Как устойчивое развитие может изменить мир

В ходе нашего социально-экономического обсуждения, устроенного в волнах красивого сине-зеленого моря, происходит что-то странное. Мы вдруг видим какую-то красноватую вздувшуюся массу, на вид диаметром около 30 см, которая приближается к нам, гонимая волнами. Мы стараемся ее проигнорировать, но она подплывает к нам все ближе. Наконец мы можем различить ее детали и понимаем, что это внутренности курицы. Мы молча уставились на них, и тут произошла необъяснимая вещь: остановившись на какое-то время около нас, эта масса затем поплыла в обратную сторону. «Вероятно, это остатки после какого-то сантерического ритуала, – сказал мой друг Пол, когда мы направлялись в сторону песчаного пляжа. – Эта курица была принесена в жертву при обращении к богам». У меня возникло то же самое тяжелое чувство, которое я испытал накануне, хотя ритуал, на котором мы присутствовали в тот вечер, был не столь кровавый. Мне подумалось, что при принесении в жертву этой курицы люди просили вовсе не мира, любви и понимания, а скорее всего, хотели получить побольше долларов.

* * *

Если вы копнете чуть глубже, разбираясь в структуре современной денежной системы или применяемого повсеместно на практике анализа затрат и выгод, то вы узнаете об одном малоизвестном факте современной экономики: в ней множество этических аспектов. Можно сказать, она ими нашпигована. Надо пояснить, что я имею в виду. Я говорю об этических предположениях, убеждениях в том, что является самым главным и самым ценным, т. е. об определении того, что такое хорошо и что такое плохо. Все эти понятия встроены в денежные системы. Тот факт, что эти системы трудны для понимания всех, кроме экономистов, означает, что эти этические предположения являются невидимыми. Из-за такой скрытости их трудно поставить под сомнение. А так как их трудно поставить под сомнение, то и невозможно изменить.

Возьмем, к примеру, факт, а скорее фактик, о том, как самые современные страны относятся к природе. Это этическое убеждение, изначально встроенное в конструкцию экономики, мало известно за ее пределами, хотя оно является очень важным для судьбы мира. Сущность этого убеждения можно сформулировать так: с течением времени ценность природы уменьшается.

Это заявление может показаться странным. Как можно предположить, что вода, деревья, рыбы и другие составляющие природы в будущем станут для нас менее ценными? Однако концепция, гласящая, что с течением времени ценность, а значит, и стоимость природы, снижаются, в экономике является общепризнанной. Фактически вы можете увидеть, что эта идея входит почти в каждое экономическое уравнение, имеющее отношение к будущей цене товаров и ресурсов. Эта идея выражается в виде цифры, называемой учетной ставкой[36].

Само название говорит о том, что происходит: мы покупаем ресурсы будущего с дисконтом или, если выразиться проще, со скидкой. Если копнуть более глубоко, мы поймем, что в наших экономических моделях, как правило, предполагается, что ресурсы, используемые сегодня, стоят дороже ресурсов, сберегаемых для будущего. Это означает, что в целом экономически целесообразно продавать завтрашние ресурсы сегодня, потому что вы, вероятно (как следует из применяемых моделей), при их продаже позже получите за те же самые ресурсы меньше денег.

Рассмотрим зрелый лес. Если предположить, что стоимость деревьев из этого леса каждый год будет снижаться в среднем на 3-5%, а для экономики это очень распространенное допущение, то у вас будет сильный стимул срубить их раньше. В конце концов можно предположить, что деревья могут сломаться из-за урагана или их стоимость может снизиться из-за возникновения других рисков. Может быть, в будущем найдется альтернатива деревьям, и тогда они вообще будут не нужны! Это тоже экономический риск, наличие которого заставляет делать из дерева бумагу сейчас, потому что вполне возможен вариант, при котором в будущем бумага окажется ненужной. Поэтому мы слышим неустанное тиканье своего рода часов, показывающих работу процентной ставки. Система, в которой в качестве денег выступает долг, означает, что инфляция является неизбежным и непрерывным процессом, из-за действия которого почти в любом случае десять сегодняшних денежных единиц стоят дороже десяти таких же единиц завтрашних. Подумайте хорошенько об этом, и тогда вы неизбежно придете к одному очевидному выводу: в будущем деревья будут стоить меньше, поэтому их следует срубить сегодня.

«Остановитесь, подождите минутку! – восклицаете вы. – А как же люди, которые будут жить в будущем? Они разве не хотят, чтобы у них были деревья? Разве для животных, экосистем и климата в целом деревья не нужны?» Может быть, и нужны, однако люди будущего не могут заплатить за эти деревья сегодня, а животные уж точно в любом случае не будут за них платить. Поэтому при определении «чистой приведенной стоимости» леса их желания и потребности не будут никак учтены. Значение имеет только то, насколько эти деревья полезны для нас.

Хотя фразы вроде «учетная ставка» и «чистая приведенная стоимость» могут казаться абстрактными, определяющее значение для судьбы мира имеют решения, принимаемые нами на основе именно таких концепций. И поэтому, пока вы будете подвергаться сильному нажиму, пока в ходе общественных дебатов от вас будут требовать четких объяснений того, какими являются эти ценности и что они на самом деле означают, выбор таких ценностей по сути является этическим решением.

Трудно поставить под сомнение этический аспект решения, влияющего на общественное благосостояние, если вы не знаете, каким вообще является принимаемое решение и насколько оно этично. Однако, к счастью, этот «черный ящик», занимающий центральное место в экономическом мышлении, наконец-то открыт, а его содержание изучается в ходе общественных обсуждений. Этический аспект дисконтирования публично обсуждался в докладе правительства Великобритании, автором которого был бывший главный экономист Всемирного банка сэр Николас Стерн, предупредивший о том, что изменение климата погубит экономику и приведет мир к глобальной депрессии, если не будет предпринято никаких мер. Авторы консервативного новостного журнала The Economist, а также ряд экономистов возразили Стерну и заявили, что его анализ ошибочен, потому что он использовал слишком низкую учетную ставку.

Вот их аргумент, если его изложить предельно кратко. Существует небольшая вероятность того, что у нас вообще не будет потомков; такой исход (из-за столкновения с астероидом или других катаклизмов) составляет, по оценкам представителей науки, около 0,1%. Если у нас не будет потомков, то сегодняшняя экономия ресурсов для будущего является бессмысленным занятием. Конечно, трудно оспаривать утверждение, что ресурсы природы завтра будут дешевле, если они будут лежать под слоем пыли, образовавшимся после столкновения нашей планеты с астероидом.

Стерн в своем анализе исходит из того, что коэффициент, равный 0,1% и эквивалентный вероятности того, что жизнь, в том виде, в котором мы ее знаем, больше не будет существовать, является единственной приемлемой ставкой дисконтирования. Любой другой, более высокий коэффициент означает, что мы считаем, что наше поколение является более ценным, чем будущие поколения, но это утверждение будет трудно защищать, если через 50 лет внуки попросят нас обосновать свои завышенные претензии. («Дед, а почему ты поддерживал идею, что мое счастье значит вдвое меньше, чем твое?»)

Но, если быть справедливым, есть и другие факторы, требующие своего учета. Такие экономисты, как Уильям Нордхаус, один из критиков Стерна, предпочитают использовать более высокую ставку дисконтирования – например, 3% , – принимая во внимание более оптимистичные ожидания того, что технологии решения будущих проблем станут более совершенными, и общую тенденцию людей ценить выше свое сегодняшнее благосостояние (и деньги), чем завтрашнее. «Более низкая учетная ставка, – говорят сторонники этой точки зрения, – предполагает, что они не будут умнее и богаче нас, нынешних». А ведь наши потомки, может быть, научатся решать те проблемы, которые так нас сегодня беспокоят. Кроме того, кто знает, какими они, наши внуки, вообще будут? Вполне вероятно, они как-то по-другому будут удовлетворять свои потребности. Может быть, они отправятся в космические просторы или… Мы просто этого не знаем. Именно «мы просто этого не знаем» также лежит в основе выбираемой учетной ставки.

Итак, кому вам следует верить? Следует ли считать ставку равной 0,1% , 3% , или она еще более высокая? От выбранного значения зависит многое, потому что оно покажет, уверены ли вы на самом деле в том, что изменение климата потребует огромных усилий, чтобы его остановить сейчас, или нет.

С учетом сказанного вопрос очевиден: правильно ли ценить будущее немного меньше, чем настоящее?[37] Вот что по этому поводу в International Herald Tribune пишет Хал Вариан.

«Должна ли социальная учетная ставка равняться 0,1%, как считает Николас Стерн,… или составлять 3%, которые предпочитает Нордхаус? Окончательного ответа на этот вопрос пока нет, потому что он по своей природе изначально строится на этическом суждении, требующем сравнить благополучие разных людей: тех, кто живет сегодня, и тех, кто будет жить через 50 или 100 лет (выделено мною. – А. А.)».

* * *

По крайней мере в исследованиях вроде тех, которое провел Стерн, наконец-то поднимается важный вопрос об этической стороне учетной ставки, который в прошлом затрагивался только в академических дискуссиях. Более того, ответы на него пытаются дать в рамках политических обсуждений, к содержанию которых привлечено широкое внимание. Я думаю, история окажется на стороне Стерна, хотя сам он, полагаю, не доживет до этого момента. Почему вообще должна быть ставка? Разве не бывает случаев, когда учетная ставка фактически является «положительной», т. е. со временем будущая стоимость возрастает? Тогда, конечно, надо говорить уже не о дисконте, а о своего рода увеличивающейся премии, сопровождающей назначенную цену. Вот простой мысленный эксперимент, помогающий более наглядно продемонстрировать то, что я имею в виду.

Вспомните о каком-нибудь существе, которое исчезло из природы, но вам хотелось бы, чтобы оно вернулось. Для проведения этого эксперимента мне нравится пример морской коровы Стеллера, десятиметрового существа, которое когда-то плавало, резвилось и мирно обитало в Беринговом море. Я говорю «плавало», потому что вскоре после его открытия европейскими моряками в 1700-х гг. оно вымерло. Морские коровы были легкой добычей.

Учтите, что современный рационально мыслящий англо-американский экономист неолиберального направления для расчета чистой приведенной стоимости этих существ выбрал бы будущую учетную ставку, равную 3-5%. Такое значение было бы в полной мере для него обоснованным из-за действия инфляции и различных факторов риска. В частности, у него обязательно возник бы вопрос: а будет ли у нас доступ к этим морским коровам в будущем? Или, может быть, русские закроют нам доступ к этим водам и сами этих коров съедят? Также можно предположить, что возникнет эпидемия чумы, и это приведет к исчезновению морских коров еще до того, как мы успеем их все съесть. Такое ведь возможно? А может быть, моряки пристрастятся к какой-то другой еде и вообще не будут есть мясо морских коров? Факторы, рассматриваемые при анализе подобных мыслей, заставляют вводить учетную ставку, которая в свою очередь подталкивает заниматься охотой и съеданием морских коров как можно быстрее, сейчас, а не в будущем. При такой логике ценность морских коров выше в настоящее время, так как в будущем этих животных и нас, может быть, вообще не будет или, такое тоже может случиться, потом мы просто не сможем их продать по хорошей цене.

Будущее, о котором мы рассуждали в мысленном эксперименте, стало нашим настоящим, настоящим, в котором гигантских морских коров больше нет. Их истребили за очень короткий временной период – всего за 27 лет, считая с того момента, когда натуралист Георг Вильгельм Стеллер, который сопровождал капитан-командора В. И. Беринга в его морских путешествиях, классифицировал этих животных, до того момента, когда последний кусок мяса морской коровы оказался на тарелке моряка, а затем ее кости были выброшены в море.

Сколько в наши дни мы заплатили бы за то, чтобы сейчас несколько этих огромных, послушных, замечательных животных плавало в тех местах, где они в свое время обитали? Могло ли целое стадо морских коров стать источником дохода от экотуризма? Или нам было бы просто приятно, что вместе с нами на планете обитали такие существа, и мы могли бы любоваться их «такой уродливой красотой» в документальном фильме о природе? Если вы могли бы обсудить подобные вопросы со считавшимся в 1700-е гг. рационально мыслящим экономистом, который подсчитал, что в будущем морские коровы будут стоить скорее всего дешевле, и призывал истребить их как можно быстрее, чтобы затем съесть их мясо, какую учетную ставку вы ему порекомендовали бы использовать?

Может быть, вы предложили бы ему воспользоваться «обратной» дисконтной ставкой, учитывающей увеличение со временем стоимости этих животных, а не исходить из того, что их ценность будет снижаться? Это было бы целесообразно, особенно с учетом того, что этих животных уже тогда становилось все меньше и меньше. Разве вы не предложили бы (или, обладая теперь этими знаниями, даже не настояли бы на этом) схемы, при применении которой эти животные были бы слишком ценными для охоты, особенно принимая во внимание тот факт, что их выживание как вида оказалось под угрозой? Разве вы не заявили бы вашему экономисту-оппоненту, что будущая стоимость крупной морской коровы так же важна, как и ее нынешняя стоимость, а может быть, и намного превышает ее, поскольку «будущее» намного продолжительнее «настоящего»?

Какими логичными ни были бы такие выводы, они редко учитываются в основных экономических моделях, на основе которых вращаются политические механизмы промышленного мира. Очевидно, что-то неладно с экономикой, с трудом представляющей себе будущие поколения, которые бы очень хотели, чтобы их предки экономили ресурсы, заботились о существующих экосистемах и сохраняли в атмосфере разумный баланс газов. Наши заявления, в которых мы сообщаем своим потомкам, что в наших экономических уравнениях и значениях процентных и дисконтных ставок оказалось несколько небольших ошибок, не помогут уменьшить их печаль и страдания. Мы должны поставить этот вопрос во главу угла и сделать это прямо сейчас, так как по отношению к природным ресурсам наша экономика уже в течение длительного времени движется в неправильном направлении.

Многие природные ресурсы, особенно относящиеся к категории истощаемых, загрязняемых или, если говорить о биологических видах, исчезающих, в будущем станут, несомненно, более дорогими, а не дешевыми. Однако ставка дисконтирования всегда приводит к снижению будущей стоимости. Она никогда не работает на увеличение, даже при рассмотрении базовых составляющих, важнейших для будущих поколений вроде стабильного климата. Из-за этого основные ставки кредитования, предлагаемые в мире, неустанно подталкивают людей продолжать все больше потреблять, что специалисты другими словами, по-научному называют «экономическим ростом».

* * *

Цукуба, Япония

Ноябрь 2006 г.

В этой местности произошло какое-то чудо: 30 лет назад здесь никакого города не было. Теперь тут бурлит жизнь ультрасовременного мегаполиса, все вокруг новое и блестящее и находится наотносительно небольшом расстоянии от Токио, к северу от японской столицы. Сюда можно добраться на поезде. Это один из многих новых городов, построенных в Азии за последние несколько десятилетий. Интересно, сколько на самом деле стоит такой город?

На этой конференции кто-то мог бы, вероятно, мне об этом рассказать. Я приехал на нее по приглашению моего друга Юичи Моригути, выдающегося исследователя, чтобы выступить на ежегодной международной встрече, которая называется «Экобаланс». На нее приезжают многие признанные мировые лидеры в области измерения общего воздействия любого фактора на окружающую среду и определения общих затрат этого воздействия с учетом потребления природных ресурсов, загрязнения окружающей среды и появления отходов. Исследователи, собравшиеся на эту встречу, имеют в своем распоряжении совершенные способы анализа жизненного цикла и могут воспользоваться другими методами, предназначенными для информирования лиц, принимающих решения, о не подвергавшихся ранее численному измерению физических и экономических последствиях промышленной продукции и процессов, причем с учетом этого влияния, что называется, «от колыбели до могилы». Хотя никто, насколько мне известно, в прошлом никогда не оценивал жизненный цикл строительства целого города, я уверен, что умный аспирант мог бы решить эту задачу.

Хотя обработка данных и оценивание влияния устойчивости являются частью моего бизнеса на протяжении уже многих лет, моя цель на этой встрече другая: я буду говорить о том, как донести до остальных важность указанной выше задачи. Это очень непросто, так как надо перевести данные сложной экологической оценки на понятный для обычных людей язык, а также в ходе этого доведения преодолеть многочисленные барьеры, которые такие люди нередко воздвигают, чтобы не услышать информацию, способную их потревожить и тем более вызвать отрицательные эмоции. Здесь, скорее, требуются искусство и стратегия, а не наука, и это отчасти объясняет, почему мы, люди, занимающиеся вопросами оценки устойчивого развития, а я отношу себя к их числу, пока не очень хорошо и умело доносим до широких кругов информацию о результатах своей работы.

Один из способов, который позволил бы добиться здесь успеха, известен: надо перевести все данные в деньги. Есть причина, а на самом деле можно говорить о совокупности причин, по которой люди уделяют больше внимания словам, если вы говорите: «Эти отходы, появляющиеся в процессе производства, обходятся вам в миллионы фунтов / евро / долларов / иен». Когда же вы сообщаете: «Вы каждый день потребляете много ископаемых видов топливаи выбрасываете в атмосферу тысячи тонн С02», такой степени сфокусированности слушателей добиться, как правило, не удается. Другими словами, «монетизация» темы всегда подогревает интерес к ней, и поэтому представление данных в денежном виде означает, что на них скорее обратят внимание, чем при их обычном рассмотрении.

К тому же тема, о которой мы сейчас говорим, сама по себе является очень спорной. Надо учесть и тот очень важный, можно сказать судьбоносный, факт, что как только вы переводите что-то реальное и физическое вроде изменения климата или исчезновения животного вида, во что-то абстрактное, например в денежные единицы, вы вступаете на скользкий путь. Потому что, если вы можете что-то выразить в денежном эквиваленте, считается, что это можно купить, продать или заменить на другую вещь, что порождает ряд головоломок.

Я надеюсь распутать одну из этих образовавшихся головоломок, и поэтому я стараюсь переговорить с большим числом людей и мучаю их своей историей о «морской корове и дисконтных ставках». Реакции моих собеседников существенно разные. Никто из участников этого мероприятия не относит себя к активным сторонникам моего направления, имеются и некоторые идеологические разногласия, которые проявляют себя в методологических терминах. Конечно, рьяных, «правоверных» сторонников защиты окружающей среды в какой-то мере коробит, что я распространяю монетизацию на такие биологические виды, как морская корова Стеллера, или любые другие, которые вымерли или прекратили существование по каким-то другим причинам.

Но самый большой шок вызвала у меня реакция одного ведущего европейского ученого, специализирующегося на экологических аспектах загрязнения окружающей среды, работы которого серьезно учитываются при разработке политики в Брюсселе. Он терпеливо и вежливо выслушал мой экономический доклад. «Ну, я понимаю Вашу позицию, – сказал он мне в конце беседы, – но даже такие значимые события, как исчезновение животных видов, не слишком сильно меня волнуют. Учитывая темпы развития генной инженерии, мы в скором времени сможем восстанавливать утраченные виды, возвращать их к жизни, если, конечно, решим, что инвестиции в такое направление этого стоят. Видите ли, при наличии передовых технологий очень многое, почти все, в природе становится взаимозаменяемым».

Я потерял дар речи. Морские коровы, оказывается, являются «взаимозаменяемыми».

Интересно кем?

* * *

Большая, если не подавляющая, часть проблемы устойчивого развития на практике предусматривает осуществление изменений, которые в полной мере оправданы с точки зрения науки, любви к природе или обеспечения благополучия людей, однако кажутся совершенно иррациональными в экономической перспективе. Зачем тратить деньги на получение солнечной энергии, если гораздо дешевле пользоваться углем? Почему я должен позволить этому слону беззаботно резвиться на природе, где он к тому же может затоптать мои растения и лишить меня урожая, если я могу убить его, продать его бивни и получить достаточно денег, которые позволят мне кормить мою семью в течение следующих трех лет?

Подобные вопросы являются не только теоретическими: с огромной скоростью по всему миру создаются новые угольные шахты, а браконьеры каждый день убивают слонов, и все это делается под прикрытием именно тех аргументов, которые приведены выше. Решения, принимаемые при этом, являются «экономически оправданными» даже в том случае, если многим из нас они кажутся совершенно неэтичными.

Наша неправильно развивавшаяся экономическая система столь же огромна и столь же почти неподъемна для изменений, как и наши неправильно развивавшиеся системы производства энергии и промышленного производства, хотя именно они наиболее важны для осуществления преобразований. Даже те, кто наконец-то «проснулись» и отказались от традиционного мышления с его аргументами вроде «Это экономика, дурачок» (лозунг Билла Клинтона в президентской избирательной кампании 1992 г.), не могут освободиться от систем, которые наказывают более умное, с точки зрения этики и соответствия физическому миру, поведение, если оно является иррациональным в той экономической перспективе, в которой все диктуют цены. Скрытые издержки, игнорируемые этой системой, огромны. Но такими же огромными будут и преимущества, которые удастся получить, если мы откажемся от такой системы.

Познакомимся вкратце, например, с историей Малави[38]. Население этой африканской страны на протяжении многих десятилетий практически голодало, и страна зависела от импорта продовольствия. Так продолжалось до тех пор, пока ее руководители не перестали следовать рекомендациям Всемирного банка и ряда других глобальных финансовых институтов, диктовавших им свои условия. «Не субсидируйте свое сельское хозяйство, – твердили банкиры правительству Малави. – Такие субсидии приводят к искажению рынка». Но на самом деле их слова означали другое: «Ваши действия приведут к искажению наш рынок и наши теории о том, как рынки должны работать». Надо сказать, что подобные искажения довольно типичны для международного банковского сообщества. Ведь на самом деле сельское хозяйство является одной из наиболее субсидируемых отраслей в американской и европейской политических системах. По обе стороны Атлантического океана субсидии фермам – одна из политических «священных коров».

А вот бедных фермеров из Малави, считается, можно оставить в одиночестве: пусть сами справляются со своими трудностями. При таких условиях они не могли конкурировать с западными фермерами, и из-за низких урожаев страна была в постоянной зависимости от западного импорта. Такое положение дел сохранялось до тех пор, пока правительство Малави не начало, наконец-то, игнорировать рекомендации, просьбы и завуалированные угрозы международных банкиров и не стало субсидировать своих фермеров.

Очень быстро эта африканская страна расцвела. Через два года она стала, если говорить в целом, экспортером продуктов питания.

Эта история кому-то может показаться устаревшей, десятилетней давности, но она совершенно уместна и соответствует нашим нынешним временам. Малави перешла на самообеспечение и получила статус экспортера продуктов питания, выйдя из категории бедных стран, когда в ней царил голод и властям приходилось фактически просить милостыню у мирового сообщества. Все случилось в 2005 г., когда президент страны после очередного неурожая решил «следовать тому, что Запад практикует», т. е. выдавать сельскохозяйственные субсидии, а «не тому, что он проповедует». К 2007 г. Малави покончила с голодом и помогла накормить своих соседей. Подумайте, как много людей страдало, голодало и даже умирало от недоедания только из-за того, что власти страны следовали идеям и рекомендациям экономистов из Вашингтона и ряда других городов, которые имели возможность почти диктовать условия правительству Малави. Если эти экономисты были бы врачами, их можно было бы отправить в тюрьму за преступную халатность или, может быть, по еще более серьезной статье.

Поэтому изменение нашего мышления, относящегося к экономике, и пересмотр того, что следует считать экономичным, т. е. того, какое «домашнее хозяйство» здесь, на планете Земля, является хорошим, стали вопросом жизни и смерти.

Хотя работа над устойчивым развитием требует большого числа одновременно осуществляемых изменений в технологиях, стиле жизни, образовании и всех остальных сферах нашей жизни, в которых все мы заняты – каждый в своей нише, именно это изменение, изменение в опасной экономике, задающей общую динамику для нашего мира, требует основного внимания и объединения всех наших усилий.

* * *

Выступление на радиостанции KPLU, Сиэтл

13 ноября 1991 г.

Несколько недель назад в ожидании появления в моей жизни новой кредитной карты я почувствовал, что мне нужно срочно получить ответ на важный для меня вопрос: «Что такое деньги?» Поразмыслив над ним, я понял – с удивлением, – что я этого не знаю. Конечно, я знаю обычное определение денег как средства обращения, платежа, меры стоимости и средства накопления. Но эти фразы не передают глубинной сущности денег, их тайного смысла. Они описывают функции денег в нашем обществе, а не то, что они из себя представляют. Поэтому я начал искать интересующий меня ответ.

Мой словарь, к помощи которого я прибегнул, лишь еще больше напустил туману. Слово «деньги» (money) происходит от старого латинского слова moneta, которое означает «наставлять» или «предупредить». Этим словом также называлась древнеримская богиня Юнона. Именно в римском храме, посвященном ей, и чеканили деньги. Почерпнутая из словаря информация не очень меня обнадежила, но я решил, что, хотя и нахожусь лишь в начале моих поисков, я уже получил предупреждение от богов.

Но я продолжал настойчиво вести свои поиски, копал глубже и пытался привлечь к этому процессу пару своих проницательных друзей. Бывший астрофизик Роберт Гилман, который за последние десять лет направлял свой телескоп на экологические и культурные системы, а не на скопления звезд, заявил, что деньги – это «удобный способ потери информации в большом количестве». Когда вы покупаете новую рубашку, у вас нет возможности при этом видеть хлопковые поля, нефтяные скважины, заводы по производству пластмасс и бедных азиатских рабочих, которые внесли свой вклад в появление на свет этого товара, потому что деньги подобную информацию фактически скрывают.

Это была ценная идея, однако ее нельзя было считать тем ответом, который я искал. Поэтому я проконсультировался с Джо Домингесом, в прошлом аналитиком Уолл-стрит, который преподает курс экономики и пишет об этом. «Деньги – это просто жизненная энергия, – пояснил мне свою точку зрения Джо. – Каждому из нас отпущен в жизни свой срок, часть которого, приблизительно треть, мы, как правило, работаем ради денег. Еще одну треть нашей жизни мы эти деньги тратим, а последнюю треть этого срока мы мучаемся от бессонницы, вызванной мыслями о том, что нам не хватает денег».

Я начал понимать, что определение, предложенное Джо, может оказать революционное воздействие на отношение человека к деньгам и работе, но я хотел копнуть эту проблему еще глубже. Под моим давлением Джо рассказал мне историю об одной мексиканской деревне, удаленной от цивилизации, где он жил какое-то время и где люди не пользовались деньгами: во всей деревне в обращении не было ни одного песо. В этих условиях, пояснил Джо, люди прибегали к изобретению денег: «Я поработаю на тебя три часа, а ты взамен дашь мне парочку вон тех рыб», – могли они договориться друг с другом.

Я был озадачен. Почему они просто не могли давать друг другу свое время и свою рыбу? И тут меня осенило: я выяснил опасную правду о деньгах. Они прямо противоположны подаркам. Подарок является выражением любви, доверия и единения. Деньги же, следовательно, отражают наше недоверие, страхи и принципиальную дистанцированность друг от друга. С теми, кого мы действительно любим, мы никогда не думаем о «монетизации» наших обменов: в отношениях с ними мы просто даем и получаем. Но если вы хотя бы чуть-чуть выходите из круга любви и доверия, вам приходится доставать из кармана кошелек.

Поэтому деньги являются не «мерой стоимости», а мерой отсутствия у нас любви.

* * *

Вот, оказывается, из чего сделан наш современный «золотой сундук». Он изготовлен из денежно-кредитных систем, учетных ставок и экономической теории, внушающей нам, почему правильными являются бесконечный рост, постоянно растущее потребление и истощение ресурсов планеты, которого лучше добиться как можно раньше.