел Сергеевич, что вы узнали о Гребенюке Иване Фомиче? Что? Его уже эвакуировали в толовой госпиталь фронта? Жаль! Тогда я вас прошу по мере возможности все же выяснить, где он будет находиться. Этот человек мне дорог. Он все время оберегал моего сына. Будьте добры!

– У нас, Фома Сергеевич, до ужина еще целый час, – Яков Иванович постучал по часам. – Давай подумаем, кого будем рекомендовать вместо Карпова, и так по всей цепочке, а также и вместо тебя. Откровенно говоря, очень жаль мне с тобой расставаться. Ведь скоро два года, как мы вместе. Что только не пережили… Ну, ладно, дружище. Давай думать. Вместо Карпова я предлагаю майора Тарасова, а вместо него – на должность начштаба – майора Егорова. На его место – комбатом капитана Кочетова. Он сегодня прибыл с курсов. Посмотрел бы, какой стал представительный. Твое мнение?

– Я за! – без колебаний согласился Хватов, – прекрасные и командиры и коммунисты.

– А кого ты вместо себя предлагаешь? – спросил его Железнов.

– Если ты, Яков Иванович, не против, я предлагаю подполковника Милютина.

Помолчали.

– Ну что ж, хорошая кандидатура, – и Яков Иванович положил свою увесистую ладонь на стол. – Согласен. А теперь поехали к Ирине Сергеевне и обнадежим ее хотя бы этой чуточкой надежды.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Карпов и Добров вернулись на второй день вечером.

Добров зашел к Железнову.

– Ну что, Иван Кузьмич, сосватали? – поинтересовался Железнов.

– Как будто бы сосватали на дивизию. Но куда – не сказали. С каждым в отдельности беседовал сам Соколовский. У нас, сказал он, есть думка выдвинуть вас на дивизию. Конечно, это не сегодня и не завтра, но скоро. Одно советую вам – бережливее относитесь к командному составу. Потом, говорит, у вас есть замечательные качества – храбрость и бесстрашие. Но комдиву нужны еще разум и выдержка. Так что, прошу вас, не суйтесь без нужды в пекло и так далее. Здесь я понял, что он говорил не без твоего, Яков Иванович, участия.

Карпов, так тот сразу же прошел в автопарк, но Валентиновой там не было. Позвонил ей на квартиру. После многих звонков в трубке зазвенел тоненький детский голосок:

– Мамы нет дома. Ушла за ужином.

Он полагал, что ошибся, и позвонил еще раз. Ответил тот же голосок и то же самое.

– А ты кто будешь?

– Я? Я Дуся. Дочка мамы.

И этот голосок девочки как-то сразу наполнил его душу новым, до сего времени неведомым чувством, и его потянуло сейчас же туда пойти. Не теряя времени, Карпов позвонил в полк майору Тарасову и, убедившись, что в полку все благополучно, а на фронте спокойно, широкими шагами направился к дому Валентиновой. У плетня остановился и с удивлением посмотрел на двух маленьких солдатиков. Один из них – при погонах, – изображая из себя кавалериста, скакал верхом на палочке и лихо рубил воздух самодельной саблей.

Другой, без погон, стоял неподвижно и смотрел на закат солнца.

– Здравствуйте, казаки! – приветствовал их Карпов.

Юра принял стойку смирно и отчеканил:

– Здравия желаю, товарищ подполковник!

Ваня, тот просто сказал «здравствуйте». На крыльцо выбежала и поприветствовала Карпова девочка в красном с горошком платьице и с такими же цветастыми бантиками в косах, а за ней и Ирина Сергеевна.

– Тебя зовут Дуся. – Карпов пожал руку девочки. – А вот как звать боевых орлов, не знаю.

– Рядовой стрелковой дивизии Юрий Железнов! – четко доложил Юра.

– Сын нашего генерала? – Карпов обратился к Валентиновой.

– Да, сын генерала, – подтвердила она. – А это мой сын, Ваня. – И губы ее дрогнули.

Удивленно глядя на Ваню, Карпов раскрыл рот, чтобы спросить, что с ним, но Ирина Сергеевна, приложив палец к губам, остановила его и здесь же подтолкнула дочь:

– Дуся, приглашай Петра Семеновича ужинать с нами. – Дуся подошла к Карпову, взяла его за руку и тем же, что и в телефоне, голоском пропела:

– Петр Семенович, идемте с нами ужинать.

Ирина Сергеевна рассадила ребят так, чтобы Ваня был около нее и чтобы ей было легче помочь ему поесть. Карпов сидел напротив нее и думал, как помочь женщине в этом безысходном горе. Подбодрить участливым словом? Что толку? Деньгами? Было бы самое лучшее, думал он. Для того, чтобы пристроить ребят где-нибудь в тылу, у крестьян, нужны большие деньги, а с деньгами у него самого было плохо: ведь он жил только на фронтовые, а все остальное жалованье получает в Княжино жена по аттестату, который он выслал ей в тамошний райвоенкомат еще в сорок первом году.

После ужина Ирина Сергеевна, убрав со стола, дала Дусе тряпочки и устроила ее в уголке мастерить одежку для куклы, сделанную из таких же тряпочек. Ребят же посадила за стол, положила перед Юрой брошюрку о героическом подвиге Зои Космодемьянской и попросила почитать Ване. И вот, когда дети занялись своим делом, она вышла на крыльцо и там опустилась на ступеньку к Карпову, который с нетерпением ждал этого момента: ведь из-за последних событий они не виделись, как ему казалось, целую вечность. К тому же вечер дыханием цветущей хвои будоражил душу. А тут еще своими трелями манил к себе в черноту леса шальной соловей.

– Пройдемся немного, – обхватив рукой, приподнял ее Карпов и коснулся губами ее губ.

– Не надо, Петя, – Ирина Сергеевна сняла его руку со своего плеча. – Я очень и очень устала. Не знаю, как только ноги держат. – И снова опустилась на ступеньку. – Давай лучше поговорим, как дальше жить будем? Видишь, как у меня получилось, – и радость и горе… А тут ходят слухи, что тебя назначают на другое место и даже в другую армию.

– Да, Ириша, назначают. Но ты не волнуйся. Я как только на новом месте обживусь, так сразу же буду хлопотать, чтобы тебя перевели к нам в дивизию или куда-нибудь поближе. Тогда мы опять будем вместе.

– А дети?

– А их надо устроить где-нибудь поближе к тылу, у крестьян.

– Это, Петя, легко сказать, да сделать трудно. Кто это возьмет на себя обузу и ответственность возиться со слепым мальчиком?

– За хорошие деньги возьмутся. А деньгами я помогу.

– А я, Петя, думаю о другом.

– О другом? – насторожился Карпов. Он очень боялся, как бы она не решилась повезти их вместе с Юрой в Княжино, ведь там была его жена.

– Вчера я была в нейрохирургическом госпитале. – Зная ревнивое отношение Карпова к Хватову, она сознательно здесь покривила душой. – Там мне предложили положить Ваню на обследование. Говорят, некоторым при таком ранении возвращают зрение. Но прежде чем на это решиться, я хочу посоветоваться с тобой.

– А что? Это, пожалуй, самое правильное решение.

Но сказал он это каким-то безучастным тоном, как о совершенно чужом ребенке, и это больно отозвалось в материнском сердце Ирины Сергеевны. И она как-то сразу сникла.

– Ириша, ты чего? Плохо тебе? – Карпов обнял и привлек ее к себе. – Может быть, боишься, что уеду и забуду? Нет, этого не будет, наоборот, буду тосковать и нестерпимо ждать того времени, когда мы снова будем вместе. Ну, что? Скажи хоть слово.

– Ну, что тебе сказать? – И чуть было не сорвалось у нее с языка, что мужем-то он, Петя, может стать, а вот станет ли отцом… Но сказала другое: – Тяжело мне будет без тебя…

Там, где только что замолчал соловей, замелькали узенькие лучи автомашины. Карпов встал и хотел было спрятаться от посторонних глаз. Ирина Сергеевна его задержала:

– Что ж, так и дальше будем прятаться от людей?

– Это машина комдива, и я не хочу, чтобы он меня здесь видел.

– Ну и что ж. Пусть видит.

Но за Юрой приехал только один Польщиков. Услышав сигнал, ребята высыпали на крыльцо.

– Раз так получается, я поехал. – Карпов поцеловал Валентинову. – Польщиков подбросит меня до автопарка, а там дежурной я доберусь и до полка, – и хотел было сесть в машину, но Ирина Сергеевна задержала:

– Попрощайся с детьми.

Карпов проворно взбежал на крыльцо и пожал Ване с Дусей руки:

– До свидания, детки. Всего вам хорошего. Слушайте маму.

Красный глазок машины давно растворился в ночной черноте, а Ирина Сергеевна, прижав к себе ребят, все еще смотрела ему вслед, удрученно думая о неласковом отношении Карпова к детям.

«А где ему взять ласки, когда всю свою жизнь жил в свое удовольствие – пустоцветом?» – мысленно сказала сама себе.

На другой день утром Карпов вызвал к себе начфина и приказал затребовать из военкомата данный жене денежный аттестат.

– А что с ней? – удивился начфин.

– Да ничего. Так надо.

Яков Иванович возвратился к себе в землянку, когда Юра уже лежал в постели. Он наскоро разделся, помыл руки и присел возле Юры.

– Вот видишь, сынок, какая у твоего отца служба. Никак не найду даже часика, чтобы пораньше освободиться и поговорить с тобой про твое житье-бытье, про твоих друзей и начальников. Да, чуть не забыл, – и Яков Иванович вытащил из кармана шинели мешочек с карамелью и вручил сыну. – Давай съедим сегодня по одной. А завтра возьми с собой и угости ребят Ирины Сергеевны. Ну, рассказывай, – Железнов сел поудобнее на чурбачок.

– А что рассказывать-то? – Юра, смакуя, сосал конфеты. Ведь за все время войны такая сладость с приятной кислинкой впервые попала ему в рот.

– А ты начни с самого-самого начала, с того момента, как мама ушла из дому по городской тревоге.

На этот раз Юра смог поведать отцу весь ужас только первого дня войны и весь тот кошмар, который пережил он с бабушкой и ребятами Валентиновой. И уже было начал рассказывать о том, как вернулась мать, как они эвакуировались, и на фразе: «Нас погрузили в машину – и на вокзал, и на вокзал…» путанно повторил несколько раз и заснул.

И так каждый вечер понемногу Юра раскрывал перед отцом свою жизнь и героические дела партизан Подмосковья и Смоленщины.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Весна пришла и в Княжино. Горячее солнце быстро согнало снег, и луга зазеленели муравой, а поля – озимью. Княжинцы спешили до начала полевых работ поднять землю на своих огородах да привести в порядок усадьбы. Аграфена Игнатьевна, хотя и некуда было спешить, тоже не отставала от своих соседей. И вооружившись лопатой, также ковырялась в своем маленьком огороде.

– Бог на помощь! – приветствовал ее с улицы старичок почтальон. – Железнова?

– Железнова, батюшка, Железнова, – засеменила Аграфена Игнатьевна к изгороди.

– Вот депеша с фронта. Так что, мать моя, идемте в дом. Надо в книге расписаться и время проставить.

Прежде чем это выполнить, Аграфена Игнатьевна, вооружившись очками, первоначально прочла телеграмму и, уставившись на почтальона неподвижным взором, бухнулась на табуретку.

– Батюшка, дорогой мой, да знаешь ли, какую ты нам радость-то принес, – залепетала Аграфена Игнатьевна. – Да за такую телеграмму моей расписки мало. – И она достала из шкафчика бутылку с остатками самогона и все вылила в стакан. – Потчуйтесь и закусывайте, – пододвинула Игнатьевна ему тарелку с салом и хлебом.

Тут вошла Русских и отвесила почтальону поклон.

– Хлеб да соль! Нет ли, Порфирьевич, и мне весточки?

– Ну как нет. Тебе, Гавриловна, всегда есть, – и он вручил ей письмо. На этот раз от Ивана.

– Спасибочко, дорогой. Заходи, я тебя тоже угощу.

– А вам, Игнатьевна, от кого?

Вместо Игнатьевны ответил Порфирьевич.

– От самого Железнова. – И, глядя поверх очков на Игнатьевну, спросил: – Разрешите, я прочту. – Та в знак согласия кивнула головой.

– Мои дорогие, восклицание, – торжественно читал он. – Сообщаю большую радость точка Сегодня возвратился Юра в полном здравии точка Обнимаем целуем вас Яков и Юра Железновы точка Подробности письмом.

Проводив почтальона и Гавриловну до калитки, Аграфена Игнатьевна вернулась в дом, быстро умылась, оделась и, взяв телеграмму, направилась на завод. На ее счастье, на кольце стоял автобус (теперь от Княжино до завода шла хорошо укатанная гравийка.)

На заводе ей тоже повезло – на проходной дежурил односельчанин, инвалид этой войны, и он пропустил Игнатьевну прямо в цех.

Матери всегда матери. И даже такая волевая и выдержанная женщина, как Нина Николаевна, и та, прочтя телеграмму, не постеснялась своих цеховых товарищей и товарок, упала на грудь матери и разрыдалась.

– Буде, доченька. Успокойся, – приголубила ее Аграфена Игнатьевна и посадила на ящик. – Не плакать, а радоваться надо, доченька.

– Что с ней? – встревожились товарки.

– Сын, милые, нашелся. Юрочка… – дрогнувшим голосом поведомила Аграфена Игнатьевна.

И полетело по цеху: у Нины Николаевны сын нашелся…

Тут же все стали советовать поехать и забрать его. На фронте мальчишку, как и любого другого, на каждом шагу подстерегает опасность. А тут все-таки глубокий тыл. Нина Николаевна тоже была такого мнения и, не откладывая дела в долгий ящик, пошла с Аграфеной Игнатьевной в партком к Илье Семеновичу.

– Что с тобой? – сразу же усадил он Нину Николаевну на диван. – Не пойму, то ли плачешь, то ли радуешься?

– Радуюсь, Илья Семенович, – и она протянула ему телеграмму. – Юра нашелся. У Яши он.

– От всей души рад и за тебя, Нина, и за тебя, Аграфена Игнатьевна.

– Пришла просить вас, Илья Семенович, посодействовать перед дирекцией о предоставлении мне отпуска для поездки за Юрой.

– Хорошо. Посодействую, – и осекся, вспомнив, что, приехав на фронт, Нина обязательно захочет повидать и дочь. А узнав о ней правду, будет страшно потрясена. – Постой-постой, а тут же Яша пишет, что «подробности письмом». Так давай уж подождем письма. Тогда все и решим об отпуске.

– А чего ждать-то? Невмоготу, Илья Семенович.

– А вдруг ты туда, а он сюда с попутным солдатиком едет?

Нина Николаевна в знак согласия кивнула головой:

– Вы правы. Будем ждать.

Время шло, а письма все не было, и Нина Николаевна, а глядя на нее, и Аграфена Игнатьевна – очень волновались. После работы Нина Николаевна каждый раз стала заходить на почту.

Зашла и на этот раз. Девушка, как и вчера и позавчера, ответила:

– Вам, товарищ Железнова, письма еще нет.

Удрученная Нина Николаевна медленно направилась к выходу и почти у самых дверей столкнулась с женой Карпова Галиной Степановной. Галину Степановну было не узнать. Вместо жизнерадостной, красивой, всегда прибранной женщины, перед Железновой оказалась разъяренная фурия. Лицо вспухшее, глаза горят злостью, из-под косынки выбиваются лохмы. По всему видно, что у нее случилось большое горе.

Нина Николаевна взяла ее под руку и отвела в угол:

– Что с тобой, Галя? С Петром Семеновичем что-нибудь случилось?

– А черт его знает, что с ним случилось. – Галина Степановна скрипнула зубами. – Видно, другую бабу завел.

– Тише. Кругом люди, – сказала Нина Николаевна и вывела ее на улицу. Там, посадив Галину Степановну на скамейку, спросила: – Откуда ты такую гадость подхватила?

– В военкомате. Жду неделю, вторую денег – мне всегда двадцать пятого приносили, – а их все нет и нет. Дай, думаю, съезжу и узнаю, в чем дело? Поехала. А мне и говорят: «Часть ваш аттестат отозвала». Почему отозвала? А у самой сердце разрывается. – «Если погиб, то не таите, скажите правду». А военком мне и говорит: «Вы, гражданка Карпова, не волнуйтесь. Если бы ваш муж погиб, то мы вас с денежного довольствия не сняли бы, а назначили бы пенсию». Понимаешь? Значит, жив и невредим. И накось, ничего не говоря – хлоп! И снял аттестат. Мне, как ты знаешь, денег и без его аттестата хватает. Все равно я их на книжку кладу. Вот взяла только тысячу на постройку нашего княжинского танка. А так они все целехоньки. Но и ему они незачем. Потом почему ничего не написал? Да и последние его письма стали редки и так себе – ни любви, ни печали. Так что, не говори, тут наверняка баба. Да еще такая, – Галина Степановна сжала кулак, – с рукой. Вот написала телеграмму – пошлю на имя командира части, пусть сообщит, в чем дело? – и Галина Степановна поднялась, но Нина Николаевна вновь ее посадила.

– Зачем посылать-то? На днях я еду к Яше, все у него разузнаю и сразу же тебе напишу.

Галина Степановна скривила рот и, качая головой, сказала:

– Ничего тебе твой Яша не скажет.

– Это почему же?

– Да только потому, что Петра там нет. У него другая полевая почта. Так что, – она решительно рванула телеграмму, – ничего не буду посылать, а поеду сама. Унижаться не буду, но покажу, что я не та, что была до войны, и то, что могу сама за себя постоять!

Письмо от Железнова пришло через две недели. Да. Через очень долгие две недели.

Яков Иванович подробно писал, как Юра вместе с изгнанниками-крестьянами перешел фронт, каково его состояние, как он выглядел и был одет. Написал и то, что был в партизанах, умалчивал только, что мальчишка был ранен.

На следующий день Нину Николаевну и Галину Степановну провожали в дальнюю дорогу.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В Москву добрались на шестой день. Оставив Карпову на вокзале с вещами, Железнова, как советовал Илья Семенович, направилась в Управление кадров. Там ее любезно принял полковник Сергиенко.

– Поезжайте со своей спутницей на Стромынку в офицерский резерв. Завтра утром оттуда машинами направляются офицеры в резерв Западного фронта. Я пишу, – полковник протянул ей записку, – чтобы вас отправили с этими офицерами. Прибыв во фронтовой резерв, найдете там офицера отдела кадров фронта. Он свяжется по телефону с генералом Железновым. А дальше, как я полагаю, все будет в порядке.

Все так и получилось, как говорил полковник Сергиенко. К вечеру они прибыли в офицерский резерв фронта. С помощью дежурного быстро нашли офицера отдела кадров капитана Веденеева. Веденеев тут же связался с генералом Железновым, а когда тот был на проводе, приветствовав его, передал трубку Нине Николаевне.

Надо было видеть, как она вдруг преобразилась: лицо озарилось и радостью и волнением, да и трубку-то она взяла, как бы боясь ее уронить, двумя руками и дрогнувшим голосом прокричала:

– Яша! Это ты? Здравствуй, дорогой. Это я, Нина. – Коротко сообщив, где она находится, попросила: – Дай Юрочке трубку. – Но тут лицо резко затуманилось скорбью. – А где он? У Ирины Сергеевны? А как мне хотелось услышать голос. Как он, здоров? – и, слушая мужа, украдкой согнутым пальцем смахнула набежавшие слезинки.

– Спроси, где Карпов? – напомнила ей Галина Степановна.

– Яша, со мной приехала жена Карпова Галина Степановна. Он от тебя далеко?.. Алло! Алло! Яша, я тебя слушаю… – несколько раз повторила Нина Николаевна эту фразу, но телефон молчал, хотя в него было слышно странное покашливание Железнова.

– Наверное, к нему кто-то зашел, – зажав микрофон, сказала она Галине Степановне.

Но никто к нему не зашел. Приезд Карповой был для него как снег на голову. И Железнов обдумывал, как бы сделать, чтобы она не встретилась с Ириной Сергеевной. Наконец сказал:

– Слушай, Нина. Сегодня, надо полагать, уже будет темно. За вами приедет на моей машине адъютант лейтенант Зубарев. Вы там в резерве переночуйте, а рано утречком поедете. Вначале вы завезете Карпову к мужу – это почти по пути, – и, видимо, к обеду ты уже будешь у нас. Полагаю, что на фронте все будет спокойно и мы с Юрой тебя встретим. Все поняла? Тогда до свидания… Обнимаю, целую. А теперь дай трубку товарищу Веденееву. – И Железнов вкратце повторил все то, что только что передал жене, и попросил его разместить их до утра в резерве.

Вначале ехали по Варшавке. Леса справа и слева были сплошь забиты воинскими частями. Галина Степановна с тревогой смотрела на них, полагая, что это уже передовая, и, боясь, как бы не проехали мужа, все время спрашивала лейтенанта:

– А это не часть подполковника Карпова?

– До части вашего мужа еще далеко, – не поворачиваясь, отвечал Зубарев. Он и сам с удивлением смотрел на сновавших в лесу около пушек и машин солдат. Когда вчера они проезжали эти места, здесь войск не было.

В Юхнове свернули на северо-запад. До Вязьмы тащились по разбитой дороге часа три. Зато, когда миновали Вязьму и выехали на автостраду, поехали быстрее, но у Гредякино уперлись в хвост длиннющей колонны автомашин и артиллерии, которую обгоняли почти час.

Зубарев чуть было не выпалил: «Да это же наши». Но вовремя сдержался. Он хорошо знал, что это разведывательный батальон, артдивизион и автопарк дивизии демонстрируют движение прибывших войск в район сосредоточения правого крыла фронта. Свернув у Истомино в лес, колонна остановится на дневку, а с наступлением темноты вернется в район Гредякино, чтобы утром вновь двинуться в «район сосредоточения». У этого селения Зубарев скомандовал шоферу повернуть налево. До Издешкова дорога была ничего, а после, как только переехали железнодорожную колею, колдобина на колдобине. Женщины даже взмолились и попросили где-нибудь на сухом месте остановиться и чуточку передохнуть от этой тряски.

– А мы уже приехали, – обрадовал их Зубарев. – Слышите? – Показал он в сторону глухого разрыва. – Вот это уже фронт разговаривает.

Женщины вышли, а он прошел к комендантскому посту и расспросил, как проехать к подполковнику Карпову. Старший поста выделил красноармейца, и тот, сев на место шофера, повел машину по лежневке через болотце. Затем миновали выгоревший лес и подкатили прямо к землянкам.

– Это жена подполковника Карпова, – доложил красноармеец дежурному комендатуры.

– А вы? – лейтенант обратился к Железновой. За нее ответил Зубарев:

– Это жена нашего комдива. Мы едем дальше.

– Извините, пожалуйста, – козырнув, дежурный обратился к Карповой, – сами знаете, фронт. Будьте добры, предъявите документ, удостоверяющий вашу личность.

Галина Степановна протянула ему паспорт.

Убедившись, что это женщина есть именно жена Карпова, взял ее вещи и, пожелав Железновой доброго пути, предложил Галине Степановне идти за ним. Нина Николаевна проводила Карпову до самой землянки. Расставаясь, договорились, что обратно поедут вместе.

– А где подполковник? – спросила Карпова лейтенанта, зажигавшего гильзу-светильник.

– На НП. Слышите, что творится? Он сейчас за комдива остался. – И лейтенант позвонил по телефону, но Карпова на своем НП не оказалось. Ответили, что он перешел на НП полка. – А вы не беспокойтесь, располагайтесь, как дома. – Лейтенант ушел.

Горя жгучей обидой и считая, что в ее горе замешана женщина, Галина Степановна, оставшись одна, просмотрела все в планшете Карпова, перерыла в его чемодане все вещи, перевернула постель и, не найдя ничего подозрительного, обессиленная опустилась на табуретку.

Но время летело и делало свое миротворное дело, понемногу гася ее гнев. А тут еще и стрельба стихла. Галина Степановна встала, умыла лицо, поправила перед зеркалом прическу, попудрилась и даже подмазала помадой губы. Потом застелила стол простыней, поставила на него привезенные с собой консервы, сало и заветную поллитровку, которую в ожидании мужа бережно хранила полтора года. И вот послышались торопливые шаги. Галина Степановна погасила свет и спряталась в углу за мужнину шинель, а чтобы скрыть ноги, пододвинула к себе табуретку.

Карпов, считая, что это приехала Ирина Сергеевна, уж никак не мог себе представить, что из такой дали пожаловала жена, несся к себе, не чуя ног. Но, распахнув дверь, застыл на пороге, удивленный темнотой.

– Ириша, ты где? – Карпов зажег спичку.

И тут табуретка с грохотом отлетела к противоположной стене, тут же рухнула с гвоздя шинель, и, к ужасу Карпова, перед ним предстала разъяренная Галина Степановна.

– Галя? – поразился Карпов.

– Да, Галя, – сжав кулаки, пошла в наступление жена. – А ты, подлец, ждал Иришу? Значит, для нее отобрал аттестат? Для нее? Ну! Молчишь? Так я сейчас заставлю тебя говорить, паскуда! – размахнулась она. Карпов перехватил ее руку.

– Тише ты! Кругом люди, – прошипел Петр Степанович. И, зажав ей ладонью рот, усадил на топчан. А мысль молниеносно работала, как бы не допустить скандала. Это обязательно дойдет до командующего, и тогда ему комдивом не бывать. – Ну чего разошлась? Чего? Разве для этого в такую даль тащилась? Ну что хорошего? Ну подеремся, поругаемся, народ соберем, и тебя в один момент за пределы дивизии выставят, а меня в должности комдива не утвердят, да еще с собачьей аттестацией на прежнюю должность отправят. Да отправят ли? Чего доброго – замкомполка пошлют, а то, чего доброго, в другую часть отправят…

– Отпусти. Дышать трудно. – Галина скребла зубами его ладонь. – Брось туману напускать. Если я только расскажу, как ты по-хамски аттестат отнял, то меня не тронут и никуда не отправят, а вот тебя-то потрясут и допытаются, кто такая Ириша? Да не меня, а ее турнут с фронта.

– Эх, Галя, Галя, и дуреха же ты. Заладила одно «аттестат, аттестат». А ты не знаешь, что раз меня перевели в другую дивизию, то прежняя финчасть была обязана отозвать свой аттестат. И теперь наша финчасть обменяет его на свой и сразу же его вышлет тебе. Вот как, – хитрил Карпов. – А ты, не разобравшись, с бухты-барахты, по-бабьи, раз и прикатила. Я, конечно, нескончаемо рад твоему приезду, наконец-то мы вместе, – он нежно гладил ее по волосам и щеке и потянулся ее поцеловать, но Галина оттолкнула его.

– Отстань. Иди к своей Ирише.

– Брось злиться. Давай лучше сядем рядком да поговорим ладком. – Петр Семенович продолжал гладить ее волосы. – Что Ириша? Теперь с Иришей все! – И Карпов потянул руку жены к губам. – Прости! С кем, дорогая, на фронте греха не бывает.

Где-то невдалеке с сухим треском разорвались снаряды. Карпова вздрогнула и прижалась к мужу.

– Вот видишь, в каком аду мы живем. Все время на грани между жизнью и смертью… Так стоит ли нас за это казнить… Не казнить, а жалеть надо! – И, зажав в своих объятиях, мило улыбаясь, жарко поцеловал Галину в губы. – Так что смени, пожалуйста, гнев на милость, и давай сядем за стол и выпьем мировую.

Галина Степановна хотя и слабо, но все же упиралась. Тогда Карпов подхватил ее на руки и закрутился, как бывало.

– Ну что? Все? Или еще злишься?

– Не только злюсь, но и побить готова.

– Ах так? – И Карпов снова стал вместе с ней крутиться.

– Петя, не надо. Закружил, аж голова кругом пошла.

Петр Семенович опустил ее на постель и безудержно стал ее целовать – в губы, в глаза, в шею.

Теперь она не сопротивлялась, лишь, глядя большими глазами в упор, спрашивала:

– Скажи, ты на самом деле меня любишь?

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На берегу Вержи наполовину сохранилась деревушка. Правда, уцелевшие дома были основательно побиты, но все же в них было лучше, чем в землянках. И все мало-мальски целые избы были заняты вернувшимися крестьянами. В одной такой избе, у стариков, Железнов и Валентинова устроили Юру и Дусю. Недалеко, через три пепелища от этого дома, саперы для жены комдива на скорую руку приспособили обескрышенную, без окон и дверей осиротевшую избушку: залатали, побелили, вместо крыши установили лагерную палатку. А дальше командир медсанбата сделал все, чтобы в ней можно было по-человечески разместиться. И убогая развалюшка заблестела чистотой и фронтовым убранством: стол застлан чистой простыней, скамейки, промытые голиком с песком, блестят чистотой. У стены за печкой на широких полатях устроена постель. У дверей около печки – рукомойник с чистыми полотенцами, а с другой стороны дверей, в углу, два ящика. В одном из них – посуда, а в другом – продукты и хлеб.

И вот под музыку артиллерийской канонады Зубарев и ввел в эту хоромину Нину Николаевну. Не успел он еще поставить вещи, чтобы по телефону доложить комдиву о прибытии, как в избу вбежали Юра и Дуся. Еще в дверях, выкрикивая: «Мама! Мамочка!» – Юра бросился матери на шею, и мать, обхватив его, целовала и дрогнувшим голосом причитала:

– Юрочка, дорогой мой, сынок мой ненаглядный… – Посадив его на скамейку и прижав к себе Дусю, опустилась перед ним и на колени. – Ну, как ты? Здоров? Не ранен?..

Юра, чтоб не волновать мать, ответил:

– Нет, не ранен.

Но тут встряла Дуся:

– Нет, тетя Нина, он соврал.

– Ну, ты!.. – прикрикнул на нее Юра. Но было уже поздно.

– Ранен? – Нина Николаевна испуганно смотрела на Дусю. Та поддакнула кивком головы. – Как? Куда? – Нина Николаевна провела руками по его голове, рукам и, рассматривая его пальцы, спросила: – Где?

– Да пустяки, – ответил Юра. – Так, немного по ребрам задело.

Нина Николаевна задрала подол его рубахи и ужаснулась рубцу, перехватившему все ребра. – Как же это так, сынок?

Юра опустил рубаху и повел свой рассказ о последней схватке партизан с гитлеровцами в лесу.

– Генерал на проводе. – Коротков протянул трубку Железновой. – Только плохо слышно, бой заглушает.

Нина Николаевна взяла трубку:

– Яша! Здравствуй! Я уже у тебя, дорогой. Около меня Юрочка и Дуся. Он, оказывается, ранен, а ты ничего мне не писал, как же так?.. Что? Хорошо, будем тебя ждать, – и положила трубку.

– Папа сказал, что очень занят и чтобы мы ужинали и ложились, не ожидая его, спать, – повернулась она к Юре.

Зубарев слетал на машине в медсанбат и привез оттуда добрый ужин и чай. На ужин пригласил стариков. Они расположили к себе Нину Николаевну своей душевностью и добротой. Оказалось, что все их сыновья с семьями еще по ту сторону фронта, в партизанах.

– И с детьми? – удивилась Нина Николаевна.

– Дети, значит, внуки наши, уже большие. – Поведала старуха и перекрестилась. – Сохрани их бог. Мой, – покосилась она на старика, – тоже партизанил в бригаде генерала Сергея Ивановича Иовлева. Да и я ему иногда помогала. А вот в бою, в лесу, у Батищева, соединились с нашими и ослобонились. Теперь молю бога, чтобы сыны наши, их жены и дети вернулись бы тоже невредимыми.

После ужина все вышли на воздух, сели на завалинку и долго смотрели туда, где грохотал бой.

Яков Иванович приехал под утро. Чтобы не поднимать с постели жену, он ножиком приподнял крючок входной двери и неслышно вошел в избу. Нина Николаевна ахнула, когда он обнял ее и поцеловал.

– Яша, милый, здравствуй. – Она крепко обвила его шею и тут же предупредила: – Тихо, со мной Юра.

Яков Иванович бережно взял Юру, перенес его на топчан и тепло укрыл. После тут ясе на лавке разделся и так же безмолвно бухнулся в теплую постель к жене…

Спали долго. Услышав, как к дому подошла машина, Юра приподнял маскировку. В окно ворвался яркий луч солнца.

– Сони, вставайте! – тормошил Юра мать и отца… – На дворе день. Польщиков уже приехал, а вы все дрыхнете. Не стыдно?

– Стыдно, сынок, стыдно, – приподнялся отец. – Выйди и скажи Польщикову, пусть привезет завтрак. Если хочешь, то поезжай с ним. А мы – встаем.

Юра от радости аж подскочил и уехал с Польщиковым.

Завтракали только своей семьей. Юра торопливо глотал кашу, захлебывал чаем, так как за окном гудела его «гвардия» – деревенские ребята. Среди них он был «генералом». Сегодня они наметили строить переправу. Хорошо, что этого не знала мать, а то, наверняка, поломала бы эту затею.

– Юра, ешь нормально. – Нина Николаевна отодвинула чашку чая от него подальше. – Твоя братия никуда не денется.

Есть нормально для Юры было мучением. Но чтобы не обидеть мать, он стал есть потише. Даже вышел из-за стола с ее разрешения и сказал «спасибо». Зато, как только оказался за дверью, с сеней вылетел пулей и со своей ватагой помчался к реке.

– Яша, – обратилась к мужу Нина Николаевна, – как хочется повидать Веру. Будь добр, вызови ее, и пусть она денек-два побудет с нами.

Яков Иванович был готов к этому вопросу.

– Веру? Можно. Только не знаю, как она доберется. Ведь это очень далеко. – Но, увидев набежавшую печаль на лицо жены, поторопился ее успокоить: – Сегодня же пошлю телеграмму.

Мимо окна промчался «газик», и вскоре в избу влетел Юра.

– Мама, папа, здесь Ирина Сергеевна. Она там, у Дуси.

– Ирина Сергеевна, – обрадовалась Железнова и, накинув платок на плечи, двинулась было к двери. Яков Иванович ее остановил:

– Иди, сынок, занимайся своим делом. – А жене сказал: – Подожди, присядь. Мне надо тебе кое-что сказать. Ты, пожалуйста, не говори, что с тобой приехала жена Карпова.

– Почему? – удивилась Нина Николаевна.

– Видишь ли, Ирина Сергеевна подружилась с Карповым, и у них, как я понимаю, больше чем дружеские связи.

– Да будет тебе. Этого не может быть. Я Ирину Сергеевну прекрасно знаю, она на это не решится.

– В таком положении, в каком очутилась она, даже твердокаменная на все решится.

– Да, но а как же Галина Степановна?

Яков Иванович задумался, потом на вопрос жены ответил:

– Наверное, разведется.

– Разведется? – такое Железнова никак не могла допустить. – Так просто, ни с того ни с сего?

– Нет, дорогая, не так просто, а почти два года войны, два года ужасов и страданий. Представь себе женщину, женщину-жену и мать, которая в жарком аду боя вдруг узнает, что погиб муж и погибли дети. Отчаяние? Страшное и беспредельное. А она ведь человек, со всеми присущими ей страданиями. И вот в дни отчаянных страданий и он – ей, и она – ему – помогли. Вот это-то, Нина, и сблизило их.

– Значит, так и все, в том числе и ты? Ведь ты тоже почти до зимы не знал, что с нами? Следовательно, всем вам надо прощать?

– Да, в случае с Карповым надо прощать.

– А вот я тебе не простила бы. Не прощаю и Ирине Сергеевне. Я хорошо знаю Галину, и мне ее жаль. Она прекрасная женщина и жена. Если бы ты видел, как она за эти полтора года преобразилась. Из «цырлик-манирлик» – маменькиной дочки – превратилась в прекрасную работницу-ударницу, ты сам был бы за нее и за ее семейное счастье. А какая она верная жена, и если бы ты только это знал, то у тебя не повернулся бы язык пожелать ей такого несчастья. Ведь там у нас легко можно было бы свихнуться и поддаться. Но она ждала своего Петю и только о нем мечтала. Да я первая встану за нее.

– Я не буду тебя разубеждать. Видимо, каждый из нас по-своему прав. Но одного прошу – сейчас Ирине Сергеевне об этом ничего не говорить. Это ее потрясет. А у нее и без того большое горе – сын Ваня слепой.

– Что ты говоришь? Слепой?

– Еще в Бресте фашисты его ослепили. Сейчас он лежит на обследовании в госпитале. И она полна надежды, что он будет видеть. Так что давай не будем расстраивать ее душу и об этом помолчим. – Пусть все это идет само собой.

– Легко сказать. А если я не могу ей врать, да еще в таком горе?

– Но я тебя, Нинуша, прошу. – Яков Иванович обнял жену и проводил до двери. Нина Николаевна поправила платок и вышла. Но тут же послышался ее голос:

– Ира, дорогая, а я к тебе собралась…

Яков Иванович видел в окно, как они бросились друг к другу в объятия.

Яков Иванович не стал им мешать и позвонил Бойко.

– На фронте спокойно, – сообщил тот. – По документам убитых, действовала все та же дивизия фон Мерцеля. Немцы сигналят и просят разрешения убрать из нейтральной полосы убитых.

– А много их?

– Очень много.

– Пусть убирают, а то от них дня через два задохнемся. Допустить не более десяти пар санитаров, и в белых халатах. А тех убитых, которые будут за заграждениями на нашей стороне, уберем сами. А наших убитых крестьян убрали?

– Всех убрали, – ответил Бойко.

– Еще новое что-нибудь есть? А сверху? Очень хорошо. Дальше все остается по-прежнему. Валентинова? Она здесь. Очень нужна? Пусть командует за нее зам. А через часик и она будет.

Положив трубку, Яков Иванович разжег таганчик и поставил на него чайник и пригласил женщин:

– Женщины, заходите в дом, чай на столе.

– Спасибо, Яков Иванович, – сказала Ирина Сергеевна. – Мне уже время ехать. Бойко, видимо, меня на все корки корит.

– Я у него часик для вас выхлопотал. – И он взял Валентинову за локоть. – Пошли.

За чаем Валентинова спросила:

– А чего это немцы вдруг полезли на рожон?

– Видимо, вы же своей демонстрацией их напугали. Полагаю, они сделали вывод, что сюда пришли новые части, и решили боем произвести разведку. Людей положили много, но, как видите, ничего не узнали.

– Так что нам теперь можно не маршировать?

– Как ни трудно, но еще надо. Все остается по-прежнему.

Ирина Сергеевна хотела сказать, что люди очень устали, но промолчала. Это Железнов заметил.

– Вы, Ирина Сергеевна, что-то хотели сказать?

– Видите ли, Яков Иванович, я хочу съездить в госпиталь и узнать, что с Ваней. Так разрешите мне, конечно, когда я отправлю от Гредякино колонну, проехать к нему.

Яков Иванович ей это разрешил.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

На рассвете, пропустив мимо себя все колонны, Ирина Сергеевна села в свой «газик» и помчалась по шоссе в сторону Москвы.

В госпиталь она прибыла как раз, когда майор Никольский, закончив пятиминутку, собрался на обход больных.

– Доктор, здравствуйте, – остановила она его у двери. – Как с моим сыном?

– А, товарищ Валентинова? Зайдемте ко мне. – И он пропустил Валентинову вперед. – Могу вас, мамаша, обрадовать. Вчера был у нас Михаил Захарович Попов. Большая величина по возвращению людям зрения. И вот и он, и я, и мои коллеги пришли к единому выводу, что следует бороться за зрение вашего сына.

– Доктор, милый товарищ Никольский, как вы меня обрадовали. Эта надежда во сто крат прибавила мне силы. Я не знаю, как вас благодарить. А как все это будет долго? – пересилив волнение, спросила Ирина Сергеевна. – Только не подумай, что я любопытствую от нетерпения. У меня там, в дивизии, дочь-малышка. Вы сами знаете – фронт, и держать ее при себе не могу, хочу отправить. И если с Ваней все решится скоро, то я подожду и тогда отвезу их обоих.

– Нет, дорогая товарищ Валентинова, этот процесс продлится долго – месяца два-три, а может быть, и больше. Так что вы не ожидайте и свою малышку отправляйте. А теперь вот вам сестра, и она вас проводит.

Подойдя к палате, сестра не отважилась войти: из-за двери слышался детский голосок, читавший, видимо, газету про партизан, как те напали на вражеский гарнизон и как другая группа в ту же ночь ворвалась на станцию, перебила охрану и разрушила станционные пути.

– Подождем, – сказала сестра, – пусть дочитают до точки. Ведь у слепых одна радость – это слушать других.

– Вот это здорово! – послышался из-за двери общий вздох.

Когда девочка замолчала, сестра открыла дверь, тихо подошла к Ване и, взяв его за руку, шепнула:

– Мама приехала!

Ирина Сергеевна, помня указания майора Никольского, старалась не волноваться. Положив Ване в руки пакетик с карамелью, спросила:

– Ну как, сынок, больно?

– Что ты, мама, нисколечко. – И Ваня снял ее руку с повязки. – Не надо, мама, сдвинешь. Доктор сказал, – радостно продолжал он, – что я буду видеть. Мама, расскажи, как там Дуся, как Юра. Как они живут и что они делают. Только не торопись.

– Ты знаешь, – неторопливо начала Ирина Сергеевна, – приехала Нина Николаевна. Вот это она послала тебе конфеты…

За разговорами они на заметили, как подошел обед. Кормя сына, Ирина Сергеевна испытала большое материнское удовлетворение. Она пробыла до тихого часа. И извинившись перед такими же слепыми, уложила Ваню в кровать, укутала его одеялом и, поцеловав, со спокойной душой уехала.

Своей радостью ей захотелось поделиться с Карповым, полагая, что он будет не меньше рад, чем она. Не долго думая, она погнала «газик» к землянке Карпова и, будучи в радушном настроении, готовая еще с порога крикнуть: «Петя, дорогой, Ваня будет видеть!» – рванула дверь и опешила: на постели по-домашнему в халате вольготно лежала красивая женщина и читала книжку.

– А где подполковник Карпов?

Женщина села и, закрывая ноги халатом, ответила:

– Он в штабе.

– А вы кто ему будете?

– Я? – скривила рот женщина и с чувством своего превосходства сказала: – Я его жена. Что ему передать?

– Передайте ему, что снарядов не будет, – бросила Ирина Сергеевна и хлопнула дверью, да так, что даже зазвенел рукомойник, села на свой «газик» и помчалась, не видя ни дороги, ни людей.

Теперь вся красота вечера исчезла, и ей все казалось серым и мрачным, а люди – нелюдимыми и злыми. В таком состоянии она подъехала к дому стариков.

Дуся, игравшая на завалинке, увидев мать, бросилась к ней навстречу.

– Мама, чего ты такая нехорошая?

– Нехорошая? – Мать хотела улыбнуться, но улыбки не получилось.

– Ну, ты чего, мама? – тормошила ее гимнастерку Дуся.

Тут Ирина Сергеевна подхватила дочку на руки и щекой прижалась к ее разрумянившемуся личику.

– И снова мы, доченька, одни-одинешеньки.

– Как? – Дуся смотрела на мать большими глазами. – А Ваня? Что с Ваней?

– Ваня? С Ваней, дорогуша, все хорошо, – наконец по-настоящему улыбнулась Ирина Сергеевна. – Наш Ваня будет видеть.

Дуся обхватила мать руками:

– Мамочка, милая мама. Какая ты хорошая.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Не желая волновать жену и рассуждая, что лучше добрая ложь, чем горькая правда, Яков Иванович решил скрыть правду о Вере.

Будучи в армии, он объяснил начальнику узла связи суть своей просьбы, и по распоряжению того, радистка печатными буквами отбила телеграмму.

– Дорогая мамочка здравствуй вскл, – читала Нина Николаевна. – Очень хочу тебя видеть но у нас жаркая пора много работы точка.

– Это значит, там, видимо, идет сражение и у нее много полетов, – пояснил Яков Иванович.

– Не волнуйся, – продолжала читать Нина Николаевна, – я невредима и здорова точка Крепко обнимаю целую Вера. Как же не волноваться? – она с укором смотрела на мужа. – Там такое сражение, что даже родную дочь отпустить не могут.

– На войне, Нинушка, всякое бывает. Помнишь свой приезд? Я ведь был почти рядом и, кажется, должен был к тебе сюда на крыльях прилететь. Но не прилетел. Война! Война жестокая и беспощадная! И она не хочет знать ни любви, ни родства, ни личных чувств. Вот так и у Веры.

Это в какой-то мере убедило Нину Николаевну.

В один из дней недели капитан Сергиевский и Юра на машине Польщикова слетали в дивизию, в которой числился Юра.

Там Юре вручили медаль «За отвагу».

Теперь, возвратясь с наградой, Юра никак не хотел расставаться с армией, с фронтом. Лишь обещание отца устроить его в суворовское училище, об открытии которых по фронту ходили слухи, Юра согласился поехать на лето в Княжино.

В последнее воскресенье Нина Николаевна, Юра и Дуся в сопровождении Ирины Сергеевны тронулись на машине в путь.

Яков Иванович провожал их до автострады. Там Нина Николаевна, прощаясь, попросила:

– Яша, береги себя и для детей и для меня. Верушку обними и поцелуй… Жаль, очень жаль, что я ее не увидела. Чувствует мое сердце, что с ней что-то неладное…

Яков Иванович стоял до тех пор, пока машина не скрылась за рекой Вопец.

Валентинова ехала с ними до Москвы. На вокзале она взяла все заботы о билетах на себя. Посадила их в поезд, а когда он тронулся, шла, помахивая платочком, рядом с окном вагона, в которое смотрели ребята, и, ускоряя шаг, в конце концов побежала. И если бы не кончилась платформа, она бежала бы и дальше.

Двумя неделями позже с этого же вокзала Карпов провожал Галину Степановну в Княжино и еще раз клялся ей в любви и верности.

Отправив Дусю, Ирина Сергеевна загрустила. Стала совсем на себя не похожа: молчаливая, угрюмая, замкнутая. Это стали замечать не только подчиненные, но и Железнов, Хватов.

Как-то Яков Иванович пригласил ее к себе в землянку, посадил на стул и спросил:

– Что с тобой, мать Ирина? Из-за Карпова? Не таись.

Ирина Сергеевна молчала, теребя платок. Потом чуть слышно ответила:

– Да… С ним все кончено… – и, склонив голову, продолжала: – Но меня грызет страшная обида, такая, что даже хочется мстить.

– Мстить? Что ты? Это на тебя не похоже.

– Конечно, я далека от мести. Но никак не могу заглушить в себе злобу на человека, который клялся в вечной любви, в вечной верности, которому я всем своим существом, сердцем и разумом верила. И вдруг все рухнуло – любовь, мечты, надежды… И если бы не дети, – Ирина Сергеевна отвернулась в сторону и потянула к глазам платочек, – то я, кажется, безрассудно ринулась бы в пекло боя.

Яков Иванович протянул ей стакан с водой. Она отхлебнула глоток.

– Для успокоения души давай попьем чайку, – и направился к двери, чтобы приказать Никитушкину подать чай, но Ирина Сергеевна его остановила.

– Не надо. Мне пора идти. Сейчас, – посмотрела она на свои часы, – меня ждут в автобате. – И, надев берет, вышла.

Почти тут же вошел Хватов. Он остановился в дверях и, как-то странно посмотрев вслед Валентиновой, обратился к Железнову:

– Ты знаешь, почему с ней такое творится?

Яков Иванович скрывать не стал и ответил прямо:

– Знаю.

– Я поражен, – приподнял плечи Хватов, – как он мог такое совершить?

На это Яков Иванович веско ответил:

– Значит, мог. В настоящей фронтовой любви, дружище, кроме клятв и заверений, навеянных чувством страсти, нужны – святая честность, верность данному слову и такая же, как и на войне, сила воли. Чего, видимо, в какой-то мере Карпову не хватило.

– А я полагаю другое, – возразил ему Хватов. – Он испугался, что жена испортит ему карьеру…

– Согласен. Но и в таком случае я прав. У честного и волевого человека, Фома Сергеевич, карьера любви не вышибет.

– И мы с тобой защищали эту любовь, – горестно вздохнул Фома Сергеевич.

– Да, защищали. Защищали потому, дорогой комиссар, что по-родному жалели Ирину Сергеевну и плохо знали слабые черты существа Карпова. А эти слабости сидят глубоко в тайниках души и познаются они либо в бою, либо, как видишь, при разрыве любви…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Сталинградская катастрофа серьезно потрясла все слои общества фашистской Германии. Да не только Германии, но и ее союзников. Кое-кто – и в первую очередь Италия – стал подумывать о выходе из войны.

Чтобы предупредить распад фашистского содружества и поднять настроение своего народа и армии, Гитлер и его окружение, считавшие, что война еще не проиграна, решили летом 1943 года провести на Восточном фронте большое наступление. Для этого была избрана Курская дуга и разработан план «Цитадель».

10 мая на совещании в имперской канцелярии высших чинов армии и флота начальник штаба верховного командования вермахта фельдмаршал Кейтель, зная, что некоторая часть генералитета настроена против наступления, поставил вопрос: «Наступать или не наступать?» И отвечал словами Гитлера: «Мы должны наступать из политических соображений. В этом наступлении мы на голову разгромим главные силы Красной Армии, снова захватим стратегическую инициативу и наверняка добьемся изменений в нашу пользу».

План «Цитадель» таил в себе далеко идущие цели. Им намечалось двумя одновременно сходящимися ударами из районов Орла на юг и из Харькова на север окружить и уничтожить на курском выступе советские войска, а затем расширить фронт наступления, разгромить советские армии в Донбассе и, если все пойдет благополучно, ударить на Москву.

Руководство наступлением Гитлер возложил – с орловского плацдарма на командующего группы армий «Центр» Клюге, а с плацдарма севернее Харькова – на Манштейна.

Но для осуществления этого плана требовались громадные силы и средства, которых ни у генерал-фельдмаршала Клюге, ни у фельдмаршала Манштейна не хватало. И гитлеровское командование волей-неволей потянуло на Орел и Харьков войска откуда было можно – и из глубокого тыла и из-за границы. Но и этого оказалось недостаточно. И Клюге вынужден был снять часть дивизий из 3-й танковой и 4-й армий, стоявших против нашего Западного фронта, и бросить их на орловский плацдарм.

Как только разведка донесла о движении воинских эшелонов на Орел, командование фронта предложило Михаилу Макаровичу очень сложную задачу – усилить наблюдение на линии Рославль – Брянск – Карачев.

Михаил Макарович решил в районе Смоленска остаться самому с Лидой и дедом Гришей да еще подтянуть к себе тетю Стешу и взять под наблюдение 3-ю танковую армию, в район Рославля в помощь Ане направить Веру, а на линяю Брянск – Карачев перевести Клима.

– Но как это сделать? – теребя пятерней волосы, глядел он на сидевшую за столом Веру. – С тобой-то просто. Клип, будучи в Рославле, даст тебе от имени Маши телеграмму. – «Дорогая сестрица очень больна приезжай скорее целую Маша». А вот как сделать с Климом, чтобы его перебросили из Смоленского района в Брянский? Думать надо. А пока что давай нанесем все то, что мы разведали об оборонительных рубежах, и через партизан Сергея Ивановича перешлем их «Гиганту». Завтра ночью к ним прибывает самолет.

– Давайте, – согласилась Вера и тут же, осененная интересной мыслью, приподняла ладонь: – Знаете, что я придумала?

– Как перевести Клима в Брянск?

– Нет, не это. Если прилетит самолет, отправим с ним Наташу. За линией фронта найдут Хватова, и девочку передадут ему.

– Ну что ж, давай отправим и обрадуем отца… А с Климом, пожалуй, сделаем так. Я достану ему заверенную справку, что его жена очень больна и живет одна. И предложу ему подать рапорт начальнику автоколонны о переводе в Рославль. Его должны перевести, ведь он вольнонаемный. А если не удастся, будем думать другое.

В конце концов, получилось так, как рассчитывал Михаил Макарович. Клима перевели в рославльскую автоколонну, которая временно перебазировалась в Брянск и работала по перевозке войск, техники и боеприпасов на орловский плацдарм.

Вера после отправки самолетом «Гиганту» карт и Наташи уехала по телеграмме к «сестре». Деревушка Ани ютилась у речки между железной и шоссейной дорогами, идущими на Брянск, недалеко и от Рославля и от станции Липовская. Так что Аня, сопровождаемая «сестрой», часто бывала в Рославле на автобазе, чтобы там узнать что-нибудь о муже. Клим был к жене внимателен и нередко посылал ей с товарищами то посылочку продуктов, то просто письмо, а то заскакивал и сам.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Советское Верховное Главнокомандование, имея достоверные сведения об интенсивной переброске противником войск и о сосредоточении их южнее Орла и севернее Харькова (в чем не малую роль сыграла и группа Михаила Макаровича), разгадало замысел гитлеровского командования и своевременно приняло действенные контрмеры. Оно информировало командование Центрального и Воронежского фронтов о готовящемся вражеском наступлении, основательно укрепило эти фронты мощной артиллерией, танковыми армиями и войсками пехоты и приказало генералам Рокоссовскому и Ватутину в случае прорыва обороны на курском выступе остановить противника и совместно с войсками соседних фронтов решительным контрнаступлением разгромить его. Для координации действий фронтов Ставка направила маршалов Г.К.Жукова и А.М.Василевского.

Наряду с этим, несмотря на нависшую угрозу на Курской дуге, Верховное Главнокомандование оставляло в силе свой летне-осенний план 1943 года.

Этим планом намечалось разгромить немецкие группы «Центр» и «Юг», освободить левобережную Украину, Донбасс, восточные районы Белоруссии и выйти на линию Смоленск – река Сож, среднее и нижнее течение Днепра.

Но в первую очередь, конечно, надо было отразить удары на Курской дуге, а затем уже сразу, без какой-либо оперативной паузы, перейти в контрнаступление.

Для этого кроме Центрального и Воронежского фронтов привлекались еще четыре фронта – на орловском направлении Западный и Брянский и на харьковском – Степной и Юго-Западный.

Контрнаступление Ставка решила начать с Орловской операции, которую назвала именем гениального русского полководца – «Кутузов».

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Предполагая, что сегодня утром гитлеровцы перейдут в наступление, Вера и Аня спали беспокойно. Особенно Аня.

Примерно с часов двух ночи то и дело просыпалась и хваталась за спинку кровати: за ней находился тайничок.

– Брось с ума сходить, – ворчала на Аню Вера. – До рассвета еще далеко. Спи.

Но не такова была Аня, чтобы спать. Она щекоткой подняла Веру, и не прошло и полчаса, как они уже были далеко, в глухом лесу, у рации, под охраной местного лесника деда Анисима и его чуткого пса Салтана. Не теряя ни одной минуты, Аня настроилась на волну немецкого армейского корпуса, стоявшего на Жиздре, против плацдарма, занимаемого армией генерала Баграмяна. Но ничего нельзя было разобрать. Тогда она поймала волну корпуса, находящегося на юге, на главном направлении орловского плацдарма.

– Ну что? – спросила Вера, безмолвно наблюдавшая за зеленым глазком станции.

– Проспали, вот что, – ответила Аня. – В эфире такой тарарам, что и разобраться трудно. Похоже, что не они наших, а наши их бьют.

– Что ты говоришь? – потянулась Вера к наушникам. – Дай послушать.

В эфире действительно стоял тарарам. Многие команды и сообщения гитлеровцы передавали открытым текстом: «Погибли – прямое попадание… Нечем… Сильный огонь! Выдвигаю Гроссмана на 25 – 46… Перехожу на 24 – 85… Не могу. Там ничего не осталось. А с 24 – 40 нет связи…»

По этим отрывкам чувствовалось, что там, где-то на юге орловского плацдарма, внезапно обрушился на немцев шквал огня артиллерии, «катюш» и авиации.

– Одно ясно, что дело темное, – промолвила Вера и вернула Ане наушники. – Время, – показала пальцем она на часы. – Вызывай «Гигант», быстренько передавай свое – и домой.

Не успело еще солнце выглянуть из-за леса, как девушки были уже дома. Наскоро позавтракав, они с кошелками, наполненными продуктами, приобретенными у соседей, отправились в Рославль «на базар», но не по шоссе, а по полевой дороге, через товарную станцию. Там они зашли в диспетчерскую к Клаве – знакомой Ани.

Прежде чем подойти к ней, постояли у порога, ожидая, пока дежурный диспетчер закончит разговор по телефону. Когда тот повесил трубку, к ним подошла Клава и отвела их к окну. Аня, не торопясь, вынула из кошелки яйца и положила их на подоконник, затем клубнику, масло, творог. Дежурный тут же подошел к ним.

– О, зер гут! – вскрикнул он. И, не спрашивая, сколько что стоит, выбросил на подоконник несколько марок и приказал Клаве все это спрятать в холодок.

Выйдя из диспетчерской, они тут же под ее окном присели на скамеечку и стали считать вырученные деньги. А из диспетчерской слышался голос диспетчера. Он разговаривал по телефону с Брянском. Из этого и прежнего его разговора Вера поняла, что на Смоленск через Брянск с назначением на Судимир идет эшелон «Бис» с боеприпасами. В Рославль прибывает в 15.05. Отбытие – 15.20. А Клава им поведала, что южнее Орла гитлеровцы перешли в решающее наступление.

– Идем! – поднялась Вера.

Девушки направились на автобазу. Большущий двор был пуст, ни одной машины. Возле мастерских стояла группа сменных шоферов. От нее отделился фельдфебель и поспешил навстречу подругам.

– Господин фельдфебель, – почтительно поклонилась ему Аня. – Разрешите вас спросить.

– А, Мария! – как старой знакомой, улыбнулся он. – Битте.

– Скажите, пожалуйста, мой муж, Клим…

– А, Клим? Ер ист нихт. – И, полагая, что она не понимает, перстом показал на землю. – Тут ест ин нахт. Ферштейн?

– Данке. Ферштейн, – мило улыбнувшись, ответила Аня.

Тем временем Вера внимательно вслушивалась в болтовню шоферов.

Из этой болтовни она поняла, что у гитлеровцев перед самым началом наступления стряслось что-то страшное – очень много раненых и убитых. А Аня, к своему огорчению, узнала, что автороту Клима бросили под Орел, и теперь вряд ли он попадет в Рославль.

Девушки не стали задерживаться и отправились домой. На шоссе было спокойно, мчались только одиночные машины, больше грузовые и ни одной штабной. За мостом их обогнал небольшой темно-серый автобус с крутящейся на крыше антенной.

– Просто так или нас прощупывает? – вслух подумала Вера.

Сторонясь пыли, они остановились за кустами и смотрели, как далеко помчался этот «гроза разведчиков».

– Давай здесь присядем и подождем, когда вернется.

Автобус вернулся через час двадцать минут. Как только он миновал их, Аня поднялась, но Вера ее остановила.

– Давай подождем с полчасика. Если фрицы засекли работу рации, то этот «серый ворон» скоро вернется и снова полетит туда, – махнула она в сторону Брянска.

И действительно, через сорок минут «серый ворон» показался со стороны Рославля, пролетел мимо них и, не сбавляя скорости, пошел по шоссе на Брянск.

– От километрового столба, что у моста, до нашего автобус шел семьдесят секунд, – рассуждала на ходу Вера. – Следовательно, за сорок минут он пройдет примерно километров тридцать пять, то есть до Сещинской и там поворачивает обратно. За тридцать минут мы должны дойти до деда Анисима и, пока «серый ворон» будет в дальней точке поворачивать, сообщить «Гиганту» о «Бисе».

Так девушки и сделали. Передав короткими группами это сообщение «Гиганту», они пошли не домой, а к шоссе, чтобы там, притаившись в кустах, проверить, ходит ли радиоразведчик. И как предполагала Вера, через двадцать минут мимо них прошел, крутя антенной, «серый ворон».

– Слава богу, видимо, не засек. – Вздох облегчения вырвался из груди Веры.

Возвратясь, Аня предложила искупаться. Вера сунула ей полотенце, а сама взяла одеяло, и они помчались на речку. Вода оказалась настолько приятной, что они даже не хотели вылезать на берег.

Однако надо было возвращаться домой, и они быстро оделись. Только пришли, развесили сушить полотенце, как весь дом вздрогнул от оглушительного взрыва. Взрыв долетел со стороны фронта, куда недавно проследовал вражеский эшелон «Бис», о котором они успели сообщить.

Вера выскочила на крыльцо. Улица была полна народу. В небе пронеслось звено советских самолетов. Хотя люди молчали, но их лица явно выражали ликование. Вера взглянула на часы – стрелки показывали шестнадцать. Она тут же вернулась в горницу.

Аня полулежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку.

– Плачешь? – Вера утирала платочком ее глаза. – Радоваться, Машенька, надо. Радоваться! Ведь это наша работа. Видимо, наши прихватили их на Стешинской. Слышишь, как грохочет? Теперь это рвутся вагоны со снарядами.

– От радости плачу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Как-то поздно вечером послышались с улицы торопливые шаги, а затем и стук в дверь. На вопрос Ани – кто там? – ответил знакомый голос:

– Открой, Маша, это я, Кудюмов.

– Кудюмов! Петр Кузьмич! – В этих словах Аня выразила всю радость нежданной встречи, распахнула дверь, бросилась гостю на шею. – Боже мой, в военном? Какими судьбами?

– Здравствуй, Машенька! Закрой дверь и идем в хату. Здравствуй, жена! – Он протянул Вере руку.

– Жена? – удивилась Вера.

– Понарошку, – улыбнулся Михаил Макарович. – Чего только в нашем деле не бывает. А теперь ты дочь аптекаря из Брянска – Юлия Петровна Баскакова, беженка из деревни Желание, вдова. Муж убит партизанами. Так что, Юлия Петровна, вот тебе документы, собирайся и поезжай в Брянск. Только тебе на всякий случай надо прическу попроще, да и вообще изменить облик. А это тебе пароль. – Михаил Макарович протянул ей рецепт. – Ты его предъявишь старичку аптекарю. Его зовут Владислав Филимонович. Он посмотрит рецепт и скажет: «Вот этого состава, милая женщина, у нас нет». Ты спросишь: «Нельзя ли его заменить другим?» Он ответит: «Можно».

– Так садитесь же. – Аня посадила его на лавку. – А я что-нибудь приготовлю поесть.

– Ничего, Машенька, не надо. Я не надолго. Только чтобы проинструктировать Юлию Петровну, да и на тебя посмотреть, расспросить про твое житье-бытье, чем тебе надо помочь?

– Ничего не надо. Не знаете ли, что с Климом? – робко спросила Аня.

– Я только что из Брянска. Встречался там с Климом. С ним, Маша, все благополучно. Он тебя обнимает и целует и вот прислал тебе свое жалованье. А это от меня. – Михаил Макарович положил на стол пакет со сладостями и пачку денег.

Потом обратился к Вере:

– В Брянске ты возьми под наблюдение пути, идущие на Судимир, Жиздру и Хотынец и, по возможности – Хотынец – Болхов. По оси Брянск – Хотынец – Болхов тебе во многом будет помогать Клим. А ты, Маша, пока что работай здесь.

– А почему пока? – встревожилась Аня. – А потом что? В отставку и на Большую землю?

– А ты, Машенька, не горячись и, когда успокоишься, подумай сама. Можешь ли ты в таком положении работать.

– Могу, – резко ответила она.

– Ну, может, еще месяц-полтора. А потом я обязан буду отправить тебя на Большую землю.

Провожали они Михаила Макаровича почти до самой товарной станции и, расставаясь, попрощались по-родному.

На другой день Аня до поезда провожала Веру и даже чуть-чуть всплакнула. А придя домой, еще больше загрустила: в голову лезли разные нехорошие мысли. Не успокоилась и на другой день: неужели все-таки придется расстаться с разведкой?..

– Нет, этого не будет. – Она решительно махнула рукой и стала укладывать в кошелку творог, яйца.

В диспетчерской Клава была одна, так что Аня вошла запросто.

– Что с вами, Маша? Не заболели ли часом? – спросила Клава, внимательно поглядев на нее.

– Да нет, здорова, – Аня протянула ей кувшин с молоком. – У меня, Клава, большая к вам просьба. Помогите мне.

– В чем, Маша?

– Я в положении. Сами видите, какое проклятое время. Без ребенка не живем, а мучаемся. А с ребенком совсем пропаду. Посоветуйте доктора.

– Есть такой. Знаешь что? Приходи-ка завтра ко мне на квартиру, там и поговорим.

На другой день Клава свела Аню к доктору. Тот поглядел Аню и отказался.

И что только она ему не предлагала, ничем не могла подкупить.

– Уже, дамочка, поздно. Ничего не поделаешь, надо рожать.

Это окончательно убило Аню. Она не находила себе места. Чтобы избавиться от тоски, она, не жалея себя, помогала соседям, вместе с ними жала рожь, а ночью, как ее учила Вера, короткими шифрограммами передавала. «Гиганту» добытые за день сведения.

В одну дождливую ночь партизаны недалеко от селения Ани спустили под откос воинский эшелон. Большая беда обрушилась после этого на деревню. На рассвете, когда Аня передавала по рации очередное донесение, каратели, крича и ругаясь, неистово забарабанили в дверь, а она не могла вот сейчас же на их стук открыть. И только успела проверить тайник и закрепить спинку кровати, как с треском рухнула в сенях дверь и в избу ввалились разбушевавшиеся фашисты:

– Ауфштейн! – оглушительно рявкнул верзила, видимо, старший.

– Не могу. Я больна, – простонала Аня. Но тут верзила цепко схватил ее за руку и швырнул, да так, что она еле удержалась на ногах и животом стукнулась об угол стола и, еще сильнее застонав, тут же опустилась на пол, держась за живот.

– Немен! – гаркнул старший, и два солдата схватили Аню за руки и волоком потащили на крыльцо. Там они бросили ее в лапы полицаев, которые так же тащили ее по улице к толпе уже согнанных крестьян.

Аня не так страдала от боли, как от боязни, что найдут тайник, тогда погибнет не только она сама, но и вся деревня. Но, к счастью, эсэсовцы, перевернув в ее доме, как и во всех домах, все вверх дном, ничего не нашли.

Закончив разгром в домах, каратели взяли трех заложников и умчались на своих серых грузовиках.

Соседи подняли с земли мучавшуюся Аню и на руках отнесли в дом.

От болей она страшно кричала и рвала на груди рубашку: каратели сделали с ней то, от чего отказался доктор.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Вера и Аня были правы, предполагая, что в ту тихую ночь на 5 июля на Курской дуге не спали обе воюющие стороны. Вражеские ударные группировки генерал-фельдмаршала фон Клюге на севере и фельдмаршала Манштейна на юге ждали сигнала к наступлению, а войска генералов Рокоссовского и Ватутина готовились для уничтожающего контрудара.

Той ночью наши дивизионные разведки поработали на славу и притащили языков, которые поведали, что в три часа ночи начнется наступление. Теперь командованию Центрального и Воронежского фронтов все стало ясно, и как только забрезжил рассвет, на сосредоточение вражеских войск на севере и юге Курской дуги обрушился страшный шквал артиллерийского огня, а по аэродромам и командным пунктам ударила бомбами наша авиация.

Этот огонь и бомбежка «достали» не только до КП генералов Моделя и Гота, но и до почивален генерал-фельдмаршала Клюге и фельдмаршала Манштейна, основательно их напугали и, вопреки их воле, заставили того и другого дать согласие на перенос начала атаки на полтора-два часа.

В это утро 5 июля началась одна из величайших битв Великой Отечественной войны.

Приведя с большим трудом войска в порядок, генерал Модель в 5.30, а генерал Гот в 6.00 двинули на позиции советских войск полчища танков, штурмовых орудий, бронетранспортеров с пехотой. Генерал Модель наносил удар по армии генерала Пухова – на Ольховатку, а генерал Гот – по армии генерала Чистякова – на Яковлево, Грозное. А в общем – оба на Курск.

Несмотря на ввод в сражение новых сил, гитлеровцы несли неисчислимые потери и с большим трудом пробивали на этих направлениях советскую оборону.

Генерала Моделя в первый же день наступления охватило смятение: его четыре дивизии с 250-ю «пантерами», «тиграми» и «фердинандами» под сильным прикрытием артиллерии и сотен самолетов четыре раза атаковали в направлении Ольховатки позиции двух советских дивизий и прорвать оборону не смогли.

Только введя новую группу танков, фашисты пятой атакой прорвали на узком участке в шесть – восемь километров оборону и вышли к нашей второй оборонительной полосе.

И так почти неделю гитлеровцы днем и ночью атаковали на своих главных направлениях советские войска, стремясь во что бы то ни стало прорвать их оборону и выйти на оперативный простор. Но не прорвались, и, в конце концов, штурмовые атаки их войск захлебнулись – армии генерала Моделя на рубеже Ольховатка – Поныри, в армии Гота и группы Кемпфа – на дуге Чапаев – Кочетовка – Прохоровка – Алексеевка.

Командующий Западным фронтом, его штабы, разведуправление внимательно следили за ходом сражений на Курской дуге, хотя на их фронте и было спокойно. Но когда 10 июля ударная группировка генерала Моделя застряла перед Ольховаткой, а тут еще на беду дожди расквасили дороги, создалась для Западного и Брянского фронтов благоприятная обстановка начать операцию «Кутузов».

12 июля рассвет предвещал хороший день. Еще накануне прекратился дождь, тучи уползли на юго-запад, ярко и тепло засияло солнце. А утром, как только блеснули его первые лучи, сразу же загрохотала артиллерия и в небе загудели краснозвездные эскадрильи Западного и Брянского фронтов.

Затем дружно поднялась наша пехота и бросилась на штурм обороны танковой армии генерала Шмидта.

Ударная группировка под командованием генерала Баграмяна прорвала оборону противника на всю ее глубину. К исходу вторых суток она продвинулась на 25 километров и вышла на линию Дубровский – Крапивна.

Этот прорыв потряс генерал-фельдмаршала Клюге. И чтобы спасти положение в северном и восточном секторах орловского плацдарма, он перво-наперво стал выхватывать дивизии из армии генерала Моделя, а потом и из других участков фронта и бросать их на затычку образовавшихся брешей на Жиздре в направлении Архангельского.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Вера приехала в Брянск на другой день рано утром. На вокзале задержалась: сюда уже стали прибывать из армии Моделя первые эшелоны танковой дивизии. Конечно, она не знала, откуда они, но прекрасно понимала, что идут эти эшелоны в направлении Западного фронта, так как паровозы стояли именно в направлении Сухинич, а это значит, на Судимир. Вера знала, что Судимир – выгрузочная станция левофлангового корпуса 2-й танковой армии генерала Шмидта и где-то там, восточнее, идет сражение прорвавшейся советской группировки с его войсками.

Наблюдая за движением эшелонов, Вера почти до сумерек собирала грибы в придорожном лесу. А как только на небе погасли последние лучи солнца, поспешила домой. Поселилась она недалеко от Советской улицы в комнатушке цокольного этажа трехэтажного дома, наполовину разрушенного авиабомбой. Здесь, в лабиринтах развалин, ее «отец» надежно припрятал рацию.

Придя домой, не теряя ни одной минуты, она засела за свой «молитвенник» и составила короткую шифрограмму – «Сегодня Брянска отбыло Судимир одиннадцать эшелонов танков штурмоорудий три мотопехоты».

Владислав Филимонович – «отец» Веры, закрыв аптеку, отправился к своему дружку – путевому сторожу, да там и заночевал. Поутру возвратясь, все, что видел, рассказал Вере, а после направил ее в железнодорожную больницу к аптекарю с запиской, в которой рассказал о ее «горе» и по-дружески попросил его устроить к нему временно на работу регистраторшей в больницу или хотя бы уборщицей в аптеку. И с этого дня Вера стала санитаркой аптеки: так здесь именовалась уборщица. Как-то утречком заскочил к ней в полуподвал Клим и, увидев ее в белом халате, при гладкой прическе и без косметики, еле-еле узнал ее.

– Юлия Петровна? – хитровато улыбнулся он.

– Юлия Петровна, – Вера протянула ему руку и, не выдержав серьезности, засмеялась. – Не узнал? Откуда и что делается? Рассказывай, а я чай приготовлю. Поди, проголодался?

– Я? Что ты. Мы ж военные, и нас кормят по норме и каждый день.

Сообщение Веры из Брянска пришло как раз в тот самый момент, когда генералы Соколовский и Покровский ломали голову: что можно ожидать из-за Рассеты, со стороны Милеева?

– Не подскажете, что у них здесь? – генерал Соколовский стучал циркулем по карте, глядя на начальника штаба.

– Сегодня восточнее Милеева, ближе к Рассете, авиация заметила сосредоточение пехоты с артиллерией, а на станции Судимир обнаружила разгрузку эшелона с танками. Бомбила, но неудачно – станция, как и весь путь на Милеево, прикрыта зенитной защитой. На Рассете, здесь, – показал он на карте, – в двух местах сновали паромы. А на западном берегу, под деревьями, спрятаны автомашины. Эти места тоже прикрыты зенитным огнем. Начальник инженерной службы считает, что сегодня тут будут наведены два моста.

– Это, Александр Петрович, уже что-то значит. – И Василий Данилович позвонил полковнику Ильницкому. – У вас ничего нового нет по Судимиру?

Тот ответил:

– Есть. Только что получил. Сейчас несу.

И через какие-нибудь десять минут он уже был со своей картой и записями в кабинете командующего.

– Имею сведения, что сегодня с утра до 21.00 из Брянска отправлено на Судимир одиннадцать эшелонов танков и штурмовых орудий и три пехоты. Я считаю, что это целиком танковая дивизия.

– Надо полагать, что за темное время – разгрузятся. До Рассеты, – Соколовский поставил на карту циркуль, – напрямик тридцать пять километров. Следовательно, к утру они сосредоточатся у реки, к полудню переправятся, и во второй половине дня надо ожидать удара справа, где-то в районе Еленской? Отсюда вывод, – рассуждал вслух командующий, – надо упредить этот удар. Давайте сюда операторов. Будем думать и разрабатывать вместе операцию и тут же отдавать распоряжения. Ведь не так давно, – улыбнулся Василий Данилович, – я тоже был начальником штаба.

С рассветом снова раздался гром артиллерии на хотынецком, волховском, орловском направлениях. Здесь наши войска значительно продвинулись.

Создалась благоприятная обстановка и для Центрального фронта, и генерал Рокоссовский в это утро тоже перешел в наступление в направлении Тагино – Кромы.

Огорошенный этим неожиданным наступлением, генерал Модель, этот «лев обороны» – такая слава шла за ним, – свалил всю вину на генерала Шмидта.

Наступление Западного, Брянского и Центрального фронтов операции «Кутузов» было похоже на весенний ледоход, и войска этих фронтов, подобно ледоходу, ломали на своих ударных направлениях вражеские преграды и неудержимо двигались вперед к намеченной цели.

Не прошло и недели, как армии генералов А.В.Горбатова и В.Я.Колпакчи с доблестными танкистами 3-й гвардейской танковой армии блокировали Орел, 4 августа ворвались в город и завязали уличные бои, а на рассвете 5 августа Орел был полностью очищен от фашистской погани, и над разрушенным зданием исполкома взвился красный стяг победы!

10 августа советские войска заняли Хатынец и повернули на Карачев, 12-го – заняли Дмитриевск-Орловский, 15-го – Карачев, 16-го – Жиздру и Судимир. 18 августа советский фронт прямой линией пролег от Людинова до Дмитриевска-Орловского, и сразу орловский плацдарм перестал существовать.

Еще в конце июля, как только завязались бои за Болхов, командование Западным фронтом получило директиву Ставки Верховного Главнокомандования на Смоленскую операцию.

По замыслу главный удар в Смоленской операции наносил Западный фронт.

Директивой приказывалось в первую очередь основными силами разгромить противника в районах Ельни и Спас-Деменска, а затем наступать на Рославль. Войсками правого крыла во взаимодействии с войсками левого крыла Калининского фронта овладеть Ярцевом и Дорогобужем и в дальнейшем развивать успех на Смоленск.

Операцию намечалось начать 7 августа. Те войска Западного фронта, которые действовали на орловском плацдарме, с взятием Болхова Ставка передала Брянскому фронту.

– Ну что ж, мы все это предполагали и к бою готовы! – Соколовский возвратил директиву начальнику штаба. – Завтра утром, сразу после завтрака, забирайте все, что у вас есть по Смоленскому и Спас-Деменскому направлениям, и приходите ко мне. Тут мы все вместе будем решать, что и как.

Теперь для группы Михаила Макаровича отпало Брянское направление. Главным стало Спас-Деменское, и Вера переехала из Брянска пока что к Ане. О Климе ему нечего было беспокоиться: он прекрасно знал, что его автоколонна вернется на свою базу.

Вера распрощалась со своим «отцом» Владиславом Филимоновичем:

– Спасибо вам, дорогой Владислав Филимонович! Дайте я вас поцелую. От всей души желаю вам дождаться освобождения родного вам города и после жить много-много лет. А когда кончится война, мы вас обязательно найдем и тогда вспомним это тяжелое время.

К аптеке подкатил грузовик, и вбежал Клим.

– Здравствуйте! Юля, быстро давай чемодан.

Посадив Веру в кабину, Клим газанул в сторону Рославльского большака.

Давно машина скрылась, даже улеглась в вечернем воздухе поднятая ею пыль, а аптекарь Владислав Филимонович все стоял и смотрел в непроглядную темень.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Для подготовки войск к предстоящей Смоленской операции командование Западного фронта еще до начала сражений на орловском плацдарме предусмотрительно стало выводить дивизии в резерв, по одной из каждой армии правого крыла и центра.

В число первых попала и дивизия Железнова. Генерал Соколовский, намереваясь использовать это соединение на главном направлении, вывел ее в свой резерв, на обжитый фонд землянок дивизии, ушедшей на передовую.

Первые три дня Железнов дал частям на приведение в порядок подразделений, жилья, оружия и для отдыха людей. Не успело еще дойти это решение до частей, как лес загудел веселым гомоном бойцов, гармошками, песнями.

Лишь командованию дивизии было не до отдыха и песен. Надо было тщательно рассмотреть план боевой подготовки на первые три дня и утвердить места учебных полей, полигона и стрельбища.

Когда все было решено, Железнов отпустил людей. Остался лишь Хватов.

– Я задержался, Яков Иванович, вот по какому делу. – Хватов пригласил Железнова к столу и сам опустился на стул. – Наше недалекое будущее я представляю себе так: куда бы нас ни двинули, нам все равно не миновать главного направления, а может быть, придется и наносить главный удар, это значит, первым прорывать вражескую оборону. А раз это так, то нам следует каждую роту и батальон сделать стальной ударной силой. Для этого их надо сцементировать так, чтобы они не дрогнули ни перед стойкостью врага, ни перед его опорными пунктами и «крепостями». Поэтому за это дело должны взяться не только политработники, но и все командиры, в том числе и ты, и Бойко, и Добров, и Васильев. И действительно смело и решительно. Ну как? Согласен?

– Согласен за исключением начальников штабов. У них, Фома Сергеевич, сейчас работы по горло.

– А я бы их взял. Они у нас все коммунисты, и они без лишнего упрашивания сами поймут важность этого поручения и найдут для него время.

– В отношении начальников штабов давай сделаем так – сначала посмотрим их штабную загрузку, а потом, в зависимости от нее, дадим и это дело. – Железнов вернул листы Хватову. – Они, друг мой, основные лошадки в управлении части и в бою и в резерве.

На третий день командование дивизии направилось в полки, а начальники родов войск – по своим частям. Хватов взял на себя полк Дьяченки, который в партийно-комсомольском составе понес самые большие потери.

Сначала на батальонных партийных собраниях были рассмотрены заявления вновь вступающих в партию. Их было порядочно.

Все заявления дышали беспредельной любовью к Отчизне, преданностью Коммунистической партии и заканчивались словами: «хочу сражаться коммунистом».

Уже солнце спустилось к верхушкам берез, по-вечернему зазвенели комары, когда Хватов записал в свою книжечку последнего кандидата на парторга разведроты. После он встал и пошел по тропе размяться. Вместе с ним пошагал и Журба – замполит полка.

– Вот что, Роман Карпович, – Хватов остановил Журбу, – хотя мы чертовски устали, все же давай, пока здесь Дьяченко, рассмотрим хотя бы основные мероприятия партийно-политической работы. Это у нас времени займет немного.

Журба согласился. Но только они опустились на травку у землянки замполита, как из-за кустов выскочил «газик» и, круто повернувшись в сторону от дороги, остановился невдалеке от них. Из машины вышла Валентинова. Ее лицо светилось радостью.

– Видимо, сын прозрел, – тихо сказал Хватов. – Слепой он у нее был.

– Товарищ полковник, – пошла она к Хватову, – разрешите обратиться. Я только что с места прежнего расположения, забирала там остатки своего парка, и вот туда, – глотая от волнения воздух, прерывисто говорила Ирина Сергеевна, – прилетел наш самолет. Летчица, – посмотрела она на письмо, – Тамара Каначадзе. Тамара сообщила, что у них ваша Наташенька…

– Наташенька? – Фома Сергеевич произнес это так удивленно, что Журба замер на месте.

– Да. Ее они вывезли оттуда, с вражеского тыла. – И Валентинова вручила ему письмо. – В нем, видимо, все сказано.

Фома Сергеевич, этот закаленный в боях воин, разволновался так, что даже затряслись руки.

– Я вас, Фома Сергеевич, очень хорошо понимаю. Поезжайте, заберите Наташку и везите ее ко мне. А там подумаем. Поехали?

– Да у меня своя машина.

– Тогда всего хорошего! – Валентинова помахала рукой, села в «газик» и помчалась. Тамара Каначадзе ей вручила и другое письмо, адресованное Железнову.

Валентинова, еще держа пакет в руках, весело сообщила:

– А я сейчас обрадовала Фому Сергеевича.

– Обрадовала. Чем?

– Дочурка его нашлась. Она у наших летчиц, на аэродроме.

– Что ты говоришь? Действительно, радость.

– А это вам, – Валентинова протянула письмо Железнову. – Наши летчицы оттуда, из тыла привезли. – Дальше Яков Иванович ее не слышал и стал читать.

Это письмо его и обрадовало и озадачило тем, что в нем находилось письмо Веры, адресованное матери. Но, несмотря на всю его лучезарность, это письмо посылать Нине Николаевне никак было нельзя: в нем не было строк, которые раскрывали бы душевное огорчение потому, что она не видела мать, когда та была у отца на фронте.

– За письмо спасибо! Садись. Попьем чайку на свежем воздухе. – Яков Иванович показал на стол. – Заодно расскажешь, что с Ваней, да и как ты обосновалась на новом месте?

– С Ваней пока что по-старому. Врачи обнадеживают.

– А он-то как?

– Он? Хорошо. Привык. Верит и свою повязку бережно охраняет. Глядя на него, и я верю.

– И верь. В вере матери великая сила!..

Зазуммерил телефон. Звонил Хватов.

– Здравствуй, – приветствовал его Железнов. – Поздравляю. Всей душой радуюсь за тебя. Поезжай, а мы тут с Ириной Сергеевной для нее все подготовим.

Яков Иванович положил трубку и подошел к Ирине Сергеевне.

– Слышала, мать моя?

– Слышала и все обдумала. – Ирина Сергеевна поднялась: – Не теряя времени, я полетела в Афонино. Там живет одинокая старушка Ефросинья Александровна – прирожденная няня. Буду ее уговаривать взять на время Наташу. Старушка опрятная, избушка ее чистенькая. И мне кажется, что девочке у нее будет хорошо. А поначалу, пока мы в резерве, она побудет у меня.

– Поезжай, – только и сказал Яков Иванович. Проводив ее, сразу же сел за стол и стал писать письмо жене.

Хватов приехал на другой день к обеду. Машина подкатила к дому Валентиновой. Ирина Сергеевна выбежала на крыльцо. Приняв с рук Хватова спавшую Наташу, отнесла ее в дом и бережно, чтобы не разбудить, опустила на свою кровать.

Хватов стоял посреди избы, не зная, что делать. Его выручила Ирина Сергеевна.

– Давайте обедать. К обеду я пригласила Якова Ивановича. Позвоните ему, он у себя.

Растроганный такой заботой, Фома Сергеевич подошел к Валентиновой и поцеловал ее руку.

– Большое вам спасибо!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

В дождливое утро 7 августа, когда еще была в разгаре Курская битва, Западный фронт на стосорокакилометровом – от Копыревщины до Кирова – пространстве перешел в наступление, нанося главный удар на Рославль.

Командование группы армий «Центр», возглавляемое генерал-фельдмаршалом фон Клюге, страшно боялось, как бы на смоленском направлении не прорвались советские войска и не овладели бы «Смоленскими воротами» – пространством между реками Западной Двиной и Днепром, и не только потому, что они были «воротами на Москву», но еще и потому, что являлись и «воротами в Белоруссию», через которую шли пути в восточную Пруссию и Польшу.

Дивизию генерала Железнова вывели на фронт юго-восточнее Дорогобужа, в район Теплянки, потеснив для этого справа и слева соседние дивизии.

На направлении главного удара Железнов поставил самый сильный полк майора Тарасова, левее – полк майора Кожуры и во втором эшелоне расположил полк подполковника Дьяченки.

Хватов решил перебраться на НП Тарасова. Его Железнов остановил:

– Зачем?

– Там Тарасов и Кочетов в своих новых должностях впервые будут вести бой, а потому как-то на душе не совсем спокойно.

– Так ты что ж, вместо них командовать будешь?

– Командовать не буду, но поддержать – поддержу, – упорствовал Хватов.

– Там же Милютин. Сильный поддержатель.

– Милютина направлю к Кочетову. Сражение, Яков Иванович, как я вижу, предстоит тяжелое и упорное, так что нам, политработникам, надо быть там, где решается судьба боя, на главном направлении.

– Я не согласен и доложу члену Военсовета, – Железнов использовал последний аргумент. Хватов улыбнулся, помахал рукой и пошел ходом сообщения к машине. Там он встретил Валентинову – она подвозила боеприпасы на позицию артполка.

– Не знаете, как там Наташа? – спросил ее Хватов. – Вторые сутки не видел.

– Возвращаясь с базы, заскочила. Она еще спала. Лежит, ручонками раскинулась, дышит спокойно. Румяненькая. Ефросинья Александровна говорит, что девочка к ней привыкла и ест хорошо.

– Привыкла? Ест хорошо? Прекрасно. – Хватов смотрел на Валентинову полным надежды взором. – Дорогая Ирина Сергеевна, скоро начнется бой, и вряд ли я смогу вырваться. Будьте матерью, пожалуйста, посмотрите за ней. А я поехал в полк к Тарасову.

В эту промозглую ночь саперы, эти боевые труженики, вслепую проделывали в минных полях и проволочных заграждениях – своих и противника – проходы.

Тарасов и Хватов не отрывались от наблюдательных щелей: мороз ходил у них по коже в ожидании взрывов там, где в мути дождя вспыхнувшие ракеты широкими блицами катились к земле. Нетерпеливое ожидание одолевало и Кочетова с Милютиным, находящихся на своем НП. Ведь они отправили туда группу старшины Щукина с волокушами, в которых находились большой взрывной силы заряды.

Они хорошо знали, что если пуля чикнет по детонатору, то от этих людей и кусков не соберешь. Время прошло, а взрывов нет.

И вот наконец с первым артиллерийским выстрелом сухие взрывы потрясли воздух. Они долетели и до Железнова.

– Свершилось! – звучно выдохнув, произнес он.

И не успели саперы вернуться в свои траншеи, как взревела страшным раскатистым и беспрерывным громом артиллерия и почти два часа долбила позиции врага. Но на этот раз противник на время артиллерийского наступления отвел почти всю свою пехоту с переднего края в глубину.

Полковник Куликов это предвидел и вторую и третью его траншеи накрыл сильным огнем. Все же большая часть гитлеровцев в блиндажах уцелела. И как только Куликов перенес огонь в глубину, они вернулись в свои огневые точки и оказали упорное сопротивление наступавшим полкам Железнова.

Батальон Николая Кочетова с дружным «Ура!» первым ворвался в траншеи опорного пункта Выселки и было двинулся на траншеи, седлавшие дорогу на Громовое, но там вдруг ожили вражеские огневые точки, спрятанные в ольшаниках, и солдаты залегли. Так застряли и соседний с Кочетовым батальон и еще полк Кожуры. А севернее, перед опорным пунктом Секарево, залегла соседняя дивизия. Дивизия же, что южнее полка Кожуры штурмовала Костино, йод сильным напором гитлеровцев вынуждена была отступить.

8 августа командарм, который находился на НП этой дивизии, возобновил наступление, нанося главный удар на Костино – Барсуки. Здесь он ввел танковый полк полковника Корчагина. Но противник, плотно прикрывшись артиллерийским огнем и авиацией, стойко защищал каждый окоп, каждую огневую точку. В результате продвижение войск армии, а также и дивизии Железнова было незначительным – километр-два. Полк Тарасова, на который у Железнова была большая надежда, продвинулся тоже мало, но все же вышиб гитлеровцев с высоты 206,2 и вплотную подошел к опорному пункту Кишкино. Здесь вперед выдвинулись батальон Кочетова и еще ближе рота Тараса Подопригоры.

Гитлеровцы взбесились. По батальону открыли ураганный огонь и под его прикрытием двинули на роту Подопригоры «пантеры», а за ними горланившую во всю мочь пехоту, охватили эту роту со всех сторон. И хотя несли большие потери, все же лезли напролом, шаг за шагом сжимая вокруг нее кольцо окружения, и, в конце концов, приблизились настолько, что Куликов прекратил огонь по противнику, так как невольно поражал бы и своих людей.

И в этот трагический момент взвились ракеты – одна, вторая, третья: «Вызываю огонь на себя!» Но никто – ни майор Тарасов, ни полковник Куликов – не решался выполнить этот сигнал.

Кочетов бросил на выручку роты все, чем располагал, в том числе и батарею лейтенанта Гречишкина.

– Где же Гречишкин? Люди же гибнут, – нервничал, спустя некоторое время, Кочетов. – Неужели в балке прихлопнули?

– Леня, – Милютин обратился к замполиту батальона Скворцову, – пробирайся к Гречишкину. Если ранен, то бери команду на себя и выводи батарею вон в те кусты и косоприцельным огнем пали по врагу… – Милютин хотел еще что-то сказать, но Скворцов уже бежал по ходу сообщения к балке.

Успел ли Скворцов добежать до Гречишкина или нет, но Кочетову и Милютину показалось, что добежал, так как там, где кусты венчали балку, запылали пламенные языки, до ушей находившихся на НП долетели резкие хлопки пушечных выстрелов, и вслед за ними «пантеры», штурмовавшие роту Подопригоры, одна за другой застопорились – одна задымилась, другая закрутилась на месте, а третья как-то странно вздрогнула, ахнула взрывом и далеко отбросила башню. Шедший за ними «фердинанд», захромав на левый бок, остановился, но все же повернул орудие в сторону оврага и повел огонь по кустам. Из-за бугра в ту же сторону открыла бешеный огонь вражеская батарея, отчего приовражные кусты плотно закрылись дымом разрывов и пылью.

Но батарея Гречишкина от этого не замолкла и хотя реже, но поражала танки и пехоту врага.

Полковник Корчагин, атаковавший южнее Иванкино, увидев тяжелое положение роты Подопригоры, круто повернул свои танки прямо на артиллерию врага.

Пехота соседнего батальона, возглавляемая старшим лейтенантом Коротковым, также поднялась и ринулась в атаку на выручку Подопригоры.

Воспрянули духом и люди Подопригоры, и хотя все они, как и их командир, были изранены, бросились в штыковую на врага.

Враг не выдержал удара и дрогнул. Вскоре он бежал к лесу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

9 августа командарм южнее полосы Железнова ввел в сражение свой последний резерв – стрелковую дивизию и танковую бригаду. Но они продвинулись немного – на полтора-два километра, вплотную подошли к опорному пункту Костино и завязали за него бой, но так и не взяли.

Севернее дивизии Железнова дело шло немного лучше. Дивизия полковника Моисеевского в тяжелом бою овладела сильно укрепленной позицией Борисковом и нависла с севера над ключевым опорным пунктом Секарево, который несколько раз переходил из рук в руки. Теперь полковник Моисеевский ударил на Секарево не в лоб, а с юга и заставил гитлеровцев поспешно отступить.

Фон Клюге с болью в сердце снял с фронта генерала Рейнгардта еще дивизию, бросил ее здесь в бой и в какой-то мере приостановил продвижение войск на рубеже Секарево – Городок.

Еще четверо суток шло сражение на дорогобужском направлении.

Отражая одну из последних немецких контратак, взвод Сени Бесфамильного захватил пленного при странных обстоятельствах. Очищая после штыковой схватки свою траншею от убитых гитлеровцев, Сеня и его солдаты взяли за плечи и ноги убитого лейтенанта, но тот, к их удивлению, вдруг дернулся, встал и поднял руки.

Сеня скомандовал:

– Сержант Айтаркин и рядовой Забалуев, обыскать!

Те вывернули у офицера все карманы и ничего не нашли, кроме удостоверения личности. Сеня с достойным вниманием посмотрел в удостоверение и, ничего в нем не разобрав, начальственным тоном спросил:

– Звание, фамилия, имя и отчество.

Лейтенант тоже ничего не понял, но догадался и, по привычке приняв стойку смирно, ответил:

– Лейтенант Пауль Гельмут.

– Так. Ясно, – пробурчал Сеня и вручил удостоверение Айтаркину. – Вы старший, вместе с Забалуевым ведите пленного к командиру роты. – И тут, вспомнив предупреждение замполита Милютина – к пленным относиться достойно, как подобает советскому воину, властно показал рукой на ход сообщения и сказал:

– Битте!

Пленный был доставлен к комроты, от него – комбату, а в конце концов – в землянку наблюдательного пункта комдива.

Рассказ лейтенанта Гельмута удивил Железнова. Оказалось, что это командир взвода одного из полков дивизии генерала Мерцеля.

«Не от хорошей жизни фон Клюге выдернул эту дивизию от Рейнгардта и сунул ее сюда», – подумал Железнов. Удивил Гельмут и своим настроением. Оно явно говорило, что в гитлеровских войсках, даже среди офицерского состава, неудержно растет антивоенное и антигитлеровское настроение.

– Еще с весны в нашей дивизии говорили о предстоящем наступлении, – повествовал Пауль Гельмут. – Были такие, из старших офицеров, которые пророчили поход на Москву. Не успели мы еще оправиться после трагедии под Сталинградом, как тут летнее поражение армий генералов Шмидта и Моделя под Орлом. Это произвело гнетущее впечатление и на солдат и на офицеров. В последних боях с вами нам твердили, что этот рубеж надо держать во что бы то ни стало. Отсюда кратчайший путь на Москву. Мол, Красная Армия выдыхается, и в оборонительных стойких боях мы ее перемелем, а затем ударим, да так, что она покатится до Москвы, так как катилась в сорок первом году. Осенью Сталин волей-неволей капитулирует, и тогда войне конец!.. Одновременно пугали нас, что если не удержим этого рубежа и отступим, то война будет продолжаться многие годы! Но несмотря на эти громкие слова, мы, офицеры, видели, как наша армия теряет территорию и инициативу. И мы стали терять веру в победу. Многие офицеры главным виновником военных поражений на востоке считают Гитлера. Они скрытно говорят, что один ефрейтор Гитлер обходится Германии гораздо дороже, чем все покойные и ныне здравствующие генералы и маршалы, вместе взятые. Последние события под Курском, Орлом, Белгородом и здесь меня окончательно убедили в том, что Германия проиграет войну. Вот почему я сдался в плен.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

На ельненском направлении продвижение ударной группировки шло тоже медленно. Тогда Соколовский ввел свой второй эшелон – армию генерала Журавлева, которую, несмотря на плохую погоду, активно поддерживала авиация.

Генерал-фельдмаршал Клюге, чувствуя грандиозную опасность, снял с орловского плацдарма танковую и две пехотные дивизии и бросил их против ударных сил Западного фронта. Севернее Спас-Деменска развернулись кровопролитные бои.

Только на четвертые сутки войска Западного фронта прорвали главную полосу обороны и на пятые форсировали реку Ворону.

Южнее Спас-Деменска более успешно наступала в направлении Ямное армия генерала Попова. На третий день ее передовые части вышли к реке Снопоть.

Тут генерал Соколовский несколько изменил направление армии и генералу Попову приказал повернуть севернее и, прикрываясь слева Снопотью, к 12 августа выйти в район Кузьминичи, что на Варшавском шоссе, и дальше развивать успех на север – навстречу армии Гордова – на Нестеры. Для этого он усилил армию Попова механизированным корпусом, которому поставил задачу перерезать западнее Спас-Деменска железную дорогу на Ельню.

Войска генерала Попова за сутки перехватили шоссе, и его передовые отряды продвинулись еще севернее и ворвались в южную окраину Церковщины, угрожая выйти к большаку и к железной дороге на Ельню, а значит, отрезать гитлеровцам последние пути выхода из «крепости» Спас-Деменска.

13 августа Спас-Деменск стал советским!

В это утро войска Калининского фронта своим левым крылом повели наступление на Демидов и Духовщину, что генерал-фельдмаршалу фон Клюге основательно испортило настроение. Но фельдмаршальский титул не позволил вырваться неуравновешенности наружу, и на возбужденный тон Рейнгардта, докладывавшего о начале наступления Калининского фронта на Демидов, фон Клюге спокойно, но властно ответил:

– Фронт держать до последнего вздоха, до последнего солдата! Хайль Гитлер!

Теперь генерал-фельдмаршал Клюге и его штаб рвали и метали и за счет «выпрямления фронта» вытягивали из-под Орла войска, где воочию было видно поражение армий генералов Шмидта и Моделя.

Вытянув оттуда еще десять дивизий, Клюге бросил восемь против главного удара Западного, две – против Калининского фронтов и ими как бы прикрыл смоленское и рославльское направления.

Ставка Советского Главнокомандования 18 августа приказала этим фронтам временно приостановить наступление, чтобы привести войска в порядок, произвести перегруппировку сил, подтянуть тылы, пополниться людьми и боеприпасами и быть готовыми к новому наступлению.

Теперь на Западном фронте целую декаду было затишье. Наши войска укрепляли позиции, приводили себя в порядок и готовились к наступлению, а гитлеровцы – к обороне.

Готовилась к наступлению и дивизия генерала Железнова. Малое продвижение и большие потери сильно огорчали Якова Ивановича. И если на людях он старался этого не показывать, то оставшись один в своей землянке, склонившись над картой, испещренной синими и красными линиями, скобками, стрелами, овалами, Яков Иванович искал причины неудач. «Плохо продуман и организован прорыв? – спрашивал он себя. И, вспоминая все, что сделано, отвечал: – Нет, все как надо. Может быть, они? – перебирал он действия командиров полков, батальонов, рот. – Нет, они сделали и отдали все. Люди? Люди дрались героически. Мало снарядов? Да, снарядов маловато. Но огонь был организован правильно и на направлении главного удара – достаточной силы… Тогда в чем же?» – Яков Иванович, швырнув карандаш, встал. Карандаш, катясь, прошуршал по карте и отлетел к двери.

– Что такое? – поднимая карандаш, спросил вошедший Хватов. – Чем расстроен?

И Железнов поведал ему все то, что так его волновало.

– Ты спрашиваешь, «в чем же?» Да в том, что мы подошли к той черте, где для гитлеровцев решается не только судьба войны, но судьба Германии. Гитлер и его камарилья считали и это внушали солдатам, что Красная Армия за зимние бои выдохлась и что если ее как следует стукнуть, то она покатится так же, как и в сорок первом году. Но для этого, твердил Гитлер, надо держать до последнего вздоха занятые рубежи и под их прикрытием нанести сокрушающие удары. Помнишь, что говорил оберлейтенант Пауль Гельмут?

Москва падет, и тогда конец войне! Если же этого не свершится, то война затянется на долгое время. Немецкий солдат жаждет конца войны, в это верит и поэтому да из-за страха – чуть что расстрел – дерется «до последнего вздоха!» Это, друг мой, одна из главных причин нашей неудачи.

Железнов остановил Хватова:

– Это ты, комиссар, говоришь не от ума, а от жалости. Но меня успокаивать не надо. Я не кисейная барышня. – Он встал и прошелся до двери. – Ты говоришь, и людей мало и снарядов недостаточно. А помнишь первые числа декабря сорок первого года, когда немцы прорвались под Звенигородом и перешли в наступление на Московско-Минскую автостраду, на Галицыно?

– Помню, – тихо подтвердил Хватов.

Яков Иванович, опершись одной рукой о стол, склонился к нему:

– Тогда ты помнишь, что и людей у нас было меньше, да и снарядов дали только по полсотни на орудие, а орудий-то было в дивизии всего-навсего девять. И не потому, что командование не хотело дать, а страна дать больше не могла. И все же тогда мы отстояли и «психическую» и танковую атаки, остановили, как следует его стукнули и погнали! Да еще как погнали!

А сейчас у нас с тобой было орудий в пять раз больше, еще «катюш», и снарядов на ствол не по полсотни, а по двести пятьдесят, да людей, хотя и не полностью, но тоже побольше.

– Тогда что ж? – Теперь Хватов не сдержался. Его тоже не меньше терзала неудача, но он крепился.

– А то, как говорила умная голова – Александр Васильевич Суворов, что надо воевать не числом, а умением! И это, Фома Сергеевич, нам, полководцам, надо всегда помнить и при больших и особенно при малых боевых силах.

– Вы клевещете на себя.

– Нет, Фома Сергеевич, не клевещу, а просто здраво, по-большевистски размышляю. И хочу тебе сказать, что бой не терпит догм и требует искусной разработки и проведения его! Бой, комиссар, не терпит однообразия. Мерцель, зная нашу повадку, отвел с переднего края войска в укрытия, а после нашей обработки глубины не двинул сразу солдат на передний край, а подождал, пока мы не закончим по нему последний налет. И бросил в первую траншею тогда, когда мы, атакуя, вторично перенесли огонь в глубину. А если бы я и этот старый артиллерийский воин Куликов немного подумали, что Мерцель не дурак, и еще разок хотя бы минут на пять повторили налет по переднему краю, то, наверняка, всех бы их на переднем крае накрыли и, конечно, первой атакой взяли бы, да и с малыми потерями – первую и вторую траншеи, а может быть, и всю первую позицию взяли бы. Теперь ясно, что терзает мою душу?

– Ясно, – встал Хватов и показал на часы. – Нам пора.

Яков Иванович сказал:

– Сиди, я еще не все сказал.

– Там скажешь. Командиры ждут.

Но Железнов продолжал:

– Вот ты, старший начальник, был у Тарасова на КП. Зачем?

– Поддержать его. Ведь он впервые вел полк в бой.

– Поддержать? – повторил Яков Иванович. – И как же ты, старый воин, допустил, чтобы тот бросил свой второй эшелон раньше времени? А когда на Кочетова навалился свежий полк, то Тарасову уже было нечем его контратаковать. И пришлось мне его выручать. Ну что на это скажешь? Противник виноват? Нет, дорогой мой, виноваты мы. И сейчас все это надо учесть на следующий бой.

– Ясно.

– Тогда идем!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Затихли бои, стрельба, и усталые воины, словно поваленные таинственной силой, спали там, где их одолел сон, – и в окопе, и под танком, и около орудия, а то просто под кустиком. Не спали лишь наблюдатели да медработники, а вместе с ними Валентинова со своими автотружениками.

На их долю выпала задача эвакуировать раненых в госпитали. За последние сутки в медсанбате их скопилось много.

Вот и сейчас, отправив машину с ранеными в полевой эвакуационный госпиталь, она села в свой «газик» и помчалась к Наташе. Только Ирина Сергеевна показалась там в дверях, как девочка на руках няни всем тельцем подалась вперед, протянула ручонки и радостным голоском протянула: «Мама!» – и повторяла это до тех пор, пока Ирина Сергеевна не взяла ее на руки.

Ефросинья Александровна горестно вздохнула.

– Ефросинья Александровна, чего это вы? – удивленно посмотрела на нее Ирина Сергеевна.

– Да вот о девочке Наташе подумала. Вот Фома Сергеевич женится. А ему жениться, хотя бы вот из-за нее, обязательно надыть. Вот придет в дом мачеха. Да разве она будет так, как вы, ласково с ней обращаться?..

– А почему бы и нет?

Ефросинья Александровна молчала. А Ирина Сергеевна все так же смотрела, ожидая ответа.

– Кто ее знает. Может, и будет, пока свое дите не появится. А появится, и тогда для Наташи все! Не жисть, а сиротская мука. И будет она расти Золушкой…

– Это вы уже напрасно. Ведь не все же плохие мачехи, – перебила ее Ирина Сергеевна. И, прижав к себе девочку, промолвила: – Нет, Наташенька, так не будет. Твой папа хороший-хороший. Он тебя любит и этого не допустит.

– Дай бог, – обронила Ефросинья Александровна и стала собирать на стол.

– Не трудитесь, Ефросинья Александровна, – остановила ее Валентинова. – Я еще с полчасика побуду и поеду. А вечером, это, наверное, будет поздно, приеду ночевать.

Провожать Ирину Сергеевну Ефросинья Александровна с Наташей на руках вышла на улицу. Когда мимо Ефросиньи Александровны проходил военный, хотя чем-то похожий на Хватова, она поворачивала в его сторону Наташу и приговаривала ей, показывая на него: «Папа». Ефросинье Александровне уж очень хотелось, чтобы Наташа, увидев отца, сказала ему долгожданное слово «папа», и она этого добилась.

Хватов приехал, когда уже вечерело. Ефросинья Александровна собиралась кормить Наташу и поднесла ее к отцу, успев шепнуть ей: «папа». И Наташа тут же, глядя на отца, вдруг впервые певуче сказала: «Па-па».

– Ах ты золотце! Папа. Узнала. – И достал из кармана пряник, но Ефросинья Александровна его остановила:

– Не надо. Пусть покушает. А вы помойтесь, одежду почистите, смотри-ка, весь в пыли. А это дите, папа, и к ней надо подходить с чистыми ручками. Да, Наташенька? – И, за нее кивнув головой и бросив Хватову вразумительный взгляд, села с девочкой за стол и стала ее кормить с ложечки.

Фома Сергеевич снял гимнастерку, почистился, помылся и сел за стол против дочери.

– Что ж вы думаете дальше делать с Наташенькой-то? – как бы невзначай обронила Ефросинья Александровна.

Фома Сергеевич встрепенулся:

– Буду просить вас позаботиться о Наташе. А там, видимо, устрою в интернат.

– В интернат? В детдом, значит? Если уж в детдом, то, пока меня ноги держат, пусть будет у меня. А вот что дальше, когда кончится война?

– Возьму к себе.

– А кто ж это за ней ухаживать, растить-то будет?

– Няню найду.

– Няню? – поджала губы Ефросинья Александровна. – Няня-то хорошо, если любящая ребят женщина, а мать еще лучше… Жениться тебе, Фома Сергеевич, надыть, вот что! – Ефросинья Александровна, как бы не придавая значения своим словам, кормила Наташу. – И жену взять вот такую бы, как Ирина Сергеевна. Это была бы и хорошая жена и замечательная мать…

– Я об этом не думал. – Тут Фома Сергеевич сказал неправду. Об этом думал с первого известия о появлении Наташи. И в Ирине Сергеевне видел именно ту женщину, которая, как говорила няня, будет и хорошей женой и замечательной матерью.

Расставшись с Наташей, Фома Сергеевич, как только сел в машину, задремал.

– Товарищ полковник, товарищ полковник, – затеребил его шофер, – проснитесь.

– А? Что такое?

– Сигналит встречная машина. Да это же наша Валентинова.

– Валентинова? – Фома Сергеевич вышел и поднял руку. Вышла и Валентинова…

– К Наташе? – спросил он.

Та ответила:

– К Наташе!

– А я только что от нее. С большим нежеланием уезжал. – Он дотронулся до локтя Ирины Сергеевны, и они, разговаривая, медленно пошагали по дороге. – Каждый раз, как ее вижу, я открываю в ней что-то новое. Представьте, сегодня назвала меня папой. А как с Ваней?

– Из-за боев никак не могла вырваться. Мне ведь еще дня два возить боеприпасы и горючее. А там еще продовольствие, снаряжение. Да другие службы заявки дали. Так что вырвусь только на той неделе. Но я оттуда получаю почти каждую неделю письма. Договорились с сестрой, и она мне пишет, что все идет хорошо. Я же пишу Ване почти каждый день. Ведь каждая моя весточка – ему большая радость.

– Большое спасибо вам, Ирина Сергеевна, за вашу заботу о Наташе. А сейчас, – он взглянул на часы, – идемте назад. Я спешу.

Наташа уже спала. Ирина Сергеевна, выпив кружку молока, стала готовить себе постель. Для этого сдвинула лавки. Но хозяйка ее остановила:

– Ложитесь с Наташенькой. А я по-старушечьи на печку.

Ирина Сергеевна тихонько переместила Наташу к стенке и легла.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Постоялый двор для дел Михаила Макаровича получился что надо.

– Если бы у тебя, Петр Кузьмич, были номера да еще девочки, то ты бы в золоте купался, а мы у тебя с полным наслаждением веселились бы, – со вздохом выразил свое сожаление капитан Груббе. Он недавно прибыл помощником к майору Дитцу, но уже успел завести обширное знакомство.

Михаилу Макаровичу было ясно, что этот, как его называл Рудчук, Сыч заявился к нему неспроста. И, чтобы поскорее вызвать на откровенный разговор, сделал вид, что хочет уйти, и крикнул:

– Зина!

Лида мгновенно появилась в дверях.

Груббе не дал Михаилу Макаровичу даже раскрыть рта, подошел к Лиде и выпроводил ее за дверь.

И сразу заговорил по-русски, бесцеремонно обращаясь к хозяину:

– Присядем. И пока никого нет, поговорим по делу.

Михаил Макарович покорно сел, готовый слушать этого, выдававшего себя за немца, человека. В первые дни его появления Михаил Макарович со свойственной ему прозорливостью определил, что Груббе агент абвера, переодетый в общеармейскую форму офицера. А после установил, что он сын белоэмигранта из Белостока Грубкина.

– Без лишних слов, а прямо начистоту, – продолжал Груббе. – Я предлагаю вам, господин Кудюмов, сотрудничать с нами.

– Как с вами? – удивился Кудюмов. – Так я же вот второй месяц с вами сотрудничаю. Недели три тому назад мы вместе с господином майором Дитцем в Рославль ездили. Там скот для великой Германии отбирали.

– Скот отбирали? – иронически скривил губы Груббе. – Не скот отбирали, а с девками пьянствовали.

Михаил Макарович еще больше раскрыл глаза.

– Пьянствовали? Нехорошо так говорить про начальство да еще вмешивать нас. Я, например, этого сказать не могу. На моих глазах он не пьянствовал. Трезвый пошел к себе в номер спать, трезвый встал. И девок при нем не видел.

– Ну, я просто так, к слову пришлось. Работай с ним, как работал, и виду не подавай, что я сказал… Видишь ли, – Груббе протянул портсигар, – здесь у тебя собираются разные люди и чины. Так ты прислушивайся и присматривайся к ним. А если кто из них вызовет подозрение, запоминай и просигналь мне.

– На это я, ваша светлость, не способен. Человек я православный, по делу – обыкновенный коммерсант, по-русски просто купец, и грех на свою душу принять не могу.

– Балда ты, Петр Кузьмич, а не купец! – вскипел Груббе и вытянулся во весь рост. – Если хочешь спокойно торговать, то должен с нами жить в дружбе. Понял?

– Как не понять, конечно, понял, – раболепно загнусавил Михаил Макарович. – Я бы готов вам служить, но, не сердитесь, просто не могу. И ума на это нет, да и натура не выдержит.

Тогда Груббе решил взять его на испуг. Он прошелся до двери и, скрестив руки на груди, пронизывающе посмотрел на хозяина.

– Петр Кузьмич. А где твоя жена?

– И не спрашивайте тяжело говорить… К сестре поехала…

– И бросила?

– Что вы? Помилуй бог, – пожал плечами Михаил Макарович. – Просто боюсь, как бы ваши люди в теперешней неразберихе, так сказать, под общую сурдинку не сотворили что-нибудь ужасное. Господи, – перекрестился он, – аж подумать страшно…

– Что ты за ерунду плетешь? – перебил его капитан. – Где она и что с ней?

– А что сказать-то? – грустно проговорил Кудюмов. – Жена у сестры. Поехала ей помочь. Сестра была на сносях. Вот-вот должна была разрешиться… Она замужем за солдатом, шофер он, войска ваши и всякую всячину возит… И, накось, бог ведает кто недалече от их деревни пустил поезд под откос. Так ваши-то люди налетели на эту деревню, повышвырнули из домов всех, в том числе и свояченицу, – тут Кудюмов совсем запечалился, – да не только вышвырнули, но и избили, да так, что она выкинула, да и сама чуть было душу богу не отдала…

– Откуда ты знаешь?

– Как откуда? Жена писала. Читаю письмо-то, а у самого сердце рвется. По ее каракулям чувствую, что с ней там что-то неладное, может быть, и ее как следует стукнули. Но, чтобы меня не тревожить, она об этом молчит. А я вот тут маюсь и думаю, что с ней? Ох, горе, горе…

– Взял бы и поехал, – вполне сочувственно предложил Груббе.

– Поехать-то рад, да вот заведение не на кого оставить. На бойком месте оно… А потом и пропуск надо хлопотать…

– А куда?

– Да через Рославль ехать надо.

– Через Рославль? – Груббе откинулся в кресле. – Трудновато, – и по инерции вылетело у него: – Там сейчас армия. – Сказал и спохватился и взглядом уперся в Кудюмова. Но тот разглядывал скатерть, делал вид, что ничего не слышал. – Я тебе с пропуском помогу.

– Премного буду вам благодарен. – И Михаил Макарович показал на убранный стол для старших офицеров. – Может быть, все же откушаете наших пельменей? Хотя и мука серовата, но пельмени отменные.

– Пельмени? С удовольствием, – и капитан сел за стол.

Кудюмов на этот раз для него ничего не пожалел. К пельменям поставил и сливянку и вишневку.

– А нет ли чего-нибудь покрепче? – Груббе крутанул пальцем вверх, а затем прищелкнул.

– Покрепче мне не разрешают, – схитрил Кудюмов. – Если же ваша милость уж очень желает, то я к вечеру могу достать. Но вы сами знаете, не водку, а что-то вроде и несколько покрепче. А пока что потчуйтесь чем бог послал.

– Бог-то бог, да не будь сам плох, – многозначительно посмотрел на него Груббе. – Данке. Пельмени отменные! Наливочки тоже. А пропуск я вам сделаю. До вечера! – И ушел, забыв рассчитаться.

Михаил Макарович подошел к окну и, удостоверившись, что Груббе действительно ушел, пригласил к себе наверх Лиду, деда Гришу и тетю Стешу и им сообщил:

– Долговязый капитан Груббе – переодетый гестаповец. Так что держите с ним ухо востро. Зина и дед Гриша, вы свободны. А ты, тетя Стеша, давай сюда поближе к столу. – Михаил Макарович двинул ей стул. – Ты спас-деминская, так, наверное, в районах Ельни и Глинки у тебя есть кто-нибудь из родни или знакомых?

– Конечно, есть. Недалеко от станции Нежада свекор Харлампий Сидорович сторожем на «Земском дворе» и там же свекровь на ферме работает. Но не знаю, как примут. Сами знаете, как теперь люди боятся родственников из-за фронта.

– Что правда, то правда, боятся, – в тон ей отвечал Михаил Макарович. – Но все же вам надо этим родством воспользоваться. Дело вот в чем, дорогая тетя Стеша. В район Ельни я перевожу Настю Кравцову. (Тетя Стеша пришла после отъезда Веры к Ане и знала ее, да и Аню, только по прежним их именам.) Так ты будешь работать с ней. Теперь Настя именуется Юлия Петровна Баскакова. Тоже беженка из Угры, из деревни Желание. Ты ее не ищи, она сама тебя найдет. Только, как устроишься, – протянул он тете Стеше адрес Ани, – сообщи Маше свой адрес.

– А когда идти-то?

– Сегодня вечером мы с тобой выедем к стогам за сеном. Там я тебя выведу на Рыжковский большак. До Рыжкова три часа ходу. Там, перед Рыжковым, свернешь в лес, переночуешь, а на рассвете иди к Днепру. Там лодочник тебя переправит как раз к Малеевскому тракту.

Устинья его остановила:

– Эти места мне родные. Когда мы жили у свекра, этими дорогами ездили в Малеевские леса заготавливать дрова, а в приднепровских пожнях косили сено для совхоза. Так что, Михаил Макарович, вы за меня не волнуйтесь, я пойду по знакомым путям.

– Очень хорошо, – обрадовался Михаил Макарович. – Тогда, тетя Стеша, отдыхайте, собирайтесь, а вечерком – в путь-дорогу.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

На другой день Кудюмова вызвали к майору Дитцу. Но там его провели не к Дитцу, а совсем в другой конец коридора, к Груббе, как понял Михаил Макарович, на задворки. Отсюда он сделал вывод, что Груббе временщик. Но против кого он нацелился?

– А, господин Кудюмов? Здравствуй! – протянул Груббе руку и предложил сесть. – Вот тебе пропуск в Рославльский район, а это командировочное на отбор скота.

– Командировочное мне ни к чему. Мне ведь только к жене. За пропуск большое спасибо. – И Михаил Макарович командировочное положил на стол.

– Возьми. – Груббе возвратил ему командировочное предписание. – Оно оправдывает выдачу пропуска. Ну, всего! Передай жене мои самые наилучшие пожелания.

Выйдя на улицу, Михаил Макарович быстро пошагал от этого дома. «Пропуск – само собой, – думал он. – А вот командировочное – это, наверняка, приманка. А если приманка, то за ней должен быть глаз. Значит, надо смотреть в оба».

До Смоленска «хвоста» не было. В Смоленске в последний момент перед отходом поезда обратил внимание на садившегося щупленького, в цивильном, пассажира, даже помог сесть.

– Благодарствую. – Приподнял тот кепочку. – Далеко путь держите?

– До Рославля.

– До Рославля? Значит, попутчики. – И пропустил Михаила Макаровича вперед. Потом сел на противоположную лавку. Какое-то время сидел молча, затем предложил Михаилу Макаровичу пройти в тамбур покурить.

– По делу аль родню навестить?

– По делу, – ответил Михаил Макарович.

Щупленький не стал интересоваться, по какому именно делу.

– А вы, позвольте вас спросить, к родным следуете?

– Нет, тоже по делу, – ответил щупленький и тяжело вздохнул. – Не знаю только, где вот остановиться-то? А вы где думаете?

– Где уж русскому человеку, как не на постоялом дворе. Там проще и дешевле.

– Вы правы. Там дешевле, чем в гостинице. Да потом и наши, русские. Пожалуй, и я там размещусь.

Как и в старину, в губернии корчмарь корчмаря знал, так и теперь, своего рода «корчмари» знали друг друга. И хозяин постоялого двора устроил по комнатушке и Кудюмову и его попутчику.

Михаилу Макаровичу надо было дождаться, когда щупленький уляжется спать, и только после этого уйти. Приведя себя после дороги в порядок, он спустился вниз. Зал наполовину пустовал. За столиками лишь развлекалась с «барышнями» солдатня, да в углу за чаем скучали три девицы.

Михаил Макарович подошел к буфету, за которым хлопотал сам хозяин, и сунул ему в руки деньги:

– Гордей Васильевич, не поскупись, угости как следует моего попутчика, Ивана Кирилловича, и девицу подсунь ему надежную.

Корчмарь так и сделал.

Михаил Макарович взял мешок с продуктами и черным ходом прошмыгнул во двор, а там прямо к сараю, где его уже ждал Василий. Тот взял у него мешок и повел безопасными тропами за город, на шоссе. Там выкатил из кустов мотоцикл, и они помчались к Маше.

– Дорогие друзья, ночь коротка, так что давайте без чаев и ужинов и сразу к делу. Ко всему этому, доложу вам, ко мне прицепился «хвост». Он там же, где и я, – на постоялом. Сейчас дрыхнет с феей Леонорой. Так что, пока он не очухался, я должен вернуться к себе в номер. А теперь садитесь. Ты, Вера, остаешься Юлией Петровной Баскаковой. Будешь работать в Ельне, в полосе знакомого тебе корпуса. Следи, что идет на фронт и с фронта и особенно за штабом корпуса. Помогать тебе будет тетя Стеша.

– Тетя Стеша? – удивилась Вера. – А где она?

– Сейчас она, наверное, спит где-нибудь в дремучих Малеевских лесах. Завтра будет на месте, в «Земском дворе». Так что дня через четыре на адрес Маши от нее будет письмо. – И Михаил Макарович обратился к Василию:

– Клим, как с ее размещением? – Глазами он показал на Веру.

– Все готово.

– Надежно?

– Надежно, – отвечал Василий. – Люди наши. Рекомендовали подпольщики. Хозяин почтарь, а хозяйка работает в управе. Само размещение никудышное – вместе с хозяевами. Но зато много приусадебных построек и даже в саду убежище. Поживет, оглядится, а там и получше квартиру найдет.

– Некогда, Климушка, оглядываться-то. Через неделю наши начнут наступление на Смоленск. «Гигант» обращает наше внимание на Ельню. Полагаю, это главное направление. Вот так-то! – И перевел взгляд на Аню. – Она здесь была очень нужна. В лесах северо-восточнее Рославля, в сторону Вешки, размещался штаб армии генерала Хейндрица. За ним надо следить хотя бы издалека. В случае отхода гитлеровских войск не упустить момент, когда штаб начнет сниматься, и усмотреть, куда он двинется. – Но болезненно усталый вид Ани и поблеклый взор ее глаз не позволили Михаилу Макаровичу поставить ей эту задачу. И он, тепло пожимая ее руку, как можно душевнее сказал: – А это тебе, Маша. Тут сахар, консервы и даже карамель. – Михаил Макарович поставил мешок на лавку и вручил ей пачку денег. – Отдыхай, поправляйся, набирайся сил и за нас не волнуйся. Поправишься, будешь помогать Климу. А наблюдение за штабом Хейндрица возлагаю на тебя, Клим. Так что, как видишь, Маша, он, бывая здесь, завернет и к тебе. А на меня и Веру не обижайся. Видимо, до конца наступления мы к тебе не заглянем.

Когда дело подошло к концу, Михаил Макарович сказал:

– Ко мне повадился переодетый в форму капитана полевых войск гестаповец Груббе. Он разыскивает Веру Железнову. Учтите, что, в связи с неудачами, враг усилил бдительность. В районе штабов, а значит, и в Рославле и Ельне, густая сеть шпионов и провокаторов. Будьте осторожны и осмотрительны. – Михаил Макарович посмотрел на часы. – Два тридцать. Скоро начнет светать. Так что, дорогие помощники, мне пора.

– Давайте, Михаил Макарович, присядем, – предложила Аня. – Я ведь впервые остаюсь одна и без дела. То как-то на сердце не так, как бывало. Что-то невесело.

– Все будет, Машенька, хорошо. – Михаил Макарович положил руку ей на плечо, сел с ней на лавку. Сели и остальные. – Ну, всего вам доброго! – распрощался Михаил Макарович.

Клим повел его тропою вниз, к дороге, где в кустах стоял мотоцикл.

Возвратясь к себе в номер, Михаил Макарович спал недолго, так как прекрасно знал, что к нему обязательно придет Иван Кириллович. И он не ошибся. Около десяти утра он постучался.

– С добрым утром, Петр Кузьмич. Где ж это вы вчера запропастились-то?

– Да вот сердце подвело… Тревожусь. С женой нехорошо. Вот сегодня ее навестил, и сердце еще хуже разболелось.

– А что с ней?

– Да ее при налете на деревню солдаты избили.

– А где она? – допытывался Иван Кириллович.

– Да тут недалеко, – еще больше загрустил Михаил Макарович.

Видя его страдание, Иван Кириллович больше допытываться не стал, оставив это на после. А после – не удалось: Кудюмов незаметно уехал.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

28 августа Западный фронт возобновил наступление. Теперь генерал-полковник В.Д.Соколовский, стараясь избежать больших потерь, решил наступать только на главном направлении. И в то утро двинулись на Ельню три армии – генералов Трубникова, Крылова и Гердова. А сзади них, в приугренских лесах, стояли готовые ринуться в прорыв 5-й механизированный, 2-й гвардейский танковый и 6-й кавалерийский корпуса.

На правом крыле фронта было тихо, и там три армии, выжидая, когда враг дрогнет, готовились к наступлению через Дорогобуж и Ярцево на Смоленск.

Успех наступления войск Западного фронта Вера зримо почувствовала в поведении офицеров. Она еще толком не разобралась, кому подчинено их учреждение, но одно было ясно, что оно обеспечивало армейский корпус, прикрывающий ельненское направление.

Если еще вчера эти офицеры вели себя, как на даче, – встав с постели, бежали на речку купаться, потом, балагуря, завтракали и не спеша, насвистывая, шли к себе на службу, то сегодня ни свет ни заря поднялись по тревоге и завтракали, кто когда мог, и рассказывали новости с фронта.

– Фройлейн! – окликнул обер-лейтенант только что отошедшую от него Веру. Та обернулась и глазами сказала: «Слушаю вас». – Меню. – Офицер кивнул на подсевшего к нему капитана.

– Ты чего так поздно?

– Шеф задержал. На фронте не совсем хорошо…

– А что?

– Русские сегодня форсировали Угру и рвутся к Гудино, Брыни и Порубанику.

– И к Брыни? – удивился обер-лейтенант. – А только вчера комполка уверял, что на его позициях русские зубы сломают.

– Тихо. – Капитан дотронулся до колена обер-лейтенанта, так как к ним подходила Вера.

– Она ничего по-немецки не понимает, – понизив голос до шепота, уверял его обер-лейтенант. – Гантман обучил их нескольким словам вроде – «битте», «данке», «нихт ферштейн», «гут». А вот ту, что крутится у буфета, – он показал глазами на старшую официантку, – надо побаиваться. Она здорово по-нашему шпарит.

– Битте, – Вера протянула капитану меню и листок заказа. Капитан в нем поставил номера блюд, и Вера поспешила на кухню.

– А знаешь, – продолжал обер-лейтенант, – она привлекательна. Одни глаза чего стоят. Позавчера я хотел было с ней провести ночку. Но сколько ни объяснял ей и словами и на пальцах – ничего не поняла. Деньги ей сунул – положила обратно на стол. Взял под руку, вывел в сени, хотел поцеловать – куда там, уперлась, в слезы и убежала…

Капитан снова дотронулся до колена своего приятеля:

– Тише. Идет.

Вера поставила на стол жаркое, масло и стакан кофе и, сказав «битте», отошла, но не к столу, где сидели все товарки, а к открытому окну, и там, не спеша, стала прибирать стол, внимательно вслушиваясь в разговор офицеров, завтракавших за ее столами. Справа, за соседним столом, звякнув брошенным на тарелку прибором, поднялся майор, а за ним и капитан.

– Куда спешите, майор? – спросил его капитан.

– Здесь не место разговорам. – Майор метнул глазами на Веру. – Идем!

Та хотя ни одним движением не подала виду, но ей хотелось пойти следом за ними и подслушать, куда все же торопится майор.

И она, протирая нож, а затем и вилку, вплотную придвинулась к настежь открытому окну. Оттуда чуть слышно донеслось:

– На Михайловку, – донесся басовитый голос майора.

– На Михайловку?

– Там бандиты взорвали мосты, так еду организовывать снабжение дивизии генерала Шанемана с Глинки через Басманово на Дорогобуж.

– В Дорогобуже Шанеман? Так там же была та, что в июле прибыла из Франции?

– Один полк. Но от него, как от всей дивизии, после августовских боев остались рожки да ножки. И он отведен в резерв на рубеж Ужи…

Окрик гауптмана, одиноко завтракавшего за ее спиной, которого она пуще всех боялась, оторвал ее от уборки стола.

– Битте. Вас… – Запнулась Вера, «вспоминая» нужное слово. Так и не вспомнила: – Битте. Вас желаете?

– Желат? – хохотнул гауптман. – Желат тебя. – И он протянул Вере записку, написанную по-русски: – «Юлия, приходит в меня вечер в 22.00».

Вера долго читала записку, обдумывая, как отнестись к этой выходке абверовца.

«Не соглашусь, сам придет. Но этого допустить нельзя… Согласиться? Нет. Одно терзание. Ведь я знаю, что тебе, гад, от меня надо…» И она твердо ответила:

– Нихт, герр гауптман.

– Нихт? Черт брал. – И гауптман больно сжал ее руку. – Будет тебе приходит я! Ферштейн? – И, не ощутив ни в ее глазах, ни на ее лице согласия, перевел удивленный взгляд – «Что ж это такое?» – на хозяина, зорко следившего за поведением Веры.

Гантману льстило, да это было ему и на руку, что его служанку приглашает к себе абверовец. И он, выразительно глядя на Веру, чуть-чуть помахал ей ладонью и благосклонно склонил голову, как бы говоря: «Не бойся. Соглашайся». Но видя, что на нее это не действует, послал к ней старшую официантку. Та отвела Веру к соседнему пустующему столу и прошептала:

– Не ломайся. Это тебе не советская столовая, а немецкое фронтовое казино. И наши девушки должны во всем удовлетворять желания господ офицеров.

– Что ты говоришь, Даша? Да это ж страшная мерзость, – еле сдерживая себя, так же тихо ответила ей Вера.

– Не пойдешь – расчет!

– Расчет? – испуганно повторила Вера. Это для нее было страшнее, чем притязания гауптмана. Казино являлось как раз тем местом, где легко черпались необходимые ей сведения. И она безмолвно отошла к гауптману и на его «ну?» ответила: «Гут, герр гауптман». И даже, к удивлению товарок, проводила его на крыльцо. Сделала она это не из-за того, что хотела подчеркнуть ему свое внимание, а потому, что за столом, что в углу, поднялись тоже спешившие подполковник и капитан и что-то шептали друг другу. Выходя с гауптманом на крыльцо, Вера потянула за собой дверь и, проводив его, стала поправлять чулок. Из сеней слышалось:

– Бери Шинефельда, Бинкмана и Штольца и машиной ко мне на новый КП.

– А как туда лучше проехать? Я там еще ни разу не был.

Подполковник, видимо, в сенях остановился, так как его голос не приближался.

– Бери на Глинки, Дубовище. В Дубовище сверни на Шилово. Километра два не доезжая до Шилова, сразу за речкой направо будет лесная дорога. По ней через километр упрешься в шлагбаум. Там часовой укажет, где я.

Чтобы не вызвать подозрения, да и надо было зазубрить слышанное, Вера простучала по ступенькам.

Весь день шел кувырком, нельзя было понять, где обед, где ужин.

Время подходило к закрытию столовой, а больше половины офицеров еще не ужинало. Гантман по такому случаю оставил в столовой старшую официантку и дежурную повариху, а остальным скомандовал:

– По домам!

Боясь, как бы не столкнуться у крыльца с новоявленным ухажером, Вера вышла из столовой через кухню и кружной тропой поспешила к своему амбару, где квартировала вместе с Устиньей Осиповной.

– Тетя Стеша, я забежала только предупредить тебя, что я иду на свидание к гауптману. – И она повязала голову белым платком.

– К гауптману? – всплеснула руками тетя Стеша. – Ты что, с ума сошла? Да этот зверюга в один момент тебя скрутит. Не ходи. Пусть сюда идет. При мне этого не позволит.

– Сюда нельзя. Сегодня надо передать «Гиганту» много новостей. Иду, чтобы обезопасить себя на ночь.

– Ах, Юля, Юля, – по-матерински обхватила ее Устинья, – боюсь за тебя, голубушка.

– Не бойся. Я за себя постоять сумею. – Вера потрясла кулаками.

Устинья проводила ее до самого поворота к столовой и там еще долго стояла, вслушиваясь в темноту, готовая идти за Верой.

Поначалу Вера тащилась бором, словно на казнь, и лишь миновав дом обвера, взяла себя в руки. «Пусть только попробует!..»

Между сосен засверкали, отражая свет ущербленной луны, окна. Вера остановилась и, всматриваясь в эти кажущиеся мертвыми бараки, искала Шенка, который обещал встретить ее у среднего входа. Но ни у одного входа его не было.

Она даже обрадовалась, что имела право повернуть обратно домой. Но вдруг сзади хрустнула ветка. Не успела она обернуться, как ее облапали здоровенные ручищи и притянули к себе.

– Не бойся. Идем отсюда подальше в лес. Там нам никто мешать не будет, – по-немецки бормотал Шенк.

– Не ферштейн. Отпустите. – И Вера ухватилась за сосну.

Абверовец, привыкший все брать нахрапом, так думал поступить и с Верой. Он подхватил ее под мышки, оторвал от сосны и поволок было в глубь бора. Вера – и где только она взяла силы – оттолкнула его и властно прикрикнула:

– Стой! Руки прочь! И слушай, герр. Я не та, за которую вы принимаете. Я девушка честная, фройлейн егрлих. Ферштейн?

– Ну и что ж? – рыкнул абверовец по-немецки. – Все вы честные, – и было схватил ее за руку, но Вера ребром ладони ударила его по ручище. – Ах так? – зашипел он. – Теперь держись. Кости поломаю, но будешь моя. – И снова облапил ее. На этот раз Вера так сильно нажала на его глаза, что тот поневоле ее отпустил.

– Так зачем же ты пришла?

– Вас? Я не ферштейн, – притворилась Вера, что не поняла.

Гауптман подбирал слова, чтобы объяснить эту фразу, а затем снова повторил.

– А? Поняла. Я шла на свидание, зюр видерзен. Ферштейн? А вы сразу, как с уличной девкой. Так нехорошо, герр гауптман. Ай, яй, яй, как нехорошо.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не потряс ночную тьму зычный выкрик:

– Гауптман Шенк! Гауптман Шенк!

– Идите, вас зовут. – Вера потянула абверовца на тропу. Но тот не тронулся с места. Ему не хотелось с ней расставаться. Тут выручил Веру платок. Кричавший, увидев белое пятно, торопливо направился на него.

– Пауль! Ты чего? – удивился подбежавший офицер молчанию гауптмана. – Шеф по тревоге вызывает. Срочно едем в Дорогобуж.

– Моли бога, что сорвалось. – Абверовец бросил Вере по-немецки. – А то лежала бы у моих ног. На будущее запомни – из наших рук девушки не ускользают. Все. Иди!

Вера сделала несколько торопливых шагов и притаилась у сосны.

– Чего в Дорогобуж? – донесся голос Шенка.

Последовал ответ, наводивший ужас на Веру:

– Помогать полковнику Урлиху и капитану Бишеру. Приказано все ценное срочно вывезти. Что не можем вывезти – взорвать. Всех трудоспособных отправить в Германию или в лагеря, немощных – расстрелять…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

На том же самом повороте ее встретила Устинья.

– Тетя Стеша? Ты чего?

– Пришел дед Гриша с целой компанией.

– С компанией? – удивилась Вера. – Значит, что-то случилось. – И она ускорила шаг.

Устинья ей шептала:

– Проводив тебя, я прошла к станции. Там пришел еще бронепоезд.

– А куда головой?

– На Спас-Деменск.

Дед Гриша встретил их около амбара, таинственно вынырнув из-за можжевельника, а за ним и вся его компания. Следуя за Верой, они вошли в амбар, оставив снаружи двух для охраны.

– Крошка, – представился здоровенный детина.

– Порученец «Дяди Вани», – отрекомендовал его дед Гриша. – А это ваш – связной от партизанской бригады, – показал он рукой на улыбающегося бородача.

– Степан? – удивилась Устинья. – Вот не подумала бы. Ведь мы с ним каждый день на кухне встречаемся. Он у нас помои для свиней берет.

– Вот и хорошо, – перебил ее дед Гриша. – Сними-ка лучше платок и представься во всей своей красе товарищу Крошке. – И дед Гриша поднес к лицу Устиньи коптилку.

– Это для чего?

– А на то, чтобы они тебя узнали, если вдруг ты появишься у них. Познакомились? Теперь слушайте. Вашу радиостанцию засекли и ищут. Михаил Макарович приказал прикончить здесь передачи и все шифрограммы через Степана передавать им, – дед Гриша кивнул на Крошку.

– А как же сегодняшнюю? Есть срочное сообщение. – Вера глядела то на деда Гришу, то на Крошку. Но тот и другой молчали. – А куда вы отсюда идете?

– Мы идем бором мимо свинарника Степана прямо на Устром. А там берегом, затем горелым лесом и прямо на болото… – повествовал Крошка.

– Тогда я сделаю так, – перебила его Вера. – Мы берем с собой радиостанцию. По выходе из бора, на опушке, под вашей охраной я отстукаю донесение, а потом, – она перевела взгляд на Степана, – рацию передам вам, и спрячьте ее где-нибудь у себя. Но так, чтобы при срочной надобности мы могли без задержки ею воспользоваться.

– Сделаем, – только и сказал Степан.

Вера быстро слазила на чердак и оттуда вернулась с рацией и передала ее Степану.

– Тихонько выходите и подождите меня в лесу. Я вас не задержу. Только вот составлю шифрограмму и выйду. – Но это получилось уж не так скоро, как уверенно сказала Вера. На этот раз она составила не как прежде, короткие, а одну большую шифрограмму, включила в нее и бронепоезд, хотя прекрасно знала, что эту точку передачи засекут. И очень хорошо. Пусть по лесу порыщут.

Не прошло и полчаса после ухода Веры и гостей, как в амбар и в соседние постройки загрохали.

– Кто там? – не без страха спросила Устинья.

– Открыть! Шнель! – властно прогремел за дверью голос.

В амбар ворвались офицер и три гестаповца, и лицо Устиньи осветили три луча электрофонарей.

– А где Юлия? – переводчик спросил Устинью.

– Юлия ушла на свидание к гауптману Шенку.

– Вас? Шенку? – спросил ее офицер. Переводчик перевел сказанное Устиньей.

– Обыскать! – распорядился офицер. И в одно мгновение все было перевернуто и в амбаре и на чердаке.

А в это время километрах в двух отсюда Вера отстукивала донесение «Гиганту». Чтобы сбить абверовских собак со следа, Вера, закончив передачу, не пошла прямо домой, а вместе с Крошкой и его людьми прошла до ближайшего ручья. Крошка со своей командой перешли ручей, а Вера со Степаном разулись и пошли по воде вправо. На выходе из него обмыли с песком подошвы обуви и, не одевая ее, босиком направились в лес. И только там обулись. Подходя к околице, Вера и ее новый боевой товарищ разошлись. У амбара ее встретила Устинья и поведала об обыске.

– Раз обыскивали не нас одних, это очень хорошо, – отметила Вера. – Значит, нас лично не подозревают. Идем, тетя Стеша, спать. Я очень устала. А тебе, дорогая, ведь с восходом солнца вставать. Боюсь, как бы нам не проспать.

– Не проспишь. Сейчас мы откроем маскировку, и солнце в половине седьмого упрется как раз в твою подушку.

– А если не будет солнца?

– Тогда я прибегу.

Но не потребовалось ни того и ни другого: в половине седьмого Веру подняли взрывы: советские самолеты бомбили станцию, после чего ни один бронепоезд не смог двинуться.

Это, пожалуй, было серьезное предупреждение генералу Хейндрицу о немедленном отводе войск с рубежа Ельни. Но Хейндрице, уверенный в прочности Ельненского укрепленного района, не торопился отводить здесь войска. И это обернулось для них трагедией.

Это утро для командарма Хейндрице было зловещим: советские войска неудержимо двигались на Ельню, а в тылу его армии авиация наносила сокрушающие бомбовые удары и по резервам и по главным коммуникациям. Наряду с этим основательно разбомбила не только станцию Ельня, но и новый КП в Шиловском лесу.

Хейндрице было уже вполне ясно, что войска 452-й пехотной дивизии не смогут удержать Ельню. Но над ним висел как дамоклов меч приказ Гитлера: «Смоленск – ворота на Москву. Держаться во что бы то ни стало!»

Но как ни был строг приказ Хейндрице, фюрер казино Гантман, наученный за два года войны горьким опытом, был иного мнения и на этот раз прихватил порожняк машин, загрузил их всем, что только можно было увезти, в том числе и поросят, и сразу после обеда отправил все это со своим помощником в Шилово. На всякий неприятный случай оставил у себя еще два грузовика, запрятав их в молодом сосняке, недалеко от столовой. Всем в казино было ясно, что пахнет порохом. И каждый, с благословения Гантмана, подменив себя кем-нибудь, мчался домой собирать вещи. Помчалась и Вера к Степану, а Устинья – домой. Степан уже сидел в кузове.

– Едешь?

– Да. Наши уже взяли Прошино и Кольшино и вот-вот ворвутся в Ельню. Так что ночью мы с тобой будем работать на новом месте.

Шофер гудком оборвал их разговор.

– Всего! – помахал рукой Степан.

Утром 30 августа на фронте армии генерала Трубникова Соколовский ввел в прорыв гвардейский танковый корпус. Корпус, взаимодействуя с вырвавшимися вперед гвардейской дивизией генерала Стученки и танковым полком подполковника Лосика, успешно наступал вместе с ними на Ельню. И их прорыв был настолько стремительным, что гарнизон Ельни даже не сумел как следует подготовиться к отражению ударов.

И не успели погаснуть в сумеречном небе лучи солнца, как в Ельню с трех сторон ворвались танки, а вместе с ними и полки генерала Стученки.

С первыми разрывами снарядов над городом в казино влетел комендант и, еле переведя дух, сообщил:

– Кругом танки.

– Танки, – подхватился Гантман и тут же гаркнул: – Господа! Город обстреливают танки. Ужин окончен. Фройлейн, весь, весь грузит ауф авто!

Через какие-нибудь полчаса машины с людьми и утварью казино мчались в Шилово. Ехали севернее, кружной дорогой, так как прямой путь был запружен пробками бежавших из-за Ельни, которых нещадно бомбила советская авиация.

У железнодорожного переезда колонну встретил помощник Гантмана.

– Дальше пока что ехать нельзя, – доложил он и свернул машины в лес.

– Шеф приказал ложиться спать, – передала Даша. – Так что берите у кого есть теплое и устраивайтесь где погуще.

Устинья прошла к другой машине, взяла там узел с постелью и расстелила ее под березой рядом со своими товарками.

– Ложись, вздремни, а я подежурю, – шепнула она Вере. – А как все заснут, разбужу.

Вера легла, но сон никак не шел. И не из-за того, что пищали и безжалостно кусали комары, а потому, что беспокоила одна мысль: как бы скорее сообщить «Гиганту» последние сведения.

– Тетя Стеша, я пойду, – подняла она голову, но Устинья прижала ее к подушке.

– Тихо. Еще Дашка не спит.

И снова потянулось томительное время. Где-то недалеко захохотала сова. Ее не пугали даже взрывы. Кто-то из девушек, к огорчению Веры, приподнялся и послал этой противной птице проклятие. Наконец все стихло, и Устинья подняла Веру, но тут по лесу звонко пронеслось заячье «ба-га-гай!». Вера замерла. Но из спящих никто не шевельнулся.

– Иди, – Устинья положила руку на плечо Веры.

Не спал и Степан, поджидая ее. Встретив Веру, он безмолвно провел ее в глушь к рации, а сам, отойдя шагов на пятнадцать, замер у самой тропы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

С прорывом ударной группировки советских войск на Ельню противник на правом крыле Западного фронта зашевелился. В его траншеях чувствовалось большое оживление, было похоже, что он собирается отходить. Видя это, генерал Железнов решил атаковать противника ночью, как только тот стронет пехоту с переднего края. А чтобы не упустить этого момента, он направил вперед разведку. Позвонил соседним комдивам, они делали то же самое.

– Ты у меня смотри, Аркадий Григорьевич, не проспи врага, – наставлял Железнов командира разведки лейтенанта Груздева. – Как только зашевелится – сигналь. Я и майор, – он посмотрел на Слепнева, – неотлучно будем с КП следить за тобой. Если что, то прикроем огнем. Как, Иван Захарович? – Железнов обратился к начальнику артиллерии.

– Прикроем, товарищ генерал.

– Ну, ни пуха ни пера, – пожал комдив руку Груздеву.

После Хватов вместе со Слепневым и Груздевым прошли в разведгруппы, чтобы сказать людям теплое слово.

– Теперь, Иван Захарович, будем решать твои дела. – Железнов взял Куликова под локоть и двинулся с ним по тропе. – Генерал Шанеман нервничает. Так давай демонстрацией к наступлению доведем его до исступления. Словом, ночью – короткий, но сильный артиллерийский налет. Если у вас вопросов нет, то всего хорошего.

Но тут подошли Добров и Хватов. Яков Иванович задержал Куликова.

– Садитесь поближе к карте, – указал он всем на скамейку у стола. – Слушаю вас, Иван Кузьмич.

– Передовые батальоны к бою готовы! У Тарасова – батальон Кочетова, у Дьяченки – батальон Короткова. В них созданы отряды по захвату переправ и мною проинструктированы, – доложил Добров.

– Состав? – спросил Железнов.

Добров дал подробную информацию.

– Прекрасно! – и Железнов записал внизу карты фамилии названных Добровым офицеров. – Я уверен, что мы на плечах врага форсируем Ужу. Но хочется, друзья, как можно скорее выйти к Днепру. – Железнов обвел всех взглядом. – Для этого надо так же стремительно форсировать и Устром и не дать противнику на нем закрепиться. Имейте в виду, что на Уже, возможно – я только что получил агентурные сведения, – встретим 18-ю мотодивизию. Следовательно, уже сейчас следует об этом думать и готовиться и к форсированию Устрома и к отражению танковой контратаки справа.

Тут подошли полковник Бойко и подполковник Петров.

– Вот кстати, – обрадовался Железнов и пригласил их к столу. – А мы как раз беседуем о форсировании с ходу Устрома.

Завязался деловой разговор.

За ним они просидели до ужина.

Затем все вместе поужинали и, довольные своей работой, разошлись.

– Прикажите всем командирам сейчас же уложить всех спать, – крикнул Железнов вдогонку Бойко. А сам зашел за березу и там опустился на подстилку и только сейчас почувствовал усталость. Смежил веки.

Подошедший «газик» своим тарахтением разбудил его.

– Где генерал? – послышался голос Валентиновой, спрашивавшей у Никитушкина.

– Ирина Сергеевна! Я здесь, – отозвался Яков Иванович. – Садись! – хлопнул он по своей подстилке. – Устала?

– Очень.

– Ужинала?

– Нет. Вот доложу вам и пойду.

– Александр Никифорович! – крикнул Железнов. – Распорядись ко мне в землянку для товарища Валентиновой ужин.

– Спасибо. Не надо. Доложу и поеду ужинать к себе.

– Что за разговоры, инженер-майор? Садитесь! И рассказывайте.

– Снаряды полностью вывезла – два боекомплекта на огневые позиции и боекомплект в запасе.

– Спасибо. А теперь, что слышно о Ване?

– По-прежнему все там же. Пишут, все идет хорошо.

– Хорошо? А что так мрачна?

– Да все думаю, куда его после выздоровления устроить. Хочу просить вас хотя бы на недельку меня отпустить, чтобы пожить вместе с ним, пока он привыкнет к жизни зрячего. Да и там дальше не знаю как? А тут еще сиротинка Наташа меня волнует…

– Не на неделю, а на сколько нужно, на столько и отпущу. А потом, мне кажется, Ваню и Наташу следует отвезти в Княжино, – не перебивай и слушай. Аграфена Игнатьевна будет им прекрасной бабушкой и няней. Там, как ты знаешь, замечательный заводской поселок, школа, детский сад и все, как в настоящем городе. Так что, по-моему, это самое лучшее предложение… А теперь о тебе. У твоих ребят нет отца, а у Наташки – матери. И мне кажется, что судьба ваших ребят требует от вас – тебя и Фомы – сойтись и вместе заботиться о ребятах…

– Сойтись? – как-то глухо сказала Ирина Сергеевна. – Но для этого, Яков Иванович, надо полюбить…

– Что касается Фомы Сергеевича, то ты ему нравишься, если не больше, и он тебя уважает. Ко всему этому он замечательный человек и семьянин. Так что подумай.

На это Ирина Сергеевна ответила только вздохом.

– Сколько тебе лет?

– Тридцать пять.

– Вот видишь, тридцать пять, да еще двое ребят… Так что долго не раздумывай и ради счастья ребят – решай. Там стерпится-слюбится. Что же касается Фомы Сергеевича, то он будет и хороший муж и прекрасный отец. В этом не сомневайся.

Тут Никитушкин пригласил в землянку.

– А сейчас давай, – Яков Иванович поднял рюмку, – выпьем за твое счастливое будущее. – После он проводил ее до березы и там остановился и долго провожал ее взглядом, уж очень странно она выглядела: шла тихо, ссутулившись, как бы под грузом тяжелых раздумий.

У «газика» стоял Хватов. Увидев его, Валентинова вздрогнула.

– Вы чего? – Фома Сергеевич взял ее руку. Она была горячей. – Не заболели ли часом?

– Нет, просто очень устала… Да и за детей волнуюсь. Ведь завтра двинемся вперед, по всему видно – прорвемся и пойдем. А как с ними?

– С ребятами? – задумался Хватов. – Давай пройдемся и потолкуем. – Они пошли тропою в глубь леса. Над ними гудел летевший в стан врага самолет, и через какую-нибудь минуту там, за передним краем, в небе часто засверкали разрывы и бисером потянулись ввысь цепочки трассирующих пуль. Ирина Сергеевна остановилась.

– Ударим мы, ответят и они – и с земли и с воздуха. А далеко ли Афонино? Пушка достанет, – горестно вздохнула она. – Я очень переживаю за Наташу. Наметила перевезти ее на дня два-три куда-нибудь подальше, но Ефросинья Александровна ни в какую… Что делать-то?

– Дорогая Ирина Сергеевна, ничего делать не надо. Там у дома надежный немецкий блиндаж… Я, милая и мужественная женщина, давно намеревался высказать свое заветное, но никак не решался. Видимо, уже постарел для этого. Вот и сейчас что-то не вяжется… Душа и сердце бушуют по-своему, а я вот стою и мямлю. Да что тут тянуть-то, я всей душой и сердцем уважаю вас… Вот вам моя рука, и навечно.

На подходе к землянке их встретил ординарец.

– Товарищ полковник, звонил генерал и передал, что он выехал на НП.

– Ну вот, Ирина Сергеевна, не завтра, а, видимо, начнем сегодня ночью.

– Так это уже завтра, – показала она на часы.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

В эту ночь за вражеским фронтом, разрывая темень и тишину, загрохотали взрывы, загорелись близкие к фронту селения, заливая небо алым заревом. С НП было видно, как горели Краскино, Кишкино, Иванино, а за ними совхоз Алексино, а еще дальше Яковлево, Высокое, Артишино. Севернее, над пожарищем седого Дорогобужа, словно в пунцовой крови, ползли из этого ада причудливые тучи. Так по всему фронту зверствовали каратели и поджигатели команды генерал-лейтенанта Шанемана, носившей приятный опознавательный знак «Тюльпан». Со страшной злобой свирепствовала в Дорогобуже и южнее, уничтожая все живое, «Яг-команда» ярого фашиста капитана Бишлера. На помощь капитану примчался со своей ватагой еще более жестоких карателей и Шенк.

– Это, друзья мои, – Железнов обратился к находящимся на НП, – похоже, что Шанеман намерен под покровом ночи отвести свое войско в целости и сохранности за Ужу и там встретить нас во всеоружии. Но мы ему не позволим и попробуем это сделать втихую. Так что вы, товарищ Куликов, идите к себе и готовьте своих к сопровождению ударных батальонов. Они уже на исходном. Но подождем сигнала Зверева.

– Товарищ генерал, – докладывал разведчик, закрывавший собою всю черноту проема, – привел языка. Лейтенант приказал доложить, что фрицы собираются уходить. – И добавил: – По траншее носятся, шумят, грохочут.

– Давай языка в землянку, – распорядился Железнов. Потом приказал адъютанту: – Товарищ Зубарев, ко мне – переводчика, а пленного солдата накорми.

Пленный солдат подтвердил предположение Железнова, что против дивизии обороняется 688-й пехотный полк.

– Генерал спрашивает, – перевел сам капитан Слепцов, – если дан приказ отходить, то кто же будет в первой траншее прикрывать отход?

– Гут. Их ферштейн, – и солдат рассказал, что в первой траншее оставлены штрафники. – А наши командиры – наци, и им приказано, если что, расстреливать. – Пленный зябко поежился.

– Вы тоже штрафник? – перевел Слепцов вопрос комдива.

– Да, штрафник.

– За что?

– У меня нашли вашу листовку.

– Берите пленного, – приказал Железнов Слепцову, – и, не задерживаясь, отвезите его на КНП командарма.

Пленный то ли в знак благодарности, что остался жив, то ли просто механически, по выучке щелкнул каблуками, четко повернулся и, громко отбивая шаг, вышел.

– Ну, боевые друзья, начинаем. – Отдав приказ полкам на наступление, Железнов направился ходом сообщения на НП, но тут же вернулся назад, чтобы надеть плащ, так как словно из ведра полил дождь.

– Эх, мать честная, – горевал комдив. – Люди насквозь промокнут. Не господь бог вы всевышний, а самый настоящий фашист!

А там, за передним краем, уже грохотали танки и в пелене дождя по всей широте огненной россыпью сверкали выстрелы. Штрафники, не выдержав дружного удара батальонов Кочетова, Короткова, Якимовича, дрогнули и, сметая наци-офицеров, расстреливавших их в упор, побежали, наводя панику на солдат, только что покинувших передний край.

К утру уже позади была первая позиция, а вскоре и вторая. Теперь впереди по возвышенности лежала третья позиция, которая прикрывала собою рокаду Дорогобуж – Ельня.

– Боевые орлы! – прокричал Скворцов. – Не дадим врагу опомниться. – И, пропустив танки, поднялся и скомандовал: – За танками, вперед! – И бойцы, следуя его примеру, дружно поднялись и пошли на штурм села.

К исходу дня войска армии прорвали южнее Дорогобужа все три позиции и на фронте Ямщина – Артюшино перехватили Ельнинский большак и ринулись на перехват последней рокады Дорогобуж – Глинка.

Теперь впереди был Днепр. Не дать врагу закрепиться на Днепре, вот в чем заключалась задача. Об этом и составлял Хватов обращение к бойцам.

Яков Иванович в принципе с ним согласился.

Вошла Валентинова, промокшая и усталая.

– Ирина Сергеевна, – бросился к ней Хватов, снял с нее тяжелый от воды плащ и накинул ей на плечи свой.

– Товарищ генерал, – она еле-еле дотянула руку до пилотки, – куда теперь подавать снаряды?

– В первую очередь поезжайте к себе, переоденьтесь и до четырех ноль-ноль отдыхайте. А куда подавать снаряды, вам скажет полковник Куликов.

Ирина Сергеевна послушно промолвила:

– Слушаюсь. Спасибо. – И вышла, сопровождаемая Фомой Сергеевичем. В тамбуре остановилась: – А в чем же вы останетесь?

– У меня здесь плащ-палатка.

– Плащ-палатка? Нет, нет, дайте ее мне. – Она сняла плащ и передала Хватову.

Фома Сергеевич подчинился ее просьбе. Накрывая ее плащ-палаткой, прошептал:

– Берегите себя, Ирина Сергеевна. Как приедете, сразу же ложитесь. Хотя бы на часок.

Валентинова уже скрылась во тьме дождливой ночи, а Фома Сергеевич все еще стоял и старался услышать ее торопливые шаги. Оклик Железнова вернул его в помещение НП.

– Кричи «ура». Моисеевский, – стучал он по часам, которые показывали половину второго ночи, – ворвался в Дорогобуж и там доканчивает остатки воинства полковника Ульриха. Дорогобуж, говорит, весь в пламени и сплошь гремит взрывами.

– Это сейчас же надо довести до наших людей. – И Хватов тут же обзвонил замполитов передовых полков.

– Проклятые злодеи, изверги! – Железнов сжал кулаки. – Будучи бессильными остановить нас, Клаги, Шанеманы, Ульрихи перешли к тактике «выжженной земли». Отступая, они оставляют отряды поджигателей, а те предают огню все подчистую.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Генерал Хейндрице, вконец измотанный сражением, только лег в постель и вытянул отекшие ноги, как его поднял полевой телефон, стоявший на тумбочке у изголовья кровати.

– Экселенц! – позвонил командир корпуса. – Свершилось неожиданное!

– Неожиданное? – удивленно спросил командующий, хотя по тону голоса вполне понял, что случилось.

– Русские полчаса тому назад внезапно перешли в наступление, сбили прикрытие 337-й и 252-й дивизий, прорвали фронт и стремительно движутся на Ужу в направлении переправ. Я выдвинул свой резерв, но боюсь, что он не удержит напора русских. Прошу прикрыть рубеж от Костьково и южнее.

– Пока ничего обещать не могу. Подумаю и через полчаса позвоню. – Положив трубку, вызвал дежурного офицера: – Если начальник штаба не спит, пусть зайдет ко мне.

– Начальник штаба, экселенц, здесь. У него есть вам доложить что-то срочное.

– Пусть заходит, – распорядился Хейндрице.

– Только что получил донесение. – Начальник штаба протянул командующему шифровку. – Передовые отряды русских в Бибирово и Шатькове форсировали Десну и развивают успех на Починок.

– Что ж это получается? – Хейндрице смотрел на карту. – А получается, генерал, то, что Соколовский обхитрил и нас и самого фельдмаршала. Выходит, что если мы не отбросим русских обратно за Десну, то они отрежут нас от своих войск и от Смоленска. Поэтому немедленно ударить мотодивизией на Бибирово и Шатьково, сбросить прорвавшиеся отряды в реку и на Десне держаться до последнего солдата. На Уже все тоже неблагополучно. Где и что делает 18-я моторизованная?

– Восемнадцатая после удара по Ельне с большими потерями отошла вот сюда. – Начальник штаба показал на карте овал с ромбиком.

– Да? – промычал Хейндрице, почесывая за ухом. – И тут плохо и там плохо. Он встал и отошел к маленькому столику. Там налил в стакан минеральной воды, но так и застыл с ним. Донесся глухой взрыв, а вслед за ним ахнул другой, и посильнее, так, что даже встряхнул бункер. Хейндрице позвонил оперативному дежурному охраны тыла:

– Слышали? Что такое?

Начальник штаба, видя, как багровел шеф, понял, что случилось что-то из ряда вон выходящее.

– Ни к черту вы не годитесь, – ругал Хейндрице всю охрану тыла. – Посмотрите, не подложили ли партизаны под вас бомбу, – и зло швырнул трубку. – Дармоеды. Нашел чем утешить, остолоп несчастный.

– Что произошло? – поинтересовался начальник штаба.

– Партизаны взорвали нефтебазу. И этот дуб говорит: «Не волнуйтесь, генерал, есть дела похуже. Сейчас получил донесение, что выведен из строя узел станции Кричев, пущен под откос на каком-то – забыл – ближнем перегоне эшелон со снарядами». Дальше я не стал слушать этого дурака. Поднимите самого начальника охраны, уточните и завтра мне доложите. И ему выразите от моего имени неудовольствие. Пишите, пожалуйста, я вам мешать не буду. – И Хейндрице наконец глотнул минеральной воды. – А знаете что, пожалуй, нам пора отсюда выбираться. Но куда? На запасный? Нельзя. Можем остаться без войск. На Починок?

– Лучше ближе к Смоленску, вот сюда, – показал начальник штаба на зеленое пятнышко недалеко от Рославльского шоссе.

– Фельдмаршал может не разрешить.

– Фельдмаршал? Что вы. Они уже подготовили себе новое место в Орше.

– Раз так, согласен.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Лейтенант Груздев, действуя с разведывательной группой на вездеходе за левым флангом полка Кожуры, остановил машину на южной опушке рощи перед Каськовом. Послышался рокот танковых моторов, доносившийся из Озерищенского леса.

– Вот что, Саша. Поворачивай машину кругом на выход, – скомандовал Груздев шоферу. – Мы тут немного поразнюхаем, куда фрицы курс держат. – Выбрав в кустах место для наблюдения, Груздев поднял бинокль и увидел танки, которые разворачивались на север. – Все ясно. – И Груздев, сорвавшись с места, подлетел к вездеходу: – Боря! За рацию. Передавай! Северная часть леса ближе к Озерищу, много танков курсом на север.

Получив это донесение, полковник Добров поблагодарил радиста и выдвинул на этом курсе противотанковую артиллерию.

– Орлы! Тихо! – шумнул Груздев. – Фрицы поползли. Эх, мать честная, да их тьма-тьмущая. Вот сейчас бы их отсюда в бок садануть. – И вдруг передовая «пантера» вздрогнула и задымила. – Один есть! – радостно потирал ладони Груздев. – Смотрите, закрутился и второй. Смотрите и глазами и душой! Такое же не часто можно видеть. Все равно как в кино. Вон уже сколько их покалечил наш лихой казак Иван Кузьмич. Молодцы, артиллеристы! Молодцы! Бейте и жгите их, извергов. Насмерть бейте!.. Вот что, разведчики. Посмотрели и досыть! Теперь бегом в машину и давайте нахт Дубровка. Будем освещать группе полковника Доброва путь к захвату переправы.

Не прошли и километра, как у межи, поросшей кустарником, Груздев остановил вездеход, соскочил и, увязая по щиколотку в набухшей от дождей земле, с двумя разведчиками поспешил к вершине высоты, где величаво стоял могучий дуб. Взобравшись на него, Груздев во всю ширь увидел отступление «Тюльпана». Дорога, шедшая от Артюшино на Селенки, была сплошь забита отходящими войсками. По брошенным орудиям и машинам было видно, что гитлеровцы боятся сойти с дороги. Груздев перебрался на второй сук дуба и навел бинокль на Калягино, где у речки толпилась большая масса людей и скота.

Оставив разведчиков наблюдать – одного за дорогой на Силенки, а другого за Калягиным, – побежал к вездеходу.

– Боря, давай! – скомандовал он и стал диктовать: – Фрицы вязнут. Дороги на Выгорь и Силенки до самой Ужи забиты. От дороги Артюшино – Силенки и почти до Калягино на полях войск не наблюдается. У Калягино возле речки большое скопление людей и скота.

Прочитав сообщение Груздева, Железнов быстро одними стрелками нанес свое решение на карту и тут же обратился к адъютанту:

– Лейтенант Зубарев! Пишите, кодируйте и сейчас же передайте. – И он стал диктовать: – Враг вязнет в грязи. Отходит только дорогами. Смелее обходите его, быстрее выходите к Уже и ударами с флангов овладевайте переправами.

В Калягино свободно пробился небольшой отряд и освободил две с половиной тысячи крестьян, угоняемых в Германию.

– Ура! – крикнул Железнов, кладя телефонную трубку. – Передовые батальоны обошли и на плечах врага форсировали Ужу. Лейтенант Зубарев, собирай все, Фома Сергеевич, поехали!

Если бы не «газик»-вездеход, а он был только у комдива, то и до ночи не пробрались бы на новый НП. Впереди по раскисшей дороге еле-еле тащилась автоколонна с боеприпасами.

Вездеход комдива тоже утопал во вспухшей земле, с трудом пробирался по целине. Перед ними буксовала машина.

– Ать, два, взяли! – раздавалась команда.

– Бог создал небо и землю, – ворчал старый вояка, стряхивая с рук грязь, – а сатана, мать его в перекрест, Дорогобуж и Ельню и всю Смоленскую губерню.

– Теперь, браток, у нас губерний нет, – сказал подошедший Железнов.

– Это, товарищ генерал, по привычке. Я на этом фронте еще в ту, германскую, воевал. И тут, в Дорогобуже, в запасном осенью шестнадцатого бывал. Грязюка и тогда вот такая же была. Так мы эту грязь еще похлеще ругали.

Из машины, еле вытягивая из грязи ноги, вышла Валентинова.

– Давно стоите? – спросил Железнов.

– Да вот только-только, – ответила она. – Разрешите распорядиться.

– Пожалуйста.

– Товарищ Столетов, – обратилась она к старому солдату, – скомандуйте людям, чтобы взяли топоры и в рощу. Командуйте.

– Вы ехали напрямую или через Дорогобуж? – поинтересовался Железнов.

– Через Дорогобуж. И так расстроилась, что попадись мне там хоть один каратель, самочинно расстреляла бы. Город уничтожен на нет. Кругом стон и плач людей по расстрелянным. Семьдесят инвалидов, под предлогом эвакуации их в Смоленск, вывезли за город в противотанковый ров – мы мимо него проезжали – и там расстреляли.

– Вы сами справитесь? – спросил ее Яков Иванович, хотя прекрасно знал, что справится…

– Конечно. Поезжайте, – махнула она рукой. Фома Сергеевич подставил ладонь, и на нее легла ее рука.

– Всего тебе хорошего, Ирина! – сказал Хватов.

Генерал Хейндрице бросил на Ужу последний свой резерв, но и это его не спасло. К утру второго сентября советские войска дорогобужской группировки форсировали Ужу и на ее западном берегу завязали бои. Хейндрице ничего не оставалось делать, как, вопреки указанию Клюге, отдать приказ отходить на Устром. Для прикрытия отхода бросили штрафные части. Но и они не сдержали натиска советских воинов.

За одни сутки войска Шанемана были выбиты из опорных пунктов, и части дивизии Железнова вышли к Днепру и Устрому. Здесь они на время остановились и стали закрепляться, чтобы собраться с силами и двинуться на Смоленск.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

14 сентября на девяностокилометровом пространстве от Велижа до Копыревщины перешел в наступление Калининский фронт, а на другой день – 15 сентября – возобновил наступление и Западный. Генерал Соколовский основные усилия войск направил на Смоленск.

Дивизия Железнова по-прежнему наступала на правом крыле фронта, как раз по тем местам, где в августе сорок первого года он вместе с полковником Лелюковым возводил переправы на Днепре.

Войска, наступавшие вдоль Московско-Минской автострады, на другой день ворвались в Ярцево и вышли к Вопи.

18 сентября во второй половине ночи Железнов повел наступление в обход опорных пунктов Милеево и Клемятино, прорвал оборону и заставил врага бросить эти пункты и откатиться за Днепр. В эту же ночь к Днепру вышли и соседи.

И вот, ударив бешеным огнем артиллерии и «катюш», он двинул вперед на резиновых лодках и плотиках первые батальоны всех трех полков. Поначалу гитлеровцы огрызались. Но тут батареи подполковника Антипова прямой наводкой подавили огневые точки врага.

И поутру Днепр и Вопь уже были за спиной сражавшихся дивизий.

Недалеко от реки командиры переписывали и формировали по группам пленных, среди которых попался и Шенк.

– Фамилия, имя, звание, часть, – спросил его уполномоченный.

– Курт Шехман, – со страха соврал Шенк, – капитан, офицер штаба 9-го корпуса.

– 9-й корпус? – удивился уполномоченный. – А чего здесь делал в 337-й дивизии? Документы!

– Никаких документов нет.

– Нет? Глазков! А ну-ка выверни его карманы.

Документов действительно не было. Зато Шенка выдал именной портсигар.

– «Шенк», – прочитал старший лейтенант. – А мы вас, Шенк, разыскиваем. А где другой бандит, капитан Бишлер?

– Капитан Бишлер? Он там, – Шенк показал в сторону Днепра.

– Вот еще, – солдат протянул бумажник, изъятый из заднего кармана брюк.

– Деньги? – уполномоченный вернул их Шенку. – А вот книжечку возьмем. – И он отдал ее переводчику. Тот пролистал страницы и на одной остановился. Там были записаны приметы Веры Железновой.

– Кто это Вера Железнова? – спросил переводчик.

– Это ваша разведчица. Ее разыскивает наша контрразведка. Тому, кто ее найдет, обещано десять тысяч марок.

Это сообщение взволновало Якова Ивановича, но, прочтя список примет дочери, он несколько успокоился: почти ни одна примета не сходилась с истинными приметами Веры.

– Евгений Юрьевич, дайте мне эту анкету на память. Вернется дочь, и мы тогда сверим с вами эти сведения с натурой.

Когда ночью Хейндрице доложили, что русские форсировали Днепр и Вопь и что части прикрытия отходят, он возвел глаза к потолку и изрек: «Майн гот!», затем ругнул генералов за их нестойкость и, считая, что под Смоленском оставаться опасно, в первую очередь позаботился сменить КП и только потом, сославшись на Гитлера, отдал приказ войскам – восстановить оборону на Вопи и Днепре и – ни шагу назад!

В этот же день мимо Гантмана прошло несколько армейских автоколонн. Первыми – грузовики с имуществом штаба и автобус, где были и добрые знакомые Гантмана – снабженцы армии, которые никак не могли миновать его заведения. Да и Гантман всегда был рад их посещению: во-первых, он кое-что у них «выторговывал», а во-вторых, от них узнавал все фронтовые и даже политические новости. Таких гостей всегда обслуживал сам и привлекая только одну из более хорошеньких официанток. На этот раз жребий пал на Веру. Вера не подвела своего шефа. Как только могла, была внимательна, приветлива и любезна. Зато она узнала, что войска Хейндрице откатываются к Смоленску и что его штаб передислоцируется в Толочин. И еще то, что заведение Гантмана будет от них недалеко. И, конечно, все это ночью же передала «Гиганту».

Стала сматывать свое учреждение и администрация Кудюмова. Михаил Макарович задержался, обдумывая, где лучше всего обосноваться.

Надо было сделать так, чтобы агентура охватила все главные направления.

«Но прежде чем тронуться на новое место, надо убрать Груббе, который уж очень ретиво занялся розыском Веры Железновой, – рассуждал про себя Михаил Макарович. – Но как? Сейчас самый подходящий момент шлепнуть». Около дома остановилась автомашина, и в ставню окна постучали. «Клим!» Михаил Макарович, не одеваясь, открыл дверь. Клим был не один – с ним приехал для инструктажа дед Гриша.

– Где вы теперь? – Михаил Макарович спросил деда Гришу, ставя на стол хлеб, сало и огурцы.

– Мы-то? Нас Клим временно разместил в поселке станции Васьково, – повествовал дед Гриша. – А дальше, как ты прикажешь.

– Дальше? Надо, старина, подумать. Останься, Григорий Иванович, до завтра. У меня есть одно к тебе поручение. – И рассказал, в чем суть дела.

– А что ж? Можно, – согласился дед Гриша. – У меня с местными партизанами знакомство крепкое… Только вот где я их найду?

– Я тебе скажу, – обрадовался Михаил Макарович. – Теперь они все там же в лесу, что за Хмостью. А рябенькая связная Маринка, так она уборщицей на вокзале.

– Раз Маринка здесь, то я найду партизан. Но тогда, Петр Кузьмич, мне одного дня мало.

– Да оставайся на столько, сколько тебе надо. Но учти, что майор Дитц, а с ним, надо полагать, и капитан Груббе завтра смотаются. Поэтому надо поторопиться.

– А знаешь что, Петр Кузьмич, – вмешался в разговор Клим, – одевай фрицевскую форму, и едем к партизанам. У меня пропуск на машину «проходной», у тебя – на заготовку скота, с ними нас никто не задержит.

– А дед Гриша?

– И дед Гриша. На, читай, – Клим протянул пропуск Михаилу Макаровичу. – В переводе значит: «С ним следуют рабочие». Одевайся – и поехали.

Груббе, осуществляя контроль за выездом учреждения майора Дитца, покидал гарнизон последним. За ним из сарая наблюдали партизаны.

– Смотрите и запоминайте этот пикапчик, – наставлял двух парней старый партизан. – Там, на шоссе, указка на объезд. Как только он свернет на объездную дорогу, я выеду со своим возом на середину, стану поперек и буду возиться с колесом. Стало быть, застопорю движение. В это время вы этого фашиста и шофера – по балде, а машину в сторону – под откос.

– А как же вы? Вас же схватят.

– За меня не бойтесь. Не впервой. Если что, то лошадь брошу и – в кусты. А там ищи, свищи. Ну, с богом! Летите. Я сейчас же иду к подводе и выезжаю на дорогу.

Груббе занимался погрузкой еще с полчаса и, набив пикапчик награбленным до отказа и ни с кем не прощаясь, двинул по старой Смоленской дороге.

На спуске к мосту указка с надписью «Объезд» заставила шофера притормозить машину и свернуть, как указывала стрелка, вправо на проселок, шедший среди кустов ольшаника. Миновав с трудом подводу, у которой с колесом возился бородач, Груббе проехал с полкилометра и все же вынужден был остановиться, поскольку идущая впереди девушка с испугу уронила корзинку и начала собирать рассыпанные грибы.

– Далеко ли до моста?

– До мостика, господин офицер, недалеко, вон за теми кустиками, – показала Маринка, – сворот влево, и там сразу же речка.

– Спасибо, – поблагодарил Груббе.

Это были его последние слова – из кустов протрещала короткая автоматная очередь.

Дед Гриша от партизан возвратился загуменьем.

– Ну как? – Михаил Макарович по-дружески обхватил его за плечи.

– Все как надо.

– А как партизаны?

– Партизаны все целы. Только вот фон Груббе машиной задок телеги разворотил… Но это, Петр Кузьмич, дело плевое. Хорошо, что сам бородач жив. Пожалуй, нам тоже пора сматываться.

– Завтра на рассвете двинемся. А сейчас обедать.

За обедом Михаил Макарович заметил, что кто-то заглянул в окно. Прижавшись к стенке, подошел к окну и пальцем поманил деда Гришу.

– Видишь человека в кепочке? Да вон, у колодца, дорогу переходит. Это мой «хвост». Надо убрать. А теперь давай обедать.

Обедали «по-барски», в офицерском зале. Неожиданно забарабанили в дверь. Зная повадки карателей, Михаил Макарович сам встретил гостей.

Ни с кем не здороваясь, офицер, сопровождаемый солдатами и Рудчуком, осмотрел все комнаты и наконец сунул Михаилу Макаровичу бумагу: «К 10.00 20 сентября очистить помещение. Невыполнение – расстрел».

– Запишите, – приказал офицер солдату: – Здесь лазарет дивизии.

Уходя, Рудчук шепнул:

– Машина вам будет вовремя.

За ночь собрались и в предрассветные сумерки выехали, а к десяти уже были в лесу у станции Макеевка, севернее Орши.

– Готовьте завтрак, – распорядился Михаил Макарович. – А я пойду в село, что за железной дорогой. Мне кажется, там более подходящее для нас место.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Если теперь до фон Клюге и Хейндрице и не докатывался гул канонады, то неудачи на фронте их трясли еще сильнее, и они по-прежнему не спали ночами. Брошенные в бой на ельнинском и ярцевском направлениях последние резервы не остановили советских войск. Последний перед Смоленском рубеж на Хмости войска Западного фронта прорвали и вплотную подошли к Смоленску. Не давая гитлеровцам передыха ни днем ни ночью, теснили их на четырехсоткилометровом пространстве – от Велижа до Трубцевска – шестнадцать армий Калининского, Западного и Брянского фронтов, нанося главные удары на Смоленск и в направлении Гомеля.

Воины дивизии Железнова, как и воины других дивизий, знали, что еще одно усилие, и древний Смоленск будет освобожден, а это значит, противник лишится главной крепости, закрывающей путь к освобождению Белоруссии. А местность перед Смоленском для наступления тяжелая – овраг на овраге. Овраги глубокие, крутые, заросшие кустарником, а по их дну – полные осенними водами ручьи.

И все же железновцы, превозмогая усталость, шаг за шагом, за двое суток преодолели эти овраги, вышибли противника с трех промежуточных позиций и на рассвете 25 сентября с ходу форсировали речку Волочейку и выбили гитлеровцев из Корохоткино.

Несмотря на стрельбу, жители вылезали из подвалов, руин и погребов, бросались к нашим бойцам и, рыдая от радости, обнимали и целовали.

– Стойте! Стойте! – размахивая букетиком астр, закричала бежавшая навстречу бойцам пожилая женщина.

– В чем дело, мамаша? – остановил ее Сеня Бесфамильный.

– Туда идти нельзя, там мины. Идите за мной. Я проведу.

Сене цветы явно мешали, и он готов был их бросить. Но чувствуя, что этим обидит смолевчанку, не выпускал их из рук.

И только когда обошли минные заграждения и расстались с этой женщиной, он вручил цветы старушке, встретившей их с чугунком горячей картошки.

На склоне длиннющего и глубокого оврага, по дну которого тек в Днепр разлившийся ручей, генерал Железнов остановил на ночь полки и приказал организовать оборону так, чтобы все люди как следует поели и хорошо поспали. Кому он не отдал такого приказа – так это Соколову, Валентиновой, Васильеву и Сергиевскому, которым в эту ночь надо было основательно потрудиться. Васильеву и Валентиновой к утру надо было полностью обеспечить боеприпасами завтрашний бой, медслужбе Соколова обработать всех раненых и эвакуировать их в госпитали, а Сергиевскому – переписать всех раненых и составить приказ о награждении их орденами и медалями.

Не успели заглохнуть за окном шаги уходящих, как в дверь постучала Тося и вручила комдиву пачку телеграмм.

– А это товарищ Валентиновой, – как бы не зная, что о телеграммой делать, держала ее в руках и глядела на Хватова: – Не скажете, где ее найти?..

– А что такое? – всполошился Фома Сергеевич.

– Да вот госпиталь сообщает, что ее сынок Ваня выздоровел. Просят за ним приехать.

– Выздоровел? – Фома Сергеевич взял телеграмму и позвонил дежурному автороты. Тот ответил, что майор Валентинова уехала в хозяйство Тарасова. Оставив телеграмму у себя, Хватов проводил Тосю до крыльца и там на пороге замер, глядя через мрак ночи на дорогу. По ней все шли освобожденные горожане, которых фашисты собирались угнать в рабство. А за дорогой, за обгоревшими садами и торчащими трубами пепелищ, все еще полыхал пламенем Смоленск, возвышавшийся своими вековыми стенами и башнями кремля над кручами Днепра.

Фашистские варвары, отступая, взорвали все мосты. Во многих зданиях заложили фугасы и «сюрпризы» с часовыми и химическими взрывателями. За пять дней саперы извлекли из подвалов зданий Смоленска 182 авиабомбы и 19 тонн взрывчатки, а на аэродроме – 315 авиабомб по четверти тонны каждая.

Опершись плечом о косяк, Хватов с крыльца всматривался в людской поток, боясь, как бы не пропустить Валентинову.

И вот послышался знакомый звук сигнала, а вскоре засверкали узенькие глазки фар «газика». Фома Сергеевич выбежал на дорогу.

– Стой! – поднял он руку. – Ирина Сергеевна, телеграмма.

– Телеграмма? – Она круто завернула машину к крыльцу. Фома Сергеевич помог ей вылезть и повел в дом. – Телеграмму давай, – не терпелось ей. И как только вошла в избу, выхватила у Хватова бланк и здесь же у порога, не обращая ни на кого внимания, впилась глазами в неровный почерк Тоси.

На этот раз Ирина Сергеевна взяла с собой шофера. Мчались так, будто опаздывали на поезд. В одиннадцатом часу уже сидели у дежурного отделения по эвакуации. В ожидании сына при каждом открытии ведущей в палаты двери, она вскакивала, и каждый раз дежурная медсестра усаживала ее:

– Не волнуйтесь. Это не так скоро. Сидите. Он вас не минует. Его приведут сюда!

Она взяла газету. «Войска Западного фронта, продолжая развивать наступление, успешно форсировали реку Днепр и после упорных боев 25 сентября штурмом овладели областным центром – городом Смоленск».

– Пишут, Рославль тоже взяли, – Ирина Сергеевна положила на стол газету. – Теперь Хейндрице капут!

– А кто такой Хейндрице? – поинтересовалась подсевшая женщина.

Ирина Сергеевна ответить не успела – открылась дверь, и вошли врач и мальчик в очках. Это был Ваня.

– Мама, милая моя мама! Смотри – я вижу. Все, все вижу. Вижу тебя, товарища доктора, сестру, вот эту комнату, – и повернул ее к окну. – Вижу улицу и вон ту машину. Я уже знаю ее марку – «газик» она. А ты плачешь? Не надо. Я вижу по-настоящему. А очки? Очки еще мне нужны. Они мне помогают.

Ирина Сергеевна с Ваней подошла к врачу, поблагодарила его за исцеление сына. Просила передать свою благодарность майору Никольскому и всему персоналу глазного отделения.

В машине Ирина Сергеевна прикрыла Ваню одеялом и прижала к себе.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Гитлер, все еще веря в свое всемогущество, строго приказал генерал-фельдмаршалу фон Клюге «железной рукой» навести порядок в войсках, остановить их на рубеже «Восточного вала», особенно в междуречье Западной Двины и Днепра, во что бы то ни стало удержать «Смоленские ворота», чтобы весной сорок четвертого снова начать наступление на восток.

Фон Клюге передал командующим армий приказ фюрера и потребовал от них употребить в армии самые жесточайшие меры, вплоть до расстрела, упомянул, что если на «Восточном вале» не удержатся, то могут не удержаться и на своем посту.

Но ничто не могло спасти гитлеровцев. Они были обречены. Войска армии генерала Поленова, в том числе дивизия Железнова, сбили противника и не дали ему залечь ни за насыпью железной дороги, ни в кюветах шоссе.

Железнов облюбовал для своего НП развалины водокачки. Под покровом утренних сумерек перебрался в ее цокольное помещение и при свете коптилок раскрыл карту.

Зуммер отвлек его. Звонил Кочетов.

– Подошел к проволоке немецкого лагеря заключенных. Слышится стрельба и вопли людей. Атакую.

Железнов ответил:

– Утверждаю. Дан приказ Кожуре помочь тебе с севера, дальше наступать в направлении Петраково. Желаю успеха. Действуй!

Раздирающие душу крики узников возбудили у воинов батальона Кочетова такую ярость, что они без какой-либо команды поднимались и штурмовали огневые точки гитлеровцев около ворот страшного лагеря.

– Товарищ Подопригора, вот тебе взвод пулеметчиков, и этой дорогой, – Кочетов простер руку в сторону лесной тропы, – быстро обходи лагерь слева и там перехвати дорогу на Гусино. А вы, лейтенант Мышкин, – обратился он к другому командиру роты, – бегом по обходной тропе и ударьте по лагерю справа. Только бейте не напропалую, а по врагу. А я двину отсюда. Фрицы, конечно, подадутся на Гусинский большак и там прямо на вас. – Кочетов ткнул пальцем в широкую грудь Подопригоры.

– А может быть, повернут на север, на Рыжиково, – усомнился Подопригора.

– Не повернут. Там их будет ждать майор Кожура. Так что ты, Тарас Федорович, сделай так, чтобы никто из них не вышел из болота.

Все так и получилось. Минут пятнадцать спустя Кочетов и Мышкин ударили по лагерю с двух сторон. Каратели заметались и, пятясь к лесу, зверски расстреливали лежавших на плацу людей.

Но не все успели удрать. Многие из них встретили такую же участь, какую только что они вершили над узниками лагеря.

Плац, усеянный, казалось бы, мертвецами, вдруг ожил, и многие, окровавленные, с распростертыми объятиями бросились к появившимся в воротах воинам.

Еще пули цокали в деревья, в стены бараков и рикошетом летели через головы, а узники тянулись к Кочетову, жаждая услышать от него новости о войне, Кочетов поднялся на ящик и прокричал:

– Друзья! Нам нужны проводники, чтобы обойти противника. Кто знает обходные тропы по болоту? Поднимите руки!

Поднялось рук несколько десятков.

– Саша, записывай, – сказал он заместителю. – А я пойду.

И тут сквозь толпу пробилась девушка.

– Товарищ офицер! Коля! Стой! Это я…

– Фрося? Неужели это она? – Николай никак не мог узнать в этой истощенной женщине Фросю. – Любая ты моя, – только и сказал Николай. Фрося упала на его грудь и, теряя сознание, опустилась на колени.

– Фрося, что с тобой? – подхватил ее Николай и понес к бараку. Подбежали санитары и поставили носилки.

– Никуда ее не отправляйте, – приказал им Николай и бережно опустил на носилки все еще не пришедшую в сознание Фросю.

И снова Николай закрутился в стихии боя. Ни в этот день, ни на другой он не мог навестить Фросю и жил только сообщениями, что она чувствует себя хорошо и шлет ему привет. Только на третий день, когда дивизия вышла к западной границе торфоразработок, к реке, и там остановилась, Николай наконец уже поздно вечером не чуя ног помчался на свой медпункт. Фросю он нашел в землянке санитарок. Военная форма ее совсем преобразила. Это уже была не замученная узница, а та любимая Фрося, верность к которой Николай пронес через все это страшное время войны. Николай спросил:

– Как ты сюда попала?

– Попала? – повторила Фрося и вздрогнула от всего того, что еще свежо было в ее памяти. – Бобики схватили у вашей хаты. Вечером по глупости к вам постучала, на крыльце и попалась. Приволокли в Смоленск, в гестапо. Там меня били, как партизанку, требуя, чтобы я сказала, где дедушка Гуря. И, ничего не добившись, отправили сюда. Ох, боже мой, боже, сколько я здесь натерпелась горя. Иной раз казалось, что конец, не выживу. А вот не только выжила, но и дождалась тебя.

– А как там наши? Живы?

– Как? Дед Гуря и Лешка в партизанах у Лобанка, Нюра и Фимка дома. Днем – около хаты, а ночью прячутся, спят в пунях.

– А как мама?

– Мама? – замялась Фрося, ей тяжело было сказать правду, но солгать не могла. – Маму…

– Что? Убили? – Николай крепко сжал ее руки.

– Да, повесили, – еле-еле выдавила это слово. – За деда Гурю повесили.

Николай встал и, сжав до боли зубы, отошел к двери.

– Похоронили?

– Да. Ночью. На нашем кладбище.

– Мне, Фросенька, пора. Если завтра боя не будет, я к тебе приду днем, и мы тогда с тобой пройдемся по лесу.

– Я тебя провожу, хотя бы до сараев. – Фрося быстро оделась в ватник и платок и вышла вместе. Чем дальше шла, тем больше не хотелось с ним расставаться.

На середине плаца остановилась.

– Вот здесь, наводя на нас страх, казнили заключенных. Вон в том бараке, – Фрося показала на одно из освещенных луной зданий, – камеры смертников. Там их пытали. Потом, в полдень или в пять вечера, выводили сюда и на наших глазах расстреливали. Но больше вершили казнь за проволокой, вон там, в поле. Кто не мог идти, пристреливали в камерах, потом на носилках волокли за проволоку. За смертниками шли невольники с лопатами. Они рыли могилы. А когда могилы были готовы, живых смертников раздевали догола, ставили на край могилы и расстреливали. Расстреливали и тех, кто рыл могилы… Вот такой участи, Коленька, ждала и я, да и каждый из нас…

Небо озарялось бледным светом ракет, вспышками разрывов, трещали пулеметы.

Николай сказал:

– Мне, Фросечка, надо идти. Если можешь, оставайся у нас на перевязочном, если же не можешь, то я отправлю тебя в наш медсанбат.

– Милый Колечка, смогу. Все смогу. Даже могу помочь санитарам на перевязочном.

– Можешь? Тогда оставайся.

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Генерал Соколовский решил беспрерывным наступлением сбить противника с «Восточного вала», как можно дальше отбросить его от «Смоленских ворот» и занять выгодные рубежи для будущих сражений за Белоруссию.

После взятия Смоленска здесь сравнительно ходко наступали правофланговая армия генерала Глуздовского на Рудню и южнее Смоленска – армия генерала Журавлева – на Красное. Между ними было не густо. И командующий фронтом приказал отдохнувшие в Смоленске дивизии срочно вывести в стык этих двух армий и развернуть наступление.

Туманным утром 2 октября эти дивизии завязали бой.

В этот же день в дивизию Железнова приехал генерал Алексашин и привез приказ: Железнову – на формирование корпусного управления, а Доброву – о назначении его комдивом вместо Железнова.

– Я приехал помочь вам, Яков Иванович, – сообщил Алексашин и сел за стол.

Рассматривая каждую вакансию и каждого кандидата, они к вечеру сформировали оба штаба.

Когда приступили к формированию штаба дивизии, пригласили полковника Доброва. Алексашин объявил ему приказ о его назначении. В заключение, уже прощаясь, душевно сказал Доброву:

– Так что, Иван Кузьмич, поздравляю вас. Принимайте дивизию, командуйте и ведите ее на свершения во имя освобождения нашей Отчизны от немецко-фашистских захватчиков. Одно буду вас просить, что когда вы разгневаетесь, то не рубите с плеча. Посоветуйтесь со своим замполитом, да, может быть, и с начштаба или начальником рода войск.

Незнакомая «эмка», выглядывавшая из-за угла дома Железнова, заставила Валентинову притормозить свой «газик».

– Тимофей Гордеевич, кто это у комдива? – спросила она шедшего навстречу полковника Васильева.

– Генерал Алексашин. Новый корпус формируют, – ответил он и пошел дальше.

Не прошел он и десяти шагов, как на крыльце комдива появился генерал Алексашин, а за ним – Железнов, Добров и Хватов. Ирина Сергеевна хотела притаиться за углом, но Хватов ее заметил и, проводив Алексашина, подошел.

– Здравствуй, – пожал он ее руку и, не выпуская, засыпал вопросами: – Как Ваня? В Афонине? Как он встретил Наташу?..

В его отеческой заботе о Ване Ирина Сергеевна почувствовала что-то родное.

– Я слышала, что тебя назначили в корпус.

– Назначили.

– А как же теперь будет дальше?

Фома Сергеевич понял ее.

– А дальше будет просто, – с мальчишеской веселостью заявил он. – Пошли! – И он, взяв ее под руку, повел в дом Железнова.

– Что ты задумал? – упиралась Ирина Сергеевна.

– Сейчас все узнаешь.

Железнова они застали за работой.

– Яков Иванович, я к тебе, как к отцу родному…

– Что такое? Пожалуйста. – Железнов встал и поздоровался с Валентиновой.

– Я серьезно, Яков Иванович…

– Слушаю.

– Я и Ирина Сергеевна уважаем вас. Поэтому перед вами я предлагаю Ирине Сергеевне стать моей женой.

– Очень рад за вас, мои боевые товарищи. Благословляю. Откровенно говоря, друзья, я давно этого желал. Так что помолвку надо отпраздновать.

– Сегодня? Не надо, – остановил его Хватов.

– Почему? Дивизия же во фронтовом резерве, так что нам ничто не помешает. Александр Никифорович, – распорядился он вошедшему Никитушкину, – давай на стол все, что у тебя есть в запасе.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Фельдмаршал фон Клюге принимал отчаянные меры, чтобы остановить наступление Красной Армии в центре группы армий.

Он немало попортил крови командармам, но больше всего Хейндрице.

Но как ни были грозны его приказы, армии Хейндрице, Рейнгардта и даже прославленного «льва обороны» Моделя постепенно отходили.

Геббельс изо всех сил старался своей крикливой пропагандой все это замаскировать выравниванием фронта от Велижа до Гомеля. И действительно, выравнивание совершилось, но не от доброго желания фон Клюге или его командармов и крика на весь мир Геббельса, а от напора войск Западного и соседних с ним фронтов.

«Выравнивая фронт», генерал Хейндрице настолько много в центре повыдергивал войск, что одно корпусное управление оказалось не у дел, и фельдмаршал Клюге забрал его в свой резерв.

Не у дел, в связи с этим, оказалось учреждение Гантмана. Оно за ненадобностью прикончило свое существование в Дубровне.

– Фройлейн! Живо к шефу! – прокричала в дверях Даша.

– А что такое? – поинтересовалась Вера.

– Наш «Каффехауз», – Даша сложила руки крест-накрест, – капут!

Эта весть настолько придавила Гантмана, что он даже не поднялся с кресла, которое всегда возил с собой. В избу гурьбой ввалились женщины, а следом за ними, галдя, пришли и мужчины.

– Битте, – вяло провел он рукой, указывая на скамьи, тянувшиеся вдоль всей стены и у стола.

– Фройлейн унд манен! Майн кафехауз будут закрывать, – рубил Гантман ладонью. – Ошень шлехт!

Переводила Даша.

– Шеф благодарит за службу. Но, как ни печально, он вынужден всех вас рассчитать.

Те, кто служил ему верой и правдой, звучно выразили испуг. «Удрученно» вздохнула Вера. Глядя на нее, «взгрустнула» и Устинья и даже потянула к глазам передник.

Гантман обвел всех растроганным взглядом. Их скорбь трогала его душу, плачущую о потере столь доходного и безопасного места.

Он уже представлял себя там, вдали, где глухо грохотала канонада.

Вера, всхлипывая, сказала:

– Нас, герр шеф, волнует то, что, как только мы выйдем за Дубровно, нас арестуют, так как у нас нет никаких документов об увольнении, ведь это же фронт.

– Шеф говорит, – перевела Даша, – что каждому будет выдана надлежащая справка.

– Данке! – поклонилась Вера, за ней последовали и все остальные. Эти справки давали возможность двигаться без страха в любом направлении.

Получив справку, Степан далеко не пошел, а, поджидая Веру, сел на скамеечку в саду сгоревшей усадьбы.

– Степан, ну как? – подсела к нему Вера.

– Хочу, Юлия Петровна, податься к своим. Чтоб по-настоящему схватиться с этим фашистским зверем. Душа горит, а рука меча просит.

– И куда решил податься?

– В болота Осинторфа. Там всю войну наши партизаны властвовали. Да и я по ним соскучился.

– Хороший ты, Степан Глебыч, человек, но и прекрасный разведчик. У тебя все здорово получается. Так что давай. – Вера хлопнула его по плечу. – Разведка – это тоже разящий меч! Ну как?

– Дай подумать.

– Думать некогда. Сегодня в ночь надо уходить. А без тебя мне будет тяжело.

– Я тебя понимаю. Не столь тяжел груз, как опасен путь. А знаешь что? Пойду с тобой, а дорогой все обдумаем и решим.

– До вечера! – Вера пошла к себе собираться. Но ее остановил грохот движения, шедший от моста. Она не была бы разведчицей, если бы не поинтересовалась, что там. И куда все это движется? Огородами она пробралась к мосту. Через него тянулась от Чижовки длиннющая колонна тяжелой артиллерии. Вера пошла к развилке дорог. Не доходя ее, остановилась, так как отсюда было хорошо видно, как артиллерия тянулась по большаку на Ленино. Из болтовни солдат установила, что это артиллерия 39-го танкового корпуса.

– Гут. Аллес! – сказала сама себе, завернула в огород и околицей пошла обратно.

Как только все улеглись спать, ни с кем не прощаясь, Вера и Устинья с узелками незаметно вышли из избы в огород. Навстречу Вере выскочил Степан и прижал ее к стене, и в этот миг по их спинам проскользнул луч фонаря.

– Слава богу, пронесло. Побежали! – Степан шлепнул Веру по спине.

Они вскочили и вмиг оказались в кустах.

– Вот мои кунды-мунды, – Степан показал на мешки. – Оставайся, а я помчался за Устиньей. – Закопавшуюся в соломе Устинью он еле нашел.

Вера их встретила у кустов.

– По большаку только что прошел патруль. Так что, пока они не вернулись, нам надо перейти Чижовский большак. Большак переваливаем все разом… Идем кустами приднепровской стежкой. Я впереди, ты, Степан Глебыч, так в шагах двадцати за мной. На таком же расстоянии за тобой – тетя Стеша. Идем в сторону Андреевщины. Если что, сбор в лесу в километре южнее этого села. Вопросы есть?

– Вопросов нет, – ответил Степан.

– Тогда двинулись. – Но тут же Вера остановилась, а за ней и ее товарищи: со стороны станции Хлюстино замелькали волчьи глазки фар.

– Зенитчики. Видимо, тоже туда, – сказала Вера и стала считать проходившие орудия. – Друзья, помните, двадцать семь среднего калибра. А теперь, бегом! – И они перемахнули большак.

Потом, обойдя селение Заднепровье, к предрассветным сумеркам они перемахнули главную рокаду врага – шоссе Витебск – Орша и углубились в лес. Уже серел рассвет, когда группа набрела на большую яму, похожую по выложенным стенам на обвалившуюся землянку. Это место и стало их убежищем. Тут Вера отошла в сторонку, села на пенек и, пока поправляли землянку, стала писать донесение.

Смастерив на скорую руку навес, они сели завтракать.

– Степан Глебыч, ну, как ты решил? – спросила Вера.

– Решил податься к своим. Конечно, ради Родины можно и с поросятами возиться, но мне, – и Степан с силой вонзил нож в консервную банку, – сподручнее, Юлия Петровна, фашистов бить!

– Ну что ж, мы в своем деле, Степан Глебыч, не неволим, – сказала Вера. – Но напоследок прошу тебя еще раз помочь.

– Всегда готов!

– В сторону Витебска, отсюда километра полтора, должно быть село Андреевщина. Там, во втором доме по правой стороне, спросишь Григория Ивановича.

– Деда Гришу? – перебил ее Степан. – Так это ж наш партизан.

– Вот и хорошо, – обрадовалась Вера и вручила ему радиограмму. – Передай это деду Грише. А дальше что делать, он тебе скажет.

– Так давай собирайся, и пойдем все вместе.

– Нет, без указания деда Гриши мне туда идти нельзя.

– Без указания деда Гриши нельзя? – удивился Степан, так как в их бригаде дед Гриша был всего-навсего связным «Дяди Вани». – Он что, твой начальник?

– У нас, Степан Глебыч, о начальнике узнают тогда, когда пожелает этого сам начальник. На сегодня у нас начальник – дедушка Григорий. Ну, с богом! – улыбнулась Вера и проводила его до лесной дороги.

Часа через три Степан вернулся с дедом Гришей.

– Григорий Иванович, здравствуйте. – Вера взяла его под руку и повела в убежище. – Как вы там, рассказывайте.

– Рассказ потом, а сейчас садитесь обедать, – дед Гриша вытащил из кошелки завернутую в платок кастрюльку, развернул, и из нее приятно потянуло жареным салом и луком.

– Такой запах, Григорий Иванович, нас демаскирует, так что надо поскорее эту предательскую прелесть ликвидировать. Тетя Стеша, давай подналяжем. – И Вера первая подхватила ложкой лоснящуюся салом картофелину. – Вот это да! – зацепила она вторую. Кастрюлька мгновенно опустела. – Вот теперь бы, товарищи, чайку.

– А это мы в один момент, – и Степан шагнул было к котелку, но Вера его остановила:

– Пока, Степан Глебыч, нам костров разводить нельзя. Удовольствуемся хладной водицей. Ну, Григорий Иванович, рассказывай, а я попью.

– Мой сказ короткий. Идемте! Дорогой поговорим.

– А Степан Глебыч? Ведь он решил уходить.

– Степан? Куда он денется? Теперь до следующего наступления наших он и я – с вами.

Шли цепочкой все время по стежке лесом. Первым шагал дед Гриша, за ним Устинья, потом Степан с рацией и замыкала цепочку Вера.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Разместились в избе деда Гриши. Он обосновался у равного по годам деда Михася, служившего на станции.

Женщины сразу же стали готовить ужин. Пришел Михаил Макарович. Поставил на стол поллитровку и миску квашеной капусты.

– Давайте, друзья сделаем так, – подошел он к Устинье. – Сейчас караулите ты и Юля. Мы наскоро закусим, и на смену вам выйдут деды Гриша и Михась. Ступайте! Здесь мы распорядимся сами.

Действительно, все получилось по-быстрому. Михаил Макарович поднял свою чарку и тихо начал:

– Боевые товарищи! Сегодня наше радио сообщило радостную весть. Наши войска вновь развернули наступательные бои по всему фронту от Витебска до Таманского полуострова. Вдумайтесь – от Витебска до Таманского полуострова! Это, друзья, на полуторатысячном пространстве идет сражение за освобождение нашей Отчизны. На Кубани взят город Тамань, на Днепре – Переяславль, на полоцком направлении – Невель. Наш Западный и его соседи Калининский, Брянский сражаются уже на белорусской земле и штурмуют Лиозно, Ленино, от Дрибины до Гомеля вышли на Проню и Сож и наступают на Гомель. Это, соратники, уже победа! Так выпьем же за доблесть и героизм Красной Армии и партизан и за славные дела бесстрашных разведчиков!

– Спасибо тебе, Петр Кузьмич, за такую весть. – Дед Михась утер ладонью заслезившиеся глаза. – Дай бог, чтобы после войны мы встретились бы вот так за моим столом.

– Обязательно встретимся, Михась Ничипорович. А сейчас прошу вас и Григория Ивановича сменить женщин.

– Поужинаешь, – протягивая ломоть хлеба, наставлял Веру Михаил Макарович, – тебя дед Гриша спрячет в надежном месте.

– Чего это так таинственно? – поинтересовалась Вера.

– Видишь ли, все наши знают тебя, как жену Кудюмова, и еще то, что она то ли умерла от зверских побоев карателей, то ли, находясь в Рославльской больнице на смертном одре, попала к красным. Так считает и полиция. Теперь – я вдовец, – усмехнулся Михаил Макарович. – Ясно?

– Ясно, овдовевший супруг.

– Раз ясно, так садись, слушай и запоминай. – Михаил Макарович положил на стол ученическую карту, где были только такие города, как Витебск, Орша, Могилев, Гомель, ярко-синим обозначен Днепр и тонюсенькой ниточкой – Сож.

– Наш Западный фронт, – показывал он острием ножа на дорогу между Смоленском и Витебском, деля ее пополам, – начинается отсюда, от Рудни, а идет, – повел он нож на юг, немного скашивая его на запад, – на Ляды, Ленино, Дрибин, Чаусы и так до Пропойска. Противник витебское направление прикрывает 6-м армейским корпусом. Где его штаб – не знаю. Связи у меня с тем флангом нет. На днях наше командование перебросило к нам молодого паренька-радиста. Парень мне понравился. Звать его Алесь Федорович, белорус. Прекрасно владеет немецким языком. Оршанское направление прикрывает 39-й танковый. Здесь я сам веду наблюдение. На Могилевском – 12-й армейский, за ним наблюдают Василий и Аня. Колонна Василия перебазировалась на Могилев, и он и Аня хорошо там устроились. Алеся Федоровича пока что переправил в Гапонское лесничество к леснику. Ты с ним там встретишься и посмотришь, как он на рации работает. Лесник – наш человек – связной партизан. Он постепенно всех вас переправит в Богушевск.

Когда все было закончено, Вера спросила:

– Здесь не интересовались Верой Железновой?

– Пока что, как говорят православные, бог миловал.

– А я, Михаил Макарович, этим заболела. Стоит кому-нибудь на меня посмотреть, как мне кажется, что вот он разинет рот и спросит: «Не вы ли Вера Железнова?» Жуть!

– Такое у нас бывает. Нервы, милая, устали. Им надо бы отдохнуть там, у нас дома, чтобы над тобой не висел вечный страх и подозрение. Но пока что это несбыточно. Так что давай зажмем покрепче все, придавим страх и будем так же неуловимо трудиться для нашего славного дела.

На этом распрощались. А утром, чуть засерело, Михаил Макарович провожал Веру и ее товарищей в путь.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Стук в окно напугал Веру. Она мгновенно сунула в тайник шифрограмму, которую готовила для передачи фронту, и потушила коптилку.

– Кого это леший несет в такую непогоду? – ворчал Захар Петрович, хозяин дома, слезая с печи.

В ответ чуть слышно донеслось с улицы:

– Откройте, Захар Петрович. Это я, Петр Кузьмич.

– Боже мой! – радостно всплеснула руками Вера.

Михаил Макарович еще в сенях сбросил непромокаемый дождевик, стряхнул с него воду и вошел в хату.

– Здравствуйте, друзья! Не ожидали? Небось, напугались?

– Да, трошку есть. Тут у нас на деревню частенько налетают. Так что мы привыкли, – чиркнул спичкой Захар и зажег коптилку.

– Частенько? – спросил Михаил Макарович, опасаясь за Веру.

– Конечно, не так часто, как в городе, но все же… Больше всего после налета партизан. В прошлом месяце эшелон они спустили, так на другой день все деревни, в том числе и наши Тесы, опустели. В прошлую среду в Добрино кого-то из полицейского начальства хлопнули, и нас снова шуровали. Мы как только о таком деле услышали, сразу кто куда. Приходим домой, а дома замки взломаны и все вверх дном. Бывает, иной раз наш дом обходят.

– Да, а где ж хозяюшка-то? – Михаил Макарович вынул из рюкзака пакет со сладостями. – Это вот ей мой скромный подарочек.

– Спасибочко, сегодня она в больнице дежурит. Чтобы охранять Юлю, мы с ней сделали так: если я работаю день, она идет в ночь, если я иду в ночь, она работает днем.

– Спасибо вам, Захар Петрович, и от себя, и от Юли, и от командования Западного фронта.

Вера забеспокоилась о Михаиле Макаровиче. Захар Петрович успокоил ее:

– Я сейчас выйду на крылечко и попильную. Если стукну в раму, вы, Петр Кузьмич, сразу к лестнице, что на гору. Да лучше идемте, я вам покажу. Юля, посвети. – Захар Петрович подвел гостя к лестнице, встал на ступеньку и раздвинул в стене две доски. В образовавшуюся дыру ударил дождь. – На, попробуй это сделать сам. – Михаил Макарович точь-в-точь повторил.

– Теперь проведи по низу рукой, – наставлял Захар. – Там гвоздь крюком. Нащупал? Поверни. Так вот, когда вылезешь, доски опусти и поверни гвоздь шляпкой вверх. Это для того, чтобы бобики доски отсюда не открыли. Понял?

– Понял.

– А за досками сразу сланечник. Так по нему дуй, а там болото, лес. Стебли сланечника специально для этого не выдергал. Мы хотя народ и деревенский, но не лыком шиты, – хитровато подмигнул Захар. – На этот счет добра кумекаем, да и ушки на макушке. Покуль! – Захар приподнял руку и скрылся за дверью, через какие-то секунды стук в окно оповестил, что он на месте.

– Давай сядем, – Михаил Макарович показал Вере на табуретку около стола и сам опустился на другую. – Вчера к нам прибыло еще пополнение – радистка, владеет немецким языком. Она передала, что «Гигант» просит срочно сообщить, что у тебя в глубине шестого корпуса?

– Много и мало. Засекла много, а что за войска, вернее, их состав и номера, не знаю. Надо уточнить.

– Очень рад. Теперь, Юля, надо уточнить все то, что ты обнаружила, и проследить, куда все это двинется. Попросим Захара Петровича связать тебя с витебскими партизанами. Только это потом. А сейчас расскажи, – Михаил Макарович положил свою ладонь на руку Веры, – где думаешь устраиваться на работу?

– На работу? – нахмурилась Вера. Это слово ее пугало. Идти на работу надо было туда, где больше всего военных. Конечно, хорошо было бы в часть, но это так сразу невозможно. Одно остается – немецкий бар, а это каждый день трепка нервов от нахальных предложений захмелевших и трезвых «арийцев». И она, сдвинув за ухо свесившуюся на глаза каштановую прядь, выдавила: – Пойду официанткой в «Каффехауз!»

– В «Каффехауз»? Не советовал бы. По всей фронтовой ситуации мы, видимо, в этих краях засели надолго, возможно, на всю зиму.

– На всю зиму? – Вера сделала большие глаза. – Значит, наши осенью наступать не будут?

– Про это я тебе сказать ничего не могу. Как я понимаю, чтобы развернуть генеральное наступление в Белоруссии, надо основательно подготовиться. Когда сюда ехала, заметила, какая здесь местность? Сплошь озера, болота, леса, и еще ко всему этому они укреплены. Видела, какие укрепления? И их, Юля, с ходу не возьмешь.

– У нас здесь, вокруг Богушевска, тоже роют.

– Вот видишь, роют. По всей вероятности, роют и за Богушевском и в других местах. И это все – «Восточный вал». Он простирается на большую глубину и в несколько оборонительных полос. Обо всех их работах с помощью партизан ты должна разведать и сообщить фронту. Поняла?

– Поняла.

– Тогда одевайся, – Михаил Макарович бросил ей дождевик. – И подмени Захара Петровича.

– Зачем?

– Я ему объясню, что и как надо сделать.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

На сегодня Вера наметила пробраться в Лукты на связь к Змитроку Клышке и взять у него сведения. Он обещал пробраться по шоссе на реку и там «пронюхать», что немцы строят по Серокоротинке, да и узнать, что делается на Лучесе.

Но ее желание не сбылось. Только она рассталась с Устиньей, которой сообщила, куда идет, и вышла из садика на пристанционную площадь, как столкнулась нос в нос с захмелевшим унтером.

– Фройлейн, айн момент! – остановил ее унтер. И если бы не его товарищ, такой же долговязый, как и он, то унтер облапил бы Веру.

– Данке, – поблагодарила Вера и опешила: на нее сквозь роговые очки смотрели широко раскрытые серые глаза. – «Боже мой! Неужели он?» – Но, не показав виду, повернулась, взяла сумочку под мышку, что значило, что сзади «хвост», и пошла на перрон и, чтобы Устинья их заметила, сознательно прошла мимо нее. Чувствуя сзади торопливые шаги, еще быстрее зашагала в конец платформы.

– Вера Яковлевна, – наконец нагнал ее очкастый. – Это ж я, Иван Севостьянович Стропилкин, не узнаете?

Да, не было никаких сомнений, перед ней стоял Стропилкин.

– Вы, господин Стропилкин, ошиблись. Я не Вера.

– Неправда. Вы Вера Железнова. – Стропилкин крепко сжал ее локоть.

– Отстаньте от меня, – выкрикнула Вера, да так, чтобы слышали рабочие, отдернула руку и побежала.

– Вера, остановитесь, – несся за ней Стропилкин. – Я должен вам сообщить очень важное… Вашей жизни касается. Остановитесь!..

– Стой, господин! – встал перед Стропилкиным, растопырив руки, Степан. – Чего вы за фройлейн гонитесь?

– Пустите. Она моя хорошая знакомая, и вот здесь за всю войну впервые встретились. Будьте добры, пустите.

– Хорошая знакомая? А чего же она тебя чурается? – наступали рабочие.

– Не узнала, – пятился Стропилкин.

Если бы не болтавшийся на тропе унтер, рабочие пропустили бы за Верой этого полунемца в бушлате и кепи. И там, в чащобе леса, конечно, прихлопнули бы его.

– Вот что, мил человек, топай отсюда подобру-поздорову. А то в здешних лесах, сам знаешь, всякий народ бродит.

Стропилкин, понуря голову, поплелся обратно, не обращая внимания на своего собутыльника.

Если до этого часа, – а Стропилкин знал, что Веру разыскивает контрразведка, – он восхищался и жалел ее, то сейчас, увидев ее строгой, но такой же обаятельной, с еще большей силой возненавидел себя: «Не признала. Ушла, и ни улыбки и ни одного теплого слова, лишь страшный взгляд ненависти и злобы…» Стропилкин остановился на лесной тропе, зло сдернул кепи, швырнул наземь и, сжав зубы, согнулся и так застыл.

В то время, когда рабочие остановили Стропилкина, унтер понял, что там «пахнет порохом».

Ему стало жаль Ивана, и он решил преподнести ему сюрприз.

Недолго думая, юркнул в лес наперерез Вере, нагнал ее на лесной дороге на Заозерье, где она хотела перемахнуть железную дорогу и там в лесу скрыться. Но только она выскочила на рельсы, как постовой на мосту пронзительно свистнул и оттуда бросилась к ней охрана.

– Хальт! – Раздался выстрел, другой, третий, а Вера мчалась зарослями сломя голову. И вот болотце, ей казалось, что уже спасение, как тут из-за качавшейся ветки выскочил солдат, схватил ее руку и закрутил за спину. Дальше сопротивление было никчемно. Через полчаса она сидела перед дежурным офицером комендатуры и отвечала через переводчика на его вопросы:

– Баскакова Юлия Петровна. Уроженка деревни Желание Знаменского района Смоленской области, беженка, безработная. Ищу работу. Вот удостоверение фюрера «Каффе-хауза» господина Гантмана, – положила она на стол справку. Офицер прочел, и глаза его подобрели:

– Вонзитц?

– Офицер спрашивает, где вы живете?

– Я? – Вера, не моргнув глазом, сказала: – Заозерье, третий дом от железной дороги. – Она давно приметила этот нежилой дом-развалюшку.

– Почему ее задержали? – спросил офицер.

– За ней с километр гнался Иван. Он мне сказал, что она его хорошая знакомая.

– Капитан вас спрашивает, – переводчик обратился к Вере, – вы действительно добрая знакомая Ивана Вольфа (Стропилкин здесь значился под этой фамилией)?

– А кто такой Вольф? – недоумевающе смотрела она то на переводчика, то на офицера.

– А вот тот молодой человек, который признал вас и потом шел за вами.

– Вольф? А я думала, что он просто нахал или бандит.

– Почему?

– Да по такой одежде иначе и не подумаешь. В вашем бушлате, кепи, а портки цивильные, в клеточку. Ни солдат, ни горожанин. Вот перепугалась и помчалась куда глаза глядят…

– У вас, фройлейн, с документами все в порядке. Но, как ни печально, до прихода Вольфа мы вынуждены вас задержать. – И как только Вера ни упрашивала офицера, тот был неумолим и отправил ее в камеру.

Проходя через двор, она тайком высматривала, как бы ей отсюда бежать. Но все это казалось несбыточным: камеры, как казематы, по-крепостному спрятаны в подвалах полуразрушенного мертвого здания, двор надежно обнесен дощатым забором, обтянутым поверху колючкой, а по углам его возвышались будки, где зловеще сверкали дула пулеметов и поблескивали котлообразные шлемы часовых.

«Неужели конец?» – Веру охватил озноб, когда она опустила ногу на первую ступеньку спуска в этот страшный подвал. И чем ниже спускалась, тем острее охватывала ее тревога провала. Вот она в камере, проскрипела дверь, проскрежетал засов, и тревога о товарищах еще сильнее охватила ее. В полумраке Вера наткнулась на топчан, опустилась на него.

А в комендатуре в присутствии капитана и переводчика перед комендантом уже объяснялся Стропилкин.

– Так кто ж твоя московская знакомая?

– Эта девушка, герр оберст-лейтенант, не она!

– Я не спрашиваю, кто эта девушка. Это я в ней из опроса знаю, – потряс офицер бумагой. – Кто твоя московская?

– Звать ее Вера, а фамилию запамятовал, никак не могу вспомнить. – Стропилкин понимал, к чему комендант его клонит.

– Не помнишь? Так я тебе напомню, – и, полистав досье Стропилкина, прочитал: – Железнова Вера Яковлевна. Вспомнил?

– Так точно, теперь вспомнил. Вера Яковлевна Железнова.

– Жалеешь? Спрашиваю, жалеешь ее, Веру Железнову?

– Никак нет, не жалею, – твердо ответил Стропилкин, зная, что по имеющимся в комендатуре приметам Вера не подходит.

– Она на Веру Железнову не похожа.

– А чем не похожа?

– Вот, например, волосами.

– Ну, положим, волосы можно выкрасить.

– Да вот и глазами тоже. У Железновой Веры – синие, а у этой карие. Глаза-то не выкрасишь?

– Да, глаза не выкрасишь, – насупился оберст-лейтенант. – С этим делом надо разобраться. – Обер-лейтенант вручил офицеру листки опроса Баскаковой и досье Стропилкина-Вольфа. – А когда все это прояснится, передать ее в абвер. Вольф, останьтесь! Садитесь, – показал он на стул против себя. – Вера Железнова опасная преступница. Поэтому во имя великих идей фюрера и победы Германии вас ничто не должно удерживать – ни совесть, ни жалость, ни любовь. Вы поняли?

От этих слов мороз пробежал по спине, но Стропилкин в знак согласия качнул головой:

– Понял. Во имя фюрера и победы Германии.

– Так вы сегодня вечером пойдете к ней и, если установите, что она действительно Вера Железнова, сейчас же, где бы я ни был, днем и ночью, доложите мне. И только мне. Поняли?

– Так точно, понял, – Стропилкин снова качнул головой.

– Тогда действуйте. Хайль Гитлер!»

Степан в обед слетал в Тесы. Захар как раз был дома. По возбужденному лицу и по тому, как с оглядкой входил Степан в хату, Захар понял, что случилось что-то неладное.

– Юлия Петровна не приходила?

– Нет. Что-нибудь случилось? – Захар смотрел большими глазами на Степана.

– Значит, ее взяли.

– Взяли? – Захар опустился на лавку. – Раз так, то, Степан, больше ко мне не ходи. А я сейчас подамся в Рябцево и предупрежу Алеся.

В густые вечерние сумерки Алесь пришел к Захару. Все, что могло компрометировать Веру, забрал к себе и спрятал в свои тайники.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

В маленьком оконце затухал день, и подвальная камера-одиночка погружалась во мрак, нагоняя на Веру безысходную тоску. Ее удручал не страх пыток, не даже смерть, а то, что остановилось ее дело. А чтобы наладить его, надо много времени. А тут, в тылу корпуса, две дивизии, да и третья обозначилась. Алесь это плохо знает, прозевает их выдвижение… А если они лесами скрытно подберутся, ударят на Лиозно и там повернут на Смоленск… Тогда – море крови и тысячи жизней. Неужели нет выхода? И она, сама не зная зачем, двинулась вдоль стены, постукивая косточкой пальца и прощупывая каждый кирпич. Наконец шатающийся кирпич ее остановил. Она вцепилась в него, вытащила и тут же загорелась наивной мыслью проковырять здесь дыру… Но тут звякнул засов, противно проскрипела дверь, и в камеру кто-то вошел. Он стоял, как призрак, у самой двери. Вере чудилось, что этот призрак смотрит на нее страшными, звериными глазами. Пятясь, она подошла к топчану, забралась на него и села в самый угол.

– Вера Яковлевна, не пугайтесь. Это я, Иван Севостьянович. Где вы? Со света не вижу. Отзовитесь. – И его рука зашуршала по топчану. Вера сжалась в комок, готовая броситься на этого ненавистного человека.

– Дайте свет! – что есть силы закричала она. – Свет дайте!

Дверь распахнулась, и солдат по-немецки спросил Стропилкина, что нужно.

– Свет!

– А может, без света лучше? – хихикнул солдат.

– Свет давай! – раздраженно гаркнул Стропилкин.

Не прошло и минуты, и в нише, вырубленной в стене выше двери, замаячил фитилек светильника.

– Вера Яковлевна, – так же тихо начал Стропилкин-Вольф.

Вера его оборвала:

– Я уже говорила вам, что я не та, за которую вы меня принимаете.

– Нет, Вера, вы та. Я вас узнал. В вас все то, что было и раньше…

– Вы ошибаетесь, господин Вольф. Я совсем не Вера, и, пожалуйста, отстаньте от меня. Вас подослали, чтобы выпытать у меня признание. Так знайте же, что вы ничего от меня не добьетесь.

– Вера Яковлевна, дорогая, – Стропилкин подвинулся ближе, – послушайте меня…

– Господин Вольф! Отодвиньтесь, не то я ударю!

– Не смейте меня так называть, – прохрипел Стропилкин. – Для вас я тот же, прежний Иван Севостьянович.

– Вы, Стропилкин, – предатель и уже никак не можете быть прежним Иваном Севостьяновичем. Так что уходите, пока я вам вот этим, – Вера взмахнула кирпичом, – физиономию не расквасила.

– Вера Яковлевна, послушайте…

Но Вера так сильно толкнула его в грудь, что он грохнулся на пол.

– Если я уйду, – настойчиво шептал Стропилкин, – не убедившись, что вы Вера Железнова, вас отправят в абвер. А там страшными пытками вырвут признание, размотают всю вашу сеть и расстреляют. Вера, вы не знаете абвер. Это учреждение ужаса и смерти. Они пытками затравили Юру. Он, спасая вас, все наврал. Они приняли за правду и все же расстреляли его. В случае вашего непризнания, я доподлинно знаю, вас отправят в абвер.

– Никакой сети у меня нет, и ничего они не размотают. Но что же вы все-таки предлагаете? Назваться Верой Железновой и этим ускорить мне более легкую смерть?

– Нет. Спасти вас.

– Спасти? Как?

– Хотя вы поколебали во мне веру, что вы есть та самая, которую я до сего времени ношу в груди своей, все же еще раз прошу, признайтесь, что вы Вера Яковлевна, и я вас спасу.

– Для чего же вам надо мое признание?

– Чтобы я вам поверил, – душевно промолвил Иван Севостьянович. – Вера Железнова, какой я ее знал, – это олицетворение верности, бесстрашия и подвига. И если вы не Вера, то меня берет сомнение, есть ли в вас эти качества. А для вашего освобождения у меня должна быть полная уверенность во взаимном доверии.

– Для чего?

– Опять же для вашего спасения.

– А вы не допытывайтесь признания и спасайте меня, как бы вы спасаете Веру Железнову. За меня вам наши тоже зачтут.

– Меня волнует не это, а верность. – И Стропилкин вплотную пододвинулся к Вере, крепко сжал ее руки и зашептал ей в самое ухо:

– Представьте себе, я выведу вас на улицу, – а это без крови не обойдется, – что дальше? Гибель?..

– Так что же вы предлагаете? Смерть? Но не здесь в застенке, а на улице?

– Нет, освобождение. Я вас выведу. Там, на улице, нас ваши подхватят, прикроют и уведут. Пока погоня развернется, мы уже будем далеко в лесу. А для этого мне надо связаться с вашими людьми… Но чтобы они мне поверили, – Стропилкин протянул ей блокнот и карандаш, – напишите им несколько слов.

Представив себе, как этот блокнот попадет в руки оберст-лейтенанту, как начнут хватать ее товарищей, Вера отвела блокнот, хотя на случай своего внезапного исчезновения у нее была договоренность со Степаном.

– У меня никого нет.

– Неправда! Зачем же вы, москвичка, дочь комдива Железнова, вдруг, ни с того ни с сего, прогуливаетесь здесь, во фронтовом районе, да еще в таком рубище? Зачем?

– Я ничего писать не буду.

– Не верите? Я понимаю вас: «Стропилкин предатель. Раз он предал Родину, так может и нас предать». Да? Но вы, Вера Яковлевна, своим пребыванием здесь, своей стойкостью вывернули мою душу, сбросили с нее всю страшную дрянь. Спасая вас, я спасаю и себя… – Стропилкин склонился к ее коленям и заплакал.

Его слезы ее окончательно сокрушили, и она решила довериться ему:

– Писать я вам ничего не буду. А если вы действительно решили меня освободить, то я могу навести вас на таких людей, которые мне помогут. Но если, Иван Севостьянович, это провокация, то, поверьте, часом раньше или позже вы погибнете разом со мной.

– Что вы, Вера Яковлевна! – Стропилкин задрожал. – Как вы можете после всего этого обо мне так думать?

– Так вот, слушайте. Завтра рано утром идите той тропой, по какой вы гнались за мной. Там будут работать железнодорожники. Вы не бойтесь, подойдите к ним и попросите прикурить. Они, наверное, вас спросят обо мне.

– А если не спросят?

Вера задумалась. Ей никак не хотелось называть имя Степана.

– Тогда вы сами спросите: нет ли среди вас соседа Юлии Баскаковой? Кто-нибудь из них откликнется: «Я сосед, – скажет он. – В чем дело?» Или что-то в таком духе. Этому человеку вы поведайте свой план и договоритесь с ним, как будете действовать.

– Все понял. Так и сделаю.

– А как я буду знать?

– Я сделаю так, что завтра меня снова сюда пришлют. И тогда я вам скажу все.

– А если не пришлют?

– Жизнью пожертвую, но вас спасу. Только, если вызовут на допрос, не поддавайтесь ни на какие провокации. Верьте! – Стропилкин отошел к двери и, стуча в нее кулаками, вызвал караульного.

Назавтра в первой половине дня Веру вызвали на допрос. Проходя по коридору мимо зеркала, она не узнала себя: бледная, глаза провалились, щеки впали, как у старухи. «Не падай духом! Держись! Ты же коммунистка!» – мысленно прикрикнула на себя Вера, приосанилась и смело пошла к коменданту.

В его кабинете был переводчик, вчерашний капитан и Стропилкин-Вольф.

– Гут морген, фройлейн Вера Яковлевна! – приветствовал ее комендант и показал на стул, рыская глазами то на Стропилкина, то на Веру.

– Не понимаю вас, – пожала плечами Вера. – Не ферштейн.

– Господин оберст-лейтенант приветствует вас, Вера Яковлевна, и предлагает сесть, – подсказал переводчик.

– Что вы приписываете мне какую-то Веру? Когда я Юлия и по отцу Петровна.

Переводчик по-немецки пересказал коменданту возмущение Веры. Тот, поглядывая то на нее, то на Стропилкина, ответил, что лейтенант дословно перевел:

– Бросьте, Железнова, упираться. Иван Вольф все нам рассказал.

Это было для обоих великое испытание, чтобы ни один вздох, ни одно движение лица не выдали взрыв возмущения, у Веры – на Стропилкина, у Стропилкина – на коменданта.

– Ничего он вам сказать такого не мог, хотя уж очень добивался, чтобы я назвалась Железновой. А если и сказал, то, видимо, из-за трусости перед вами. Я еще раз повторяю – я Юлия Баскакова и никакой Веры Железновой не знаю.

– Тогда передадим вас абверу, и там вы поневоле признаетесь, – повторяя слова коменданта, сказал переводчик.

– А какой от этого толк? Все равно я чужое имя на себя не возьму. Лишь на вашей душе будет еще одна невинная жертва.

Ничего не добившись, комендант отправил Веру в камеру.

– Как вы думаете, – обратился комендант к Стропилкину, – есть смысл с ней вести разговор или плюнуть на это и передать ее абверу?

Стропилкин ответил не сразу.

– Как ваше мнение? – не терпелось коменданту.

Стропилкин принял стойку «смирно» и ответил:

– Надо, господин оберст-лейтенант, еще раз попробовать. Отправить ведь никогда не поздно.

– Хорошо. Тогда займитесь. – И комендант перевел взгляд на офицера. – Если он вам доложит, что ничего не получается, связывайтесь с абвером и отправляйте. При всех обстоятельствах мне кажется, что эта Юля важная птица.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Как только камера потонула в полумраке, так же, как и вчера, вошел Стропилкин.

– Вера Яковлевна, не пугайтесь, это я, Иван Севостьянович, – прошептал он. – Света не просите. Садитесь.

– Вы с оружием?

– Так надо, – Стропилкин сел рядом, положил автомат на топчан. – Теперь слушайте. Как только выскочите из наших дверей, так сразу же бегите направо. У дома, что на углу, вас встретят ваши люди. Если не встретят, то заворачивайте направо, за угол, там, у разрушенного дома, будет стоять грузовик. Так вы прямо в его кабину. А там уже все – вы спасены!

– А вы?

– За меня не беспокойтесь. Я вас здесь у входа прикрою и – на смолокурню. А там болотом – к вашим. Так мы договорились. А теперь давайте немного передохнем да и за дело.

– А как же я выйду на улицу?

– Здесь я вас выведу, как бы на допрос к начальству. Об этом я караульного уже предупредил. А там, в здании, дверь со двора, как раз против выходной двери на улицу. Как только войдем, вы сразу шмыгнете под лестницу. Я пройду к часовому и скажу, что его просит дежурный, а сам встану вместо него. Вот в этот-то момент вы выбегайте на улицу. Выбежите и летите без оглядки, учтите, что для спасения считанные минуты. На счастье – минуточку молчания. – Но он молчать не мог: – Увидя вас, я второй раз родился. И как страстно хочется своей кровью смыть весь тяжелый груз преступления перед Родиной… И я это, Вера, сделаю… А теперь – нам пора. – И он постучал в железную дверь. Дверь распахнулась, и свежим воздухом надежды и бесстрашия обдало Веру. И она, подобно арестантке, заложив руки за спину, первой вышла из подвала и торопливо зашагала по уже серебрившейся заморозком стежке.

– Постойте, я посмотрю. – Стропилкин остановил Веру у черного входа в комендатуру, открыл дверь и, убедившись, что там никого нет, коснулся рукой ее локтя. Вера поняла, переступила порог и мгновенно юркнула под лестницу.

Тот первоначально как бы зашел в основное помещение, но тут же торопливо вышел к постовому у входа:

– Штанге, тебя дежурный вызывает. Иди, а я постою. – И встал вместо него, раскрыл входную дверь и вышел на улицу. Как только Штанге скрылся за дверью коридора, Стропилкин сделал знак: «Беги!» Вера сорвалась с места, вылетела на улицу, осмотрелась и тут же повернула направо и торопливо зашагала к углу. Ее подхватил под локоть Степан и повел к машине.

Выигрывая для Веры время, Стропилкин стоял в растворе открытых дверей с автоматом на изготовку.

– Что за шутки? – взревел выскочивший на площадку дежурный. Но увидев озверелый взгляд Вольфа, крикнул помощнику по охране:

– Арестовать! Курт, усилить охрану камер!

Стропилкин короткой очередью скосил бросившихся к нему солдат, чем поднял «в ружье» всю комендатуру. Выскочив на улицу, он бросился на другую сторону. Там перемахнул палисадник и скрылся в зарослях заброшенного сада. Вслед раздался выстрел, потом другой.

– Взять его! – скомандовал дежурный группе солдат.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Шофер дядя Рыгор сразу повернул машину на южную окраину и там проскочил в лес на какую-то минуту раньше, чем сюда вышло оцепление. Минуты через три Рыгор миновал дорогу на Козлы. Здесь на опушке рощи остановил машину и высунулся из кабины.

– Василий Климович, пробеги, посмотри, где сворот на полевую дорогу.

Из кузова соскочили два партизана и побежали вперед. Вера тоже было подалась, но ее Рыгор удержал:

– Сидите, подстрелят. А нам приказано вас оберегать.

Вскоре вернулся один, встал на подножку и сказал:

– Езжайте до скирды, а за ней Антип стоит. Только не загуменьем, а подальше от Могилевки. Что-то там шумят.

– А там, вишь, плешь-то какая. Будем как на ладони. Да и она-то как на рождество светит, – кивнул Рыгор на луну. – И так и этак плохо. Так что жми на всех скоростях через поле. За горой сразу Хромейково, там нас должны встречать наши и прикрыть.

– Коли так, то держись! – и Рыгор дал полный газ. Машина неслась, разбрасывая на выбоинах по кузову людей. Но они терпели, так как с обеих сторон в полукилометрах чернела опасность: справа – Могилевка, слева – Вакары.

– Ну, слава богу, кажись, пронесло? – с шумом выдохнул Рыгор. – А вон и Хромейково.

В низине на фоне неба ясно выделялись журавли колодцев и коньки крыш деревни.

– Проскочим Хромейково, а там еще с полкилометра – и мы спасены! Вот так-то, товарищ Юля!

Вот проскочили Хромейково, а дальше получилось не так, как говорил Рыгор: справа со стороны Яновщины затрещала стрельба. Пули засвистели, зацокали по кузову. Там, за стенкой кабины, кто-то рухнул и застонал. Зазвенели стекла, и колючей болью обожгло руку и грудь Веры.

– Рыгор! Не останавливай! Езжай прямо. Мы здесь прикроем. – Только и слышала Вера и очнулась, когда ее взяли из машины и переложили на повозку.

– Где я? Кто вы? – спросила она окружавших ее вооруженных людей.

– У своих. Заслоновцы мы, – ответил пожилой мужчина в фуражке и стеганке. Придержав с помощью Степана Веру за плечи, посадил ее лицом к лунному свету и нацелился пороть ножом рваный рукав. Вера его остановила и показала на грудь. Распахнув одежду и увидев рану, прогудел он:

– Ого! Нюра, быстро сумку! И побольше чего-нибудь чистенького.

– Что это? – спросила Вера, смотря в сторону ясной Полярной звезды, откуда слышались одиночные выстрелы.

– Это то, что нам надо поскорее отсюда уходить, – и фельдшер быстро обнажил Веру до пояса, наложил на рану полотняные подушечки, забинтовал их такими же полотняными бинтами и также проворно Веру одел, оставив ее правую руку под одеждой.

– Ну, Юля Петровна, прощай. – Степан пожал ей руку. – Поправляйся. А мы тебя найдем.

– Как же ты, Степан Глебыч, пойдешь? Слышь, еще палят.

– Я же не на авто. Пойду болотами до озера. Тут ведь недалечко. А утром с рабочими на лодке переправлюсь в Рябцево.

– Постой. – Вера удержала его и обратилась к фельдшеру: – Товарищ доктор, будьте добры, во внутреннем кармане пальто пуговички.

– Пуговички? Сейчас, – и он заправил руку за пазуху Веры, вытащил две – маленькую и большую – красноармейские пуговицы и положил ей на ладонь.

Поблагодарив доктора, она поманила к себе Степана, наклонила его голову и зашептала на ухо:

– На и запрячь поднадежнее эти пуговицы. Передай их Алесю. Это пароль для свидания со связными. А всех связных хорошо знает Захар Петрович. – Вера взяла его руку. – Спасибо тебе, родной мой Степан Глебыч, и за спасение и за верность. Иди, дорогой!

– Выздоравливай, – помахал рукой Степан. Вскоре послышался его голос: – Рыгор, пошли?

– Эх-ма! – крякнул Рыгор. – Мне без машины возвращаться нельзя. А с ней еще хуже – она-то вся в дырьях, и все стекла – вдребезги. С такой машиной любой бобик схватит и отправит на тот свет. Так что, дружок, ступай один. А я закачу ее подальше в болото да и подамся вместе с заслоновцами бить фашистов и всякую их погань.

– Доктор! Вы готовы? – донеслось из темноты.

– Готовы.

– Тогда следуйте за нами.

– Нюра, садись, – скомандовал фельдшер, сам сел за возницу и повернул коня на дорогу вслед за уходившими партизанами в глубь леса.

– Куда это мы? – спросила Вера.

– На нашу базу.

К полночи Михаил Макарович, дед Гриша и такой же, как и дед Гриша, проводник Макар Филимоныч лесами добрались до последней речки. Переехав ее, Макар слез и пошел впереди подводы. Так они двигались глухоманью долго, пока не остановил вышедший из черной шапки кустов партизан. Макар подошел к нему вплотную.

– А это ты, Филимоныч? – послышался молодой голос. – А кто с тобой?

– Наши. Фронтовые товарищи.

– Фронтовые? – партизан подошел к телеге, поздоровался, спросил фамилии.

– Кудюмов, – ответил Михаил Макарович.

– Кудюмов? Правильно. Слазьте. – И партизан повел их к землянкам.

– Куда вы нас ведете?

– Как куда? К командиру. Он приказал, как прибудете, чтоб сразу же к нему.

У землянки их остановил караульный.

– Постойте. Я доложу. – И юркнул в тамбур, за ними Филимоныч. Оттуда дохнуло спертым воздухом.

– Товарищи, входите!

Их встретил подтянутый капитан и отрекомендовался командиром бригады. Затем представил находящихся здесь комиссара и начальника штаба.

– А это, – повернулся к стоящему у дверей партизану в бушлате и фуражке, – товарищ по связи с Большой землей. Он как раз собирался идти на аэродром. В два часа прибывает самолет.

– В два часа? – Михаил Макарович посмотрел на свои часы. – Остается очень мало времени. А я бы хотел побеседовать с Юлей. Как она?

– Неважно. Большая температура, кашляет. Ей надо перелить кровь. А у нас это невозможно. Мы запросили наш штаб – он приказал отправить ее на Большую землю и сообщил, что Западный фронт высылает за ней самолет.

– Большое вам спасибо. – Михаил Макарович потряс комбригу руку. – У меня есть что вам сообщить. В нашей округе сосредотачиваются большие силы полевых войск и карателей, что, я думаю, для вас небезопасно. Но это более подробно я расскажу после отправки самолета, а сейчас прошу провести меня к Юле.

– Вы нас простите, – извинился комбриг. – Мы сейчас все выйдем принимать самолет. А вас Макар Филимонович проводит. Прощаться не будем – на площадке встретимся.

Войдя в землянку, все остановились у дверей. Доктор приложил палец к губам – и все замерли. Вера уже лежала на носилках и тихо стонала. По ее осунувшемуся лицу скользил свет от мерцающего огонька плошки. В уголках смеженных ресниц сверкали слезинки от жгучей боли. Почувствовав, что кто-то вошел, Вера чуть-чуть приоткрыла глаза, и ее губы вздрогнули:

– Милые вы мои, дорогие, как я рада, что я могу с вами попрощаться, – протянула она здоровую руку. Михаил Макарович подхватил ее и поцеловал.

– Здравствуй, голубушка ты моя. Мы тоже рады. Вот со мной и Григорий Иванович. Мы пришли тебя проводить и пожелать тебе полного выздоровления. – Михаил Макарович гладил ее руку. – К утру ты будешь дома, в нашем госпитале. Там врачи замечательные, и они быстро поставят тебя на ноги. И кто знает, может быть, снова будем работать вместе и так же ковать победу. Большое тебе, Юля, спасибо! За Алеся не беспокойся. Я его спарил с Захаром Петровичем, и у них дело пойдет…

Доктор приоткрыл дверь, и в землянку ворвался рокот самолета.

– Товарищи, нам пора двигаться.

– Минуточку, доктор. – Михаил Макарович вытянул из кармана конверт и сунул Вере за пазуху. – Это письмо моей семье. Там, у нас на аэродроме или в госпитале, передай, чтобы бросили в кружку. С Аней и Василием я не связался. Выздоровеешь, съезди к их родителям и, как умеешь, успокой их. Пройди к нашему командованию и поведай про наши дела и про наше житье-бытье. А теперь прощай.

– И он прикоснулся губами к ее разгоряченной щеке. Но тут Вера обхватила его обеими руками и поцеловала:

– Прощайте, дорогой мой соратник! Ведь вы были мне и другом, и боевым товарищем, и отцом. И таким я буду помнить вас всю свою жизнь. Поцелуйте за меня тетю Стешу, Аню, Василия, Лидушку и скажите им, что они навсегда в сердце моем. Дедушка Гриша, прощайте, – пересиливая боль, притянула и его к себе.

Михаил Макарович и дедушка Гриша понесли Веру, и только у посадочной площадки их сменили партизаны. У самолета Михаил Макарович и дед Гриша, словно расставаясь навсегда, еще раз распрощались по-родному и стояли до тех пор, пока не затих в ночном небе рокот.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Командующий фронтом, несмотря на свой спокойный характер, на этот раз говорил с подъемом. Чувствовалось, что он хочет убедить командование армии, командиров корпусов и их замов по политчасти, что и с имеющимися силами и средствами можно сделать большее.

Как хотелось Железнову сейчас встать и сказать: «Товарищ командующий, посмотрели бы вы, какие кругом болота. Боеприпасы и харч красноармейцы на своем хребте на передовую тащат…»

Командующий, глядя на него, как бы угадал его мысли:

– О том, что войска устали и что в ваших стрелковых полках маловато активных штыков, не густо и с боеприпасами, да тут еще такая распутица и слякоть, Военный Совет знает. Но ответьте себе, как быть дальше? Войска вашего фронта решительными действиями в трудных условиях взломали за лето и осень не одну линию вражеской обороны, форсировали Угру, Десну, Днепр, освободили Рославль и важнейший стратегический узел обороны Смоленск, вломились в междуречье Западной Двины и Днепра, овладели «Смоленскими воротами», вернее, воротами в Белоруссию. Овладели и вдруг остановились в болотах предполья «Восточного вала», где красноармеец не только тащит на своей спине все необходимое на передовую, но и спит стоя, так как под ногами болото и вода. Конечно, так дальше нельзя. Мы должны, подобно войскам Белорусского фронта, которыми ныне командует генерал-полковник Рокоссовский, проломить «Восточный вал», занять выгодные позиции, чтобы, набравши сил, совместно с нашими соседями – Первым Прибалтийским и Белорусским фронтами – двинуться на освобождение многострадальной Белоруссии. Должен вам сообщить, что войска генерала Рокоссовского десять дней тому назад овладели пригородом Гомеля – Ново-Белицей. А три дня тому назад южнее Гомеля форсировали Сож и Днепр, там прорвали «Восточный вал», продвинулись на пять – десять километров и заняли плацдармы. А в районе Шатиловки одна из дивизий, не полнокровнее наших, форсировала Сож, с ходу овладела опорным пунктом Каменная Рудня и там вышла к Днепру… А ведь состояние войск Белорусского фронта не лучше нашего… – Командующий обвел всех взглядом, как бы спрашивая: «Так чем же мы хуже?» – В недалеком будущем, я уверен, Белорусский фронт овладеет Гомелем и двинет свои войска на Речицу и Жлобин. Как было бы хорошо нам к этому времени совместно с Прибалтийским фронтом окружить и разгромить шестой армейский корпус и овладеть важным стратегическим узлом «Восточного вала» – Витебском! А затем, смотрите, что хотелось бы? – И командующий указкой провел две невидимые стрелы от Витебска и Гомеля к Минску. – Где-то здесь, в районе Минска, с помощью белорусских партизан окружить основные силы фельдмаршала Клюге и разгромить их. Это пока мечта, мы должны вселить ее в душу каждого воина нашего фронта. А пока будем решать ближайшую задачу. – И он повернулся к командарму. – Какой у нас дальше план?

– Сейчас они разойдутся по корпусным группам, и каждый корпус будет решать свою задачу. А что касается нас, то мы с начальником штаба поделили между собой группы и будем работать с ними, – доложил командарм.

– Хорошо, – согласился командующий. – Я тоже пойду по группам.

– Товарищ генерал! – окликнул дежурный связист Железнова, переходившего со своей группой в соседний дом. – Вас просит к телефону генерал Алексашин.

«Алексашин? – забеспокоился Яков Иванович. – Что бы это значило?» – и заторопился за связистом.

Генерал Алексашин сразу же сообщил:

– Товарищ генерал, еле вас нашел. Ваша дочь Вера в нашем госпитале в Смоленске.

– Ранена?

– Да, ранена…

– Очень серьезно?

– Очень. Но не волнуйтесь, врачи говорят, что будет жить. Я вчера у нее был. Ей перелили кровь, и она чувствует себя лучше.

– Будьте добры, каким-нибудь способом передайте ей, что я завтра у нее буду.

Первым прилетел в госпиталь Костя Урванцев, во всем блеске выходного летного обмундирования, с двумя орденами Красного Знамени.

– Вы к кому? – спросила сидевшая на ближайшей к нему койке девчина с рукой на перевязке.

– К раненой Вере Железновой.

– К новенькой, – прошумело по палате.

– Вон на той койке, что в середине, – показала девчина, а за ней и все, те кто был поблизости к нему.

– Вера, к тебе летчик, – коснулась ее руки соседка.

– Летчик? – Огоньком жизни вспыхнули глаза Веры. – Костя! – громко вскрикнула она, а затем тише: – Милый, здравствуй.

Костя все, что держал в охапке, положил на кровать у ног Веры. Дыхнул раза три в свои ладошки и ими нежно зажал горячую руку Веры.

– Здравствуй, Веруша. – И в этом звуке слилось воедино – и радость встречи, и страдание за боль любимой, душевная теплота, которая неудержимо рвалась наружу. И если бы сейчас в палате никого не было, то он расцеловал бы и эту руку, и пылающие жаром щеки, и эти милые карие глаза.

– Сядь поближе, – Вера чуть-чуть кивнула головой. Костя поцеловал торчащие из ладоней Верины пальцы, тихонечко опустил ее руку на постель и, подвинувшись еще ближе к изголовью, коснулся ладонью ее лба.

– Горишь?

– Немного. Сегодня уже лучше. Ждал?

– Очень.

– Спасибо.

– Каждое твое письмо раз за разом все крепче и крепче связывало меня с тобой, – склонившись к Вере, шептал Костя.

– Что вы шепчетесь? Не стесняйтесь, говорите полным голосом, – посоветовала соседка. – Вы так мило говорите, что и нам приятно послушать.

– Это, – Костя развернул сверток, – тебе, Вера. Здесь весь ассортимент сладостей нашего бедного военторга. Лакомься. Подруг угощай.

– Положи. – Вера покосила глазами на тумбочку. – Ульяша, покажи, пожалуйста. Я еще не знаю, какая моя полка.

– Я тебе верхнюю освободила.

В палату вошел сопровождаемый медсестрой седоватый военный, на плечах через белый халат вырисовывались грани погон.

Он был с охапкой пакетов.

– Железнова, товарищ генерал, вон на той коечке, что у тумбочки с пышным букетом. – Медсестра пропустила его впереди себя.

– Папа? – приподнялась Вера.

– Что вы делаете? – подскочила к ней сестра и, подложив ей руку под голову, опустила на подушку. – Смотрите, чтобы она не поднималась, – предупредила она Железнова.

Яков Иванович опустил все пакеты на стол, прошел к Вере и припал губами к ее лбу.

– Верушка, дорогая ты моя, здравствуй. Ну, как ты себя чувствуешь?..

И слово за словом полились их повествования обо всем-всем…

– Товарищ генерал, разрешите попрощаться с вашей дочерью.

– Ах, простите. – Яков Иванович вышел из узкого проема кроватей и пропустил Костю.

– Смотри выздоравливай. Как только выкрою время, прилечу. Сама летчица и знаешь, что если погода летная, то ждать меня нечего. Если такая, как сегодня, – жди. Мы отсюда недалеко. – И обернувшись к Железнову, Костя почтительно склонил голову: – Всего вам доброго, товарищ генерал.

– Как у вас, летчиков, желают всего хорошего? – с улыбкой Яков Иванович протянул ему руку. – Кажется, по-охотничьи, ну – ни пуха ни пера?

– Так точно, – ответил Костя.

– Вот этого вам, дорогой ас, и желаю.

Когда Костя ушел, Яков Иванович спросил:

– Кто этот юноша?

Лицо Веры зарделось румянцем.

– Летчик-штурмовик Костя Урванцев. Хороший парень, товарищ по бывшему моему полку.

Яков Иванович хотел было спросить: «А как он узнал, что ты здесь?» – но не решился и больше Кости не касался.

И без него было о чем поговорить – о матери, Юре, бабушке.

– Маму-то орденом «Знак Почета» наградили. Она там цехом командует. Пишет, что на доске Почета ее фотография выставлена. Я предложил перебраться в Москву, а то и ближе. Так куда там, ни в какую. «Мы, – говорит, – завод на голом месте строили, и на нем я буду работать до Победы. А потом все равно за тобой не угонишься. Вы ж, наверное, до Берлина пойдете?» Так что, когда выздоровеешь, поедешь навестить мать, бабушку, Юру. Боже мой, как они обрадуются. Мать и бабушка, небось, сутки от радости плакать будут. – И так он просидел до тех пор, пока не пришла сестра с градусником.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

К выписке Веры в палате почти весь состав больных обновился. На месте Ульяши лежала, держа ногу на подвеске, разведчица Варюша. К окну, одна за другой, с перевязанными головами, – две подружки – зенитчицы Светлана и Лена. По другую сторону палаты, уже выздоравливающие, все с одной дивизии – разведчица Нюра, радистка Маша, снайпер Ася и пулеметчица Даша.

– Эх, – вздохнула Вера, выкладывая на стол все, что было в тумбочке, – жаль, ничего такого нет выпить на прощанье.

– Да, жаль, – поддержала ее Даша. – Но не горюйте, девчонки. Я сейчас. – И скрылась за дверью.

– Что она надумала? – Вера обвела всех взглядом.

Даша вошла с подругой по полку, неся графин с водой и банку с чем-то темно-малиновым.

– Раз нет фронтовой, то потчуются муровой. Черника на меду. Это и для таких, как ты, – подмигнула она Варюше и ударила ладонью по банке. Потом налила в кружки воду, опустила в каждую по две полных ложки варенья и разнесла лежащим.

– Так пожелаем же Вере ни пуха ни пера! И в мужья пригожего хлопца!

Чокнулись, выпили и захрустели пряниками. И в этот торжественный момент в палату влетел Костя с картонным ящиком в руках. Увидев Веру в новенькой военной форме и в сапожках, пропел:

– Ух ты! Ни дать ни взять, ты прежнею Верушкой стала. Здравствуйте, дорогие товарищи фронтовички! – поставил он ящик на стол и без всякого стеснения поцеловал Веру. – Готова?

Вера опешила, так как она ждала машину отца, которая должна была первоначально завезти ее в полевое управление фронта: так просил генерал Алексашин.

– Ты чего удивилась? В отношении отца? Так я приехал на его машине. Мою он отправил восвояси. А вызвал свою, вручил мне большущий тулуп, попросил закутать тебя потеплее и привезти к нему. А это, дорогие и милые девчата, – Костя хлопнул по ящику, – для вас от славных летчиков-штурмовиков. Ну, прощайся с подружками, – подтолкнул он Веру к Варюше, – и двинем. Всего вам хорошего! – Костя попрощался с каждой за руку.

Выйдя из палаты, Вера остановилась в коридоре.

– Ты чего?

– Мне надо ж обязательно в отдел кадров фронта к самому генералу Алексашину.

– Ну так что ж? Раз надо, значит, будем. А теперь куда?

– С врачами попрощаться.

Вера и Костя сидели, закутавшись в просторный тулуп, тесно прижавшись друг к другу, и им мороз был нипочем. Для них не было большего блаженства, как сейчас. Не обращая внимания на Польщикова, который всю дорогу то и дело оттирал стекло от замерзания, Костя не выпускал Вериных рук из своих могучих ладоней.

– Если бы ты знала, как я жажду остаться с тобой где-нибудь наедине, как тогда в сорок первом в глухомани.

– А потом? – тихонько в ухо прошептала Вера.

– А потом взял бы на руки и закружил бы тебя…

– А что ж дальше?

– Что было бы дальше – не знаю… Но знаю, что всем своим существом, действиями и страстью выразил бы то, что слито в двух словах – «люблю тебя». – И Костя прильнул губами к ее щеке.

Вера погрозила пальчиком и выразительно показала глазами на водителя.

– Ему не до нас, – Костя все же принял достойную позу. Шушукаясь, они не заметили, как у Гусино машина свернула влево, и Польщиков спросил:

– Куда вам, в первый или во второй эшелон штаба?

– Раз в штаб, значит, в первый, – ответил Костя.

За Гусиным, на большаке, у шлагбаума, часовой их остановил и вызвал из домика дежурного.

– Вы к кому?

– К генералу Алексашину, – ответила Вера и доложила, кто она.

– Минуточку, – козырнул дежурный и убежал в домик. Минут через пять вновь появился и сказал: – Вы, товарищ Железнова, проходите, а вы, товарищ летчик, поезжайте вон туда, – показал он на ряд машин, – поставьте свой «газик» и сами можете там в бараке отогреться.

Веру на пороге встретил майор Токарь и предложил ей раздеться, а потом провел через сени к начальнику. Вера вошла и у дверей остановилась.

Генерал разговаривал по телефону с полковником для важных поручений командующего:

– …Когда Железнова направлялась первый раз в тыл, ее инструктировал Маршал Жуков и генерал Соколовский. Было бы хорошо, чтобы награды ей вручил сам Василий Данилович.

– Здравствуйте, Вера Яковлевна, садитесь. – Алексашин предложил стул. – Не виделись мы вечность. Надо о многом с вами поговорить…

Раздался звонок. Звонили от командующего. Кладя трубку, генерал сообщил:

– Через полчаса нас примет командующий. Поздравляю вас, от всей души поздравляю, – Алексашин тряс ее руку. – Вы, Вера Яковлевна, награждены орденами – Красной Звезды и Красного Знамени.

– Служу Советскому Союзу! – волнуясь, проглатывая слова, ответила Вера. – А как же Михаил Макарович и вообще вся наша группа?

Генерал Алексашин раскрыл папку и положил перед ней два приказа.

Одним награждалась вся группа за дела сорок второго года, а другим – за Смоленскую операцию.

– А Михаил Макарович? Наш старший?

– А, ваш старший? Он награжден первым приказом орденом Красного Знамени, а второй раз – Указом правительства – орденом Ленина.

– А где же он? – Вера бегала взором по строчкам приказов.

– Да вот он, – Алексашин взял первый приказ, показал раздел, где было напечатано: «Наградить орденом Красного Знамени», и прочитал: – Капитана Орлова Георгия Сергеевича. Тогда он был еще капитаном. А Указа у меня нет.

Вера многозначительно смотрела на генерала:

– Вот кончилась бы война, так пожалуй и не нашли бы друг друга. Все эти два года я крепко уверовала, что он Михаил Макарович, и строго оберегала это его имя.

Зеленый домик командующего ничем не отличался от остальных домиков этого леса. В приемной, кроме его порученца, никого не было.

– У командующего полковники Алексашин и Ильницкий. Они по вашему делу, так что чуточку подождите, – жестом порученец показал на стул у окна и скрылся за дверью, обшитой коричневым дерматином, и тут же вышел.

– Прошу вас, – он распахнул дверь.

– Здравствуйте, Вера Яковлевна, – генерал Соколовский протянул ей руку. – Как здоровье?

– Практически здорова. Раны затянулись. Готова к выполнению нового задания.

– С заданием следует повременить. Вам надо после ранений как следует подлечиться, набраться сил, здоровья, укрепить нервы, а уж потом будем говорить и о задании, – и он перевел взгляд на Ильницкого: – Дайте ей отпуск и отправьте ее в такое место, где бы можно было и полечиться и отдохнуть.

– Большое спасибо, товарищ командующий. Но я прошу Вас перво-наперво разрешить мне съездить в Сибирь к маме. Ведь я ее, да и вообще всех своих, не видела с первого дня войны.

– Я не против. Но рекомендую посоветоваться с врачами. А теперь слово за генералом Алексашиным.

Алексашин поочередно зачитал оба приказа, и командующий вручил ей оба ордена. На что Вера ответила более чеканно, чем полковнику Ильницкому:

– Служу Советскому Союзу!

– А это от меня лично, – Соколовский протянул коробку конфет. – Большое Вам спасибо и от Военного Совета и от штаба за все то, что вы и ваша группа сделали для фронта.

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

В просторной землянке при керосиновой лампе генерал Железнов, водя циркулем по карте, обстоятельно рассказывал командованию дивизии цель предстоящего наступления.

– Корпус прорывает фронт на участке Забелинки – Аргуны. Наносит удар на Заходники и выходит на Лучесу с целью лишить витебскую группировку противника основной рокады Витебск – Орша. Затем следующим ударом на Замосточье, на рубеже озеро Городно – река Черниченка – и железнодорожную рокаду на Оршу. Учтите, что Прибалтийский фронт последним наступлением, ударом на юг, овладел Старым Селом, перехватил там километров пятнадцать железной дороги и шоссе Витебск – Полоцк и вышел на северную излучину Западной Двины. Представляете, что получится, когда и мы здесь захватим железную дорогу? – Яков Иванович стучал циркулем по карте. – А получится то, что витебская группировка останется без железных и шоссейных дорог, с единственным разбитым Лепельским большаком, который находится под надежным контролем партизан. Так что, товарищ Добров, собирай мощнее кулак, бей на Грибуны. Там седлай Оршанское шоссе, выходи на Лучесу, а затем развивай успех на Русаки, занимай рубеж озеро Городно – Заболино и крепко держи Витебско-Оршанскую железную дорогу. Времени для подготовки тебе вполне достаточно. Так что действуй!

Добров со скорбным видом проговорил:

– Не знаю, как все пойдет. Видели сами, завируха-то какая, да и мороз здоровый.

– Здоровый? – переспросил Железнов, посматривая на часы. – Это хорошо! Что нашему солдату здорово, то фрицу – смерть! Фрицы, небось, по землянкам и убежищам от мороза и завирухи попрятались. Так мы их в эту завируху и накроем. – Хлопнул он ладонью о ладонь. – Одно советую, в одиночной подготовке бойца обратите особое внимание на лыжную подготовку и на стрельбу на ходу.

– Ты что, торопишься? – Добров заметил, что Железнов все время посматривает на часы, – а я хотел пригласить тебя на чашку чаю.

– Да, тороплюсь. Верушка из госпиталя возвращается. Так что я тебя приглашаю. Выкрой время и часикам к четырем приезжай. Смотри, дома не обедай. Там Ирина Сергеевна такую вкуснятину готовит, что пальчики оближешь.

Обратно ехали медленно: метель замела дорогу.

Сметя в сенях перчаткой снег с бекеши, Железнов поспешил в дом, откуда несло манящими запахами жареной свинины с луком, пирожками с капустой и еще чем-то сладким. Желая скорее увидеть Веру, он, не снимая бекеши, заглянул во вторую половину дома. Но там ее не было, лишь у стола Ирина Сергеевна колечками лука наводила красоту на селедке и винегрете.

– Где бы она могла быть? – глядя на Валентинову, недоуменно пожал плечами Яков Иванович. – Ведь этот удалец, Костя-то, с утра уехал за ней… Неужели что-нибудь случилось?

– Юность, Яков Иванович, юность! Смотрите, как бы летчик не увез ее к себе в землянку, – усмехнулась Ирина Сергеевна.

– Типун тебе на язык.

– Чего типун? Чай на фронте все по-фронтовому. Здесь свои законы.

– Брось шутить, Ириша. Ты же сама на этом обожглась, так как же можешь желать такого моей дочери?

– Яков Иванович, дорогой мой, никак вы обиделись? Простите меня, я пошутила.

– Да уже отошло. Ты, Ириша, знаешь, что я одобряю только ту фронтовую любовь, которая происходит на основе истинных чувств и взаимной честности. Все остальное распутство… Ты что-то хотела у меня спросить?

– Да это можно и в другой раз.

– Зачем откладывать? Говори сейчас, пока никого нет.

– Я хотела бы, как только Вера оправится, вместе с ней повезти ребят в Княжино. У нас с Фомой Сергеевичем другого выхода нет.

– Сейчас это вполне возможно. Только после наступления. Лады?

Ирина Сергеевна успела только произнести – «лады», как в тамбуре затопали ноги.

– Это, наверное, Вера? – Яков Иванович распахнул дверь и от удивления отступил шаг назад: перед ним неожиданно предстал, вытянувшись во фронт, уже в годах, щупленький с бородкой красноармеец.

– Здравия желаю, товарищ генерал! – отдавая честь, не переступая порог, отчеканил пришелец: – Я, товарищ генерал, Иван Фотич Гребенюк, прибыл прямо из госпиталя, навестить вашего сынка, Юру. Как он тут воюет?..

– Так что ж вы, дорогой мой, стоите в тамбуре? Заходите – гостем будете. – И Яков Иванович, готовый расцеловать Гребенюка, взял его под руку и ввел в землянку: – Ирина Сергеевна, знакомься. Это Иван Фотич. Тот самый дедушка, который сберег Юру и твоих ребят, а в страшную минуту своим телом прикрыл их от неминуемой гибели. Спасибо тебе, дорогой Иван Фотич. – Яков Иванович обеими руками крепко сжал его руку. Теперь-то мы вас не отпустим.

– Да, да, не отпустим, – ринулась к Гребенюку Ирина Сергеевна и, схватив его руку с большим чувством материнской благодарности, поцеловала его. – Раздевайтесь, и никаких отговорок.

– Да я зашел только Юрочку да и ваших деток повидать. Родными они стали мне. Где же Юра, ваши детки. Если недалече, то засветло я к ним подамся?

– Далеко, Фотич, в Сибири. Так что раздевайся. – Яков Иванович ухватился за борт шинели и стал его расстегивать. – У меня сегодня торжество. Дочь вернулась оттуда же, откуда и вы.

– Дочь? Верочка? Жива? – взволнованно промолвил Иван Фотич. – Если бы вы только знали, как мы с Юрой там, в тылу врага, за нее переживали. Аж вспомнить страшно.

С улицы послышалось тарахтение машины, в сенях затопало много ног. С клубами морозного облака раскрылась дверь, и первой влетела Вера. Она здесь же у двери мгновенно сбросила на лавку шинель и шапку и кинулась в объятия отца, поцеловала и склонила голову на его плечо.

– Ну, ну, ты чего? Эх ты, летчица! – гладил ее волосы отец и прижимал к себе. Вера смахнула набежавшие слезинки, встряхнула прической и поздоровалась со всеми.

– Знакомьтесь. Это летчик Константин Урванцев. Мой хороший товарищ по первому авиаполку, – представила она Костю.

Костя тут же отприветствовал общим поклоном и направился к двери встречать новых гостей.

Приехали Добров и Бойко. Добров подошел к Вере:

– По праву самого старого друга разреши тебя приветствовать по-нашенски, – и он, пройдясь щепотью по своим буденновским усам, облапил ее. – Дай бог тебе остаться такой же красавицей, какой ты есть, и приобрести мужа любящего, трудолюбивого, умного, мужественного и отважного!

– Спасибо, Иван Кузьмич. Постараюсь выбрать такого, – улыбнулась Вера и стрельнула глазами на Костю. Тот ответил тем же.

– Друзья, прошу к столу, – пригласил Яков Иванович и сам сел за его торец. – Первую чарку поднимаю за Верушку, за ее выздоровление и за все то, что пожелал ей Иван Кузьмич, и еще за то, что она сегодня удостоена двух наград – орденов Красной Звезды и Красного Знамени.

– Ура! – взревел Добров.

– А чего же не на груди? – Ирина Сергеевна подалась к Вере. – Давай их сюда. Я сейчас тебе их привинчу.

– Идемте, – и Вера увела ее в первую половину. Оттуда она вышла сияющая и с двумя орденами на груди. Отец поднялся из-за стола и поцеловал ее.

– Папа, – Вера повела отца в первую половину. – Костя хочет сейчас попросить твоего согласия… Ну как это – попросить моей руки…

– Твоей руки? А ты знаешь, что он за парень?

– Прекрасный. Он всю войну меня ждал.

– А ты любишь его?

– Пуще жизни своей.

– Ну что ж, коль по любви и в добром согласии, пусть просит.

Вера, окрыленная радостью, подсела к Косте и шепнула:

– Он согласен.

Костя встал, покраснел.

– Дорогой Яков Иванович, хочу сообщить вам, что мы – я и Вера – давно любим друг друга. – Он взял под локоть Веру и с ней подошел к Железнову. – И я, дорогой Яков Иванович, прошу вашего согласия на наш брак.

Яков Иванович встал, долго по-отцовски смотрел в глаза Кости, как бы высматривая в них всю будущую жизнь и судьбу Веры, а потом спросил:

– А ты любишь ее по-настоящему?

– Люблю, – опустив ресницы, кивнул головой Костя.

– Тогда желаю вам счастья, дорогие вы мои, – и Яков Иванович обнял их обоих. Затем проводил молодых за стол, наполнил стаканы. – Друзья, – поднял он чарку, – выпьем за их любовь, за любовь вечную и верную и еще за то, чтобы война не разбила их любовь!