Трилогия (№1) - Ключ

По вопросу о ключе объяснения Загряцкого могли быть признаны удовлетворительными. Записка, найденная у Фишера, почти ничего сама по себе не доказывала. В запасе у Николая Петровича еще оставался, правда, вексель, но этой улике он сам придавал второстепенное значение. Вместе с тем убеждение в виновности Загряцкого еще выросло у Николая Петровича. «Однако, если alibi не будет опровергнуто и дактилоскопия ничего не даст, пожалуй, придется его отпустить… Да, ловкий, ловкий человек… Сразу схватил положение», — сердито сказал себе Яценко, обдумывая план дальнейшего допроса. Он испытывал почти такое же ощущение, как рассказчик, который уже сообщил слушателям смешную часть анекдота и видит, что они не смеются, а ждут чего-то еще. «Теперь надо будет заняться его денежными делами», — подумал следователь. Он остановился, вспоминая, куда и зачем идет. В нескольких шагах от себя Николай Петрович увидел насмешливое лицо Антипова. «Да, проверить alibi…»

— Ну, что?

— Как Антипов сказал, так и есть, ваше превосходительство, не готовы снимки, — ответил сыщик. — Говорят, завтра будут, к пяти часам.

— Хорошо… Вот что, надо в срочном порядке проверить показания Загряцкого. Он говорит, что был в кинематографе «Солей»…

Николай Петрович дал Антипову точную инструкцию, затем направился к канцелярии прокурора суда, в которой находилась телефонная будка. В это время из приемной вошел в прокурорский коридор дон Педро.

— Здравствуйте, Николай Петрович… А я к вам… Только на пару слов…

— Здравствуйте. Что прикажете?

— Не прикажу ничего, ваше превосходительство, — шутливо сказал журналист. — И не пугайтесь, даже ничего не попрошу… Разве сами сообщите, что слышно новенького?

Он лукаво показал глазами в сторону двери, у которой стояли городовые.

— Нет, уж вы меня извините.

— Я шучу, разве я не знаю? — тотчас согласился дон Педро. — Ведь вы и другим ничего не скажете, правда? Никифорову, например, это очень прилипчивый субъект… Кое-какие сведения, каюсь, я получил окольным путем. Как, это мой секрет… Но я вас хотел побеспокоить по другому делу.

— К вашим услугам, но не теперь, я занят…

— Всего одну минуту, и я уйду… Видите ли, я устраиваю для «Зари» анкету: об англо-русских отношениях и о влиянии английской культуры на русскую, в настоящем, прошлом и будущем, — скороговоркой сказал дон Педро, видно, уже не в первый раз произнося эту сложную фразу. — Хочу просить и вас, — добавил он с приятной улыбкой. — Надеюсь, вы не откажете поделиться со мной вашими мыслями на эту животрепещущую тему? Не здесь, конечно, я пока зондирую почву, анкета еще не организована.

— При чем же здесь я? Об этом надо спросить у политических деятелей.

— У меня намечены и политические деятели, и писатели, и ученые, и представители магистратуры. Вы один из виднейших наших судебных деятелей, и я к вам обращаюсь как к таковому…

— Право, я не знаю. По-моему, никому не интересно, что я думаю…

— Об этом уж позвольте судить мне, — мягко сказал дон Педро.

— Папа, я к вам… — вдруг произнес молодой голос. Яценко обернулся и увидел Витю. Веселое, оживленное лицо его радостно поразило следователя после мрачного допроса, и он с особенной силой вдруг почувствовал, как любит сына.

— Ты что здесь делаешь? Ничего не случилось?

— Ничего не случилось… Я вас ждал там, потом думаю, зайду-ка сюда… Здравствуйте, господин Певзнер, не узнаете меня? Мы с вами встречались в обществе.

— Как же, вчера у Кременецких… Отлично узнаю.

— Папа, мама просила меня заехать к вам и сказать, что обед вас будет ждать хоть до ночи и чтобы вы ни за что не шли в ресторан… Это мама так говорит. Я на вашем месте непременно пошел бы в ресторан, у нас сегодня обед на три с минусом…

— Да я как раз хотел позвонить маме по телефону, что очень опоздаю, — сказал с улыбкой Николай Петрович. — Больше ничего?.. А ты куда таким франтом?

— Я в оперу, разве вы не помните? До свидания, папа, я и так опоздал… Прощайте, господин Певзнер.

— Какой славный юноша ваш сын, — сказал со вздохом дон Педро. Он не имел детей и страстно желал иметь их. — Не в гимназии?

— Тенишевец…

— А, тенишевец… Ну, не буду отнимать вашего драгоценного времени… Так я твердо рассчитываю, что вы и другим газетам ничего не сообщите?

— Будьте спокойны. Никому ничего не скажу и права на то не имею…

— Я понимаю… Разве я не понимаю? — подхватил, откланиваясь, дон Педро.

XX

— Вот, пожалуйста, получите, я написал содержание «Вампиров», — старательно-ироническим тоном сказал Загряцкий, протягивая следователю бумагу. — Может, в чем и ошибся, эта дребедень в памяти не остается, ходишь так, отдохнуть…

— Благодарю вас… Теперь мы перейдем к другому вопросу. Вы имеете средства?

— Я теперь человек небогатый. Прежде было приличное состояние, но его, увы, больше нет. Однако на жизнь мне хватает.

— Мне нужны более точные сведения. У вас есть наличный капитал? Или дом, или, быть может, имение?

— Нет, ни капитала, ни дома, ни имения у меня нет.

— Значит, вы живете своим трудом?

— Да, живу своим трудом.

— Насколько я могу понять, вы ведете светский образ жизни. Это стоит недешево. Сколько приблизительно вы зарабатываете в год?

— Точно затрудняюсь вам сказать, мой заработок сильно колеблется.

— А в среднем?

— В среднем, я думаю, тысячи три.

— А проживаете сколько?

— Столько же примерно и проживаю.

— При светском образе жизни, с ресторанами и с увеселительными местами? Не более того?

— Не более того. Все это стоит не так дорого. Конечно, иногда приходится туго. У меня есть и долги.

— Есть и долги? Какие же именно?

— Я должен портному несколько сот рублей, еще кое-кому… Да вот я и Фишеру был должен.

На лице следователя промелькнуло неудовольствие.

— И Фишеру были должны? Какую сумму?

— Кажется, пять тысяч.

— «Кажется»? Вы точно не помните.

— Да, пять тысяч. Я выдал ему вексель.

— Вы, однако, сказали, что не имели с Фишером никаких дел?

— Это не дела. Просто я взял у него взаймы.

— Почему же он дал вам взаймы столь крупную сумму?

Загряцкий презрительно улыбнулся.

— Это не крупная сумма. Для Фишера пять тысяч ровно ничего не значили.

— Но для вас это крупная сумма, она превышает ваш годовой доход. Да и богатые люди не так уж швыряют деньгами… Вы и от других лиц получали подобные суммы?

— Я не ко всем обращался, господин следователь, да и не все так богаты, как Фишер. Он к тому же не подарил мне эти деньги, а дал взаймы.

— Вы, значит, предполагали ему отдать эти пять тысяч?

— Разумеется, предполагал отдать.

— Когда именно?

— Ну, при первой возможности.

— При первой возможности… Векселя, однако, имеют срок. Когда наступал платеж по этому векселю?

— Точно не помню.

— Я могу вам напомнить. Ваш вексель найден в бумагах Фишера. Его срок истекает через две недели.

— Что из этого?.. Я решительно вас не понимаю, господин следователь!.. Вы сказали, что будете допрашивать меня как свидетеля. Но ведь, слава Богу, я не ребенок. Я сам по образованию юрист… Вы самым серьезным образом меня подозреваете в убийстве Фишера… Клянусь вам, господин следователь, вы жестоко заблуждаетесь. Ваше следствие идет по ложному пути…

— Об этом предоставьте судить мне. Я пока ничего и не утверждаю.

— Уверяю вас честью… Вы первый будете смеяться над своей ошибкой…

— Нет, господин Загряцкий, смеяться я не буду и вам не советую. Здесь дело не шуточное. Здесь убийство, господин Загряцкий.

Николай Петрович замолчал. Загряцкий обмахивал шапкой свое потное, изредка дергавшееся лицо. Он волновался все сильнее.

— Так вы признаете, что вы по векселю должны были заплатить Фишеру пять тысяч рублей через две недели?

— Я признаю… То есть что же именно мне признавать? Ну, предположим, я не заплатил бы Фишеру, я и в самом деле не мог бы, вероятно, ему заплатить в срок, что ж, вы думаете, он описал бы мое имущество? Платье мое продал бы с молотка, что ли?.. Ведь это курам на смех, господин следователь. Надо было знать Фишера, для него пять тысяч были все равно, что для меня пять рублей. Скорее всего он просто забыл бы о сроке моего векселя. А в крайнем случае, потребовал бы, чтоб я вексель переписал. И то больше по коммерческой привычке потребовал бы… Только и всего… Наконец, от смерти Фишера вексель ведь законной силы не теряет, вот ведь вы его нашли… Я вас прямо спрашиваю, господин следователь, что вы, собственно, хотите доказать?

— Об этом мы пока не говорим. Сейчас мне от вас нужны более подробные и точные сведения о ваших средствах. Вы сказали, что проживаете около трех тысяч в год. Меня удивляет, как вы могли сводить концы с концами при этом доходе и при том образе жизни, который вы, насколько я могу судить, ведете. Вы за квартиру сколько платите?

— Шестьсот рублей в год.

— Имеете прислугу?

— Имею, недорогую.

— Значит, на жизнь вам в месяц остается меньше двухсот рублей. Вы обедали в дорогих ресторанах…

— Не всегда в дорогих… Стол мне не стоит и ста рублей в месяц. К тому же меня часто приглашают.

— Сто рублей в месяц на стол… Значит, на все остальное остается примерно столько же? Сюда входят и увеселительные места, и развлечения, и платье — вы хорошо одеты, — и все? Летом вы никуда не ездили?

— Ездил в Крым.

— Вот и в Крым ездили. Это все на сто рублей в месяц?

— Я бухгалтерии, господин следователь, не веду… Мне трудно вам представить точный бюджет, да еще сразу, без подготовки… Надо вспомнить и сообразить…

— Да, необходимо вспомнить, господин Загряцкий, это важный вопрос… Когда вы с Фишером посещали рестораны и увеселительные места, вы за себя платили?

— Иногда платил… Чаще за все платил он. Это так естественно при его богатстве и моих скромных средствах.

— Чаще он, но иногда платили и вы. Тоже, очевидно, из тех ста рублей?

— Я не скрываю, это бывало редко.

— Может быть, даже и никогда не бывало?

— Вы хотите сказать, что я жил на средства Фишера? Это неверно, господин следователь… И потом, если я жил на его средства, зачем же было мне желать его смерти?

— Вы говорите, что ездили летом в Крым. Вы там были один?

— Я не понимаю вопроса. У меня в Ялте было много знакомых.

— Я говорю не о знакомых… Госпожа Фишер была в то время в Ялте?

— Господин следователь, я категорически заявляю, что о госпоже Фишер я говорить не намерен и отвечать на инсинуации не буду.

— Я просил бы вас быть сдержаннее в выражениях, — сказал резко Яценко. — Вы говорите с должностным лицом, и вас допрашивают по делу об убийстве, господин Загряцкий.

— Вы, однако, сказали, что допрашиваете меня как свидетеля! Сказали вы это, господин следователь? Что ж это?

— Предлагаю вам прямо ответить на вопрос, была ли госпожа Фишер в Ялте одновременно с вами?

— Ну да, была.

— Вы жили в одной гостинице?

— Да, в одной и с нами еще сто человек.

— Вы вместе обедали?

— Иногда и вместе.

— Иногда и вместе…

Эти повторения последних слов допрашиваемого не то в утвердительном, не то в полувопросительном тоне входили в обычай Яценко: он замечал, что они, как и небольшие остановки после ответа, действуют на допрашиваемых.

— Когда вы обедали вдвоем, платила тоже чаще всего госпожа Фишер?

— Это неправда… Это неверно.

— Мы постараемся это выяснить… Оставим вопрос о ваших расходах и перейдем к вашим доходам. Итак, вы зарабатываете около трех тысяч в год. Потрудитесь указать, как вы зарабатываете эти деньги.

— Коммерческими делами.

— Какими именно?

— Разными… Я был посредником, получал куртажные.

— Какие именно сделки вы совершали и для кого?

— Я так сразу не могу ответить на такой вопрос. Надо вспомнить…

— Вы не помните, чем вы занимались?

— Вам угодно играть словами, господин следователь. Я сказал, что занимался посредническими делами, а назвать сразу все сделки — это не то же самое. Это не значит не помнить того, чем занимался.

— Но имена людей, которые вам давали работу, вы, я полагаю, помните?

— Я работал для разных лиц… Для Фишера…

— Вы сказали, что не имели с Фишером никаких дел.

— Я позабыл… Да это ведь небольшие дела, просто он давал мне заработок.

— Вы говорите: для разных лиц. Кто еще вам поручал дела, кроме Фишера, который умер?.. Может, и из живых людей кого-либо назовете?

— Сейчас не могу вспомнить… Я очень взволнован, господин следователь… Наконец, это коммерческий секрет… Только у нас в России существует такое неуважение к человеку!..

— Для следствия нет коммерческих секретов. Не можете вспомнить?

— Сейчас не могу… Я вспомню позже, — упавшим голосом сказал Загряцкий.

— Или придумаете ответ… Какие сделки вы совершали для Фишера?

— Я продавал и покупал для него бумаги.

— Какие?

— Разные… Акции банков… Мальцевские…

— Такие сделки обычно совершаются через банки или через профессионалов. Не назовете ли вы людей, которые могли бы подтвердить, что вы совершали эти сделки для Фишера?

— Я сейчас ничего не могу указать… Вы меня оглушили этим нелепым обвинением… Я плохо себя чувствую и не могу вообще отвечать.

— Кроме посреднических сделок у вас были еще какие-то источники дохода?

— Нет… Были кое-какие сбережения.

— В каком приблизительно размере?

— Сумма менялась… Я постепенно тратил… Одно время было несколько тысяч.

— Где они находились? В банке?

— Нет, у меня дома.

— Вы без нужды хранили дома несколько тысяч?

— Да, дома. Прислуга у меня надежная… Да и деньги небольшие… Банки платят ничтожный процент…

— Откуда же у вас собралось несколько тысяч? Значит, у вас прежде были дела покрупнее, чем теперь?

— Очевидно…

— Очевидно?.. А какие, вы не помните?

Раздался легкий стук в дверь.

— Вай-дите… В-вай-дите! — сказал с раздражением Яценко. В комнату вошел письмоводитель. Он приблизился на цыпочках к следователю и сказал ему на ухо:

— Антипов хочет вас видеть, говорит, для важного сообщения.

Яценко кивнул головой. Он записал последние показания Загряцкого.

— Посидите, пожалуйста, здесь опять, Иван Павлович, до моего прихода, — сказал он и вышел.

Николай Петрович вернулся через несколько минут. Он прошел к столу и занял прежнее место. Лицо у него было торжественное и мрачное. Загряцкий вдруг уставился на него.

Письмоводитель хотел выйти из комнаты. Яценко удержал его знаком.

— Вы сказали, — начал следователь новым, бесстрастным тоном, глядя на дрожавший слегка ониксовый перстень Загряцкого, — вы сказали, что позавчера вечером, в день убийства Карла Фишера, вы были в кинематографе «Солей» в Пассаже на Невском проспекте и оставались там до конца спектакля?

— Так точно, — сказал негромко Загряцкий, не сводя с него глаз.

— Вы сказали также, что знакомых в кинематографе не встретили… Давалась пьеса «Вампиры», содержание которой вы по памяти изложили письменно?

— Да, я изложил…

— Господин Загряцкий, вы сказали неправду, и случайности суждено было выдать вас, — подняв голову, произнес торжественно и печально следователь. — В этот вечер драма «Вампиры» была заменена другой картиной.

Письмоводитель вздрогнул, быстро взглянул на допрашиваемого и опустил глаза. Загряцкий, все больше бледнея, откинувшись на спинку стула, смотрел остановившимися глазами на следователя. На лице Загряцкого был написан страх, точно он ждал удара.

— Я болен и не то говорю… Я не могу теперь отвечать, — наконец едва слышно произнес он.

— В таком случае допрос переносится на завтра. Но отныне вы, Загряцкий, будете допрашиваться в качестве обвиняемого. По тысяча четыреста пятьдесят четвертой статье уложения о наказаниях вам предъявляется обвинение в предумышленном убийстве Карла Фишера… Иван Павлович, — сказал, вставая, Яценко, — составьте бумагу о принятии арестованного Загряцкого в Дом предварительного заключения.

XXI

Анкета об англо-русских отношениях была счастливой находкой дон Педро. Главный редактор «Зари» отнесся к ней весьма одобрительно и предложил Альфреду Исаевичу не стесняться местом.

— Момент выбран очень удачно, — сказал редактор. — Эта проблема в самом деле является в настоящее время одной из центральных, и ваша анкета, несомненно, вызовет в обществе большой интерес… Не правда ли, Федор Павлович? — обратился он к секретарю редакции, с мнением которого все в газете очень считались.

— Большого интереса ни у кого ни к чему нет, — угрюмо ответил старик секретарь, отрываясь от сырых гранок и раздавливая о пепельницу докуренную папиросу.

— Ну, как, не говорите. Читатель к тому же вообще любит анкеты, — уверенно сказал редактор. — А эта анкета может обратить па себя внимание и в Англии.

Федор Павлович только мрачно на него посмотрел. Он почти пятьдесят лет работал в газетах, страстно любил свое дело и превосходно его знал. К публике он относился приблизительно так, как рыболов к рыбе. Слово «читатель» Федор Павлович произносил с довольно сложной смесью чувств: сюда входила и любовь, и ненависть, и благодушное презрение, и суеверный страх перед чуждым, непостижимым явлением. За пятьдесят лет работы Федор Павлович не решил вопроса о том, для чего читает газеты читатель и почему он им верит. Сказать же, что читатель любит, представлялось ему почти невозможным делом; он зато знал твердо, чего читатель не любит, и сюда прежде всего относил статьи самого редактора, считая их, впрочем, злом совершенно неизбежным: во всех газетах, в которых он работал, были политические деятели, ничего не понимавшие в газетном деле и писавшие скучные, ненужные читателю и вредные для газеты статьи, которые необходимо было печатать.

— Больше семидесяти строк на каждого из этих рекламистов я вам не дам, — мрачно сказал он Альфреду Исаевичу, когда главный редактор удалился.

Дон Педро только вздохнул: он хорошо знал, все будет так, как решит Федор Павлович, что бы ни говорил главный редактор.

— Но хоть семьдесят дадите?

— Семьдесят дам. Вы с кого из ваших приятелей начнете?

— Да я у разных буду. Вот мне как раз сегодня нужно зайти к двум человечкам… Из адвокатов я, кстати, думаю взять Кременецкого, он теперь в моде… Разумеется, его в числе других и под конец, — поспешил добавить дон Педро, увидев раздражение на лице секретаря.

— Я так и знал! Рубят леса, фабрикуют бумагу, стучат ротационки, издатель тратит сумасшедшие деньги, я не сплю ночами для того, чтоб этот болван мог высказаться об англо-русских отношениях!.. И это потому, что он вас позвал на свой вечер!.. Кременецкому больше пятидесяти строк не дам, — категорически заявил секретарь, с раздражением вытирая платком испачканные корректурой, желтые от табака пальцы.

— С портретом?

— Хоть с бюстом… Когда начнете? Ведь вы до праздников будете тянуть вашу проклятую анкету?

— Сколько найдете нужным. Я полагал бы, однако, лучше начать теперь же, — мягко сказал Альфред Исаевич, зная, чем можно взять секретаря. — Говорят, в «Утре» тоже подумывают о политической анкете. Как бы не перехватили тему, а?

— Сейчас же и начинайте, — поспешно сказал Федор Павлович. Он был страстным патриотом той газеты, которой руководил, и вполне искренне ненавидел все соперничавшие с ней издания независимо от их направления. Мысль дон Педро об анкете он тотчас оценил по достоинству и ворчал больше по привычке. — Я завтра же помещу заметку.

Федор Павлович взял узкую полосу бумаги и написал, не задумавшись ни на секунду:

«НАША АНКЕТА

В ближайшие дни на страницах нашей газеты начнет печататься большая анкета об англо-русских отношениях в настоящем, прошлом и будущем. Целый ряд виднейших деятелей политики, литературы, науки как в России, так и в Великобритании с живейшим сочувствием отнеслись к нашей инициативе и с полной готовностью отозвались на предложение сотрудника «Зари» высказаться по этому важному и жгучему вопросу современности».

Он подчеркнул красным карандашом несколько слов в заметке, затем поставил в левом углу какие-то таинственные значки. Дон Педро с удовольствием читал заметку, наклонившись над приподнятым правым плечом Федора Павловича. По просьбе Альфреда Исаевича секретарь после слов «сотрудника „Зари“ вставил еще „дон Педро“.

— А теперь проваливайте, господин, — сказал он со своей обычной угрюмой шутливостью, которая не вызывала никакого раздражения в ближайших сотрудниках: все они ценили самоотверженный труд, талант, опыт Федора Павловича и безропотно склонялись перед его решениями.

Дон Педро, очень довольный, спустился в первый этаж и по телефону снесся с разными лицами, в том числе и с Семеном Исидоровичем. Кременецкий тотчас изъявил готовность откликнуться на анкету.

— Вы знаете, дорогой Альфред Исаевич, что я всегда к услугам прессы вообще, а близких мне органов… Барышня, пожалуйста, не прерывайте, мы разговариваем… А близких мне по направлению органов печати в частности… Вы делаете большое дело… Но я не знаю, может ли мое скромное суждение представлять общественный интерес…

— Об этом уж позвольте судить мне, — сказал и ему с той же приятной интонацией дон Педро. — Так я на днях к вам приеду?

— На днях? Боюсь, что я должен буду уехать из Петрограда. Да вот, хотите, сегодня, сейчас я как раз свободен… Куй железо, пока горячо…

— Что?.. Не слышу… Что горячо?

— Я говорю: куй железо, пока горячо… Великолепно… Да, можно и через полчаса. Я вас жду… До скорого свидания.

«Еще бы не горячо», — подумал, отходя от телефона, Альфред Исаевич. Он был убежден в том, что все люди, за самыми редкими исключениями, жаждут попасть в газету. По взглядам дон Педро, это стремление было столь же естественным, как погоня за деньгами, за женщинами, за властью. Альфред Исаевич рассматривал включение в свой анкетный список почти как подарок и награждал им тех, к кому относился благосклонно или кого считал нужным за что-либо отблагодарить. Были, правда, при каждой анкете участники необходимые — их нельзя было обойти, не ослабив значения самой анкеты. Но Кременецкий к таким обязательным участникам не принадлежал.

«От адвокатуры возьму человек пять-шесть, — подумал дон Педро, садясь за стол для составления списка. — Собственно, есть много адвокатов поважнее Семы. Ну, да ничего, сойдет. От литературы… Кого же от литературы? Может быть, Короленко сейчас в городе… Политиков возьму штук десять, по партиям… От магистратуры уже обещана. Яценко — хороший человек. Но без фотографии — его мало знают… Надо еще кого-нибудь… — Дон Педро перебрал мысленно десятка два известных людей и тотчас некоторых забраковал: одни не подходили, другим он не желал делать одолжение. — От финансистов Нещеретов… А от науки? Никого как будто нет такого. Придется в Москву телефонировать Тимирязеву». Журналистам Альфред Исаевич не уделил места в анкете — он недолюбливал известных журналистов. «Ну, а где же тут Великобритания?.. Бьюкенен не даст… Разве того офицера попросить, что был у Кременецкого?.. Что ж, это будет очень хорошо…»

Составив список, дон Педро покинул редакцию и на извозчике отправился к Кременецкому.

Семен Исидорович ждал гостя в своем кабинете. Вечерний прием еще не начался. Сидя в кресле перед камином, у столика, на котором были приготовлены портвейн и сигары, Кременецкий читал книгу в кожаном переплете. Дверь кабинета была полуотворена — Тамара Матвеевна предполагала слушать из будуара ответы мужа.

— Старика Софокла перечитываю, — сказал гостю адвокат, кладя книгу на столик, — люблю, знаете, классиков. Читаешь, и так и хочется воскликнуть: «Вы, нынешние, ну-тка!»

— Н-да, конечно, — протянул неуверенно Альфред Исаевич. — Ух, холодно становится…

— Темь какая… Позвольте вам предложить портвейну, дражайший Альфред Исаевич… Ну-с, так что же именно вы желали бы от меня услышать?

— По моей инициативе, — начал дон Педро, — газета «Заря» задалась целью выяснить отношение русского общественного мнения, в лице его виднейших представителей, как политиков, так равно юристов, писателей, ученых, к проблеме англо-русских отношений в ее культурно-политическом разрезе. Значение этой жгучей проблемы в текущий момент мне вам, конечно, объяснять не приходится. Но аспектом данного вопроса и его, так сказать, рамками мы вас, разумеется, не стесняем, и если вы предпочитаете высказаться об Англии и об ее культуре вообще, то я тоже буду рад довести ваши воззрения до сведения русского общества.

Дон Педро вынул книжку, открыл стилограф и со значительным видом взглянул на Семена Исидоровича.

— Что я могу сказать об Англии? — сказал со вздохом Кременецкий. — Англия дала миру свободу и Шекспира, этим, собственно, все сказано (стилограф дон Педро побежал по бумаге; Семен Исидорович остановился и дал возможность записать свое изречение). Лично я, как гражданин, воспитан… на идеалах британского конституционного строя… Как криминалист, я еще в стенах нашей alma mater… твердо запомнил слово глубокочтимого учителя моего, профессора Фойницкого («И. Я. Фойницкого», — продиктовал он): «Современное уголовное право есть продукт правотворчества двух великих народов: английского и французского…» Это слово маститого ученого, твердо запавшее в душу… нам, безусым юнцам, стекавшимся со всех концов России… в столицу учиться праву и гражданственности… не раз вспоминалось мне и теперь в связи с трагическими событиями… свидетелями коих нам суждено было стать… в связи с пламенем Лувена и развалинами Реймсского собора… Заметьте, я не принадлежу к огульным хулителям германской культуры… Мне довелось совершенствоваться в науке… в семинарах таких людей, как Куно Фишер и Еллинек… и никто не скорбел искренне, нежели я, о том… что Германия Канта под пятой Гогенцоллернов стала Германией Крупна… Ничто не чуждо мне более, чем человеконенавистничество… и в мщении Канту за дела Крупна я вижу хулу на духа святого: Кант есть тот же Реймсский собор! — сказал Семен Исидорович и с торжеством взглянул на все быстрее писавшего журналиста. — Нет, я воздаю кесарево кесарю, но я не могу не думать и о том… что в классической стране неизбывных принципов права не могло быть сказано… святотатственное слово канцлера Бетмана-Гольвега о «клочке бумаги»…

В будуаре, сидя в кресле сбоку от полуоткрытой двери, Тамара Матвеевна вышивала по шелку, с наслаждением и гордостью слушая слова мужа.

Муся, в котиковой шубке, с горностаевыми шапочкой и муфтой, вошла в будуар. Мать быстро сделала ей знак, показывая глазами на дверь.

— Кто у папы? — спросила Муся, прислушиваясь к голосу отца.

— Интервьюер от газеты «Заря», — значительно подняв брови, ответила шепотом Тамара Матвеевна. Муся изобразила на лице ужас и восхищение.

— В-видал миндал? — сказала она. Муся как раз накануне слышала это выражение от молодого поэта. — Что ему нужно?

— Влияние английской культуры на русскую в настоящем, прошлом и будущем, — прошептала Тамара Матвеевна.

— Господи! Да ведь папа об этом знает столько же, сколько я… Уж лучше я дам ему интервью, я хоть по-английски говорю.

Мать строго на нее посмотрела. Муся вздохнула.

— …повелительным образом указывает нам… сближение с великими демократиями Запада… — донесся из кабинета медленно диктующий голос адвоката.

— Мама, я еду кататься, мы условились с Глашей… Ах, да это дон Педро у папы, что же вы не сказали?.. Разве он пишет в «Заре»? Мама, можно зайти к ним послушать? Я помогу папе.

— Да ты с ума сошла! Разумеется, нельзя.

На пороге будуара показался Семен Исидорович. У него был сдержанно-взволнованный вид.

— Mesdames, — громко сказал он шутливым тоном. — Нельзя ли разыскать какую-нибудь мою фотографию? Газета «Заря», видите ли, зачем-то желает увековечить мои черты… Дай, золото, предпоследнюю, Буасона, — тихо добавил он жене. Тамара Матвеевна вспыхнула от радости.

— Я сейчас достану, — сказала она и поспешно поплыла к двери.

— Возьмите, мама, ту карточку, где мы сняты с папой в Кисловодске, — посоветовала Муся, — я хочу, чтобы и меня поместили в «Заре». Нельзя, папа?.. Дон Педро! — вдруг пропела она. — О дон Педро, покажитесь, ради Бога, о дон Педро…

На пороге комнаты, сияя улыбкой, появился Певзнер.

— Тамара Матвеевна… Мадмуазель, — сказал он, расшаркиваясь.

— Здравствуйте, дон Педро. Я хочу дать вам интервью о влиянии английской культуры. Этот вопрос Давно меня волнует… В прошлом, в настоящем и в будущем… Вы поместите, да? Но непременно с портретом.

— Мадмуазель, ничто не могло бы лучше украсить нашу газету, — галантно сказал дон Педро. Кременецкий снисходительно улыбнулся.

— Вот разве эту взять? — сказала Тамара Матвеевна, появляясь вновь в будуаре и показывая большую фотографию, на которой Кременецкий был снят в кабинете за столом с босым Толстым на фоне.

— Ну и ладно, эту так эту, — небрежно заметил Кременецкий. — Разрешите вам презентовать сию картинку, Альфред Исаевич…

— Семена Исидоровича уже снимали раз для «Огонька» к юбилею судебных уставов… — начала было Тамара Матвеевна. Кременецкий с неудовлетворением взглянул на жену: она никак не должна была помнить об «Огоньке», точно помещение его фотографии в печати было для них событием.

— Тогда уж позвольте вас просить, Семен Исидорович, сделать надпись.

— С радостью… Но ведь это для печати? Разве на обороте надписать?

— Да, пожалуйста, на обороте.

— Охотно…

— Дон Педро, я вам скажу, к кому вы должны поехать за интервью, — сказала Муся. — К майору Клервиллю. Он живет в «Паласе».

— Это тот офицер, который был на вашем рауте, мадмуазель? Я сам о нем думал… Он живет в «Паласе»? Так я прямо от вас к нему и поеду.

— Послушайте, дон Педро, ангел, можно мне ехать с вами? Я буду отлично себя вести… Я буду вам переводить… Папа, нельзя? Отчего нельзя?.. Отчего мне не быть журналисткой, что тут такого? Ну, так я вас довезу до «Паласа», если вы меня не хотите. Меня как раз ждет внизу экипаж. Можно, мама?