Трилогия (№1) - Ключ

Еще в другом роде был будуар, расположенный между кабинетом и гостиной. Здесь все было чрезвычайно уютное и несколько миниатюрное: небольшие шелковые кресла, низенькие пуфы, качалка в маленькой нише, крошечная полка с произведениями поэтов, горка русского фарфора и портрет Генриха Гейне в золотой рамке венком, искусно составленным из лавров и терний. Мебели вообще было много, и, по расчету хозяев, они могли принимать до ста человек, перенося в парадные комнаты лучшие стулья из других частей квартиры. Впрочем, такие большие приемы устраивались чрезвычайно редко, а балов по случаю войны не давал никто.

В хрустальной люстре была зажжена половина лампочек. Поджидая хозяев, два помощника Кременецкого, свои люди в доме, вели между собой вечный разговор помощников присяжных поверенных. Один из помощников, Никонов, был во фраке, другой, Фомин, служивший в Земском союзе, в темно-зеленом френче, с тремя звездочками на погонах.

— Что же вы думаете о деле Фишера? Убил, конечно, Загряцкий, — сказал Никонов.

— Позвольте, во-первых, не доказано, что Фишер был убит. Экспертизы еще не было.

— Какое же может быть сомнение? Без причины люди не умирают…

— Умирают на шестом десятке от тех «petits jeux»[4], которыми занимался Фишер. А во-вторых, почему Загряцкий?

— Кто же другой? Другому некому.

— Позвольте, дорогой коллега, вы рассуждаете не как юрист. Onus probandi[5] лежит на обвинении, разумеется, если вы ничего против этого не имеете.

— Да что onus probandi, — сказал Никонов. — Загряцкий убил, какой тут onus probandi! А вот что это дело от Семы не уйдет, это факт.

— Бабушка надвое сказала, и даже, passez-moi le mot[6], не надвое, а натрое или больше: если вам все равно, есть еще и Якубович, и Меннер, и Герд, и Матвеев, не говоря о dii minores.[7]

— Нет, это дело не для них. Меннер хорош в военном. Якубович — да, пожалуй, при разборе улик Якубович на высоте. А все-таки, где яд, кинжал, револьвер, серная кислота, там Сема незаменим. Он вам и народную мудрость зажарит, он и стишок скажет, он и Грушеньку, и Настасью Филипповну запустит.

— Достоевского знает, как сенатские решения, — с уважением подтвердил Фомин.

— Если на антеллигентных присяжных, да со слезой, — никто, как Сема. Разве из Москвы Керженцова выпишут.

— Керженцев меньше, чем за пять, не приедет. Ему на славу наплевать. Il s’en fiche.[8]

— Ну, и три возьмет. С Ляховского всего две тысячи содрал.

— Позвольте, ведь это когда было? De l’histoire ancienne.[9] Теперь, Григорий Иванович, цены не те.

— А вот помяните мое слово, Семе достанется дело, и он выиграет, как захочет.

— Оратор Божьей милостью…

— Да, только ужасно любит «нашего могучего русского языка»…

Фомин сделал ему знак глазами. В гостиную вошла Муся, дочь Кременецкого, очень хорошенькая двадцатилетняя блондинка в модной короткой robe chemise[10] розового шелка, открывавшей почти до колен ноги в серебряных туфлях и в чулках телесного цвета. Фомин звякнул по-военному шпорами и зажмурил от восхищения глаза.

— Мария Семеновна, pour Dieu, pour Dieu, чья это creation[11], — сказал он, неожиданно картавя. — Какая прелесть!..

Муся, не отвечая, повернула выключатель, зажгла люстру на все лампочки и подошла к зеркалу.

«Какой сладенький голосок, — подумала она. — И надоели его французские фразы…»

У нее был дурной день. Накануне, часов в десять вечера, она возвращалась домой пешком (ее только недавно стали отпускать из дома одну); к ней пристал какой-то господин и долго с шуточками вполголоса преследовал ее по пустынной набережной, так что ей стало страшно. Она «сделала каменное лицо» и зашагала быстрее. Господин наконец отстал. И вдруг, когда его шаги замолкли далеко позади нее, ей мучительно захотелось пойти с ним — в таинственное место, куда он мог ее повести, — захотелось узнать, что будет, испытать то страшное, что он с ней сделает… Она плохо спала, у нее были во сне видения, в которых она не созналась бы никому на свете. Встала она, как всегда, в двенадцатом часу. Днем то разучивала «Баркароллу» Чайковского, то читала знакомый наизусть роман Колетт, то представляла себе, как пройдет для нее вечер. Впрочем, от этого приема Муся ничего почти не ожидала.

— Который час? — спросила она, не оборачиваясь и поправляя прядь только что завитых волос. «Лучше было бы розу в волосы», — подумала она.

Фомин с удовольствием взглянул на простые черные часы, которые он стал носить на браслете, надев военный мундир.

— Neuf heures tapant[12], — ответил он, незаметно оглядывая и себя через плечо Марии Семеновны. Он очень себе нравился в мундире. В зеркале отразилась фигура входившего Кременецкого. Он ласково потрепал дочь по щеке и сказал рассеянно: «Молодцом, молодцом… Очень славное платьице…» Никонов и Фомин улыбались. Семен Исидорович дружески с ними поздоровался.

— Ранний гость вдвойне дорог… Благодарствуйте, — сказал он (Кременецкий любил это слово).

— Мы о деле Фишера толковали, Семен Исидорович, — сказал Фомин. — Верно, вам придется защищать?

Беспокойство промелькнуло по лицу адвоката.

— Почему вы думаете? — быстро спросил он. — Я давеча читал… Будет, кажется, интересное дельце.

— По-моему, не может быть сомнений в том, что убил Загряцкий, — сказал Никонов. — Все улики против него.

Кременецкий и Фомин стали возражать. Газеты говорят о Загряцком, но настоящих улик нет.

— Дело ведет наш милейший Николай Петрович Яценко, очень дельный следователь, — сказал Кременецкий. — Он у нас нынче будет, жаль, что нельзя взять его за бока.

— Le secret professionnel, — торжественно произнес Фомин, поднимая указательный палец кверху.

— Когда выпьет крюшонцу, забудет про secret professionnel.

— Ну, он питух не из важнецких. Другой, когда выпьет, забудет, как маму звали, — сказал Семен Исидорович.

XI

Браун, несколько отставший за границей от петербургских обычаев, приехал на вечер в десятом часу. Тем не менее гостей уже было не так мало — в военное время жизнь стала проще. На пороге кабинета Брауна встретил хозяин. Вид у Кременецкого был праздничный. Он встретил гостя чрезвычайно любезно и, не помня его имени-отчества, особенно радушно назвал Брауна дорогим доктором, крепко пожимая ему руку.

— Надеюсь, вы теперь будете знать к нам дорогу, — сказал Кременецкий. Он с давних пор неизменно говорил эту фразу всем более или менее почетным гостям, впервые появлявшимся у него в доме. Но обычно он говорил ее в конце вечера, при их уходе, а теперь сказал в рассеянности, глядя в сторону передней, откуда появился еще гость. На лице у адвоката промелькнуло неудовольствие: гость был серовато-почетный, член редакции журнала «Русский ум», но явился он на вечер в пиджаке и в мягком воротничке. «Нет, все-таки мало у нас европейцев», — подумал Кременецкий.

— Я не знал, что у вас парадный прием, — сказал гость со смущенной улыбкой. — Уж вы меня, ради Бога, извините…

— Ну, вот, Василий Степанович, какой вздор! — ответил хозяин, смеясь и пожимая обеими руками руку гостя. — Вы, конечно, знакомы?.. Ну-с, что скажете хорошенького?

— Хорошенького словно и мало, судя по последним газетам…

— Вздор, вздор!.. Помните у Чехова: через двести — триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасна… — Кременецкий выпустил руку гостя. — Вот что, судари вы мои, я здесь на часах и отойти никак не смею. А вам советую проследовать туда, к моей жене, и потребовать у нее чашку горячего чаю. Там больше молодежь, поэты есть, — сказал он, закрывая глаза, с выражением шутливого ужаса. — Василий Степанович, вы свой человек… Доктор, пожалуйста…

Василий Степанович, горбясь и потирая руки, прошел дальше. У дверей будуара он нерешительно остановился и стал пропускать вперед Брауна.

— Нет, нет, уж, пожалуйста, вы, — говорил он, нервно смеясь слабым смехом, точно за дверью их должен был окатить холодный душ. — Уж вы первый, пожалуйста…

Браун вошел в будуар, чувствуя по обыкновению острую тоску от всего: от тона адвоката, от расшаркивания перед дверью с Василием Степановичем, от яркого света комнат, от того, чем был густо заставлен стол в будуаре, от приветливой улыбки хозяйки и от портрета Гейне в затейливой рамке. Разговор у стола, видимо, довольно оживленный, на мгновение прервался. Собравшиеся с нетерпением и легким недоброжелательством ждали конца представлений. Хозяйка упорно называла всех полным именем.

— …Анна Сергеевна Михальская… Софья Сергеевна Михальская… Глафира Генриховна Бернсен… Моя дочь Муся… Молодые люди, знакомьтесь, пожалуйста, сами с нашим знаменитым ученым, — улыбаясь, добавила она, давая понять молодым людям, что они имеют дело с важным гостем.

— Мы как раз говорили об умном, это у нас бывает, — громко сказала Муся, с любопытством глядя на Брауна. Она всегда говорила с новыми людьми так, точно давно и близко их знала. — Ставится вопрос: какие книги вы взяли бы с собой, отправляясь на долгие годы на необитаемый остров… Предполагается, что на необитаемом острове нет библиотеки.

— Просят только не говорить, что вы взяли бы с собой «Голубой фарфор», ибо автор его здесь, — сказал Никонов.

— И он воплощенная скромность, — добавила Муся, обратившись к некрасивому бледному юноше с необыкновенным пробором по правой стороне головы.

— Я говорю, я взяла бы Гете и Пушкина, — сказала хозяйка. — Как хотите, вы можете считать меня отсталой или глупой, а я остановилась на классиках и в ваших декадентах ничего не понимаю. Пушкина понимаю, а их не понимаю… Вам с лимоном, Василий Степанович?

— Мама, вы ошибаетесь, это, напротив, все говорят: Гете и Пушкина. C’est tr[13]

— Я, пожалуй, голосовал бы за Данте, — сказал негромко, точно про себя, Василий Степанович, Он взял у хозяйки стакан и окончательно сконфузился, пролив несколько капель на скатерть.

— Я взял бы Ната Пинкертона, — мрачно сказал с расстановкой Беневоленский, автор «Голубого фарфора».

— Ну, уж это, ах, оставьте, уж вы-то, дядя, наверное, взяли бы полное собрание своих творений, — возразил Никонов.

Никонов был душой общества, собиравшегося в будуаре госпожи Кременецкой. Говорил он все с чрезвычайной энергией в выражении и всегда в шутливой или полушутливой форме. Эта вечная шутливость, незаметное порождение застарелой неврастении, несколько утомляла. Однако при его появлении все изображали на лицах приветливую улыбку, что его еще более утверждало в бессознательно принятой им, не изменившейся за пятнадцать лет роли живого юноши и души общества. Женщинам Никонов нравился чрезвычайно, особенно при первом знакомстве. Он зачем-то издавна делал вид, будто влюблен в Мусю. Она прекрасно знала, что он и не влюблен ни в кого, и ни одной молодой женщины не может видеть равнодушно. Но тон его ей нравился. Ее ответной манерой была резкость, которая была бы неприличной, если бы с самого начала Мусей не было установлено, что ей все позволено.

Хозяйка любезно расспрашивала Брауна: давно ли он в Петербурге? Надолго ли приехал? Верно, нигде за границей нет такой отвратительной осени? Муся, не без беспокойства глядя на мать, прислушивалась к их разговору.

— Ах, вы остановились в «Паласе»? У нас будет сегодня еще гость оттуда. Может быть, вы его встречали: майор Клервилль из английской военной миссии…

— Да, я его знаю.

— Вы с ним знакомы? Я его видела в ресторане «Паласа», — сказала Муся. — Он был в штатском. Какой очаровательный!

— Очаровательный.

— Правда ли, что он шпион? Я обожаю шпионов, ну просто с ума схожу!..

— Муся, перестань говорить глупости…

— Мама, что мне делать, если я непременно хочу выйти замуж за шпиона…

— Все англичане шпионы, — подтвердил медленно поэт. — Шекспир тоже был шпионом.

— Заткните фонтан, дядя. Шпион не шпион, а, должно быть, присматривается к тому, что у нас делается, как же иначе? — сказал Никонов. — Англичане поклялись воевать с немцами до последней капли русской крови.

— Ох, Господи, все слышали эту шутку сто раз, — сказала Муся, затыкая уши.

— Напротив, майор Клервилль обожает Россию, — сказал Браун. — Он ведь сам из intelligentsia. Прежде англичане из русских слов знали только zakouski и pogrom, теперь знают еще intelligentsia. Все равно, как у нас все знают: если англичанин, значит, контора и футбол. Майор Клервилль — самая настоящая интеллигенция, с сомнениями, с исканиями, с проклятыми вопросами, со всем, что полагается. Он сомневается почти во всем… Ну, не во всем, конечно: в победе Англии, наверное, не сомневается.

Хозяйка улыбалась, кивая одобрительно головой.

— А ведь слово «интеллигенция» выдумал почтеннейший Боборыкин, — сказал негромко Василий Степанович.

— Ничего подобного, оно встречается в «Анне Карениной», — возразил Никонов.

— Нельзя говорить «ничего подобного», — поправила Муся.

— Оставьте, пожалуйста, отлично можно… И потом, помните, еще Столыпин сказал, что это только инородцев интересует, как можно и как нельзя говорить: мой язык, как хочу, так и говорю.

— Ну вот, вы известный антисемит, — несколько озадаченно сказала Муся.

— Я антисемит на немцев… Знаете, кстати, почему у меня репутация антисемита? Меня одна барышня спрашивает: «Григорий Иванович, вы женились бы на еврейке?» — «Смотря на какой», — говорю. Вот за это меня ославили антисемитом. Что ж, по-вашему, я обязан жениться на всякой еврейке?

— И все неправда! Никакая барышня вас ни о чем таком не спрашивала… этот анекдот я в Москве слышала два года тому назад. И «антисемит на немцев» тоже слышала…

— Лопни мои глаза!.. Отсохни у меня руки и ноги!.. Чтоб я тут на этом самом месте провалился!..

— Господи! Григорий Иванович! — страдальчески улыбаясь, сказала хозяйка.

Поэт, загадочно глядя на шею своей соседки Анны Сергеевны, спросил вслух сам себя, какое слово лучше передает ощущение женской кожи: peau velout[14] Из передней слышались звонки. Из кабинета доносился радостный голос хозяина. Хозяйка поддерживала разговор, следя за чаем и косясь в сторону столовой. Там, за дверьми, нанятые клубные лакеи делали свое дело, с презрением глядя на напуганных горничных хозяев.

— Он в самом деле так красив, этот англичанин? — спросила Мусю вполголоса Глафира Генриховна.

— Прямо на выставку англичан! — сказала Муся, закатывая глаза. — Он похож на памятник Николая I… А фрак, фрак!.. Григорий Иванович, отчего на вас так не сидит фрак?

— Это вам так кажется, потому, знаете, что лордова порода, — обиженно сказал Никонов. — Верно, фрак как фрак.

— А зовут его Вивиан… Григорий Иванович, отчего вас не зовут Вивиан?

— Оттого, что разумный человек не может так называться, несерьезное имя. Вот послушайте: Гри-го-рий Иванович, как это хорошо звучит — серьезно, солидно, приятно… Я очень доволен… Только кретинический лорд может себе позволить быть Вивианом.

— Разве он лорд? — спросила Анна Сергеевна.

— Кажется, нет… Впрочем, не знаю. Знаю, что я погибла!

— Я знаю из верного источника, что он не лорд и не аристократ, — сказала желтолицая Глафира Генриховна, которая все знала из верного источника.

— Вешать шпионское отродье! — сказал Никонов и сделал страшные глаза.

XII

В одиннадцатом часу вечера гостиная и кабинет стали быстро наполняться; звонки следовали почти беспрерывно. Среди гостей были люди с именами, часто упоминавшимися в газетах. Были и богатые клиенты, которых Кременецкий награждал за дела знакомством с цветом петербургской интеллигенции (это и у него, и у них выходило почти бессознательно; однако банкиры и промышленники ценили связи своего юрисконсульта, а иных известных людей из его салона заполучали и в свои). Прибыл и английский майор. Его приезд произвел маленькую сенсацию. Он явился в походном мундире — это доставило удовольствие хозяину. Еще приятнее было то, что англичанин понимал русскую речь и даже, видно, любил говорить по-русски, по крайней мере, он на первую же, заранее приготовленную фразу Кременецкого, начинавшуюся со слова «аншанте»[15], ответил: «О, я очень рад действительно» — с такой любезной улыбкой, что Кременецкий сразу растаял. «В самом деле красавец, хоть картину пиши, — подумал он, — недаром Муська о нем три дня трещит…» Английского гостя Кременецкий проводил в гостиную, познакомил его там с Тамарой Матвеевной и усадил рядом с Мусей. Она устроилась так, что возле нее как раз оказался свободный стул. Разговор у них сразу покатился как по рельсам, и Кременецкий счел возможным оставить англичанина в гостиной, хотя большинство видных гостей-мужчин находились в кабинете.

Майор Клервилль был очень доволен тем, что попал на вечер к адвокату, у которого, как он знал, собиралась передовая петербургская интеллигенция. Его в первую минуту немного удивило то, что на русском вечере почти все было, как на английских вечерах. Разве только, что в передней шубы не клались на стулья, а вешались; да еще один из гостей был в пиджаке, а не во фраке и не в костюме, который здесь, как, впрочем, везде на континенте, назывался смокингом. Мужчины вообще были одеты хуже, а дамы лучше, чем в Англии. Среди дам было много хорошеньких — больше, чем было бы на английском вечере. Особенно понравилась Клервиллю та барышня, рядом с которой его посадили: она была именно такова, какой должна была быть, по его представлениям, девушка из петербургской передовой интеллигенции. Правда, заговорила она для начала не о серьезных предметах, но говорила так забавно и мило-кокетливо, что майор Клервилль просто заслушался и сам не торопился перейти к серьезным предметам.

«Ну, что ж, теперь с Божьей помощью можно загнуть и музыкальное отделение», — подумал Кременецкий и незаметно показал жене глазами на рояль. Тамара Матвеевна чуть наклонила утвердительно голову. Кременецкий обменялся любезными фразами с барышнями, поговорил с Беневоленским.

— Верно, вы сейчас творите — уж такой у вас вдохновенный вид!.. Что ж, может быть, когда-нибудь в вашей биографии будет упомянуто, что вы у нас задумали шедевр, — сказал он шутливо поэту и вышел очень довольный.

«Отлично идет вечер, потом ужин, от шампанского еще лучше станет», — подумал Семен Исидорович.

— Кого я вижу!.. Не стыдно вам, что так поздно! — воскликнул он радостно, протягивая вперед руки. Ему навстречу шли новые гости, Яценко с женой, высокой, энергичного вида дамой; за ними следовал юноша в черном узеньком пиджаке. «Это еще кто такой?» — с недоумением спросил себя Кременецкий и вспомнил, что его жена, бывшая три дня тому назад в гостях у Яценко, с чего-то пригласила на вечер также их сына, воспитанника Тенишевского училища. С такого мальчика и смокинга требовать было невозможно.

— Все вы молодеете и хорошеете, Наталья Михайловна, — сказал Семен Исидорович, целуя руку даме. — Зачем так поздно, ай, как нехорошо, Николай Петрович!.. Это ваш сынок? Очень рад познакомиться, молодой человек. Вас как зовут?

— Виктор…

— Значит, Виктор Николаевич… Прошу нас любить и жаловать.

— Ну, вот еще, какой там Виктор Николаевич! Уж сделайте милость, не портите его, — сказала Наталья Михайловна. — Витя он, а никакой не Виктор Николаевич.

— Да, пожалуйста, — произнес мальчик. «Очень любезный человек», — подумал он. Витя в первый раз выезжал в свет. Приглашение госпожи Кременецкой и поразило его, и испугало, и обрадовало. Он готовился к вечеру все три дня. Особенно его беспокоил костюм. Мундира в Тенишевском училище не полагалось, и отношение к гимназическому мундиру у тенишевцев было вполне отрицательное. Витя сделал заведомо безнадежную попытку добиться того, чтобы ему был заказан смокинг: их портной брался сшить в три дня. Но из этого ничего не вышло.

— Вот еще, шестнадцатилетнему мальчишке смокинг, — сказала возмущенно Наталья Михайловна, убавляя год сыну. — Только людей насмешишь… Да и твой черный пиджак совсем под смокинг сшит, издали и отличить нельзя.

Черный пиджак в самом деле походил на смокинг, но только издали. Пришлось, однако, надеть пиджак, украсив его новеньким модным галстухом, купленным за три рубля в лучшем магазине. Витя взволнованно вошел в гостиную — он всего больше боялся покраснеть. Гости, по-видимому, отнеслись равнодушно к его костюму. У хозяев по лицу тоже ничего нельзя было заметить. Первая минута, самая страшная, сошла благополучно. «Кажется, совсем не покраснел», — облегченно подумал Витя, садясь. Для его рук нашлось вполне надежное место под столом. К тому же в ту минуту, как они вошли в гостиную, там начиналось музыкальное отделение, и хозяйка могла только улыбкой показать Наталье Михайловне, что приветствия и разговоры откладываются — уже слышались звуки рояля. Часть гостей на цыпочках перешла из кабинета в гостиную. Перед роялем, грациозно опершись на его край левой рукой и держа в правой ноты, стоял певец, толстый, величественного вида человек с тщательно прилизанными волосами. За роялем сидела Муся. Предполагалось, что музыкальное отделение вечера составилось само собой, неожиданно и потому аккомпаниатора не пригласили. Муся с улыбкой, выражавшей крайнее смущение, предупредила певца, что будет аккомпанировать «не просто плохо, а ужасно». Она очень хорошо играла. Певец снисходительно улыбался, выпячивая грудь колесом.

— А ноты кто будет перелистывать? — спросила Муся.

— Витя, садись ты… Он очень музыкален и отлично играет, — сказала Наталья Михайловна.

— Ах, пожалуйста!

— Что вы, мама!.. Я, право…

— Ну, чего ломаешься, садись, видишь, дамы просят.

Виктор Яценко, замирая, уселся сбоку от Муси, чуть позади нее. В передней послышался слабый звонок. Хозяин на цыпочках поспешно вышел из гостиной. Певец выпятил грудь и торжествующим взором обвел публику.

«Время изменится», — сказал он, когда движение в зале улеглось совершенно. Англичанин, сидевший против Муси, удовлетворенно кивнул головою: за время своего пребывания в Петербурге он раз пять слышал «время изменится». Муся улыбнулась ему глазами и опустила руки на клавиши. Витя, упершись руками в колени, смотрел на ноты через ее плечо. Кровь прилила у него к голове. Муся, на мгновение повернувшись, увидела его взволнованное, еще почти детское лицо. Ей сразу стало смешно и весело. Она нарочно стерла с лица улыбку и изобразила строгость. «Тот чурбан тоже хорош», — подумала она, поглядывая на певца. Ей сбоку были видны его богатырская грудь, неестественно подобранный живот, цепочка, протянутая из кармана брюк. Из передней слышался негромкий звук голосов. Хозяйка строго смотрела в сторону двери. Туда же невольно смотрели и гости. Дверь отворилась. По гостиной пробежал легкий, тотчас подавленный гул. Певец побагровел. В сопровождении радостно-взволнованного хозяина в гостиную вошел Шаляпин. Он на мгновение остановился на пороге, чуть наклонив свою гигантскую фигуру, приложил палец к губам и сел на первый стул у двери. Это заняло лишь несколько секунд. Всякий другой, войдя в гостиную во время пения, сделал бы то же самое. Однако бывший среди гостей художник Сенявин подумал, что этот вход в гостиную — подлинное произведение искусства, в своем роде почти такое же, как выход царя Бориса или появление Грозного в «Псковитянке». Он подумал также, что каждое движение этого человека — Божий подарок художнику. «Время изменится, туча рассеется», — пел певец несколько ниже тоном. «И грудь у него уж не таким колесом выпячивается», — подумала Муся. Тенор наконец кончил, послышались аплодисменты, довольно дружные. Шаляпин, не аплодируя, направился к хозяйке. Все на него смотрели, не сводя глаз. В гостиной появились еще гости. Простая вежливость требовала, чтоб и он похлопал хоть немного. Но он, видимо, не мог этого сделать. Кременецкий подошел, улыбаясь и аплодируя, к певцу и горячо просил его продолжать. Певец смущенно отказывался. Хоть ему было заплачено за выступление, хозяин не настаивал.

— Чудно, великолепно, дорогой мой, — сказал он. — Очаровательно!

XIII

В кабинете в одной из наиболее оживленных групп шел перед ужином политический разговор. В нем участвовали Василий Степанович, молодой либеральный член Думы князь Горенский и два «представителя магистратуры», как мысленно выражался дон Педро. Прихлебывая коньяк из большой рюмки, дон Педро сообщал разные новости. В этом салоне, в который он попал с трудом, дон Педро одновременно наслаждался всем: и коньяком, и своими новостями, и собеседниками, в особенности же тем, что он был правее князя и в споре с ним выражал государственно-охранительные начала.

— Это уж начало конца… Нет, право, таких людей надо сажать в сумасшедший дом, — сказал возмущенно князь, имея в виду министра, о разных действиях которого рассказывал дон Педро.

— Disons[16]: надо бы уволить в отставку с мундиром и пенсией, — сказал Фомин.

— Можно и без пенсии.

— В такое время, подумайте, в такое время! — укоризненно сказал дон Педро. — Когда все живые силы страны должны всемерно приложиться к делу обороны. Эти люди ведут прямехонько к революции!

— И славу Богу! Не вечно же Федосьевым править Россией. Моя формула: чем хуже, тем лучше, — сказал Горенский.

— Да, но подождем конца войны. Во время войны не устраивают революций.

— Ах, разве война когда-нибудь кончится, полноте!

— Война кончится тогда, когда социалистам воюющих стран будет дана возможность собраться на международную конференцию, — сказал убежденно Василий Степанович, который в кабинете за серьезным политическим разговором чувствовал себя много свободнее, чем с дамами в гостиной.

— Что же они сделают? Объявят ничью?

— Да уж там видно будет.

— Ну, с сотворения мира войны вничью не бывало. Неужто, однако, князь, можно защищать сухановщину? — осведомился дон Педро, с особенной любовью произнося слово «князь».

— Позвольте, при чем здесь сухановщина. Я не пораженец.

— К тому же сухановщина весьма неопределенное понятие, Ленин излагает те же, в сущности, мысли гораздо последовательнее, — заметил Василий Степанович.

— Кто это Ленин? — спросил представитель магистратуры.

— Ленин — эмигрант, глава так называемого большевистского и пораженческого течения в российской социал-демократии, — снисходительно пояснил Василий Степанович. — Как-никак выдающийся человек.

— Его настоящая фамилия Богданов, правда? — спросил дон Педро.

— Нет, Богданов другой. Фамилия Ленина, кажется, Ульянов.

— Ах да, Ульянов… Не скрою от вас, князь, — сказал дон Педро, — я к пораженчеству и ко всей этой сухановщине вообще отношусь довольно отрицательно.

— А к милюковщине как относитесь? Положительно?

— Вы хорошо знаете, Василий Степанович, что я значительно левее Павла Николаевича, — несколько обиженно сказал дон Педро. — Но не в этом дело.

— Война до полной победы? Дарданеллы?.. Слышали!

— Ах, где же ее взять, полную победу? — заметил со вздохом дон Педро. Он хотел рассказать о том, что Гинденбург готовит прорыв двенадцатью дивизиями. Но его прервал Фомин.

— Позвольте, наши доблестные союзники уже взяли дом паромщика, — сказал он.

Кто-то засмеялся. К разговаривавшим подошел хозяин. Его лицо так и сияло.

— Ну, что? — сказал он восторженно. — Ведь это гений! Другого слова нет!..

— Шаляпин? — переспросил дон Педро. — Да, мировая величина… Удивительно, что он согласился спеть: он больше не поет в частных домах.

— Уж и приготовили вы гостям сюрприз!

— Помилуйте, это для меня первого был полный сюрприз! Я в мыслях не имел просить его петь. Разве можно просить об этом Шаляпина!

— Это все равно что попросить человека подарить вам три тысячи рублей.

— Вот именно, — сказал, смеясь Кременецкий. — Нет, он сам пожелал, видно, нашло… Спел и уехал! Даже не уехал, а отбыл — о королях надо говорить «отбыл».

— Однако отчего он поет такие заигранные вещи? — спросил Горенский. — «Два гренадера», «Заклинание цветов»… Ведь это банальщина! Не хватало только «Спите, орлы боевые»!.. И почему «Фауста» петь по-итальянски?

— Vous [17], — сказал Фомин. — Мне французы говорили, что они «Марсельезу» стали понимать лишь тогда, когда услышали, как Шаляпин поет «Два гренадера»…

— Да, мороз по коже дерет от его «Марсельезы»… Вы, видно, не очень любите музыку, князь, — сказал Кременецкий и отошел к другой группе. У камина, заставленного бутылками, Яценко разговаривал с Никоновым. Григорий Иванович выпил и был еще веселее обыкновенного. Около них в глубоком кресле сидел Браун. Здесь же, при отце, находился и Витя.

— Николай Петрович нем, точно золотая рыбка, — сказал Кременецкому Никонов. — Я, видите ли, хочу взять его за цугундер, как говорил один мой гомельский клиент. Нескромнейшим образом пристаю к Николаю Петровичу по делу Фишера: кто убил? зачем убил? почему убил? Просто сгораю от любопытства!

Кременецкий с беспокойством посмотрел на Яценко. Семену Исидоровичу фамильярный тон его помощника показался весьма неуместным. Но Николай Петрович был в благодушном настроении и нисколько не казался обиженным — его, по-видимому, забавлял выпивший Никонов, которого он давно знал.

— И что же Николай Петрович? — спросил Кремецкий.

— Молчит, потому Фемида.

Никонов, улыбаясь, налил себе большую рюмку ликера. Семен Исидорович невольно следил за движениями его руки, слегка дрожавшей над бархатным покрывалом камина.

— Скажите, Фемида, будьте такие миленькие, кто убил Фишера? Cur? quomodo? quibus auxiliis?[18]

— Да, право же, я сам ничего не знаю, господа. Вы читали в вечерних газетах: задержан некий Загряцкий. Но я его еще не допрашивал.